Текст книги "Грозное небо Москвы"

Автор книги: Николай Штучкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Группу прикрытия временно возглавляет Шевчук. Томилин, сразу же после взлета ушел на Тургиново. На доразведку цели. Не будут же фашисты нас дожидаться со вчерашнего дня. Наверное, продвинулись дальше. Может, и ночью шли. Определив место удара, Томилин поведет нас на цель. Вот, наконец, и мы приступили к настоящему делу. А то все "Чайки" да "Чайки"! Летают, штурмуют. Говорят, что многих представили к боевым орденам. За дело, конечно, представили. Но разве мы не могли бы ходить на штурмовки? Могли. Идем же. Правда, у нас еще слабовато оружие, но и мы скоро получим "эрэсы".

Вот и Томилин. Появился на встречном курсе. Пронесся левее общего строя, развернулся и, сразу настигнув ведущую группу, вышел вперед. Продолжаем полет параллельно шоссе. Выходим на траверз станции Новозавидовский.

– Влево, за мной, – командует Виктор Матвеевич. Силен Томилин. Меньше года назад был инструктором в авиашколе. Полгода – командиром звена. И уже командир эскадрильи. Впрочем, дело не в должности, а в том, как у него получается. А получается здорово, и все это видят, и мы, летчики, и командир полка. Потому и доверяет ему. Возьмем для примера переучивание на новую технику. Ведь это обязанность Глебова – провезти нас на "спарке", разрешить самостоятельный вылет на новой машине. Но командир эскадрильи был занят другим – летал и дежурил ночью, – Писанко доверил это большое дело Томилину, командиру звена, и Томилин отлично справился.

Вот и сейчас, Виктор Матвеевич летит впереди боевого порядка. А к самолету пришел, опираясь на палку. Бабченко, наш военврач, еще вчера попытался отстранить его от полетов.

– На недельку, не больше, – миролюбиво заявил он Томилину, – так и скажу командиру.

Томилин молча посмотрел на него, и Бабченко, неожиданно сдавшись, виновато сказал:

– Денечка на три, Виктор Матвеевич.

Томилин, насупился, упрямо мотнул головой, и Бабченко, внезапно рассвирепев, чего с ним никогда не случалось, забыв о том, что врачу "по штату положено" быть обходительным, а с больными особенно, в течение трех минут без роздыха, по-мужски поносил комэска, не скупясь в выражениях. Летчики удивленно раскрыли рты, а медсестра, выскочив из санитарной машины, убежала в конец стоянки.

Томилин, нахохотавшись до слез, обнял виновато замолчавшего Бабченко, попросил:

– Не сердитесь, доктор, но мне нельзя не летать. За мной вина, сами понимаете.

Бабченко безнадежно махнул рукой, сел в "санитарку" и укатил, забыв подождать сбежавшую медсестру.

...Разворот влево. Под нами – станция и поселок Новозавидовский. Впереди по курсу – дорога. Отчетливо видно Козлове – деревню в девяти километрах от станции. Немецкую мотоколонну не видно, значит, она где-то дальше. Где? Томилин пока молчит, соблюдает радиомаскировку. Но не будет же он молчать до последней минуты: к удару надо подготовиться и с точки зрения тактики и, конечно, морально.

– Цель миновала Синцово... – слышится голос ведущего.

Теперь все ясно: гитлеровцы заночевали в Тургиново, с рассвета, одновременно с нами, запустили моторы, прошли по дороге на юг, огибая низину междуречья Шоши и Ламы, прошли Синцово и, развернувшись, идут теперь по прямой. Хорошо бы застать их в поле между Дорино и Синцово: страшно подумать, что наши снаряды будут поражать и своих же людей, если придется штурмовать фашистов в деревне.

Подходим к Козлове. Отсюда Дорино, как на ладони, до него не больше семи километров. Смотрю вперед. Вот они, немцы. Темные, продолговатые, пока что со спичечный коробок машины. Волнует острое чувство опасности и вместе с тем странное, непонятное, самое неподходящее в данный момент чувство азарта. Думаю, как лучше ударить, куда отвернуть, если мой самолет заденет снаряд.

Да, штурмовка наземных войск – это не прикрытие железной дороги. Даже полет на разведку и то не связан с таким очевидным риском. Здесь же, при выполнении штурмового налета, бой запланирован. И этот бой – суть полета, суть всего задания.

До немцев, очевидно, доносится гул наших моторов, и я представляю, как хоботы зенитных пушек поворачиваются нам навстречу. На память неожиданно приходят Боровский, Артемов... Чувствую, как холод скребет по спине. Неожиданно вспоминаю тот вечер, когда немцы ударили по Шаховской железнодорожной станции недалеко от Алферьево.

Это было в конце сентября. Спать на стоянке стало прохладно, а главное небезопасно: в любую минуту могли нагрянуть бомбардировщики, и командир переселил нас в так называемый ночной санаторий – двухэтажный уютный домик в соседней деревне. Домик стоял посреди березовой рощи, в зарослях старой сирени. Поужинав, мы всегда выходили на час-полтора погулять, отдохнуть от полетов, боевого дежурства.

Вечер, о котором я вспоминаю, был тихим, сравнительно теплым, безлунным. Как всегда, Ганя Хозяинов что-то рассказывал, мы слушали, смеялись. Вдруг кто-то крикнул "идут!" и мы услыхали завывающий гул самолета. Бомбардировщик приближался с запада.

– Не наш. На Москву идет, – заволновался Илья Бочаров.

– Не дойдет, – успокоил его Максимов, и позавидовал кому-то из летчиков-ночников: – Молодцы ребята, воюют, лупят фашистов.

– А мы Ганькины сказки слушаем, – сказал Малолетко.

Фашист, между тем, приближался. Не дойдя до Алферьево, начал кружить.

– Аэродром, наверное, ищет.

И вдруг все осветилось – небо, земля, роща – ярким, каким-то голубовато-безжизненным светом. Не так, как светит короткая вспышка молнии, по-другому. Жуткий, холодный свет разгорался все больше и больше. И самое страшное – не был виден его источник. Казалось, что свет исходит из-под земли и, отражаясь, беспощадно высвечивает каждую песчинку, лежащую на дороге. Мороз побежал по спине. Я увидел мертвенно-голубые лица моих товарищей, и сразу услышал звук, примешавшийся к гулу мотора: что-то засвистело, завыло.

Не знаю, кто первый, может я, может, кто-то другой, только все мы бросились в рощу, в кусты, затаились. А вой все ширился, нарастал, леденя кровь и мозг, и неожиданно ухнул взрывом, будто раскололась сама земля...

Потом мы хохотали до слез, до колик в животе. Действительно, что напугало нас? Самая обыкновенная САБ – светящая авиабомба, которая, как известно, не жжет, не убивает, а только светит. И еще – вой обыкновенной фугаски. Взрыв? Он просто поставил точку над "i": после удара бомбы бояться нечего.

Потом, когда мы успокоились, перестали друг над другом подшучивать, Стунжас сказал:

– Вы только вдумайтесь... Прилетел самолет, осветил местность, бросил где-то в десяти километрах обыкновенную бомбу. Обычное вроде бы дело, но какой удар по психике. Такое чувство, будто бомба падает прямо на тебя, будто немец видит тебя, куда бы ты ни забрался. Отсюда вывод: страшен летчик для тех, кто на земле.

И верно, страшен. Даже для авиаторов. А немецкий солдат, пехотинец, он что – сверхчеловек? Разве ему неведомо чувство страха? Тем более, если не в доте сидит, а едет в открытой машине, по открытому полю. Единственное для него спасение – это кювет, придорожные ямы.

Чем нас встретит противник? Зенитками? Наверное, нет. Откуда им быть в колонне, выполняющей марш-бросок. Пулеметы, конечно, есть, но мы нападем неожиданно. Из-за шума моторов своих же машин, немцы нас не услышат, а когда увидят, то будет поздно, останется только одно: разбегаться.

Так я рассуждаю, и страх будто снимает рукой.

Сближаемся. Томилин идет в атаку. "Чайки" – за ним. Атакуют красиво и грозно. Боевой порядок звена – правый пеленг, эскадрильи – колонна звеньев. Плотный, монолитный, спаянный волей и мастерством командира и каждого летчика.

Писанко идет во главе головного звена. Метров на триста впереди – Томилин.

– Уходи, Матвеич, как бы тебя не задеть, – передает командир полка, и Томилин уходит. Не бросает машину влево и вверх своим, томилинским разворотом – со срывом клубящихся струй с плоскостей, а просто уходит без особого, как говорят, восторга и вроде бы даже с обидой. И это понятно – первому хотелось ударить.

Такой он, Томилин.

Головное звено "Чаек" действительно могло бы задеть его своими снарядами. Оно переходит в пике и сейчас откроет огонь. А немцы не видят, потому что заходим от солнца, с востока. Писанко открывает огонь. Дымная пулеметная трасса под углом режет линию горизонта. Это пристрелочная. Сейчас полетят "эрэсы". И точно. Два снаряда, два сгустка огня и металла вырываются из-под крыльев ведущего. Одновременно бьют и ведомые. Вижу несколько взрывов, накрывших дорогу. Идущая во главе колонны машина горит, встав поперек дороги.

Удар, что называется, под дых. Звенья пикируют одно за другим. На шоссе начинается содом: машины сталкиваются, горят, летят в кюветы. Писанко круто уходит влево и вверх, ведомые потянулись за ним, строясь в колонну, постепенно замыкая круг. Ведущий снова идет в атаку. На головы фашистов падают бомбы, затем в дело вступают пулеметы.

Выполнив четвертый заход, Писанко подал команду:

– Матвеич, выполняйте задачу.

Это касается нас – эскадрильи Томилина. Теперь наша очередь штурмовать. "Чайки" уходят вверх, мы снижаемся. Впереди – Томилин и Шевчук. За ними Бочаров, я и Хозяинов. Замыкающее звено – Стунжас, Максимов и Малолетко.

– В колонну по одному! – передает Виктор Матвеевич.

Выполняем команду, пикируем друг за другом. Дорога как на ладони, но цель выбрать трудно: дым, затянувший колонну, висит неподвижно. Какой же смысл бить по машинам? Что им пулеметная очередь, если отведали бомб и "эрэсов"? Лучше бить по фашистам. Они разбежались по полю, полезли в кусты неподалеку от дороги, в канавы.

Направляю нос самолета немного правее дороги, открываю огонь. Будто ошпаренные, фашисты бегут кто куда. Плавно жму на педали, направляя нос самолета то вправо, то влево. Пули летят веером, поражая большую площадь, настигают бегущих.

Писанко зорко наблюдает сверху. Приказывает:

– Бейте все по кюветам, кустарнику, из ям выжигайте!

Бьем, выжигаем. Сначала тех, что метались по полю толпой, потом начинаем гонять одиночек, но немцы поворачиваются назад, к дороге, лезут под технику, в дымовую завесу.

Увлеклись мы, сделали пять или шесть заходов. Писанко подал команду:

– Атаки прекратить! Сбор!

После посадки позвал всех к своему самолету, сделал короткий разбор, похвалил, особенно нашу, первую эскадрилью. За активность, сообразительность в сложных условиях. И даже объявил благодарность.

Подходит Топтыгин, докладывает:

– В район Тургиново вышла еще одна колонна. Приказано звеном "Чаек" повторить удар по первой, вторую штурмовать основными силами части. Вылет – по готовности.

– Так я и думал, – говорит командир полка. – Но и вторая колонна отнюдь не последняя. И третья будет...

Через тридцать минут взлетело звено: Косарьков, Михайлов, Карамышев. Шли с намерением добить колонну. Однако на прежнем месте ее не застали. Бросив то, что было сожжено и разбито, немцы пошли вперед и уже миновали Дорино. Звено Косарькова встретили сильным огнем. Но это не помешало тройке отважных сделать доброе дело – пробку у самой речушки – притока Ламы.

Через час поднялись основные силы полка и нанесли удар по колонне, вошедшей в междуречье Ламы и Шоши. Потом еще один, третий. Потом четвертый и пятый. Мы и шестой бы сделали, но, к сожалению, дни в октябре не такие уж долгие.

...Я хочу сказать о работе наших газетчиков. Сказать в их адрес доброе слово. Они хорошо трудились, добросовестно писали о нас. И это очень приятно встретить на страницах газеты свою фамилию или увидеть снимок и прочитать оперативную информацию.

У меня есть такой снимок, он дорог мне, как реликвия. Не только я, все берегут. И рады, когда их берегут сыновья или внуки.

Фронтовые журналисты писали о наших соседях, воздавая должное их труду. Это вдохновляло и нас: мы видели, что рядом с нами дерутся наши товарищи. И неплохо дерутся. Так, из газет мы узнали об асах московского неба Горбатюке и Григорьеве, Митрофанове и Пирожкове, Матакове и Катриче, Холодове и Калабушкине, о трех Иванах – Шумилове, Голубине и Заболотном... Все они стали потом Героями Советского Союза. Правда, газетчики иногда увлекались. Я возвращаюсь к словам: "Мы и шестой бы сделали (вылет), но к сожалению..." Да, пять вылетов в осенне-зимние дни – это много. А журналисты писали: по восемь-девять. Иногда – по двенадцать. Да простят им читатели, ибо они хотели сказать, что мы действительно много летали, что нам было очень трудно.

Однако же в 1969 году, через двадцать восемь лет после того тяжелого времени, беседуя с генералом Е. М. Горбатюком, я узнал, что он сделал однажды десять вылетов в день и провел восемь воздушных боев. У меня широко раскрылись глаза. Кольнула совесть – журналисты выходит, правы... Но Горбатюк пояснил: это было 22 июня, в первый день войны, у самой границы.

И совесть моя успокоилась. 22 июня можно было и десять сделать. День-то какой – год!

Итак, после пятого вылета Писанко отправил нас на отдых.

Уснул я немедленно, едва коснувшись подушки. Спал без сновидений – так намотался за день. Но как ни странно, проснулся с рассветом. Вижу, не спят и соседи – Аркаша Михайлов и Коля Тетерин.

– Знаешь, куда теперь немцы продвинулись?.. – тяжело вздыхает Аркаша. Боюсь, что сегодня придется лететь не на северо-запад, а на юго-восток.

Тетерин рывком поднимается, опершись на локоть, в упор глядит на Михайлова.

– Ты хочешь сказать, что за ночь немцы пересекли шоссе и вышли к каналу?

– Не то...

– Что же ты хочешь сказать?

– Мы можем сегодня оставить Клин, вернее, Клинский аэродром. Вчера перед вечером мотоколонна, шедшая от Яропольца, была на подходе к Теряево.

– Откуда это известно?

– Летчик один говорил.

Теряево... Озеро. Монастырь. Зона патрулирования, зона групповых полетов, когда стояли в Алферьево. Оттуда вместе с Шевчуком и Леоновым мы гнались за группой "хейнкелей". Это было 25 июля. Немцы находились тогда далеко-далеко от нашей столицы. А теперь подходят вплотную. Тяжело поверить. Вижу, и Тетерин не верит.

– Врет он, твой летчик, – шипит Николай, стараясь не разбудить товарищей. – Врет. Или ошибся.

– Не горячись, Коля, – успокаивает друга Михайлов, – незачем ему врать. И ошибиться не мог, потому что он местный, из двадцать седьмого полка. Ты его знаешь. Катрич.

Катрича знали все. Где-то в средине августа в полку был митинг. Выступил Пасечник, говорил о героизме летчиков. Имена защитников нашей столицы, совершивших воздушный таран, нередко появлялись на страницах нашей армейской газеты. Это Степан Гошко, Борис Васильев, Петр Еремеев, Виктор Талалихин, Виктор Киселев. Их уже было пять. И вот – шестой: 10 августа лейтенант Алексей Николаевич Катрич совершил новый, изумительный по мастерству и отваге воздушный таран.

...Фашистский разведчик пересек линию фронта, взял курс на Москву. Пенистый след инверсии рассек синее небо. Враг не заботился о маскировке. Он был уверен: на такой высоте его не достанут ни снаряды зениток, ни советские истребители. А они, между прочим, за ним охотились всю эту неделю. Некоторым удавалось сблизиться с ним, и тогда, имея запас высоты, разведчик поспешно уходил за линию фронта. О том, что немцы педанты, было уже известно. Те, из них, кто пытался вести разведку нашего тыла, обычно ходили по одним и тем же маршрутам, в одно и то же время и, если позволяла порода, на одних и тех же высотах. Это давало возможность перехватывать их, заблаговременно поднявшись в воздух.

Этот фашист был не такой. Он появлялся всегда неожиданно, и каждый раз с нового направления. И летал не на "юнкерсе", как другие, а на новом, более совершенном – скоростном и высотном самолете "дорнье-217". Возможно, ему отводилась особая роль, особые задачи, поэтому и принимались такие меры предосторожности. С его появлением участились случаи налета фашистских бомбардировщиков на наши аэродромы и другие важные объекты. И именно в том районе, где он появлялся. Чтобы перехватить разведчика, эскадрилья МиГ-3 специально села в засаду в районе Ржева. Там обычно проходил "дорнье". Установили непрерывное боевое дежурство.

10 августа, когда поступила команда на взлет, дежурили Катрич с Медведевым. Они взлетели в 9.30. Пройдя минуту-другую западным курсом, Катрич увидел инверсию – белый пенистый след на небе. Развернувшись, он направил машину по этому следу. Так началась погоня. Высота нарастала быстро – пара летела на "мигах". Подходя к семи тысячам метров, Катрич вспомнил о кислороде. Вернее, не вспомнил, а догадался, когда увидел, что приборы стали двоиться, а ярко-синее небо обретать красноватый оттенок. Чертыхнувшись, летчик выдернул маску из кармана над правым пультом, прижал к губам. Живительная струя кислорода ударила в легкие, наполнила силой мышцы, смахнула с неба красную муть. Летчик подумал: "Этак немудрено и вниз загреметь..."

И еще одна неприятность. День обещал быть жарким, и Катрич, заступая на боевое дежурство, посчитал лишним одеться в комбинезон, и остро теперь почувствовал, что летняя гимнастерка – слабая защита от холода. Он почувствовал это еще на половине пути, и теперь, когда самолет подбирался к десяти тысячам метров, его буквально трясло.

Парусиновые сапоги тоже не бог весть как согревали. "Меховой комбинезон бы сейчас да унты", – невольно подумал летчик и оглянулся назад, на ведомого как-то он себя чувствует. Медведев безнадежно отстал.

Что делать? Конечно, сражаться вдвоем куда легче, чем "одному. Безопаснее. Надежнее. Катрич уже представлял, как в паре зажмут они фашиста с разных сторон, как будет метаться стрелок, перебрасывать турель с одной стороны на другую... План воздушного боя, созревший заранее, бесповоротно ломался. Обстановка не позволяла уменьшить скорость, ждать, пока ведомый пристроится: обнаружив погоню, немец немедленно развернется на запад, и Катрич не сможет его настичь, если не успеет набрать высоту. Не только минуты – секунды решают исход боевой задачи.

Расстояние сокращается. Уже различим серовато-желтый развод камуфляжа "дорнье". Черные, в белой окантовке кресты. Летчик не чувствует теперь ни леденящего холода, ни одиночества. Он всецело захвачен предстоящим боем.

Очевидно, экипаж вражеского самолета не следил за воздушным пространством, надеялся на огромную высоту. Катрич подошел к нему сзади и внезапно, с короткой дистанции, ударил из всех пулеметов. Бомбардировщик огрызнулся огнем, но трассы прошли стороной: стрелок не успел подготовиться к бою. Не теряя дорогих секунд, Катрич поймал в прицел кормовую кабину, нажал на гашетку.

Первая победа достигнута – вражеский стрелок умолк, задняя полусфера разведчика обезврежена. Можно спокойно действовать дальше. Катрич повторил атаку. Когда перекрестие прицела легло на кабину пилота, нажал на гашетку. Однако пулеметы молчали. Быстро перезарядив их, снова попытался открыть огонь. Безрезультатно. Оружие отказало.

Катрич искал встречи с врагом, готовился к ней. Примером для него стал легендарный капитан Гастелло. И вот встреча. Вот он, враг. Он упорно идет в глубь нашей территории, ему больше не страшен безоружный истребитель. Выход один – таранить. Только таран мог решить исход поединка. Лучше всего удар нанести по хвосту. Надо отрубить рули управления – самые чувствительные и жизненные места самолета. Без рулей бомбардировщик обречен на гибель. И нужно так рассчитать инерцию своего самолета, чтобы не врезаться в машину врага, а только коснуться ее винтом.

Истребитель приближался к бомбардировщику слева под небольшим углом. Ближе... Еще ближе... Перед глазами, будто раскрутившийся меч, винт своего самолета.

За ним, как в ореоле, хвост вражеского бомбардировщика. Еще... Еще одно движение... Удар! Истребитель потянуло влево, на нос. Чтобы не врезаться в плоскость "дорнье", Катрич взял ручку на себя и резко нажал на левую педаль. Проскочил. Посмотрел в сторону поверженного врага. Самолет кренится вправо, пикирует, летчик пытается выровнять машину, но бесполезно. Она опять переходит в пике, падает...

После тарана Катрич возвратился на аэродром, благополучно приземлился. На самолете незначительное повреждение – слегка загнуты концы лопастей винта. Редкий по точности и мастерству удар.

Конечно, мы не знали тогда подробностей того беспримерного поединка, мы знали только финал, результат совершенного подвига. Об этом и говорили на митинге. Подробности узнали несколько позже. Летом 1942 года, когда Томилин уехал в другую часть, к нам прибыл Алексей Николаевич Катрич, принял первую эскадрилью и стал ею командовать.

Первое, что бросилось в глаза – удивительное обаяние этого человека. Медицинская сестра нашей санитарной части лейтенант Тамара Молова, увидев Катрича, ахнула:

– Я думала, что красивые летчики бывают только в кино.

Катрич был спокойным, уравновешенным, волевым человеком. Выше среднего роста, строен, подтянут, атлетически сложен. Все гармонировало: черные волнистые волосы, голубые глаза, улыбка на смуглом лице.

И еще, что заметили сразу – удивительная скромность этого человека. Просто, обычно вошел он в наш коллектив, хотя гордиться ему было чем. Такой молодой и уже капитан, командир эскадрильи, а главное – кавалер Золотой Звезды. Некоторые даже думали: "Не успел еще загордиться, только назначили на новую должность..." А потом узнали: он пришел к нам не с повышением, а с понижением. Еще до прихода к нам командовал эскадрильей, был заместителем командира полка, потом его назначили на должность инспектора по технике пилотирования авиационного соединения. Летчику трудно не летать. Вместо аэродрома – штаб, вместо кабины истребителя – кабинет и бумаги. Ни боевого дежурства, ни вылетов по тревоге.

– Не могу, – сказал он командующему, – верните обратно.

Но должность Катрича была уже занята, и генерал предложил ему эскадрилью. Так Катрич попал в наш, 12-й гвардейский истребительный авиаполк. Летал он, конечно, классически и дрался тоже. Одним словом – герой, ас...

Но это потом, через год. А сейчас, в это раннее утро, не поднимаясь с постелей, мы говорим о подвиге Катрича. Действительно, чтобы пойти на таран, нужны сила воли, мужество, исключительная храбрость.

– По существу, это преднамеренное столкновение с самолетом противника, говорит Коля Тетерин. – Преднамеренное. И в это следует вникнуть. Не скажу, что я очень испугался, когда впервые под Белым увидел Ме-109. Но они показались мне куда ближе, чем были на самом деле. Удивился еще, почему не стреляют. Подумал: в упор врезать хотят, чтобы наверняка... Не выдержал, нажал на обе гашетки. А до "мессеров" знаете сколько было? Два километра!

– То, что ты напугался, это не удивительно, – шутит Михайлов, – но это действительно сложно – подойти вплотную к самолету противника и ударить винтом. Как-то даже не представляю себе. Подумаешь об этом – и мороз по коже... Верно?

– Конечно, верно, – соглашаюсь с Аркашей, – но подойти – это еще полдела. Главное – рассчитать удар. Допустим, не получилось бы так удачно, и Катричу пришлось бы покинуть машину. Для этого надо: во-первых, ослабить зажимы вилки радиошнура и выдернуть его из гнезда; во-вторых, расстегнуть привязные ремни..

– Это, пожалуй, в-третьих, – перебивает Михайлов, а во-вторых, надо снять кислородную маску, иначе шланг мешает отбросить привязные ремни...

– Верно, – соглашаюсь с Аркашей, – и тем хуже для летчика. Оставшись без кислорода и немного замешкавшись, он потеряет сознание... Отсюда следует вывод...

– Что летчик, идя на таран, сознательно шел на явный риск.

Это сказал Акимцев, наш комиссар, очевидно, он тоже давно не спал и теперь включился в наш разговор.

В самом деле, разве Катрич не знал, что только Борису Васильеву удалось сохранить машину – после тарана он приземлился на поле. Все остальные – Гошко, Еремеев, Талалихин, Киселев – вынуждены были спасаться на парашюте. Конечно, Катрич об этом знал.

– Что же заставило его пойти на таран? – продолжает Василий Васильевич. Если у летчика неисправно оружие, если кончился боезапас, он имеет право выйти из боя. И будет прав. И никто не упрекнет его за этот поступок. Как же все-таки расценивать подвиг Катрича? Как. Тетерин?

Коля с минуту молчит и вдруг, широко улыбнувшись, декламирует бессмертные строки Горького:

– Безумству храбрых поем мы песню!..

Комиссар недовольно хмурится:

– Не лукавьте, Тетерин. Слова хорошие, но не к случаю. Бесшабашная удаль, безумно смелый поступок, молниеносный порыв при стечении обстоятельств – не причины совершенного подвига. Смотреть надо глубже. Идейная убежденность, высокая сознательность, глубокая ответственность за судьбу государства, за Москву – вот что было мотивами подвига, вот что руководило поступком Героя... Вот так-то, дорогой Николай Трофимович, а вы: "Безумству храбрых..."

– Да, он понимает, – смеется Михайлов. Когда был митинг по поводу тарана, он даже выступал.

Дверь отворилась, вошел начальник штаба полка. Необычно суровый, озабоченный. Окинул взглядом летчиков, негромко сказал:

– Поднимайтесь, товарищи. Распорядок сегодня такой: завтрак, потом получение боевой задачи. Вылет на штурмовку, посадка на соседнем аэродроме. Клин оставляем.

"Отступать больше не будем..."

Москва, Центральный аэродром имени Фрунзе. Наша стоянка – у самого леса. Отсюда, если смотреть через летное поле, видны ангары, служебные помещения, башенка метеостанции. За ними, и дальше, за Ленинградским шоссе – корпуса Академии имени Н. Е. Жуковского, вышки стадиона Динамо.

Справа и слева от нас стоят сотни самолетов самых различных марок. Даже "Родина" здесь – машина Гризодубовой, Осипенко, Расковой. Мы обступили ее. Я уже посидел в кабине, подержался за ручку, обшитую мехом. Ремни на педалях тоже обшиты или обернуты мехом.

– Не самолет, а легенда, – говорит Бочаров, стоя на высоком длинном крыле, и вдруг восклицает: – Смотри!

На левом борту кабины установлен бензиновый кран, а рядом, на наклеенном листке полуватмана надписи: на какой бак и через какое время надо переключить. Как-то не вяжется: самолет-легенда, обыкновенный листочек бумаги и самый обычный почерк, даже чуть-чуть некрасивый...

– Люди летали, женщины, – задумчиво, необыкновенно тепло говорит Илья, – а до этого думалось – боги...

22 октября, после посадки здесь, на Центральном, Писанко нам объявил:

– Отступать больше не будем. Некуда отступать. – С минуту смотрел на нас, будто давая возможность осмыслить сказанное, и громко добавил: – А Москву врагу не видать, как своих ушей. Вместе с нами – весь народ, вся страна.

Крутят, вихрят военные будни. Летаем с утра до вечера. Все, что было до этого, кажется отдыхом. Даже тем, кто летает на "Чайке". Кто ходил на штурмовку под Белый, на Юхнов и Гжатск, кто воевал в районе Калуги. Разведки, штурмовки, прикрытие "Чаек", "Ильюшиных", патрулирование над линией фронта, над Москвой, сопровождение особо важных Ли-2. Полеты. Полеты. Полеты...

Домом стала кабина. Парашют – постоянная ее принадлежность. Извлекаем его из чашки сиденья только с целью переукладки. Но делаем это часто: в сумбурное осеннее время – то дождь, то мороз, – шелк может слежаться, и в нужный момент парашют не раскроешь. А необходимость раскрыть его возможна в каждом полете..

Грохот мотора, дробный стук пулеметов, режущий ухо скрежет слетающих с балок "эрэсов" настолько привычны, что кажется, с ними родился и прожил всю жизнь И нет во вселенной избушки под красной, сто раз шелушившейся крышей. Нет "Бурцева" – небольшого лесочка за полем. Нет "канавы" – мелководного, уходящего болото притока Москвы-реки. И пруда за садом. Все это будто приснилось. Мать и отец приснились. Братья Сергей и Володька, сестры Лида и Фая. Не было и нет никого. Есть только машина. Кабина МиГ-3. Мои боевые друзья. Подмосковье, с изрытой металлом и бурой от крови землей. Москва.

24 октября 1941 года писатель Евгений Петров написал в одну из нью-йоркских газет: "В день отъезда из Москвы я получил от вас телеграмму. Вы просите меня дать драматический эпизод с Московского фронта. Но драмы не было. Драма была во Франции, в Польше или в Греции, когда по дорогам шли обезумевшие от ужаса люди и их обгоняли германские танки, а германские аэропланы расстреливали их с бреющего полета. Когда бежали министры и на обочинах дорог можно было увидеть элегантную даму в дорогом парижском туалете, босую, с туфельками и собачкой в руках, и когда генералы сдавали торжествующему врагу свои шпаги и дивизии.

Нет, здесь не было драмы. Здесь был эпос. Немцы наступали на Москву с трех направлений. Они прорвали фронт у Калинина. Но армия не была разбита, генералы не отдавали своих шпаг. Каждый метр земли на дальних подступах к Москве был покрыт кровью..."

Я узнаю об этом письме значительно позже, а сейчас, участник событий, вижу все своими глазами. Москва готовится к бою. Преобладающим цветом одежды людей стал защитный цвет, вперемежку с синими шинелями авиаторов и мохнатыми бурками конников. Вокруг – армия. Людей в гражданской одежде днем почти не увидишь. Они стоят у станков. У станков же обедают – зачем тратить драгоценное время на переезды, когда и время и силы необходимы борьбе.

Как только прилетели сюда, нам сразу раздали гранаты, бутылки с горючей смесью, в неограниченном количестве патроны для пистолетов "ТТ". Выдали на случай, если немцы прорвутся к аэродрому.

На самолетных стоянках оружейники смастерили установку для реактивных снарядов. Четыре "эрэса" постоянно нацелены в небо. И штук пятьдесят лежат в стороне под чехлом. Это и против "юнкерсов" и против немецких танков.

На дорогах, околицах деревень Подмосковья, на опушках, у каждой речушки, пруда, пригорка фашистов ждут рвы и надолбы, минные поля, колючая проволока. И чем ближе к Москве, тем гуще сеть укреплений, тем разнообразнее оборона. А при въезде в Москву, у метро "Сокол", на развилке шоссейных дорог, идущих на Волоколамск и Клин, немцев поджидают "ежи" – сварные сооружения из рельсовых балок.

За лесом, южнее аэродрома, работают сотни людей, (в основном – женщины), делают противотанковый ров. Когда мы пролетаем над ними, они приветствуют нас, машут руками, платками, шапками. И это радует – люди не падают духом, работают с рассвета до темноты. Может, и ночью.

Москву охраняют летчики, зенитчики, а ночью еще и аэростаты воздушного заграждения, огромные бело-серые туши. Днем они лежат на земле вокруг стадиона "Динамо", в кустарнике около Масловки, позади академии, рядом с Ленинградским шоссе. Мы видим их, заходя на посадку. А вечером они поднимаются в небо и висят над Москвой. Их крепко держат стальные тросы и руки солдат. Однажды в момент приземления аэростата трос не выдержал, лопнул. Будто сорвавшись с цепи, аэростат рванулся вверх. Пытаясь его спасти, солдат Велигура уцепился за веревку, и его потащило в небо.