Текст книги "Грозное небо Москвы"

Автор книги: Николай Штучкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Увидев однажды Як-1, Федя с любопытством осмотрел его, посидел в кабине и вполне серьезно сказал, что такой самолет ему не подходит.

– Почему? – удивился пилот.

– Высоковат стабилизатор, – пояснил Федя, – во сне упадешь, шею сломаешь.

Летчик смеялся до слез, потом сказал:

– Но Як-1 это машина, а МиГ-3, каждому известно, утюг. Я зайду тебе в хвост на втором вираже.

– На какой высоте? – спокойно спросил Сорокин.

– На тысяче метров.

Принципиальный вопрос. Федя обратился к Томилину:

– Разрешите проучить невежду.

Томилин понял это как надо и, приняв решение, позвонил командиру полка. Писанко согласился и сам вышел посмотреть на поединок. Бой был коротким. Истребители дважды сошлись в лобовой атаке, и Федя дважды был победителем. Писанко сделал вывод:

– Грамотность в сочетании с недюжинной силой вполне компенсируют невысокие маневренные качества самолета.

Правда, после этого боя под самолетом Сорокина оказалась лужа из трех компонентов: бензина, антифриза и масла. Соединения систем самолета не выдержали той перегрузки, с которой пилотировал наш богатырь Федя Сорокин.

Снова неприятность. Командир эскадрильи Кулак опять приземлился с "эрэсами". Не сбросились. Что ни делал, остались под крыльями "Чайки". И воентехник второго ранга Павел Тиосса снова держит в руке сгоревший предохранитель и молчит. А что говорить? Более месяца с машиной комэска творится что-то неладное. Когда надо сбросить "эрэсы" залпом, они летят одиночно. Когда надо сбросить по одному, срываются с направляющих залпом. Было и как сегодня: возвращались на стоянку все восемь. Висят и все. А начни проверять электропроводку, могут сорваться и ахнуть где-то за городом. И такое было однажды.

Что только Тиосса ни делал: до последнего винтика разбирал-собирал свою "службу" на этой "Чайке"; не меньше ста раз за месяц "прозвонил" систему проводки. И все было нормально, никаких отклонений. Электросигнал неизменно поступал на подвесную систему "эрэсов", и контрольная лампа светилась устойчиво, с постоянным накалом.

Тиосса смотрел на электросбрасыватель, совмещая его рычажок с отметкой "один", нажимал на боевую кнопку – и сигнал поступал, как положено, на один реактивный снаряд; переводил рычажок на отметку "два" – и сигнал поступал сразу на два "эрэса". И так же на три, на четыре, и так же на восемь.

– Законно, никаких отклонений, – говорил воентехник инженеру полка Демидову, шефу по службе.

Инженер соглашался. Он верил Тиоссе, лучшему специалисту полка, знатоку электросистем, человеку завидной работоспособности, глубоких технических знаний. Соглашался и выпускал машину в полет. И все получалось нормально. День, два, три. Снаряды летели в цель в количестве, заданном летчиком. Павел ходил героем. Так минула неделя, и вдруг... Тиосса снова молчал, не смел поднять глаза на комэска. Кулак уходил недовольный, электрик забирался в кабину, ложился спиною на пол и опять проверял. Сначала. В который раз.

Техник самолета Василий Буров запускал мотор, стоя на плоскости, работал сектором газа, увеличивал, уменьшал обороты. А Павел, лежа под приборной доской, отклонял жгуты проводки то вправо, то влево, то вниз и все время с нажимом, с натягом, имитируя перегрузку в полете. Под машиной сидели его помощники, сержанты Владимир Макаров и Александр Венеровский, по команде нажимали на кнопки, контакты. И все было нормально...

– Качайте машину, – кричал им Тиосса. Они брали "Чайку" за крылья, качали то вверх, то вниз, тянули взад и вперед. Трясли. На малых оборотах мотора, на средних, на максимальных. По команде Тиоссы мотор выключался, и все начиналось сначала...

– Больше не знаю, что делать, – докладывал он инженеру, – пусть командир слетает, попробует.

– Посмотрим еще, – – говорил инженер.

И проверял сам.

Перед полетом Тиосса просил Кулака:

– Товарищ лейтенант, возьмите запасной предохранитель. На всякий случай...

Кулак, исключительно терпеливый человек, молча протягивал руку, брал. И что-то пытался делать в полете. А несколько дней назад, приземлившись после штурмовки, большой, грузный, неторопливый, подошел к технику, молча взял за рукав и повел.

"Куда? И зачем?" – думал Тиосса. Прошли по стоянке от штаба второй эскадрильи к штабу полка, встали у старого тополя, и командир эскадрильи спросил:

– Ты видишь сук?

– Какой? – Тиосса недоуменно посмотрел на комэска.

– А вон, что внизу, самый толстый.

– Вижу, а что?

– Если "эрэсы" еще раз не сбросятся, можешь добровольно повеситься на этом суку.

Конечно, то была шутка. Командир что-то хотел добавить, но лишь безнадежно махнул рукой и молча пошел от машины. И снег неприятно скрипел под унтами.

Это было несколько дней назад. И вот опять неприятность...

– Отстраняю самолет от полетов, – сказал Кулак. И это прозвучало как приговор не только Тиоссе, но и инженеру полка Демидову.

Обычно, когда с самолетом что-то неладно, инженер, а не летчик, отстраняет его от полета. А тут случилось наоборот. Такого еще не бывало: летчик сам отстранил машину от полетов. Да какой еще летчик! О таких говорят: "Он и на бревне полетит, если к нему приделать мотор".

– Отстраняю, – повторил командир эскадрильи, и как бы в свое оправдание сокрушенно добавил: – Иначе нельзя. Представьте себе: "эрэсы" сорвутся, когда я рулю на стоянку. Сметет всю эскадрилью...

Кулака уже не было, когда к самолету пришел Демидов. Взглянув на Тиоссу, все понял.

– Опять? – вскричал он.

Виртуозно бранясь, сорвал с головы ушанку и с силой ударил о землю. А Тиосса вдруг рассмеялся.

– Ты что? – оторопел инженер. – Рехнулся?

Нет, он не рехнулся. Он вспомнил, как Демидов в разное время года дважды уже, замысловато ругаясь, бросал оземь сначала пилотку, потом фуражку. А теперь вот ушанку шмякнул со всего размаха.

Первый раз это было в Алферьево, летом. На машине Виктора Косарькова почему-то "забарахлил" указатель скорости. Наблюдательный летчик сразу заметил, что скорость не соответствует оборотам мотора. Отклонения были в сторону уменьшения. "Надо учесть при посадке", – подумал Виктор, но, планируя, вдруг обнаружил, что садится с большим перелетом. Ушел на повторный заход. Потом еще один раз: было как-то не по себе идти на посадку со скоростью значительно меньше обычной.

После посадки Тисса проверил прибор. Он оказался исправным. Проверил еще никаких отклонений.

После очередного полета пришлось заменить прибор. Однако и это не помогло. А инструментальный способ проверки каждый раз подтверждал: система исправна.

– Может, размонтируем трубку "Пито"? – предложил воентехник.

– Давай, – махнул рукой инженер.

Размонтировали. В динамической полости трубки оказалась... засохшая муха.

– От жары спасалась, – пошутил Павел Васильевич и облегченно вздохнул.

А инженер сорвал с головы пилотку...

Второй случай был посерьезнее: произвольно стреляли "эрэсы". Это было еще до штурмовок, когда мы прикрывали мосты, города, железнодорожные станции, когда новое оружие только еще начинали осваивать. Перед полетом, как и положено, проверялась правильность подвески снарядов, исправность электросистемы и так далее. И однажды во время проверки снаряды почему-то сорвались. Будто раскололась вселенная – такое впечатление. Ужасающий металлический скрежет, огонь, клубы взметнувшейся пыли. Мы еще не слышали этого. Вообще-то, как потом оказалось, взрыв одного снаряда оглушает больше, чем бомба, а тут-залп из восьми. Взорвались они над летным полем, не выше тысячи метров.

Мы не сразу поняли, что случилось. Но все обошлось хорошо, без жертв. Отделались, как говорят, легким испугом. После этого был разбор, инженеры написали инструкцию, изучили ее с личным составом, приняли зачеты. И вдруг через несколько дней "эрэсы" опять сорвались с направляющих балок...

– Новое рождается в муках, – сказал командир полка, а после издал приказ. Если за первый случай инженеру Драницину, главному оружейнику части, и инженеру по электроспецоборудованию Демидову пришлось покраснеть, то теперь им досталось по "самое некуда". А через несколько дней от залпа восьми "эрэсов" снова колыхнулась земля...

Это было в конце сентября. Демидов так швырнул наземь фуражку, что от нее отлетела кокарда.

А причиной срыва снарядов, как потом оказалось, были возникшие от сырости "мостики". Пыль, попавшая в систему контактов, увлажнилась, стала проводником электричества, стала замыкать на массу...

– Так чего ты смеешься? – переспросил недовольно ДеАлидоа.

– Вспомнил муху и "мостики"...

– Да-а, – протянул инженер. – Сколько мучились, а причина – пустяк. Уверен, и сейчас что-то подобное.

– Возможно, – согласился техник, – но тем более это нам не к лицу.

И для электроспецслужбы второй эскадрильи наступили черные дни. Особенно для Тиоссы. Дело коснулось чести и репутации лучшего техника. Идет напряженная боевая работа. Дороги каждая бомба, каждый снаряд, каждая пулеметная очередь. Малейшая ненормальность в подготовке машин, опоздание с вылетом на одну-две минуты вызывают нежелательную реакцию всего коллектива полка.

Тиосса потерял сон, аппетит, покой. Задолго до рассвета, отдохнув два-три часа, идет на стоянку. Вместе с ним Александр Венеровский, Владимир Макаров и техник самолета Василий Буров. Гоняют мотор, качают машину с крыла на крыло, жмут на контакты... Ищут и не находят. Наступает утро, на стоянку приезжает весь полк, и Тиосса вместе со всеми готовит машины к полету, выпускает их в воздух. Потом, пока они не вернутся, ищет неисправность... Встречает, провожает, ищет... После рабочего дня – хлопочет ночью.

Приехал инженер из вышестоящего штаба. Посмотрел, покопался в машине и уехал ни с чем.

Павел отошел от стоянки, сел на пенек. И сразу полезли в голову мрачные мысли. Вспомнил красу-Одессу, могучий Днестр, родную Беляевку на берегу реки. Вспомнил мать, отца, младших сестер и братьев. Что с ними? Там сейчас немцы... Задумался так, что не слышал, как подошел Тотерин, летчик второй эскадрильи, комсорг, хороший, душевный парень.

– Что, дружище, печалишься? Поднялся Павел.

– Плохи мои дела, Николай. И на родине плохо, и здесь вот, с машиной.

Молчит Тетерин, не утешает. Самому нелегко. Жена у него, детишки. Одному около года, другому – два. Куда-то эвакуировались, а писем все нет и нет.

Ходят друзья по лесной опушке туда и обратно. Молчат. Думают. Коля скоро получит письмо и потом будет получать их одно за другим. А Павел долго не будет знать, что и как там, в родной Беляевке. Позже, когда немцев отбросят за Днестр, получит печальную весть, узнает как фашисты зверски убили его отца...

– Ты почему на земле? – спрашивает Тиосса. – Все улетели...

– Командир отобрал самолет, – отвечает Тетерин.

– Как так?

– А на чем же ему летать, водить эскадрилью? То у меня отберет, то у другого. Так и летает.

И Павел сразу заторопился:

– Извини, Николай, пойду... Надо искать неисправность.

Пятый день на исходе. Техник чертит принципиальную схему электропроводки. Аккумулятор, общий предохранитель сети, за ним идут разветвления: пять отдельных цепочек. В каждой – автономный предохранитель, вилка, розетка, проводнички, идущие к своим потребителям. А в общем паутина – система хитросплетений, при виде которой у неискушенного человека зарябит в глазах.

Тиосса вооружается лупой, тончайшей отверткой, начинает детально, скрупулезно, упрямо исследовать всю систему. Работает днем, вечером, при свете переносной лампы. Работает один. Помощников отправил со стоянки – они бы только мешали.

И вот, наконец, победа. Он нашел неисправность. Как ни странно, она оказалась, в системе... освещения компаса. А если точнее – в розетке. Кончик проводки оголен больше чем нужно. Невооруженным глазом это даже не видно. А увидев, не сразу можно понять, что причина именно в этом. Чтобы такое понять, нужен аналитический ум.

Что получалось? Обнаружив наземную цель, летчик вводил машину в пике. Выпустив один или пару снарядов, резко с большой перегрузкой выводил ее из пикирования. Сила инерции тянула вниз систему жгутов. Оголенный участок проводника, подаваясь назад, касался крепящей гайки, получалось короткое замыкание, общий предохранитель сгорал, отключалась цепочка электросброса – и снаряды оставались под крылом.

Когда Тиосса нашел неисправность, на исходе были шестые сутки...

Мы наступаем

Пятое декабря 1941 года. Позавтракав, идем на стоянку. Это вошло в привычку – с утра навестить свой самолет. Мало ли что может случиться. С вечера он исправен, а утром, глядишь, не готов: то вода потечет, то масло. Самолеты не люди, не выносят чрезмерной нагрузки, стареют, скрипят. Столько летаем! И все на пределе скоростей, перегрузок. Во время каждой штурмовки неподалеку обязательно шныряют Ме-109, выбирают момент, как бы ударить. Тут уж на малых скоростях не походишь, все время надо быть начеку...

Мой экипаж у машины. Аникин закрывает ее чехлом.

– Товарищ командир, самолет к полету готов...

– Как настроение, – спрашиваю, – как отдыхали?

– Нормально, – отвечает техник. – Теперь нормально. Комиссару спасибо.

Вчера комиссар подсказал инженеру Сухинину дельную мысль: зачем всем оставаться на ночь для прогазовки моторов, если вполне управятся двое? С шести вечера до шести утра – двенадцать часов. Если

это время поделить на двоих, можно и поработать и отдохнуть.

– Люди должны отдыхать, иначе какие же из них работники.

– Каждый должен работать на своем самолете, – ответил инженер. – Это закон.

Акимцев спросил:

– Чеботарев, ты доверишь Аникину свой самолет?

– Доверю, – ответил Костя.

– А ты, Аникин?

– Любому, – ответил Иван, – свои же люди.

Довольный Акимцев заулыбался: что ни говори, а доброе дело сделать приятно. Сказал инженеру:

– Принимайте решение.

Главное, чтобы техники были согласны. А закон останется в силе – в воздух выпускает каждый свою машину.

Это было вчера. Сегодня за ночь все отдохнули и чувствуют себя совсем по-другому. Алписбаев смеется, говорит, что "сна карашо – настроение бодр".

Временные успехи врага никого не пугают. Однополчане твердо уверены, что даже при самых крутых поворотах судьбы Москва будет стоять до конца. На днях был митинг. Выступил Писанко. Командир не приукрашивал положение:

– Мы воюем в неимоверно тяжелых условиях. Войска фашистов обходят Москву с севера и юга. Силы неравны. На решающих направлениях враг имеет огромное превосходство в танках, орудиях, минометах...

Тяжело слушать такие слова. Но факт есть факт. Двадцать второго ноября немцы захватили Сталиногорск, Двадцать третьего – Клин и Солнечногорск, двадцать четвертого – Венев, двадцать седьмого – Истру. Гитлеровцы вышли к каналу Москва – Волга, заняли Михайлов и Серебряные Пруды, Рогачев и Яхрому, Красную Поляну и станцию Крюково...

Уму непостижимо – немцы в тридцати километрах от нашей столицы... Я помню Истру июльскую. Даже на фоне лесных массивов – будто оазис. Будто огромный декоративный парк. Издали, только по золотому блеску колоколен можно было понять, что это город. И только когда Истра под крылом, явственно виднелись белые чистые домики, ровные улицы. Теперь города нет, есть груда развалин...

Вспоминается домик Чайковского в Клину, на улице, названной именем композитора. Мы жили на этой улице, ездили мимо домика с тремя березами перед окнами. В начале мая была экскурсия. Нам дали огромные шлепанцы, чтобы не поцарапать пол. Мы сунули в них свои сапоги и ходили, осторожно ступая, по тихим уютным комнатам. Я помню огромный черный рояль, бюсты музыкантов, писателей. Думаю, что там сейчас, что наделали оккупанты?

Забегая вперед, скажу: я посетил домик Чайковского через несколько лет после войны и вновь увидел черный рояль, услышал тихую музыку. А о том, что натворили там немцы, прочитал в газете. Вот что писал писатель Евгений Петров: "Лучше бы я не приходил в домик Чайковского. То, что сделали в нем немцы, так отвратительно, чудовищно, тупо, что долго еще буду я вспоминать об этом посещении с тоской...

Стадо взбесившихся свиней не могло бы так загадить дом, как загадили его немцы. Они отрывали деревянные панели и топили ими, в то время как во дворе было сколько угодно дров. К счастью, все манускрипты, личные книги, любимый рояль, письменный стол – одним словом, все самое ценное было своевременно эвакуировано. Относительно менее ценное упаковали в ящики, но не успели отправить. Немцы выпотрошили ящики и рассыпали по дому их содержимое. Они топили нотами и книгами, ходили в грязных сапогах по старинным фотографическим карточкам, срывали со стен портреты. Они отбили у бюста Чайковского нос и часть головы. Они разбили бюсты Пушкина, Горького и Шаляпина. На полу лежал портрет Моцарта со старинной гравюры с жирным следом немецкого сапога. Я видел собственными глазами портрет Бетховена, сорванный со стены. Неподалеку от него немцы просто нагадили. Я не верил своим глазам. Я протирал их. Но ручаюсь своим добрым именем – немецкие солдаты или офицеры нагадили на полу рядом с превосходным большим портретом Бетховена.

В одной из маленьких комнаток рядом с кухней немцы устроили уборную, то есть, вернее, использовали в качестве уборной пол этой комнаты".

Но вернемся к полковому митингу.

Выступление Писанко было коротким.

– Победа наша близка, – сказал командир. – Выдыхаются немцы. А мы набираемся сил. И скоро мы их погоним, товарищи. И как погоним!

Слово предоставили Василию Акимцеву.

– Я скажу о нашей Москве... В составе группы политработников мне довелось быть на заводах, в цехах, мастерских, говорить с москвичами. Они работают в крайне тяжелых условиях. Не хватает электроэнергии, топлива, металлических заготовок, сырья. Не хватает рабочих рук. Но город живет, трудится, борется...

Комиссар эскадрильи на секунду умолк, окинул взглядом стоящих в строю людей, затем продолжал:

– Вы знаете, кто стоит у станков, верстаков, сидит на рабочих местах? Старики, женщины, дети. Те, кто не мог уйти на войну. Они работают под девизом "Все для фронта! Все для победы". Люди делают оружие – минометы, детали к пулеметам и пушкам, взрыватели к минам, гранаты. Они ремонтируют танки, пушки, снаряжают бутылки горючей жидкостью... И все это на предприятиях, которые еще вчера никакого отношения к производству военной продукции не имели. Более девяноста процентов всей московской продукции идет на фронт. Для нас, товарищи. И народ уверен: Москву отстоим!

Выступали летчики, техники, младшие авиационные специалисты. И все говорили: "Москву отстоим!.." Говорили, словно клялись.

Все это было недавно – второго, а может, третьего декабря. Дни перепутались – столько летаем. Но пятое декабря – исторический день. Его нельзя перепутать с другими, хотя начинался он так же, как обычные будни войны.

Зачехлив самолеты, мы разошлись по своим местам. Техники – в технический домик, летчики – в летный. Пока не получили боевую задачу, надо поспать. Мы всегда досыпаем здесь, на стоянке. Ночи нам не хватает. Намучившись за день, долго не можем уснуть. Стоит только забыться, и сразу – кошмарный сон. Один и тот же. Меня сбивают зенитки, и всегда на большой высоте. На пылающей машине пытаюсь врезаться в скопление техники, и никак не могу – самолет сгорает раньше, чем достигает земли. Я едва успеваю дернуть кольцо парашюта. И сразу кругом фашисты. Начинаю стрелять, но в пистолете задержка. Пытаюсь устранить ее, оружие рассыпается на отдельные части. Волосатые руки врагов тянутся к горлу. Просыпаюсь в холодном поту...

Сегодня ночью кричал Бочаров. Тихо, жутко, без слов. Я не выдержал, разбудил его. Он сел, опустил на пол босые ноги. Сидит, никак не придет в себя. А мне стало смешно. Спрашиваю:

– Наверное, в плен попал?

– Попал... А пистолет, как назло, дает осечку за осечкой.

– Нам снится один и тот же кошмар. Может, между нами Ганьку положим?

Бочаров улыбается шутке, но соглашается:

– Ладно.

Гане можно лишь позавидовать: не нервы у него – железные прутья. Спит при любых обстоятельствах. Поэтому бодрый всегда, веселый. Вот и сейчас берет патефон, заводит.

– "Деревенские ласточки"... Пусть пощебечут. Вы подремлете пока, а я послушаю.

И вот уже мерно дышит Бочаров, затихает Рубцов Сережа, поудобнее ложится Шевчук. Его рабочее место – на командном пункте эскадрильи, но поспать он приходит сюда. Там, говорит, уснуть невозможно. Как соберутся, так и пошел разговор: комиссар – о политике, командир – о тактике.

Тишина, только льется тихая музыка. И вдруг открывается дверь. На пороге посыльный.

– Шевчук и Рубцов к командиру!

Рабочий день начинается. Сонливость будто снимает рукой. Сережа и Толя быстро уходят. Мимо двери с шумом бегут механики, техники. Все ясно – пара сейчас пойдет на разведку.

В воздухе плотная дымка. Ее называют московской, промышленной. Дымка неотъемлемая часть неба столицы. Иногда она поднимается до трех-четырех тысяч метров. Снег" от нее становится черным вокруг Москвы. И только при сильном ветре небо столицы бывает чистым, прозрачным.

Сейчас дымка смешалась с дымом подмосковных пожаров. На высоте тысячи метров удушливый запах гари проникает в кабину, разъедает глаза. Но несмотря на это, разведчики идут на Истру. Они непрерывно меняют курс, сохраняя лишь общее направление, маневрируют по высотам, следят за пространством вокруг. Ничто не должно ускользнуть от зоркого глаза, ибо от Истры начинается разведка вражеских войск.

Здесь частенько шныряют Ме-109, прилетая, очевидно, с алферьевского или клинского аэродромов. Летают они, как правило, парами, стараясь перехватить наши бомбардировщики и штурмовики, идущие на запад, или на обратном пути. В бой не вступают, делают только одну атаку и сразу уходят. Бьют неожиданно, когда наши считают себя в безопасности над своей территорией. Так они подловили Стунжаса, Малолетко...

Вот их-то, вражеских перехватчиков, и стараются увидеть наши разведчики, чтобы избежать встречи с ними: вступишь в бой – не выполнишь основное задание.

В трех-четырех километрах от Истры Шевчук и Рубцов обнаружили пару Ме-109. Они следовали курсом на юг, по дороге Истра – Звенигород. На фоне дымки и солнца им трудно было увидеть наших разведчиков, но чтобы не ошибиться и не попасть под удар вражеских летчиков, надо было проследить за их полетом.

Шевчук и Рубцов направились вслед. Заметили фашисты опасность или нет? Чтобы убедиться в этом, Шевчук решил имитировать атаку. Он добавил обороты мотору и устремился вдогон. Расстояние сокращалось с каждой секундой. Две тысячи метров. Полторы. Немцы шли спокойно.

Рубцову уже знакомо гордое чувство победы, на его счету несколько сбитых фашистских машин. Победы доставались ему нелегко. А сейчас "мессы" идут по прямой – подходи и стреляй. Не упускать же такую возможность. Обгоняя ведущего, Сергей несется вперед. Прежде чем нанести удар, по привычке, почти инстинктивно оглядывается – нет ли опасности. Есть: сзади еще одна пара Ме-109. Освещенные солнцем, они видны, как на ладони. Именно эти "мессы", прикрываясь лучами, пойдут в атаку. Вот почему первая пара – приманка проявляет буквально железную выдержку.

Боевым разворотом Шевчук и Рубцов выходят фашистам навстречу. Теперь "мессершмитты" несколько ниже и справа. Они заметались, оказавшись в явно неподходящих условиях, но поздно – Рубцов уже атакует, открывает огонь.

– Молодец! – кричит Шевчук товарищу, заметив, как желтоносый, вращаясь, падает.

Напарник сбитого, бросив машину вниз, рванулся вслед за ушедшей парой.

Развернувшись над Истрой, "миги" идут в направлении Крюково – станции Ленинградской железной дороги. Несколько дней подряд за эту станцию шли бои, а сейчас туда направляется мотопехота гитлеровцев. Увидев наших разведчиков, немцы бегут с дороги, прячутся под кронами сосен. "Ух, гады, сколько их поналезло", – слышит Шевчук голос ведомого по радио. У него буквально чешутся пальцы – так ему хочется бросить машину в пике, ударить из пулеметов по фашистским солдатам.

От Крюково курсом на северо-запад вышли на Истринское водохранилище, к населенному пункту Локотово, оттуда – на Солнечногорск, затем развернулись над озером и понеслись на юг, к Москве.

Где бы ни шли, всюду фашистская техника: танки, пушки, автомашины. На проселочных дорогах и большаках, на шоссе, в населенных пунктах, в лесу. Затаившаяся и на переходах, в движении. Живая, изрыгающая огонь и смерть, и мертвая – сожженная или разбитая. Местами разведчики проносились над кладбищами немецких машин. И Сережа Рубцов, простой воронежский парень, видевший своими глазами нужду конца двадцатых и начала тридцатых годов, участник комсомольских походов за бережливость, привыкший собирать хлебные крошки в ладонь, невольно подумал, что вся эта техника, эти машины, и те, что вчера еще были сильными, грозными, а ныне стали бесформенной грудой лома, и те, которым еще предстоит им стать – все это деньги, страшно большие ^деньги, все это сила и пот человека труда, кем бы он ни был, в какой бы стране ни родился. И что вся эта военная техника по существу могла и должна быть не военной, а мирной, должна бы не жечь, убивать и давить, а ходить по мирным дорогам, по мирным полям и приносить не зло и смерть человеку, а только добро и радость.

– Не то еще будет! – услышал Сергей. Значит, Шевчук думал о том же, только немного иначе, и в душе с ним согласился: никто ведь не звал сюда фашистов, сами пришли, пусть на себя и пеняют.

– Обязательно будет! – ответил Рубцов ведущему.

Кое-где по ним пытались стрелять. Но не так-то просто попасть в самолет на предельно малых высотах, когда он несется не по прямой, а по ломаной линии, когда идет не параллельно дороге, по которой ползет колонна танков или автомашин, а пересекает ее в какие-то доли секунды.

Нет, мы не те, что были в начале войны. Теперь мы ученые. За нашей спиной уже не одна операция, не одно оперативное направление: Белый, Юхнов, Калуга, Тургиново, Серпухов, Тула, Солнечногорск... Четыре месяца схваток не на жизнь, а на смерть. Опыт нелегко достается. Полк значительно поредел, но мы научились бить фашистов. Геббельс кричит, что немецкие генералы стоят у ворот Москвы, что они наблюдают ее в полевые бинокли. Может, и верно, что наблюдают. И верно, что стоят у ворот, а войти вот не могут. Потому что каши встали живой, монолитной, нерушимой стеной.

Шевчук и Рубцов летят между Савеловской и Ленинградской дорогами. Им надо уточнить, не просочились ли немцы в район Крюково, Алабушево, Чашниково, Красная Поляна – в район, прилежащий к Москве. С малых высот разведчики наметанным глазом проверяют населенные пункты, лесные массивы, кустарники. Ничего подозрительного нет. Затем они проходят на север. Кружатся над пунктами Икша, Яхрома, Некрасовский, Белый Раст. Вираж, второй, третий...

Под крылом все та же картина: дороги, деревни, поляны. И везде немецкая техника. Рубцов ее видит в каждом полете, она давно примелькалась. Но что это?.. Здесь что-то изменилось, стало иным, необычным. Однако Рубцов никак не уловит суть изменений.

А время идет. Сергей глядит на бензочасы – пора возвращаться. Нервы напряжены до предела. Что же случилось? Что? И вдруг... Он не верит своим глазам. Танки как танки, но куда направлены стволы их орудий? Автомашины как автомашины, но куда они смотрят моторами? От Москвы! На север!

Рубцов давно дожидался этой минуты, а теперь не верит. И действительно, в это трудно поверить. Если бы кто сказал, что немцы начали пятиться, что немцы отходят, а ему, Сергею Рубцову, это надо проверить и подтвердить, то было бы просто. А то ведь он первым заметил отступление немцев. Об этом надо докладывать. Он доложит подполковнику Писанко, тот генералу Сбытову. Командующий доложит Сталину...

А вдруг ошибка? Облизав пересохшие губы, Сергей глянул на стрелку бензиномера. Все! Надо идти домой.

И вот они на командном пункте полка.

– Вы не ошиблись, товарищи? – спрашивает Писанко.

– Немцы отходят, – отвечает Рубцов. Шевчук подтверждает.

– Повторите еще раз, – говорит командир полка. Рубцов, склонившись над картой, докладывает:

– Небольшая колонна автомашин и танков, выйдя из Белого Раста, нацелилась на север. К ней справа и слева, из леса полем выходят отдельные танки, фургоны, мотоциклы, штабные машины. Вторая колонна комплектуется на Дмитровском шоссе, севернее населенного пункта Икша...

– Шевчук, подтверждаешь?

– Подтверждаю.

Писанко смотрит на карту. Роняет:

– Посидите пока, – и тянется к телефону: – Прошу генерала Сбытова.

Коротко, четко докладывает результаты разведки.

На той стороне телефонного провода молчание. Время будто остановилось.

И вдруг вопрос генерала:

– Они не могли ошибиться?

– Нет. Это Рубцов и Шевчук.

– Знаю. Но лучше проверить еще раз. Чтобы не сомневаться. Докладывать пока подожду.

Писанко – летчикам:

– Поняли? Надо проверить. Вылет немедленный. Чтобы не тратить время, берите мой самолет и глебовский. Впрочем... – глянул на мощную фигуру Рубцова, с сомнением покачал головой, – ты не влезешь в мой парашют.

Сергей расплылся в улыбке, расправил плечи – любит, когда говорят о его атлетичности...

– Машины уже готовы, – успокоил командира Шевчук. – Мы были уверены, что получим такую команду, техников предупредили.

– Ну и отлично. Хвалю за догадливость, – басит подполковник. И сразу гасит улыбку. – В добрый час, товарищи.

Глядит, как быстро уходят Шевчук и Рубцов. В глазах тревожная возбужденность. Нелегко провожать людей на такие задания. А что, если в первом полете – ошибка? Крутит телефонную ручку.

– Томилин? Матвеич, эскадрилья знает результаты разведки?

– Только я и комиссар.

– Хорошо.

– Сомневаетесь?

– Нет. Верю твоим орлам. Иначе на доразведку послал бы тебя.

– Спасибо за доверие.

– Как они там? Вылетают? Выпускай и приходи ко мне. Потолкуем.

И вот они вместе.

– Меня беспокоит другое, – говорит командир полка, – как бы немцы не провели нас. Никак в толк не возьму, почему отходят без боя. Так лезли, и вдруг отходят. Что ты на это скажешь?

– Во-первых, они еще не отходят, а только готовятся. А во-вторых... Томилин недолго молчит. – Во-вторых, вот что скажу: Наполеон отступал из самой Москвы и тоже без боя.

– Поясни свою мысль.

– Охотно. Наступать здесь они больше не могут: выдохлись. Осталось одно: перейти к обороне. Вообще-то они уже перешли. Несколько дней сидят на старых позициях. А мы их бьем. И пехота, и танки, и артиллерия. Бьем в полную меру. В треугольнике Солнечногорск – Дмитров – Москва от нашей авиации стало тесно. Вы это видите каждый день. Надежно прикрыть войска в этом районе немцы уже не в силах.

Томилин развивает мысль. У немцев всего лишь два аэродрома – Клин и Алферьево. А у нас их, если перечислить, пальцев не хватит. И на каждом бомбардировщики, штурмовики, истребители. И все бьют фашистов: бомбят, штурмуют. От этого, как известно, у врага сил не прибавится, скорее наоборот. И чем дальше, тем хуже: в дело вступает моральный фактор. А немецкие офицеры и генералы не дураки, они понимают, чем это может кончиться. Выход один уходить. Но зимой уйти не просто – снегу навалило по пояс. Значит, путь только один – по дорогам, по открытому месту. А что это значит? Представьте, идет колонна, налетают штурмовики – и техники нет. Далеко ли уйдешь на своих двоих! А сзади наша пехота, танки. Чего же еще дожидаться? Надо бежать, оторваться от наших войск, где-то собраться с силами, организовать оборону...