Текст книги "Темы с вариациями (сборник)"

Памяти З. Фрейда

Осуществление программы моего культурного развития родители начали с посещения «Синей птицы» во МХАТе. Меня, трехлетнего, обрядили в восхитительную матросочку, причесали, пригладили и повели в театр.

Восторгу не было предела. Я полностью уверовал в реальность происходящего, и все было хорошо до тех пор, пока не началась сцена «Царство Ночи».

Я окаменел от ужаса, когда почти в полной темноте по воздуху начали носиться белые мочалки, а потом медленно и страшно на сцену восшествовали гигантские полотнища-духи с белыми же ведрами на головах, плававшие под самым потолком. Но главный кошмар начался в тот момент, когда из люка, на фоне красного зарева, под крики и грохот битвы стала выкарабкиваться Война – огромный рыцарский шлем с опущенным забралом и железные рыцарские перчатки, которые совершали какие-то механические, мертвые движения, – и весь этот ужас двинулся на меня.

Я завопил благим матом и… описался… Позор!.. Позор! На следующий год, как я ни плакал, ни просил, ни умолял родителей, они вновь потащили меня на «Синюю птицу». Уже зная, что ждет меня в сцене «Царство Ночи», я предусмотрительно спрятался под стул, но страшные звуки, воображение и реакция зала все равно привели меня к уже известному преступлению.

И так повторялось из года в год.

В семилетнем возрасте, уже понимая, что Война меня не достанет, я решил перед действием, в котором была сцена «Ночи», отправиться в туалет, чтобы на всякий случай обезопасить себя от нежелательных последствий. Таким образом, я только на пятом походе во МХАТ посетил это заведение, ибо в предыдущие разы обходился без него.

То, что я там увидал, превзошло все иные сильные потрясения, испытанные мною в храме Мельпомены: в прозрачном сумраке обозначилась длинная (наверное, шестиметровая), высотой почти в рост человека стена из черного мрамора с белыми и золотыми прожилками. В ней были для счастья потребителей выточены неглубокие, плавные ниши. Сверху по всей стене совершенно ровно стекала из неведомых отверстий вода, и при этом она была освещена рядом несильных лампочек, спрятанных под козырек так, что источники света как бы не существовали. Стена таинственно мерцала, поблескивала, переливалась и нежно журчала.

Это был рай.

Здесь священнодействовали.

Было даже как-то греховно производить с ней те манипуляции, для которых она, собственно, и была предназначена. Однако долг превыше всего! Теперь я уже был готов к претерпеванию кошмаров, поджидавших, чтобы наброситься на меня, в «Царстве Ночи». Я вновь дрожал от страха, но на этот раз даже не спрятался под стул.

Худшее началось потом.

На следующую ночь я проснулся в мокрой постельке. Мне приснилось, что я вошел в этот самый удивительный на свете мхатовский туалет: прозрачный сумрак, мерцающий мрамор и тихое бормотание струй убеждали, что я попал туда, куда надо. Я пристроился к одной из выточенных ниш и начал совершать… Но, о ужас! Почувствовал, что все почему-то льется не на стену, а на меня…

Унижение и позор!

На следующую ночь повторилось то же самое… И на следующую тоже. Ребенок заболел.

Меня бесконечно таскали по разным московским медицинским светилам. Они давали длинные рекомендации и кучи всяких лекарств. Ничто не помогало! Бедные родители пришли в состояние полного отчаяния. Наконец я сам сообразил, в чем дело. Два дня ходил и упорно повторял себе: если я подхожу к этой проклятой стене, значит, я сплю… Надо проснуться, надо проснуться, надо проснуться.

На следующие две ночи стена опять мне снилась, но я смог вовремя пробудить себя. На третью ночь она не появилась.

Так вот, я вас спрашиваю: с вешалки ли начинается театр?!

Что может произойти от обыкновенного лома

В ЦМШ я попал «по блату» – в то время мой отец был «небольшим» начальником в Московском управлении культуры.

В сентябре 1942 года меня определили в виолончельный класс.

Началась ужасная жизнь – мой слух уже вполне сложился, но пальцы не подчинялись, и я извлекал из инструмента только фальшивые звуки.

Все мои помыслы были направлены на то, как бы разбить проклятую бандуру, но так, чтобы никто не подумал, что это сделано нарочно. Я ходил и легонько поколачивал ею по углам домов, водосточным трубам, заборам и трамвайным поручням. Иногда предприятие удавалось, и, пока инструмент чинили, я несколько дней не издавал на нем кошачьих воплей.

Виолончель висела над моей головой, как топор палача.

Мое положение в классе тоже было ужасным. Рядом со мной за партами сидели ученики, относительно которых ни у кого не было сомнений – они почти все станут лауреатами. Они действительно здорово играли, и я понимал, что сижу среди них не по праву, нервничал, дергался; во мне начал развиваться жуткий комплекс неполноценности.

Чтобы как-то компенсировать этот комплекс, я шумел и хулиганил на уроках и на переменах – за это меня часто таскали к грозной директрисе и иногда даже исключали из школы на несколько дней.

Однако дома я импровизировал на фортепиано.

У нас до сих пор стоит «Бехштейн», подаренный моей бабке еще в конце прошлого века владельцем фирмы. Он был «самоигральным»: при нажатии на клавишу раздавался звук удивительной красоты. Можно было просто слушать этот звук. Я сиживал за инструментом, перебирая одни и те же минорные трезвучия и перенося их при этом из октавы в октаву. Потом из этих трезвучий возникла последовательность аккордов, имевшая элементарный музыкальный смысл, – ее я и слушал в собственном исполнении по многу раз.

Однажды мама, уверенная (как и многие матери) в величайших способностях своего дитяти, тихонько подошла ко мне в момент такого музицирования и с надеждой и подобострастием спросила:

– Что это ты играешь, Коленька?

Я очень важно посмотрел на нее и гордо ответил:

– Это мое сочинение.

– А как оно называется?

Мои аккорды состояли из трезвучий, и поэтому название обнаружилось само собой:

– «Три богатыря».

Случай этот был тут же мной забыт.

Затем произошло событие, которое решительно изменило весь ход моей жизни.

Очередной раз пребывая в состоянии шутовской взнервленности, я сбежал по школьной лестнице, чтобы выскочить на улицу. В этот момент из междверного пространства вывалился огромный дворницкий лом и со всего маху залепил мне по ноге. Боль была страшная. Я упал. Пальцы ноги мгновенно посинели, и меня быстро отправили домой на автомобиле. Я залег в постель на неделю.

На третий день от начала инвалидности меня посетила школьная докторша. Про нее было известно, что обо всех событиях и разговорах, происходящих в школе, она информирует директрису.

Докторша полюбовалась моими распухшими пальцами, что-то предписала, а затем мама увела ее на кухню. Оттуда послышались звуки оживленного разговора, но слова были неразличимы.

Затем докторша удалилась.

И этому случаю я не придал никакого значения.

Когда вновь появился в ЦМШ, то на первой же перемене был вызван к директрисе.

Пока шел к кабинету, мучительно старался вспомнить, что бы такое, повлекшее за собой вызов «на ковер», я мог сотворить?

Но на сей раз вместо разъяренного тигра на меня взирал совершеннейший Сахар Медович. Я поздоровался. Директриса, кротко улыбаясь, смотрела на меня и не отвечала. Я переминался с ноги на ногу.

– Коленька! – начала она сладчайшим голосом. – Ты, говорят, сочиняешь музыку?

Я продолжал переминаться, решительно не зная, что ответить. На всякий случай я что-то длинно промычал…

– Так ты сочиняешь или не сочиняешь музыку? – так же нежно переспросила она, и я как-то сразу понял, о чем моя мама и докторша разговаривали на кухне.

Виолончель над моей головой начала вдруг быстро подниматься вверх и уменьшаться в размерах, но я вспомнил о «Трех богатырях», и она зависла на месте.

Нужно было срочно поворачивать ситуацию в свою пользу. Я промычал что-то неопределенное.

– Ну так вот, – продолжала директриса, – в следующий четверг, утром, ты должен прийти в «директорский класс» консерватории к Виссариону Яковлевичу Шебалину.

Виолончель над моей головой вновь начала уменьшаться.

– И ты должен принести ему свои сочинения.

Виолончель остановилась и начала опускаться, ибо я четко сознавал, что с таким сочинением, как «Три богатыря», не смог бы явиться даже к самому себе. Однако очередным мычанием изобразил понимание требуемого, попятился к двери и выскользнул из кабинета. Наконец нашелся способ избавиться от проклятого ящика, который я должен был каждый день с отвращением перепиливать!

Я испытывал великие муки, истекал потом и проклинал несчастную виолончель. Она все эти три дня постоянно менялась в размерах – в зависимости от моих успехов. Наконец мне удалось сочинить шестнадцать тактов Лунной сонаты в до мажоре (а не в до-диез миноре, как у Бетховена). Сочинительство завершилось в среду вечером. Назавтра следовало идти к Шебалину…

Первый урок

Осенью 1942 года я явился в «директорский» класс Московской консерватории, имея в композиторском портфеле шестнадцать тактов Лунной сонаты в до мажоре с русской мелодией в басу. На месте Шебалина я сильно усомнился бы в возможностях двенадцатилетнего абитуриента, но Виссарион Яковлевич разглядел в этих шестнадцати тактах нечто, давшее ему возможность принять меня в свой класс. Прием был завершен диалогом, который я впоследствии часто вспоминал в подходящих случаях. Жаль, что этих случаев было слишком много!

ШЕБАЛИН. Ну вот, мальчик, мы с тобой начнем заниматься… Ты не боишься?

(Я непонимающе таращусь на Виссариона Яковлевича и, на всякий случай, молчу.)

Видишь ли, я обязан тебя кое о чем предупредить. Сейчас ты будешь заниматься со мной в ЦМШ, потом, даст Бог, в консерватории, и все будет хорошо и спокойно. Но когда мы расстанемся и ты, оставшись один, захочешь писать музыку так, как ты сам считаешь нужным, я повторяю – так, как ты сам считаешь нужным, то ты должен быть готов к тому, что тебя будут упорно и жестоко бить. Поэтому я еще раз спрашиваю: ты не боишься?

Я (дрожащим от испуга голосом, очень тихо) . Не-е-ет.

ШЕБАЛИН. Ну ладно… (Обращаясь к одному из учеников.) Передай мне с полки «Маленькую сюиту» Бородина… Начнем…

Он был суровым педагогом, крайне скупым на похвалы и очень язвительным в отрицательных оценках. Для работ учеников оценок было две: первая – «Это выбросить», вторая – «Это возможно». Была еще третья, самая страшная: «Это музыка из Нарпита». Заработать «Это возможно» было маленьким праздником. Только в тридцать лет я услышал от Виссариона Яковлевича: «Это музыка, я доволен». Позднее он все же нашел, что́ в этом сочинении можно было улучшить.

Для меня Шебалин жив. Часто перед тем, как совершить какой-либо поступок, я думаю – что бы он сказал об этом.

Поэза

На письменном столе отца (в 40-х он был парторгом большого министерства) обнаруживаю документ нижеследующего содержания и вида:

Протокол общего собрания коллектива Министерства высшего и среднего образования СССР, посвященного Международному женскому дню 8 марта.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Товарищи! Разрешите общее собрание, посвященное Международному женскому дню 8 марта, считать открытым. (Аплодисменты.) Слово для выдвижения президиума предоставляется тов. … (Аплодисменты.) (Аплодисменты.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Разрешите ваши аплодисменты считать за одобрение состава президиума. (Аплодисменты.) Прошу членов президиума занять свои места. (Аплодисменты.} Слово для выдвижения почетного президиума предоставляется тов. … (Аплодисменты.) (Аплодисменты.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Разрешите ваши аплодисменты считать за одобрение состава почетного президиума. (Аплодисменты.) Слово для доклада о Международном женском дне 8 марта имеет тов. … (Аплодисменты.)

(Аплодисменты.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Разрешите ваши аплодисменты считать за одобрение доклада. (Аплодисменты.) Слово для оглашения приветственной телеграммы товарищу Сталину от нашего собрания предоставляется тов. … (Бурные аплодисменты.) (Бурные аплодисменты.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Разрешите ваши аплодисменты считать за одобрение приветственной телеграммы. (Долгие, несмолкающие аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. В зале слышны возгласы: « Ура! Да здравствует советский народ! Да здравствует Великий Сталин! » )

ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩИЙ. Разрешите собрание, посвященное Международному женскому дню 8 марта, считать закрытым. (Аплодисменты.)

ОТ РУКИ: Утверждаю. (Подпись неразборчива).

Я обнаружил эту бумагу 1 марта 1947 года.

Время было такое…

Он появился в моей жизни как раз тогда, когда мне было мучительно необходимо какое-то мужское руководство. К шестнадцати годам в голове моей образовался невероятный хаос из-за огромного количества прочитанных книг. Я набирал книги в четырех библиотеках и, чтобы получать редких или запрещенных в то время авторов, занимался в этих библиотеках всякой черной работой. Чтение мое не имело даже признаков какой-либо системы, и прочитанное находилось в вопиющем противоречии с действительностью. Отец помочь мне не мог, а к Шебалину, учившему меня писать музыку, я еще не решался подступиться с этими своими проблемами.

Константин Исаев – известный тогда киносценарист – поселился в нашем доме в 1947 году, и я случайно с ним познакомился во дворе, где он степенно прогуливал огромного пуделя, что-то во мне его заинтересовало, и он разрешил заходить к нему.

Постепенно визиты мои участились, я стал бывать у него почти каждый день и приходил в любое время. Приходил и тогда, когда у Исаевых бывали гости. Я познакомился у них со многими тогдашними знаменитостями: Пырьевым, Блейманом, Столпером и, наконец, с Галичем. С последним спустя двадцать лет мы стали друзьями.

Иногда я присутствовал при трапезе, при каких-то светских визитах, иногда часами наблюдал за игрой Исаева, Столпера и Пырьева в преферанс. Это было весьма занимательно: Исаев и Пырьев старались доказать Столперу, что он играть в преферанс не умеет, однако тот все время выигрывал.

Как только возникала возможность, мы с Константином Федоровичем разговаривали. Я задавал сотни вопросов о жизни, литературе, об искусствах, политике, истории, о женщинах (что было уж совсем важно, так как мои представления о них носили совершенно книжный характер) – о чем только мне не хотелось узнать! Исаев внимательно и терпеливо отвечал на все вопросы, многое рассказывал и объяснял. Он смог в значительной мере разобрать и как-то систематизировать мои литературные и историологические завалы и еще достаточно скудные жизненные впечатления.

Наши отношения постепенно стали почти родственными, и однажды, когда мы втроем шли по улице, его жена сказала: «Как хорошо, Кот! У нас ведь нет детей, а Колька нам как сын, да уже и большой, и симфонии пишет!»

Так продолжалось семь лет!

Потом я женился и ушел из дома, Мои визиты к ним стали редкими, но если я появлялся, меня встречали по-прежнему – ласково и любовно.

В 1955 году меня познакомили со сценаристом и переводчиком Н. Д. Оттеном, о существовании которого я до того и не подозревал. Однако в момент рукопожатия он, шевеля от возбуждения длинным тонким хоботом и издавая мелкобесовское хихиканье, вдруг переспросил:

– Вы Коля Каретников?! А-а-а… Вы тот молодой человек, о котором мне рассказывал Кот Исаев! А знаете, почему вас в этом доме так долго терпели – ведь вы очень им мешали! Они уверены, что вас к ним приставило МГБ!

Годы отношений сложились в короткую вспышку, она расколола мне мозг, я упал и потерял сознание…

Подтверждение тому, что Оттен не солгал, я получил в 1966-м, когда один из мосфильмовских режиссеров захотел заказать мне музыку к своей ленте. Он работал в объединении Пырьева. Но Пырьев категорически запретил ему работать со мной. Мы оба были озадачены: худруки никогда не вмешивались, да и теперь не вмешиваются в выбор режиссером композитора.

Сейчас, вспомнив рассказанную историю, я все понял. У Пырьева было много недостатков, но одно его достоинство мне точно известно – он ненавидел стукачей!

Четвертая глава

На мой вопрос о том, как он относится к марксистской философии, Александр Георгиевич Габричевский ответил: «Главным пунктом в этой теории является утверждение, что материя первична, а сознание вторично. Это просто голое, как факт, утверждение. На чем же здесь можно строить философию?..»

Генрих Густавович Нейгауз, почитатель Гегеля, Канта, Шопенгауэра и Ницше, выйдя из аудитории после первой лекции по марксизму (посещать курс лекций по этому предмету обязали тогда всех консерваторских профессоров), всплескивал руками от восторга и восклицал: «Это невероятно! Это потрясающе интересно! Ничего подобного не мог себе представить!» После второй лекции он вышел вполне спокойно и заявил: «Да, это интересно…» Выйдя после третьей, он развел руками и смущенно сообщил: «Позвольте, но ведь это же все одно и то же!» Он всегда умудрялся говорить то, что думал.

Что же должна была пережить моя бедная мама (окончившая четыре класса церковно-приходской школы и полгода учившаяся в консерватории), когда в возрасте шестидесяти лет ее обязали сдавать марксизм. Она работала в вокально-драматической части МХАТа.

Для зачета ей было предложено осветить четвертую (философскую) главу «Краткого курса истории ВКП(б)».

Она готовилась к изучению материала как к празднику: вечером, завершив дневные дела, она надела выходное платье, села за стол в аккуратно прибранной кухне спиной к двери, раскрыла книгу и приготовилась учиться. Я наблюдал за происходящим через дверное стекло. Полгода назад я уже сдавал «Краткий курс» в первый раз.

Мама прочитала вслух первую фразу: «Что дает марксистское мировоззрение члену коммунистической партии? – и попробовала осмыслить, прочитав ее еще раз, громче: – Что дает марксистское мировоззрение члену коммунистической партии?»

По тому, как это было повторено, стало ясно, что слова не складываются для нее в какой-либо смысл. Она повторила фразу медленнее и еще громче, с ударениями на каждом слове:

«Что́ дае́т маркси́стское мировоззре́ние чле́ну коммунисти́ческой па́ртии?!»

Смысл фразы не прояснился… Тогда она прочитала еще громче, но на этот раз быстро: «Что дает марксистское мировоззрение члену коммунистической партии?!!» Результат тот же…

Мама в отчаянии обхватила голову руками и после паузы вновь тихо произнесла:

«Что дает марксистское мировоззрение члену коммунистической партии?» Она замерла, потом положила обессилевшие руки на стол, посмотрела куда-то вверх и спросила у самой себя или, быть может, у Бога:

«А правда!.. А что дает марксистское мировоззрение члену коммунистической партии?!»

Я был больше не в состоянии видеть эти муки.

На следующий день она вернулась из театра в счастливом возбуждении:

– Сдала! Сдала! – повторяла она и от радости не находила себе места.

– Но, мамочка, как же ты сдала, ведь ты не могла запомнить даже первую фразу?!

– Очень просто! Они дали мне книгу, и я прочитала им один абзац – так и сдала!

Учебный процесс

Войдя в аудиторию, доцент поставил на пюпитр партитуру Четвертой симфонии Малера, открыл ее на первой странице и произнес:

– Вот, товарищи, австрийский композитор Малер. Родился в 1860-м, умер в 1911 году. Был главным дирижером оперы в Праге, Гамбурге и Вене. В Вене же был главным дирижером оркестра филармонии. Написал десять симфоний и пять вокально-симфонических циклов. Композитор этот – реакционный, буржуазный и статичный. – Доцент закрыл партитуру и отложил ее в сторону. – Теперь перейдем к Рихарду Штраусу…

Так в 1951 году мы «прошли» Малера.

Скерцо

Осенью 1951 года В. Я. Шебалина вернули в консерваторию. Весной 1952-го один из его учеников написал «Скерцо». Это событие было подобно взрыву фугаса. Композиторско-музыковедческо-консерваторская общественность пришла в возбуждение.

Как! Через каких-нибудь четыре года после постановления «Об опере В. Мурадели „Великая дружба“» студент (!!) осмелился создать музыкальную композицию, в которой имели место несколько раз повторенные (на одном месте) септимы [1] . Архисмелость – по мнению одних и преступление – по мнению других.

Страсти кипели. Научное студенческое общество провело по этому поводу бурную дискуссию. Наверное, с неделю ни о чем другом не говорили. Создатель «Скерцо» спокойно и мужественно нес бремя славы и с особой лихостью, имея на физиономии значительную мину, выколачивал на различных клавиатурах эти свои септимы.

Постепенно волны, поднятые событием, начали опадать, и все как будто успокоились.

Через месяц по факультету неожиданно пронесся слух, что в консерватории заседает специальная комиссия, прибывшая из Союза композиторов. На собеседование вызывали только учеников Шебалина. Секретарь факультета, зазвав в деканат, настоятельно предложила мне сей же момент направиться в соответствующую аудиторию. Перед дверью стояла очередь, и, помнится, я встал в нее предпоследним, после Пахмутовой. Виновник событий был допрошен первым и уже отпущен. Никто из прошедших процедуру, выходя из аудитории, ничего не рассказывал. Почему – узнавали позже, индивидуально.

Я вошел. За столом сидели двое: одного я знал – недавний выпускник консерватории, композитор Кирилл Молчанов; другой – толстый человек, попыхивающий трубкой, – был мне неизвестен.

Поздоровались и вежливо предложили сесть перед столом. Кирилл Молчанов, с которым мы были на «ты», когда он еще доучивался в консерватории, томно склонив голову набок и медленно, то поднимая, то опуская огромные прекрасные ресницы, тихо задавал вопросы проникновенным голосом:

– Ваша фамилия и имя?..

Я ответил.

– Вы, кажется, занимаетесь в классе Шебалина?

– Да.

– Как занимается с вами Шебалин?

– Разбирает и правит наши сочинения, показывает и анализирует сочинения различных композиторов…

– А каких, не припомните?

– Глинка, Чайковский, Бородин, Мусоргский… – Почувствовав чрезмерную «благостность» этого списка, якобы поразмыслив, я добавил, чуть акцентируя фамилию: – А недавно нам был показан Дебюсси…

– И что же?

– Что – что же?

– Как он вам понравился?

– Да ничего… Ничего особенного… Так… есть отдельные полезные приемы.

Наступила оценочная пауза. За дело взялся толстяк с трубкой: