Текст книги "Заколдованная буква"

Автор книги: Николай Носов

Соавторы: Фазиль Искандер,Лев Кассиль,Леонид Пантелеев,Виктор Драгунский,Владимир Железников,Михаил Зощенко,Ирина Пивоварова,Радий Погодин,Анатолий Мошковский,Андрей Некрасов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Анатолий Мошковский

Малица

Я долго ждал, когда из тундры приедут пастухи. Они должны были захватить меня в стойбище. И я дождался: они приехали. Старый пастух ушёл в крайний дом, а молодой поправлял на оленях упряжь. Я подошёл к нему и объяснил, в чём дело.

– Завтра едем, – сказал парень. – Утром. Очень рано.

– Идёт, – ответил я.

– А в чём поедешь? В этом? – Он кивнул на мою кепку и плащ.

– Ну да.

Ненец засмеялся и помотал головой:

– Не возьму.

Я ничего не понимал, а он минут пять смеялся. Вытирая мокрое от слёз лицо, он наслаждался моей крайней наивностью и, видимо, очень сожалел, что был один и не с кем было разделить веселье.

– В тундру так не ездят, – наконец разъяснил он мне таким тоном, каким говорят с малышами в детском саду. – Ясно? Малицу бери.

Что такое малица, я знал хорошо. Читал о ней в книгах, видел на плечах ненцев и коми. И вот теперь выяснилось, что без этой малицы мне как своих ушей не. видать настоящей тундры. Малицу на время согласилась дать учительница-ненка. Утром она достала её из кладовки и принесла на кухню: огромную, из выделанной оленьей шкуры рубаху мехом внутрь, с пришитыми к ней капюшоном и рукавицами.

– Примерьте, – сказала учительница, – подойдёт ли.

И стал было снимать плащ, но она остановила меня: Не надо. Наверх надевайте.

Я взял в руки большущую, тяжеленную малицу, гадая, с чего же начинать.

– Как платье, на голову, – подсказала учительница, видя мою озабоченность. – Это очень просто.

Я послушно сунул голову внутрь, накинул малицу на себя и в полных потёмках стал руками разыскивать рукава. Было тепло и мягко от оленьего меха. Не помню, сколько времени барахтался я внутри малицы, отыскивая рукава. Один рукав всё-таки нашёл, но второй куда-то запропастился. Голову, разумеется, нужно было просунуть в узкую горловину, соединявшую малицу с капюшоном, и голова моя наконец упёрлась в эту горловину, но вот беда: она оказалась такой узкой, что наивно было и думать, что в неё можно протолкнуть голову.

Стало жарко. Я чуть не задохнулся, открыл рот, и он мгновенно забился шерстью. Шерсть щекотала шею, ноздри, уши. После того как руки в конце концов выбрались сквозь рукава наружу, они отлично могли бы помочь голове. Но уж слишком узкой была горловина!

Учительница между тем не бездействовала: она энергично руководила одеванием. Её приглушённый голос – мои уши были туго сжаты – долетал-до меня извне:

– Не бойтесь. Смелее просовывайте голову. Пройдёт.

И вдруг раздался смех, и я сразу понял – детский смех. Никаких ребят в доме я не видел. Очевидно, они проснулись и, заинтересованные вознёй и шумом на кухне, пришли из другой комнаты. Я доставил им не меньше удовольствия, чем молодому пастуху возле упряжки. Они хохотали от всех моих безуспешных попыток протолкнуть голову. Они визжали, и плакали, и, по-моему, – хотя в точности поручиться за это не могу, так как находился в полнейшей темноте, – катались по полу. Я на миг представил себе всю картину происходящего посреди кухни, и мне стало ещё жарче. Разозлившись, я изо всех сил потянул вниз малицу, и голова медленно двинулась по узкой горловине. Ещё мгновение – и я почувствовал удивительную лёгкость: голова прошла! Но всё же я немножко не рассчитал: только один глаз смотрел наружу, второй же упёрся в стенку капюшона.

Дом сотрясался от ребячьего хохота. Тогда учительница быстро повернула на мне малицу, и отверстие капюшона оказалось как раз против лица.

Хохот мгновенно стих. Ребята стояли с серьёзными лицами, и я даже подумал, не почудился ли мне этот смех. Я выплюнул изо рта клочья серой оленьей шерсти, вытер ворсинки с губ, осмотрелся вокруг и даже позволил себе сделать несколько шагов по кухне. Малица опускалась чуть не до пола. Голову плотно сжимал капюшон, и лишь глаза, нос и рот, как из водолазного шлема, выглядывали из круглого отверстия. Уши по-прежнему оставались сдавленными, и все звуки доносились до меня точно издали. Голову я поворачивал с трудом и ходил, точно аршин проглотив. Учительница сказала, что в рукавицах есть прорези и в них можно просунуть руки, что я тотчас и сделал. Во всём теле я ощущал страшную, невыносимую испарину… Проклятая малица, как только носят тебя ненцы!

– Ну, как вы себя чувствуете? – спросила учительница.

– Прекрасно, – сказал я и, путаясь в полах малицы, неверными шагами двинулся к выходу. Никогда я ещё не был таким тяжёлым, неуклюжим, нескладным.

– Можете снять её пока, – вежливо сказала учительница. – Сейчас на улице тепло. А в тундре наденете.

– Спасибо, мне не жарко, – тем же тоном ответил я, чувствуя, как майка прилипла к спине.

Опять надевать эту малицу? Нет, с меня хватит. Буду обедать в ней, умываться, бриться, спать. Но чтоб снять её? Нашли дурака…

Я шёл по посёлку с рюкзаком на плече к упряжкам, шёл и спотыкался на каждом шагу. Голову повернуть я не мог и поэтому смотрел прямо перед собой, двигаясь зигзагами. Я завидовал каждому встречному, одетому в малицу. Он представлялся мне высшим, диковинным существом, и при виде этого существа ещё острее понимал я своё ничтожество. Потом пожилой ненец позвал меня попить перед дорогой чаю. Я не отказался и до сих пор горько сожалею об этом: пить горячий чай, не снимая малицы, в протопленном доме – удел великомучеников, и с того утра до сего дня мой интерес к чаю заметно понизился. Молодой пастух встретил меня улыбкой и что-то сказал – что, я не мог разобрать: мешал меховой капюшон. Я отодвинул его от уха и переспросил.

– Теперь порядок, – повторил парень, – теперь ты настоящий тундровик.

Я вздохнул, но постарался сделать это так тихо, чтобы он не слышал.

В дороге – ехали мы часа четыре – я так привык к малице, что почти не ощущал её. Капюшон теперь не так жал голову, и я различал звуки и даже мог нолуоборачиваться не всем корпусом, а одной головой. Я запросто прыгал на нарты, быстро подбирая под себя полы малицы, чтобы она не волочилась и не пачкалась в болотной жиже. Вспомнил я о малице только тогда, когда мы приехали в стойбище и вошли в чум.

Видно, женщины давно заметили упряжки, потому что на железной печке уже темнел чайник. Печка гудела вовсю, и в чуме было так жарко, что я едва стоял на ногах. Ненцы мгновенно сбросили с себя малицы и очутились в одних пиджаках. Я уже пил чай в малице – хватит. Подражая каждому их движению, я тоже поднял голову и стал протискивать её. Но не тут-то было! Она проходила туго, и рот опять оказался полон оленьей шерсти. И снова в чуме раздался смех. Все дети тундры точно сговорились. Я дёрнул малицу так, что едва не оторвал голову. Но малица не снялась.

– Ты не дёргай, ты полегче, – сочувственно посоветовал кто-то.

Я нажал полегче, снял, бросил её к шестам чума и минуты две учащённо дышал. Потом опять выплюнул изо рта мех и стал отряхиваться от шерсти, потому что весь был щедро осыпан волосками. Затем мы пили чай с лепёшками, ели вкусный холодец из оленины и разговаривали о том о сём…

Кончив чаепитие, мужчины надели малицы и вышли из чума. Я с ужасом посмотрел на свою малицу. Она лежала зловещим комом у шестов и терпеливо поджидала меня. Нет, хватит' Я вышел в одном плаще.

Резкий осенний ветер тянул от озёр и речек, и я сразу почувствовал, что меня пробрало насквозь. Повернулся спиной к ветру, стал за большие грузовые нарты с высоким деревянным ларём. Но и это мало спасало. Ветер пронизывал. Я старался не думать о малице и твёрдо решил держаться до последнего. Через час мои руки совершенно окоченели, и пальцы нельзя было согнуть в суставах; появился кашель и насморк. И я совсем сник: заболеть в дороге – удовольствие небольшое. Как обречённый, полез я в чум. К счастью, в нём никого не было.

Расправив малицу так, чтобы отверстие капюшона оказалось как раз против лица, я накинул её на себя, предварительно плотно закрыв рот и глаза. Старая история! Руки быстро отыскали рукава, но голова… Она опять застряла где-то в середине горловины – и ни с места. Вдруг я услышал шаги – кто-то вошёл в чум. Я сделал нечеловеческое усилие – голова тотчас пролезла, и я увидел, что в чум вошёл знакомый молодой пастух. Вечером, ложась спать, я довольно просто сдёрнул с себя малицу – давала знать привычка, но всё же я долго не мог уснуть, думая, что завтра утром опять придётся натягивать малицу.

Встать я решил пораньше, чтоб никто не видел моих мучений. Но, когда я проснулся, жильцы чума, кроме ребят, уже были на ногах. Я поднял малицу, скрутил и шагнул из чума.

– Куда пошёл? – спросил хозяин.

– Шерсть вытрясти. Больно лезет.

– Ну, иди, иди!

Здесь, у небольшого озерка, в двухстах шагах от чума, в глубокой впадине, меня никто не видел; я расправил малицу, глотнул свежего воздуха, сунул в меховой мешок голову и, как и следовало ожидать, опять застрял в узкой горловине. Пот тёк с меня в три ручья, я пыхтел, злился, скрипел зубами, работал руками и подбородком и наконец увидел свет. Но радости не было: слишком дорого досталась победа. Я сдёрнул с себя малицу, опять накинул и снова занялся продеванием головы. Надел и опять сбросил. Не помню, сколько раз продолжалось это…

Через полчаса я подошёл к чуму.

– Всю шерсть выбил? – спросил хозяин, и узкие щёлки его глаз весело блеснули.

– Всю.

– Долгонько что-то!

– Так ведь шерсти было много.

– Худая, видно, малица. Лезет, как олень по весне.

– Худая… – согласился я.

Вот и всё. В обед я мгновенно сбросил малицу, и глаза у ребят на этот раз были строги и задумчивы. После обеда я так же легко надел малицу, и мы с бригадиром поехали в стадо, которое паслось в трёх километрах от стойбища. В малице было тепло, уютно, удобно, и я до сих пор уверен, что никакая городская одежда никогда не заменит этой удивительно мудрой и простой одежды тундры – малицы.

Макс Бременер

Лёшкина переэкзаменовка

I

В тот вечер, когда началась эта история, мы трое Владик, его сестра Вера и я – сидели на новом, очень широком диване у Владика дома. Кроме нас троих, в квартире никого не было. Часы пробили восемь, когда Владик встал и решительно сказал:

– Так что же мы будем делать, ребята?

Этого мы не знали. Мы давно не виделись, потому что только на днях вернулись из пионерских лагерей, где отдыхали весь июль. Все мы были в разных лагерях и поэтому часа два рассказывали друг другу про то, как провели месяц. А Вера, которая радовалась, что Владик её не гонит (обычно, как только я переступал порог, Владик говорил ей: «Мала ещё», и она сразу уходила), старалась рассказать что-нибудь интересное.

– А одна девочка из нашего класса знаете кого видела?

– Ну? – спросил Владик лениво.

– Анну Аркадьевну, учительницу вашу, вот кого!

– А-а… – сказал Владик равнодушно.

– Она сейчас знаете где? В Кисловодске, на Кавказе, вот! – И рыжая толстая Вера залилась краской от огорчения, что на неё не обращают внимания.

Так что же мы будем делать? – повторил Владик, – Мне ещё надо к Лёшке…

В это мгновение на столе зазвонил телефон.

– Включили! – закричали Владик с Верой, одновременно схватившись за трубку.

И правда, это звонили с телефонной станции, чтобы сказать, что аппарат, который вчера установили, включён в сеть.

– Что бы теперь такое… а, ребята? – начал Владик.

– Придумала! Ну и будет сейчас!.. – От нетерпения Вера даже не договорила и принялась набирать номер телефона.

– Что ты придумала? – спросил я.

– То, что ты сейчас разыграешь Лёшку!

Я не успел даже возразить, как Вера, изменив голос на писклявый, выпалила в трубку:

– Лёшу Лодкина!.. Вы Лодкин? Кисловодск вас вызывает. Абонент, не отходите от аппарата! Соединяю! – И Вера притиснула трубку к моему уху.

Я понял, что задумала Вера. Она хотела, чтобы я поговорил с Лодкиным голосом Анны Аркадьевны, нашей преподавательницы русского языка и классной руководительницы. Но я не подготовился к розыгрышу и не знал, что скажу Лодкину.

Я помнил только, что ему предстоит переэкзаменовка по русскому, значит, надо Лёшу спросить, как у него дела с грамматикой. О чём бы ещё могла спросить его Анна Аркадьевна, я не представлял.

– Здравствуй, Лодкин, – сказал я неторопливым, слегка певучим голосом Анны Аркадьевны.

Анна Аркадьевна очень молодая, но голос у неё взрослее, чем она сама. А возможно, это она с нами старается говорить пожилым голосом, чтобы дисциплина в классе была лучше, – не знаю.

– Здравствуйте, Анна Аркадьевна! – закричал Лодкин не то обрадованно, не то испуганно. – Мне вас очень хорошо слышно!

– Ну, как у тебя дела с грамматикой? – спросил я.

И это у меня получилось так похоже на Анну Аркадьевну, что Вера в восторге запрыгала по комнате, а Владик выскочил хохотать в коридор.

Лодкин ответил, что вчера был в школе и писал тренировочный диктант.

– А как ты думаешь, ты сделал в нём ошибки? – спросил я.

Такой вопрос вполне могла задать Анна Аркадьевна.

– Наверное, сделал, – ответил Лодкин печально, – Боюсь, что сделал, Анна Аркадьевна.

Как дальше продолжать разговор, я просто не знал. Мне не приходило на ум ничего подходящего, но так как молчать было нельзя, я задал Лёшке вопрос, которого Анна Аркадьевна, конечно, не задала бы:

– А скажи мне, Лодкин, как ты думаешь: каких ошибок в диктанте ты совершил больше – грубых или негрубых?

Должно быть, моя дурацкая фраза озадачила Лёшку, потому что он некоторое время тяжело дышал в трубку. Наконец он ответил:

– По-моему, у меня больше негрубых ошибок… Мне кажется…

Мне стало жаль Лёшку, захотелось подбодрить его, и я сказал:

– Я уверена, что ты выдержишь переэкзаменовку как следует. Совершенно не сомневаюсь. Уделяй только побольше внимания правилам. Заглядывай почаще в орфографический словарь. И всё будет хорошо, вот увидишь. Ты вполне можешь написать на четвёрку, Лодкин. Я желаю тебе успеха, и я в тебе уверена!

Не знаю, была ли в эту минуту уверена в Лёшке Анна Аркадьевна там, в Кисловодске, но, по-моему, и она, если бы услышала, до чего Лёшка печальный, решила бы его подбодрить.

– Спасибо, Анна Аркадьевна, – сказал Лёшка. (Я никогда еще не замечал, чтобы у него был такой взволнованный голос.) – Теперь я… Мне ребята тоже говорили, что я могу выдержать, только я… А раз вы говорите, то, значит… я, может, правда выдержу! Большое вам спасибо, Анна Аркадьевна! Вообще…

– За что же, Лёша? – спросил я, едва не забыв, что изображаю Анну Аркадьевну.

– За то, Анна Аркадьевна, что позвонили… Время не пожалели. Я очень… Анна Аркадьевна! Вот что я спросить хочу, – вдруг вспомнил он, – вводные слова в предложении всегда запятыми выделяются? Я в диктанте выделил.

Этот совсем неожиданный вопрос меня затруднил. Дело в том, что за лето я позабыл некоторые синтаксические правила. Я никак не думал, что сейчас, в каникулы, они мне зачем-нибудь понадобятся.

– Видишь ли, Лодкин, – промямлил я с таким сомнением, какого у педагога быть не должно, – всё зависит от случая, понимаешь ли… Правила без исключений бывают редко, так что…

Тут, к счастью, Вера заметила, какой у меня стал нерешительный тон, и затараторила в трубку:

– Ваше время истекло! Заканчивайте разговор! Истекло ваше время! Разъединяю вас!

Когда я положил руку на рычаг телефона, Вера и Владик захлопали в ладоши.

Но я был не особенно доволен собой. Мне и раньше приходилось подражать голосам других людей: например, в школе во время перемены я «показывал» иногда ребятам нашего учителя физкультуры или чертёжника. Но тогда это была просто шутка, и мне нравилось видеть, как все ребята смеются. А сейчас получилась путаница.

Надо объяснить Лёшке, что я его разыграл, – сказал я, – а то он… – И я потянулся к телефону.

Но Вера отвела мою руку:

– Хорошо, скажешь ему, скажешь, но только не сейчас. Завтра скажешь, ладно? Или, ещё лучше, мы с Владиком ему скажем. Вот он удивится, представляешь?

Владик тоже стал меня уговаривать подождать до завтра. Он сказал, что завтра всё равно зайдёт к Лодкину, потому что следит за его занятиями, и заодно уж ему всё объяснит. В конце концов я согласился.

II

Наутро я проснулся оттого, что кто-то орал мне прямо в ухо:

– Над кроватью, Володя, – суффиксы прилагательных, над столом приставки висят, а в простенках – причастия снизу доверху! Доброе утро!

– Какие причастия? Доброе утро! Почему в простенках? – крикнул я, спросонья немного перепугавшись.

– Как – какие? Слева – действительные, а справа – страдательные. Столбиками.

Я открыл глаза и увидел Владика.

– Да проснись же, Володька! – снова закричал он. – Лёшка взялся за ум, понял?

– А, так ты был у Лодкина? – догадался я.

– Дошло всё-таки. А где же ещё!

– Удивился, наверно, Лёшка, когда узнал, что это я его вчера разыграл? – спросил я.

– Он-то, наверно, так бы удивился, что и представить нельзя, – сказал Владик, – только я ему, конечно, ничего не сказал. Сам понимаешь…

– Ничего не понимаю! – перебил я его. – Как же, когда…

Но тут Владик тоже меня перебил:

– Слушай, это даже спящий поймёт! Со вчерашнего вечера Лёшка стал заниматься на совесть. После твоего звонка он решил обязательно выдержать переэкзаменовку. Хочешь, чтобы ученик нашего класса остался па второй год?

– Если хочешь, тогда иди к нему и расскажи, что вчера разыграл, – добавила Вера, появляясь на пороге.

Я вскочил с постели и сказал, что мне нужно подумать.

– Думай, – согласился Владик, а мы пойдём отнесём Лёшке орфографический словарь. Думай…

Я остался один.

Лёшу Лодкина я знал давно.

Он был известен не только в пашем классе, но и в параллельных. О нём говорили на сборах звена и отряда, па родительских собраниях и на педсовете. Я думаю, что о нём слышали и в роно.

Лёша Лодкин делал огромное количество ошибок в диктантах. Его диктанты хранились в методических кабинетах. Ему удавалось иногда сделать несколько ошибок в одном слове. Из-под его пера выходили часто слова совсем без гласных. Учителя говорили, что было бы лучше, если бы он делал ошибки на какие-нибудь определённые правила. Тогда с ними было бы легче бороться. Но, к сожалению, Лодкин совершал ошибки не на правила. Главное, Лёшка даже не верил, что сможет запомнить всё то, что нужно, и стать грамотным. Лёша считал, что только случайно может написать диктант сносно. Поэтому запятые, например, он ставил без всякого разбора. Я видел однажды, как Лодкин расставлял их в уже написанном диктанте. Он обмакнул перо и, прошептав: «Была не была!», принялся за дело.

То, что Лёшка решил во что бы то ни стало сдать переэкзаменовку, было, конечно, очень хорошо. Я отправился к Лёшке.

Мать Лодкина – она открыла мне дверь – сказала торжественно:

– Лёша занимается! – У неё был праздничный вид.

– Володя, ты уж… – Лёшка посмотрел на меня виновато и дружески. – Я сейчас с тобой разговаривать не буду и на улицу не пойду. Не обижайся, ладно? Дело, Володя, в том…

И он сказал, что должен теперь заниматься так много, как только может, потому что Анна Аркадьевна даже на отдыхе о нём не забывает и вчера звонила из Кисловодска.

– Может быть, она ещё позвонит. Я её тогда обязательно хочу порадовать, – сказал он. – Ведь она же может ещё позвонить?

– Может, – ответил я, глядя не на Лёшку, а на стену, увешанную суффиксами и приставками.

– Слушай, она сказала, что во мне уверена… – Лёшка помолчал. – Я не могу провалить переэкзаменовку! Раньше бы мог, а теперь… – Лёшка сжал кулаки. У него сильно заблестели глаза.

Я продиктовал Лёшке страничку из хрестоматии, поправил ошибки и ушёл, не сказав, что вчера разыграл его.

III

Через несколько дней ко мне пришли Владик и Вера, чтобы вместе ехать в Парк культуры и отдыха.

– Вы зайдёте или сразу поедем? спросил я с порога.

– Зайдём, – сказал Владик.

Они оба сели, но Владик сейчас же встал.

– Я должен сообщить тебе… – начал он.

– Сообщай, – сказал я.

– Ты не возражаешь, что я при Вере?

– Нет.

Если она тебя смущает, я её в два счёта могу выставить.

– Не надо.

– Как знаешь, – проговорил он немного разочарованно и наморщил лоб. – Одним словом. Володя, дело в том…

– Ну? – сказал я.

– …что Лодкин приуныл.

– Лёшка?.. – Я почему-то не ожидал, что Владик о нём заговорит.

– Его нельзя оставлять без присмотра! – вздохнула Вера так, словно приходилась Лодкину бабушкой и он давно уже отравлял ей спокойную старость.

– Молчи… – сказал Владик. Понимаешь, Володя, Лёшка опять стал меньше заниматься. Говорит, не осилить ему всей премудрости. Прямо старая песня… Его всё время вдохновлять надо…

– …и подгонять, – добавила Вера.

– Кто же его будет вдохновлять? – спросил я.

– Ты, – ответил Владик сразу.

– Я?..

– Ты.

– Как это?

– Так. Позвонишь, как в тот раз.

– За Анну Аркадьевну? Ну нет!

– Позвонишь! – сказал Владик внушительно. – Это будет иметь огромное воспитательное значение!

Я призадумался. В своей жизни я ещё не совершал поступков, которые имели бы огромное воспитательное значение. Пожалуй, что и поступков, которые имели бы просто воспитательное значение, пусть даже не огромное, мне тоже совершать как-то не приходилось.

Пока я припоминал свои наиболее важные поступки, Владик говорил Вере:

– Тебе необходимо держать язык за зубами. Если ты хоть кому-нибудь расскажешь то, что знаешь, это может дойти до Лодкина и…

– Для чего ты мне втолковываешь? – запричитала Вера громко, но не очень обиженно. – Что я, трепаться собираюсь, да?

– Да, – ответил Владик. – Когда у тебя чешется язык, я это замечаю по твоим глазам. Но знай: если Лёшка узнает, он провалит переэкзаменовку и останется на второй год. И тогда, – Владик произнёс это с расстановкой, – весь наш класс… вся школа… весь район…

Верины глаза широко раскрылись. Она со страхом ждала, что же произойдёт с классом, школой и районом. Но Владик только грозно спросил:

– Понятно?

– Я не проболтаюсь, – быстро сказала Вера.

Владик кивнул.

– Ты поговоришь с Лёшкой вечером, от нас, – сказал он мне. – И не забудь, что он может задать тебе какой-нибудь вопрос, как тогда… – Владик озабоченно покачал головой.

Кончилось тем, что они с Верой отправились в Парк культуры и отдыха, а я, чтобы вечером не оплошать, решил взяться за грамматику и синтаксис.

Я принялся искать эти учебники, но, как назло, мне никак не удавалось их найти. Я знал, что они никуда не могли деваться, но всё-таки их нигде не было. Я заглянул даже в сундук, где лежали пересыпанные нафталином зимние вещи, однако и там никаких книг не оказалось. Второй раз обшаривать квартиру я не стал, а чтобы не терять времени, отправился в районную детскую библиотеку. В библиотеке мне выдали «Грамматику» и «Синтаксис», но почему-то решили, что у меня самого переэкзаменовка, и это мне было очень неприятно. Кроме того, наверно, от нафталина мне всё время хотелось чихнуть, но из этого ничего не выходило, и я то и дело гримасничал, так что женщина, которая наблюдала за порядком в зале, сделала мне замечание.

Так как я не знал, но какому разделу Лёшка меня о чём-нибудь спросит, то занимался весь день. Когда, перелистав оба учебника, я поднялся из-за стола, уже стемнело. Набитый правилами, я побежал к Владику.

IV

Вера, как и в первый раз, соединила меня с Лодкиным, и я услышал громкий, очень довольный Лёшкин голос:

– Анна Аркадьевна, это вы, да?

– Я, – ответил я.

– У меня дела лучше, Анна Аркадьевна! – крикнул Лодкин.

– Очень рада, – сказал я. – Надеюсь, Лёша, ты занимаешься всё время?

– Всё время… то есть последнее время я… а так всё время, Анна Аркадьевна.

– Прекрасно, – сказал я. – Может быть, у тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы? Я готова ответить.

Мне очень хотелось показать свои знания. Ведь я не только повторил всё, что мы прошли за год по синтаксису и грамматике, по и прочитал брошюру (её где-то достал Владик) «Преподавание синтаксиса», изданную «в помощь учителю». Было бы просто обидно, если бы теперь Лёшка не задал мне какого-нибудь подходящего вопроса.

– Анна Аркадьевна, я правда хочу спросить… – начал Лёшка.

– Пожалуйста, Лёша, – откликнулся я, на всякий случай раскрывая учебник русского языка на оглавлении.

– Вам Казбек оттуда виден? – спросил Лёшка с любопытством.

– Казбек? – переспросил я.

Владик и Вера смотрели на меня непонимающими глазами и ничего не подсказывали. Не могли сообразить, в чём дело.

– Нет, не виден, – ответил я наугад, чувствуя, что помощи не дождёшься. – Горная вершина Казбек, Лодкин, отсюда не видна.

– А у Лермонтова написано, Анна Аркадьевна, – сказал Лёшка смущённо, – что Печорин из Кисловодска Казбек видел. Я подумал, раз Печорин…

– А, Печорин, один из тех, кого Белинский называл «лишними людьми»? – пробормотал я, решительно не зная, как выбраться из положения.

– Ага, «лишний человек», – подтвердил Лёшка.

Разговор становился дурацким. Нужно было что-то немедленно ответить.

– Надо учесть, Лодкин, – произнёс я размеренным голосом, что Печорин видел из Кисловодска Казбек в первой половине девятнадцатого века, не так ли? А сейчас у нас…

– Вторая половина двадцатого, – поспешно подсказала Вера ни к селу ни к городу.

– Вторая половина двадцатого века, Лодкин, – сказал я в трубку.

– Ах, вот что, Анна Аркадьевна… – Лёшка, видимо, ничего не понимал, но старался не показать этого.

– Я желаю тебе успеха, – торопился я закончить разговор. – Ты, конечно, выдержишь переэкзаменовку. Будь только внимателен, когда сядешь писать диктант. Не спеши, как это с тобой бывает. До свиданья!

– Спасибо, до свиданья! – крикнул Лёшка. – Вам ещё что-то мама моя сказать хочет.

Не успел я возразить, как мать Лодкина в самом деле взяла трубку и, называя меня «голубушкой», «милой девушкой» и «светлой головушкой», принялась благодарить за внимание к Лёшке. Когда я положил наконец трубку, мне стало очень не по себе. Но Владик начал убеждать меня, что ничего дурного не произошло. По его словам, расстраиваться мы могли бы, если бы после моего звонка Лодкин с матерью подумали об Анне Аркадьевне плохо. А раз они, наоборот, думают о ней лучше прежнего, то всё в порядке.

– А с Казбеком как же? – спросил я удручённо.

– С Казбеком – пустяки, – ответил Владик. – Может быть, Анна Аркадьевна близорукая, откуда Лёшке знать?

Я немного успокоился.

– Хотя, – заметил Владик, подумав, – с девятнадцатым веком у тебя получилось неудачно и даже, знаешь ли. странно. Да-а… Когда в следующий раз будешь говорить с Лёшкой, знай о Кавказе побольше, а не то…

– Не будет следующего раза! – заорал я возмущённо. – Этого не хватало– «в следующий раз»!..

– Ну чего ты раскричался? – миролюбиво спросил Владик. – Это и понадобиться-то может только раз: накануне переэкзаменовки. Если я увижу, что у Лёшки душа в пятки ушла, пожелаешь ему успеха, несколько слов, таких уверенных… Да что тебя учить!

Я отказался наотрез, но на следующий день Владик притащил мне всё-таки справочник «Курорты Кавказа», ветхую какую-то брошюрку «Целебные источники Минеральных Вод», и открытку, на которой был изображён Казбек.

– Изучай, – сказал он.

Я послал его к чертям. Он ушёл, однако оставил мне всё, что принёс. Само собой получилось, что я прочитал обе книжицы. И так как у меня хорошая намять, то я запомнил и туристские маршруты, которые в них рекомендовались, и названия санаториев, и даже почти все болезни, какие лечат минеральной водой. Теперь уж Лёшке ни за что не удалось бы поставить меня в тупик!..

Но больше я с Лодкиным по телефону не разговаривал. Видно, Владик в канун переэкзаменовки решил, что обойдётся и без меня. И действительно, Лёшка написал диктант на четвёрку. То есть он получил бы даже пятёрку, если бы не ошибка, которую, правда, я уверен, кроме него, никто не догадался бы сделать: он само слово «диктант» через «е» написал.

Несмотря на эту нелепую ошибку, Лёшка, конечно, был счастлив. Его перевели в седьмой класс, и он, едва об этом узнав, бросился покупать всё необходимое для нового учебного года. Мы долго ходили с ним по магазинам школьных и канцелярских товаров, по книжным магазинам, не спеша запасались карандашами, тетрадями, перьями и вместе радовались, что скоро в школу.

В тот день мне как-то не пришло на ум сказать Лёшке, что по телефону ему звонил я, а не Анна Аркадьевна. Уже расставшись с ним, я решил, что непременно сделаю это до первого сентября.

И как-то Владик, Вера и я отправились к Лодкину, чтобы позвать его в кино на новую картину, а по дороге в кино рассказать ему всё и посмотреть, как он будет изумляться.

Мы столкнулись с Лёшкой и его матерью в дверях: они уходили. Лёшка был принаряжен и осторожно держал обеими руками, как спелёнатого младенца, огромный букет, завёрнутый в бумагу.

– Анну Аркадьевну встречать едем! – пояснила Лёшкина мать. – Как раз поспеем!

Тут мы трое переглянулись и подумали все об одном: о том, что Лёшка прямо на вокзале заговорит с Анной Аркадьевной про её звонки из Кисловодска и случится что-то жуткое. Надо было спасать положение, но у меня прилип язык к гортани, так что я, даже если бы и придумал что-нибудь, всё равно не смог бы ничего сказать. Между прочим, это у меня впервые так язык приклеился. Я раньше считал, что «прилип язык к гортани» – это метафора, и даже, по-моему, на экзамене по литературе привёл это выражение как пример метафоры. Но, видно, оно – не всегда метафора.

Владик тоже стоял и молчал, загораживая выход на лестницу. И в эту минуту Вера сказала:

– Это вы какую Анну Аркадьевну встречаете: которая их учительница?

– Её, – ответила Лёшкина мать. – Так что вы, ребятки…

– Так её же поезд на четыре с половиной часа опаздывает! – сказала Вера.

– На четыре с половиной?.. – И Лёшка с матерью даже отошли немного от двери в глубь коридора. – А что случилось?

– Рельсы немножко… – начала было Вера.

Но тут вмешался Владик.

Их продержали у разъезда около Лозовой, – объяснил он уверенно. – Я только что звонил на вокзал.

– Ага… такой же случай был с моим отцом, – подтвердил я, отклеив наконец свой язык. С моим отцом и правда был такой случай.

– А вы тоже хотели Анну Аркадьевну встретить? – спросил Лёшка.

– Хотели. Да только теперь… – Владик развёл руками.

– Вечером её родные все встречать будут, – добавила Вера, – нам как-то… – Она замялась.

– Да, – сказала Лёшкина мать. – Я всё-таки на вокзал позвоню, справлюсь.

– А мы, пожалуй, пойдём. Верно, ребята? – сказал Владик и побледнел.

– Пойдём! – откликнулись мы с Верой очень дружно.

– Постойте! – остановила нас Лёшкина мать, не отнимая трубки от уха. – Куда же вы? Вы ведь, должно быть, пришли зачем-нибудь? Садитесь!

– Ты не помнишь, зачем мы пришли? – спросил меня Владик, садясь на букет.

– Я не помню что-то… – сказал я, не отрывая взгляда от Лёшкиной матери. (Она вновь и вновь набирала один и тот же номер, но, к счастью, он пока был занят.) – По-моему… нет, не помню… Хотя вспомнил: мы пришли просто так. Совершенно верно… Конечно… Теперь я припоминаю.

– У вас с Лёшей секреты, вероятно, – проговорила Лёшкина мать, поняв по-своему моё бормотанье. – Пожалуйста, я не допытываюсь. Эх, – добавила она, с сердцем бросив трубку на рычаг, – на этот Курский вокзал, наверно, за сутки не дозвонишься!