Текст книги "Фишки нА стол !"

Автор книги: Николай Федотов

Соавторы: Игорь Собецкий
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Обыск комнаты, кроме огромного количества пустой посуды и грязного белья, принес некоторые положительные результаты. Из-под дивана был извлечен ящик новых магнитофонных кассет – пятьдесят штук. Под подоконником, приклееный скотчем, нашелся загадочный сверток. На антресолях оказалось с десяток импортных косметических наборов с надписью фломастером "Авер".

Развернув сверток, Жбан обнаружил несколько листовок "Союза демократов", накладную бороду и записку печатными буквами "ВИТЯ – СЕКСОТ". Пересчитав листовки, следователь с надеждой спросил:

– А может, передать дело в Комитет? Вон явная политика.

Курсанты насторожились. Лариса Николаевна оторвалась от бумаг. Пес на секунду отпустил кавказца.

Приятные надежды развеял Шпагин:

– Да какая политика, тут явная экономика! – и участковый со злостью пнул ящик с кассетами.

Лариса Николаевна снова согнулась над протоколами. Курсанты успокоились. Пес опять вцепился в задержанного. Обыск продолжался.

В кармане плаща Фотиева ретивые курсанты обнаружили удостоверение преподавателя юридического факультета – с фотографией Фотиева, но на имя Лейфера Аркадия Моисеевича.

– Собаку от комнаты пускали? – поинтересовался Кулинич у кинолога.

– Да его пока не надо пускать, – отозвался тот, – когда захочет на двор выть начнет.

– Нет, по следу убийцы пускали?

– Мы следов искать не умеем! – решительно пресек неуместные притязания инструктор. – Мы этапы сопровождаем. Вот если у вас побежит кто-нибудь, тогда будем работать. А следов тут все равно нет – вон сколько народа топталось. – И вполголоса пробурчал что-то насчет парфюмерии Ларисы Николаевны.

Когда обыск уже заканчивался, как вихрь ворвался Гринберг. Он тащил за собой слегка упиравшегося Киндера, "координатора" университетской организации "Союз демократов". Всем сотрудникам отделения Киндер был прекрасно известен, так как его не раз задерживали за распространение демократических газет. В отделении каждый конфисковывал у Киндера пару экземпляров, якобы для рапорта, и все читали свежую демократическую прессу, а Киндер наказывался экономически, поскольку его "Гражданское достоинство" стоило по два рубля за штуку. Впрочем, сейчас Михаил Яковлевич выглядел весьма плачевно. Судя по всклокоченной бороденке, сбившимся набок очкам и шлепанцам на босу ногу, достойного демократа вытащили прямо из постели.

– Вот как попираются права человека! – лекторским голосом воскликнул Гринберг, указывая на самозабвенно строчащую в протоколе Ларису Николаевну.

При этих словах пес отпустил кавказца, заворчал и оскалился. Но так не дождавшись команды, он вновь сосредоточился на задержанном.

Увидев Гринбега, Жбан мгновенно вспомнил, что его надо включить в протокол, как проживающего в комнате. Гринберг стал что-то возражать, но один из курсантов уже подал Ларисе Николаевне его паспорт.

Гринберг замолчал и лишь сильнее вцепился в Киндера.

– Между прочим, обыск можно проводить только с санкции прокурора, мучительно освобождаясь от Гринберга, выдавил Киндер.

Все дружно проигнорировали это замечание, лишь пес, не прерывая своего занятия, снова зарычал.

– А, кстати, Руслан… э-э-э… Аркадьевич, это случайно не ваши кассеты? – вежливо поинтересовался Жбан.

После мучительной внутренней борьбы Гринберг преодолел искушение присвоить дефицитный товар.

– Нет, это Пашины вещи. И косметика тоже не моя.

Выяснилось, что все интересное в комнате, включая листовки, принадлежит убитому. Где и на какие средства Фотиев покупал дефицит и что собирался с ним делать, Гринберг не знал или не хотел говорить. Впрочем, все и так догадывались об этом – спекуляция в Университете была всеобщим занятием.

– Мы считаем, что это политическое убийство! – заявил Киндер, косясь на разложенные товары. – Совместно с мировой общественностью мы будем…

Остальное он договаривал из коридора, куда его вежливо вытеснили курсанты. Отдельные слова долетали, пока Киндера не погрузили в лифт.

Опечатав комнату, все направились в дежурную часть. Пес подгонял задержанного, курсанты поддерживали Фридриха Гермогеновича, Лариса Николаевна прижимала к груди неимоверно распухшую кипу документов. Дружинники волокли косметику и кассеты, обсуждая меж собой, сколько они могут стоить и ради забавы деля сумму на размер стипендии. Шпагин уносил листовки. Злобно ворчащий Гринберг отверг предложение переночевать в КПЗ и перебрался куда-то к своим знакомым.

Ехать на лифте Жбан отказался категорически. Однако его примеру последовали не все. Кулинич и дружинники все же доверились технике времен культа личности, и это стоило им еще одного приключения. Этажом ниже в лифт залез длинноволосый небритый молодой человек с рюкзаком. Безошибочно выбрав Мишу Галкина, растиравшего огромный синяк на скуле, он доверительно обратился к нему:

– Переезжаете, что ли?

– Угу, в новую комнату заселяемся, – отозвался Миша.

– Слушай, сэр, а у вас там нельзя переночевать? Я из Питера приехал тут к пиплам, а их на "Трубе" менты повинтили.

Миша раздумывал недолго.

– Ладно, ночуй. Если хочешь, сможешь задержаться недели на две.

Кулинич тяжко вздохнул и пробурчал:

– Да не стоит, наверное. Там и так сейчас народу полно.

В отличие от дружинников, опер не любил без повода закрывать людей в камеру, ограничиваясь удалением бродяг с территории. Но Галкин был неумолим:

– Для хорошего человека ничего не жалко. Найдем место.

Лифт достиг первого этажа быстро, всего минут на пять отстав от Жбана с компанией. Когда подошли к дверям отделения, хиппи вдруг заволновался:

– Э, нет, там менты, мы туда не пойдем!

– Нет, дорогой, – ласково сказал Галкин, подхватывая хиппи под локоток, именно туда-то мы и пойдем!

– У-у, змеи! – прошипел хиппи, привычно опускаясь на скамейку в обезьяннике.

Шпагин перехватил за рукав уходившего из дежурки Галкина и всучил ему бланк протокола.

– Нет, дорогой, – передразнил он дружинника. – Вот ты сам все и пиши! Для хорошего человека ничего не жалко!

За поздним временем все столы в ленинской комнате и тем более диван-люкс были уже заняты. На ночлег располагались в служебном кабинете Шпагина. Хозяин помещения удобно устроился на столе, подложив под голову телефон. На долю опера достались три стула, поверх которых он бросил шинель и чье-то теплое пальто. Несмотря на удобство, сон не шел.

– Ну и в дерьмо мы сегодня вляпались, – начал беседу Кулинич. – Мало того, что по горячим следам не раскрылось, так еще и с политикой попутались. Теперь жди "накачки" с верху.

– Да уж, – охотно поддержал Шпагин беседу. – По убийствам прокуратура должна работать, а тут, чувствую, на нас все повесят. Да и группу нам прислали – не бей лежачего.

Перемыв косточки всем членам сборной Главка, коллеги перешли к обсуждению перспектив дела.

– Как ты думаешь, его по спекулянтским делам замочили, али любовницу с кем не поделил?

– Ну-у-у… Трудно сказать… Может и так. А может, и с абитурой что связано. Слышал, что кавказец показал? Если Фотиев такого "джигита" на две штуки кинул, то вполне мог и кого-то из серьезных ребят обуть тем же способом.

– Да, деятельный сукин сын, – подытожил Кулинич. – Удивительно, что его раньше не пришили. Теперь гадай, кто из его "друзей" первым успел.

– Да, – согласился участковый, – если по горячим ничего не нарыли, теперь повиснет оно у нас как хрен на люстре. Гы-гы.

Безрадостное предсказание как бы провисело в застоявшемся воздухе кабинета до утра – именно такое чувство появилось у Кулинича, когда он утром открыл глаза.

Глава 2

Свои не руби, на чужих не дуплись

2-я заповедь "козла"

Когда ясный сентябрьский рассвет только позолотил звезду на шпиле высотного здания, а барометр на северной башенке Университета показал пятнадцать микрорентген выше нуля, Шпагина разбудил раздавшийся у него из-под уха телефонный звонок. Подбородком нажав кнопку на телефоне, участковый пробормотал:

– Шпагин слушает!

– Скорее приходите, тут такое творится! – прорыдал в трубку истеричный женский голос, – на вас последняя надежда!

– Что у вас там случилось? – прохрипел участковый, спуская ноги на пол, опять труп?

– Какой труп?! Если вы сейчас не придете, на соседей протечет! И умыться невозможно!

По необъяснимой причине половина звонков дежурному слесарю попадала в кабинет участковых.

Злобно ткнув в кнопку отключения, Шпагин окончательно слез на пол и, натягивая ботинки, пробурчал продравшему глаза Кулиничу:

– Умыться им, видите ли, невозможно! Тут живешь сутками в кабинете – хоть языком умывайся!

– Чего? – Кулинич еще не проснулся окончательно.

– Вставать пора, – терпеливо пояснил участковый. Он с некоторых пор не выносил, когда кто-то спал в кабинете дольше положенного срока. Это началось после давнишнего случая. Рано утром Шпагин привел в свой кабинет задержанного и был немало смущен представившейся картиной: его напарник развалился на рабочем столе среди немытых стаканов, обратив к вошедшим не самую привлекательную часть своего тела. Не в силах вынести это зрелище в присутствии посторонних, Шпагин тогда, мягко выражаясь, разнервничался. С тех пор он безжалостно будил коллег ни свет ни заря.

На пороге комнаты, почувствовав прохладный сквознячок, Кулинич передернул плечами, потом сладко потянулся и собирался зевнуть, но начавшийся зевок резко вылетел обратно.

Через дверь, ведущую во внутренний дворик, в контору входил начальник отделения майор Валентинов. Будучи в штатском, как сейчас, он имел вид непрезентабельный – низкий рост, красное лицо, кривые ноги, поношенный пиджачок. Незнакомый человек мог бы принять его за подсобного рабочего или в лучшем случае – за мастера ПТУ. Но в мундире Валентинов преображался. Откуда-то появлялась осанка, он казался выше, а единственного брошенного взгляда хватало, чтобы нагнать на любого священный трепет пред лицом закона. Во всяком случае, подчиненные у него трепетали постоянно. Даже увидав начальника в штатском.

Живо представив, что начнется, когда Валентинову доложат об убийстве, Сергей поторопился к умывальнику. Еще минут десять-пятнадцать на доклад дежурного и совещание с замом по розыску – и все подчиненные забегают на полусогнутых.

Умывальники, которыми приходилось пользоваться отделению, строители знаменитого здания расположили так неудобно, как только смогли. Их разместили вдоль стен небольшого прохода, соединяющего коридор отделения со столовой. Вокруг уже толклись студенты, пришедшие за завтраком, доносилось лязганье посуды и покрикивание кассирш.

Впрочем, относительно бытовых неудобств (называть это "удобствами" язык не поворачивается) 206-е находилось еще не в самом худшем положении. Много шума наделала сортирная история в соседнем, 210-м отделении. Туда пришел новый начальник. Увидав впервые сортир отделения, он долго не мог произнести ни слова – то ли от негодования, то ли от вони дыхание перехватило. По рассказам очевидцев, сортир 210-го напоминал тогда кишечник алкоголика изнутри. Новый начальник пришел в ярость и устроил строгое внушение своему заму, возложив на последнего обязанность в течение месяца, до его возвращения из отпуска, сделать ремонт и привести санузел в порядок. Зам, надо отдать ему должное, приложил все старания к исполнению приказа – изыскал некие подкожные резервы, где надо надавил, где надо подмазал, и уже через две недели сортир засиял чистым кафелем и новой сантехникой. Обозрев сие великолепие, ушлый зам рассудил: "Снова все загадят, сволочи", – и до приезда начальника запер шедевр гигиены на ключ. Как быть и куда ходить личному составу, его мало волновало. Но люди хотят справедливости. Промучавшись несколько дней, они пожаловались случившейся тут некстати инспекции из Главка. "Что за безобразие! напустилась инспекция на зама. – По чьему приказу заперт туалет?" Зам не нашел сказать ничего лучше, чем "По указанию начальника отделения" – в конце концов, ему принадлежала инициатива благоустройства санузла. Несчастного начальника, не помнившего за собой никакого греха, отозвали из отпуска и начали тыкать носом в сортир, вопрошая, что же это такое. Чем закончилась эта история, рядовые сотрудники так и не узнали, но зампотылу еще в течение месяца был бледен как сортирный кафель.

Так что наши бытовые условия еще можно назвать хорошими.

Совещание по делу началось, как и предположил Кулинич, через пятнадцать минут.

С начала зампорозыску Хусаинов взял официальный тон:

– По факту обнаружения трупа гражданина Фотиева прокуратурой возбуждено уголовное дело. Дело ведет старший следователь Жбан.

Все слушатели синхронно прошептали одно и то же слово.

Юрий Никодимович Жбан был отлично знаком всем присутствующим. До того, как стать следователем прокуратуры, он пятнадцать лет проработал в розыске, причем значительную часть этого срока – в том же 206-м отделении. Здесь его знали как облупленного и поэтому особых надежд не возлагали. Наилучшей характеристикой Жбана была та неофициальная устная рекомендация, которую его предпоследний начальник, передавая последнему, присовокупил к официальной характеристике: "жизнерадостный похуист".

Любимой присловкой Жбана была: "Херня – раскроем. Не раскроем – откажем". Отказать в нашем случае при всем мастерстве Жбана представлялось затруднительным, так что, судя по всему, придется раскрывать, причем раскрывать силами отделения. Была еще надежда на некую помощь "убойного" отдела МУРа, но основную работу предстояло совершить нашим сыщикам. Эту мысль зам по розыску и постарался довести до подчиненных.

– Подведем итоги, – стал закруглять разговор Хусаинов. – Версии нет, поэтому будем копать по связям убитого. Первая связь – спекуляция, вторая – по женской линии, третья – что касается мошенничества с абитуриентами. Политическую версию, конечно, серьезно рассматривать нельзя, но для начальства придется. Поэтому ее я возьму себе. Спекулянтов поручим Кулиничу, любовницу Шпагину, абитуру – Муравьеву. – И, повышая голос, так как все трое немедленно начали роптать, закончил совещание. – Все ясно, вопросов нет, по местам!

Плетясь к себе в кабинет, Кулинич углубился в раздумья. Но размышлял он не о том, как лучше взяться за порученное направление, а о том, что на него, как всегда, повесили самое трудное. Дойдя до кабинета и посидев там еще немного с этой грустной мыслью, он решил, что пора пообедать, а потом можно и браться за дело.

Возвращаясь из закусочной и проходя мимо двери штаба оперотряда, Кулинич вспомнил, что Крот последнее время, кажется, занимался спекулянтами, и у него можно было бы получить первичную информацию.

Крот, то есть Кротов числился в отделении внештатником. Кличку он получил не столько из-за фамилии, сколько из-за своей тяги к сыскной работе. Начинал он в оперотряде, где вследствие своей активности быстро стал членом штаба и из-за нее же быстро вылетел, поскольку комсомольское начальство слишком рьяных не любило. В вину ему поставили то, что он завел в штабе картотеку на студентов, куда заносил не только задержанных, но и всех потенциальных, по его мнению, нарушителей, к коим причислял процентов девяносто студентов. Картотека эта (сразу же прозванная "крототекой") была организована по всем канонам оперативного учета. Для облегчения поиска каждая карточка имела на торце цветную метку в соответствии с категорией потенциального или действительного нарушителя: хулиганы отмечались черным цветом, бляди – желтым, пьяницы зеленым, диссиденты – розовым и так далее. Через некоторое время грянул скандал. Комсомольское начальство усмотрело в ведении такого учета нарушение соцзаконности. Крот тщетно пытался оправдаться, ссылаясь на гласность и Конституцию. Крототека была запрещена, а ее создатель исключен из отряда со строгим выговором по комсомольской линии.

После этого Крот пошел к начальнику отделения, и тот с готовностью взял его под свою опеку. Правда, затем Валентинов не раз раскаивался, что выдал ему удостовернение внештатника. Каждый раз, когда помощник прокурора вызывала начальника на ковер по очередной жалобе, Валентинов уверял, что Кротов – его единственная и преступная ошибка, и что он немедленно примет меры. Пару раз, вернувшись после таких разборок, начальник действительно изымал у Крота удостоверение, но всякий раз к концу квартала его приходилось возвращать: Крот обладал редкой способностью лепить добротные уголовные дела буквально из воздуха. Результаты работы отделения оценивались по количеству "палочек" и "галочек", и на этих весах пять изготовленных Кротом мелочевок ценились соответственно в пять раз выше одного раскрытого под руководством Валентинова убийства.

Крот сманил из оперотряда еще нескольких ребят, уставших от руководящего комсомольского влияния. Этим он страшно рассердил командира оперотряда Костю Побелкина, в одночасье лишившегося наиболее активных работников. Побелкин то и дело писал на Крота кляузы в партком и деканат, правда, упоминать при этом Валентинова все же не рисковал. Он поднимал страшный шум из-за всяких мелочей, вроде самодельного микрофона под столом секретаря Приемной комиссии или поддатого члена парткома Университета, который по пути в милицию в сопровождении Крота случайно ударился лицом о косяк двери (судя по лицу, не меньше десяти раз). Секретарь парткома, однако, уже уладил с начальником отделения эту историю к обоюдному согласию сторон и договариваться еще и с Побелкиным не собирался. Поэтому Костя лишь время от времени безрезультатно пытался поймать Крота на чем-нибудь абсолютно незаконном, а также строго запретил пускать возмутителя спокойствия в штаб оперотряда.

Здесь, в штабе его легче всего было застать. Вот и сейчас Кулинич, заглянув внутрь, увидел Крота, забивающим "козла" с окодовцами. Присев рядом, опер взял фишки и завел разговор. Подведя к интересующей теме, он попросил Крота сориентировать его в мире университетских спекулянтов.

Мира спекулянтов как такового в Университете не оказалось в силу того, что, по словам Крота, спекулировали здесь все.

В 206-м отделении милиции, как и в других, имелась группа угрозыска и паспортный стол. Представительств же других милицейских служб, в том числе БХСС, отделению не полагалось. Бэхаэсэсники из района если и заглядывали в Университет, то крайне редко, так что спекулянты чувствовали себя здесь достаточно вольготно. Пустующую экологическую нишу в отделении заполнял, по мере своих возможностей, Крот, исполняя роль местной службы БХСС.

Крот с готовностью согласился поделиться своими знаниями и под стук костяшек и возгласы "А мы поперек!", "Приплыла!" и "Считайте фишки!" он прочел вводную лекцию на тему "Спекуляция и черный рынок в Университете".

Черный рынок в Университете был особенным, не похожим на тот, что функционировал на всей остальной территории страны, хотя и столь же черным. Во-первых, движение товаров здесь не подчинялось нормальным рыночным или хотя бы базарным (ибо в нашей стране пока не рынок, а базар) законам. В то время, как везде поток товаров, поступая от производителей (либо расхитителей) к оптовикам, далее дробился, переходя к более мелким спекулянтам, и от них уже попадал к потребителям, в Университете путь обычных в общем-то товаров бывал порой весьма причудлив. Отдельные оптовые торговцы доставляли в общежитие крупные партии дефицитных вещей, и сюда же стекались более мелкие, закупленные в торговой сети и у тех же спекулянтов. Лишь немногие товары находили в Университете своего потребителя. Большей частью они перепродавались по нескольку раз среди студентов как партиями, так и поштучно, естественно, цена каждый раз возрастала. Покрутившись так некоторое время, товар уходил обратно к московским спекулянтам или в другие города. Получившаяся в результате каша не подчинялась никаким экономическим закономерностям, но позволяла почти каждому студенту получить каким-то образом небольшой доход.

Во-вторых, университетский рынок, в отличие от городского, имел, так сказать, заочный характер. Никто не стоял с товаром в руках, не ставил лотков и не открывал ларьков. Все сделки заключались посредством объявлений, под которые были отведены десятка два больших стендов в разных корпусах. Объявлений громоздились тысячи и тысячи, их постоянно растущие напластования среди роящихся вокруг студентов чем-то напоминали пчелиные соты. Бумажный слой был таков, что если Кроту требовалось, к примеру, изъять интересующее его объявление, он просто втыкал под него ножик и, подрезав снизу, выдирал вместе с сантиметровой толщины куском более ранних наслоений. Образовавшаяся рана моментально зарастала новыми бумажками. Практически все объявления были анонимными. Свой телефон или номер комнаты на них писали покупатели, а продавцы обращались к ним самое большее через полдня. Подобная традиция возникла из опасений спекулянтов; таким манером они надеялись сохранить анонимность и уберечься от милиции. Против милиции это, возможно, и помогало бы, если б та вздумала ловить университетских мелких спекулянтов. Но молодым росткам рыночной экономики противостоял Крот, а от него никакие уловки не спасали!

За всеми этими разговорами Кулинич, не уделяя достаточно внимания игре, два раза остался козлом. Уходить побежденным он посчитал оскорбительным для чести мундира и поэтому задержался еще, чтобы преподать урок дружинникам. В паре с Кротом взяв реванш и в довершение навесив соперникам "яйца", он заметил, что времени уже "ого-го", и пора бы действительно взяться за спекулянтов.

Тяжко вздохнув, опер уже хотел идти, но тут оказалось, что ближайший спекулянт фактически у него в руках. Ребята собрались на операцию. Накануне Крот договорился по телефону с неким Андреем о покупке у него наручных часов по явно завышенной цене, и сейчас собирался взять этого Андрея и пустить его по административке за "незаконную продажу по ценам, превышающим…". Как понял Кулинич, это была уже отработаная процедура: подставной покупатель задержание – протокол – статья 1502 – судья – штраф с конфискацией. Отделению регулярно сыпались "палочки", а Крот тренировал своих ребят для более серьезных дел.

Естественно, опер заявил, что примет участие в операции и договорился о получении задержанного спекулянта в свое распоряжение.

Возле дежурной части его окликнул Петрович, дежурный по отделению:

– Але, Николаич! Это для тебя, кажется. Тут ребята жилой сектор отрабатывали…

Петрович почему-то ко всем обращался исключительно по отчеству и на "ты" и к своим коллегам, и к гражданам, и к задержанным. "Ну, че, Сергеич, подписывать будешь", – добродушно говорил он арестованному и при этом так искренне улыбался, что задержанный тоже расплывался в улыбке как дурачок, совершенно забывая, что ему светит лет пять срока. Единственным исключением для Петровича был начальник отделения, именовать которого Владимирычем он решался только за глаза.

– …Нашлось двое свидетелей, как накануне убийства этот сукин сын Фотиев поругался с каким-то черным. Но не тем, что у нас отдыхает, а другим, вроде бы, спекулянтом. Вот протоколы, почитай.

Эмоциональная оценка потерпевшего не вызвала у опера протеста. Так испортить показатели отделения, позволив убить себя в конце квартала, мог только законченный сукин сын.

В показаниях утверждалось, что накануне вечером Фотиев на лестнице бурно объяснялся с неким гражданином упомянутой национальности, о котором известно было лишь то, что это оптовик, регулярно носивший в общежитие партии товаров. Ни имени, ни подробностей внешности очевидцы не сообщили. Хотя у Кулинича возникли определенные сомнения относительно искренности свидетелей, но протокол составлял зампорозыску Хусаинов, и если уж он не смог вытянуть у свидетеля всей правды, значит уже ничего не поможет. Не исключено, впрочем, что свидетель действительно не знал имен.

Вот и стало ясно, о чем расспрашивать спекулянтов.

Все вышло удачно. Продавец явился на встречу один, товар принес с собой и, как только взял деньги, был немедленно повязан. Формальности заняли около часа времени. Следовало составить рапорта о доставлении нарушителя, административный протокол, получить объяснение с "покупателя" и составить протоколы об изъятии полученных продавцом денег и добровольной выдаче купленных часов. Для протоколов пригласили двух понятых, за которыми пришлось бегать на второй этаж и еще уговаривать. Последний документ – расписка "покупателя", что деньги ему возвращены – и дело можно было передавать на рассмотрение.

Здесь Кулинич несколько изменил обычный ход процедуры. Он увел задержанного к себе в кабинет и долго втолковывал ему, что теперь дело плохо, его отчислят из Университета, он попадет "на учет" как спекулянт и тому подобное. Уже через двадцать минут задержанный "потек" и согласился ответить на некоторые вопросы в обмен на заминание дела.

Последующая беседа дала кое-какую полезную информацию. Торговец, который оказался никаким не Андреем, а вовсе Никитой, немного знал замаячившего в деле пока что анонимного кавказца, носящего оптовые партии товара в общежитие. И даже не одного, а двух. Работали они, по его словам, в паре, появлялись регулярно то один, то другой. Одного, который постарше, звали Рустам, а более молодого – Шамиль. Скидывали они товар десятку своих знакомых, а те распродавали более мелкими партиями. Никита знал только одного из таких "дилеров" и, немного поупиравшись, назвал его имя и номер комнаты – Антон, 417.

Задержанного спекулянта Кулинич отпустил с миром. Изъятые часы (супермодные "Командирские") хотел сперва оставить себе, но, вспомнив о щепетильности Крота в таких вопросах, вернул Никите, отчего тот совсем развеселился, и чтобы испортить ему настроение, опер на прощание пообещал помочь, если впредь возникнут сложности: "Вы, как наш секретный сотрудник, можете рассчитывать…". Благодаря усилиям журнала "Огонек" и иже с ним, в последнее время слово "сексот" стало страшнейшим оскорблением, и большинство граждан скорее согласились бы умереть под пытками, чем пойти в "секретные сотрудники". Услыхав, кем он теперь стал, Никита ушел с такой кислой миной, что опер искренне порадовался. Теперь он никому ни за что на свете не расскажет, что Рустамом заинтересовалась милиция.

"Ну вот, – рассуждал Кулинич, – есть ниточка к Рустаму. А как ее реализовать? Если Рустам действительно имеет отношение к убийству, то, скорее всего, здесь появляться больше не станет, во всяком случае, какое-то время. Хотя, черт его знает, если он уверен, что доказательств на него нет, то скрываться – давать лишний повод для подозрений. Может и придти как ни в чем не бывало. Хорошо, допустим, придет. И как же до него добраться? Поставить наблюдение за комнатой Антона? Оптовик может приходить раз в неделю, кто же станет столько сидеть в засаде? Да и вообще, кто станет сидеть? Людей для этого у нас нет. Можно обратиться к следователю, пусть заказывает Семерку. Нет-нет, нереально: ему не дадут, да и не сделает тут ничего хваленая Семерка. Общежитие – здесь не замаскируешься. Потом, сколько может быть у этого Антона контактов? Он же спекулянт – по нескольку десятков в день, всех отследить совершенно нереально! Значит, придется с ним беседовать и пытаться получить информацию о Рустаме. Может и не знать. С какой стати оптовик станет оставлять сведения о себе? Нет, не может быть, чтобы ничего о нем не знал. Конспирации их не учили. Но может просто не сказать. Конечно, добровольно не скажет, прошли те времена. Надо будет припугнуть. Чем? Он – спекулянт, значит, найдется, чем. Итак, решено: берем в оборот этого Антона."

В паспортном столе общежития опер выяснил фамилию и другие данные Антона. Проживал он в комнате один. Это навело на мысль, что Антон – не простой студент. Да и семнадцатая комната считалась в некотором роде привилегированной.

"Социальный статус" обитателя 417-й выяснить оказалось нетрудно. Антон Аверченко вот уже два года занимал пост председателя студкома одного из факультетов. Невесть какая шишка, но, если окажется вредным, может получиться скандал. По опыту Кулинич знал, что самое отвратительное по нынешним временам – это нарваться на такого вот общественного активиста мелкого размера.

Простой студент (если он, конечно, не юрист – об этих разговор особый) знает свое место. С другой стороны, если вдруг попадется действительно солидный человек типа замдекана или какой-нибудь профессор, то он по положению своему скандала боится. С таким спокойно и по-деловому можно договориться. А вот всякая мелковажная шелупонь вроде председателей студкомов – это что-то! До хрипоты будет права качать и после не успокоится. Таким чем больше скандала, тем лучше. Они на этом популярность имеют. Сейчас ведь кто громче крикнет, тот и прав. А начальство с молодежью заигрывает. Те почувствовали слабину – и наглеют раз от разу.

Настроившись на неприятный разговор с Аверченко и очень вероятный скандал, Кулинич уже собрался отправиться в гости к Антону, но в коридоре столкнулся с начальником отделения майором Валентиновым.

– Ты чего бездельничаешь? – как всегда, начал тот.

В ответ Кулинич подробнейшим образом расписал ему свои поиски в мире спекулянтов, естественно, кое-что приукрасив и дополнив постоянно возникавшими на пути трудностями.

Начальник отделения очень любил быть в курсе всех дел, и чем больше информации ему сообщить, тем выше он оценивал работу подчиненного. Правда, пользоваться этой чертой начальника для завоевания его расположения коллеги не торопились. Еще одна черта руководителя состояла в том, что, получив хоть какую-то информацию, он тут же начинал строить планы, организовывать суперхитрые ОПЕРАЦИИ и задействовать в них всех подчиненных, кого мог найти.

Так, например, однажды кто-то из оперов, застигнутый Валентиновым за забиванием "козла" в рабочее время (любое время у него автоматически считалось рабочим), пытаясь задобрить начальника, выложил ему агентурную информацию о том, что студент такой-то, прогуляв много занятий, достал фальшивую медицинскую справку для оправдания прогулов. В результате доложившему, а также еще двоим ни в чем не повинным сотрудникам отделения пришлось два дня пахать как проклятым, ибо Валентинов придумал ОПЕРАЦИЮ по выявлению подделки документов. Опера перерыли личные дела нескольких сот студентов в поисках поддельных медсправок.

Муравьев накануне по учебнику криминалистики освежил в памяти признаки поддельных документов. Там говорилось, в частности, что "в изображениях нарисованных оттисков печатей отмечаются сдвоенные штрихи, несоответствие текста названию учреждения, орфографические ошибки, нарушение геометрической формы, асимметричное расположение частей текста, неровность строк, нерадиальное расположение букв, различие в размерах интервалов между строками и буквами, неодинаковый рисунок одноименных букв, извилистость и утолщение штрихов, расплывы красящего вещества…" Практически все эти признаки усматривались не только в проверяемых справках, но даже в печати на его собственном служебном удостоверении.