Текст книги "Святое озеро"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Святое озеро
Спросите в настоящее время у крестьян X-ой волости, «каково поживает доброжелатель их, Петр Никитич Болдырев?», и вы услышите, как при одном его имени из уст каждого посыплются потоки брани, проклятий и поздних сетований на опрометчивую доверчивость. А между тем было время, когда, говоря о Петре Никитиче, выражались не иначе, как «наш Петр Никитич», причем слово «наш» выражало любовь к этому человеку. Нужно сказать правду: безупречная честность Петра Никитича при исполнении обязанности волостного писаря, доброта и внимание к нуждам крестьян вполне оправдывали привязанность их к нему. Получая от общества ограниченное содержание, он с утра и до ночи работал в волости, не зная ни отдыха, ни праздников. В течение всей его службы не было примера, чтоб он отказал кому-нибудь в деловом совете, затянул бы выдачу паспорта, замедлил бы с корыстной целью исполнением формальностей, с какими сопряжена выдача хлеба из запасных сельских магазинов, подстрекал бы когда-нибудь волостных начальников к крутым мерам при сборе податей и тому подобное. Напротив, со времени определения его в писари он значительно сократил общественные расходы на содержание волости и при этом не заикнулся об увеличении своего жалованья, хотя бы для того, чтобы иметь возможность нанять себе помощника. Волость считалась богатейшею в Т-ом округе. Бывшие до Петра Никитича писари, сменяясь с должности, вывозили десятками возов благоприобретенное, покупали дома, иные заводили торговлю, а Петр Никитич, приехав на должность в нагольном бараньем тулупе и нанковом сюртуке, за все время службы не завел себе даже новой шубы, а только покрыл старую дешевым сукном, известным в продаже под именем гвардейского.
Впрочем, и в то время люди, знавшие прошлое Петра Никитича, скептически покачивали головами. Петр Никитич был ссыльнопоселенец и в первое время по прибытии в Сибирь выдавал себя за "политического", но когда из статейного списка обнаружилось, что, служа в России в одном из почтовых учреждений, он был предан суду за растрату денежной корреспонденции и подделку фальшивых документов, то он скромно переименовался в несчастного, гонимого людьми и судьбою человека. Несмотря на изворотливый ум, Петру Никитичу в первые годы нелегко жилось в Сибири: по крайней мере, про первоначальную жизнь его в стране изгнания ходило много легенд. Говорили, что, служа на золотых приисках в качестве материального, он уличен был в крупном воровстве и при смене с этой должности лишился прекрасных каштановых волос на голове и пышных бакенбард, придававших его наружности сановитый вид. Рассказывали даже, что до поступления его в волостные писари, он, ради насущного пропитания, занимался сочинением акростихов, которые подносил в дни именин богатым купцам и мещанам, получая за то от кого полтинник и кусок пирога, от кого рюмку водки и гривенник, и при этом дополняли, что каждый раз после поднесения акростиха из передней именинника, вместе с Петром Никитичем, исчезала какая-нибудь шаль, дамская муфта или ценная бобровая шапка. Но о прошлом его заговорили уже тогда, когда богатство Петра Никитича породило во многих зависть к нему; во время же службы его писарем об этом знали немногие.
Жизнь Петр Никитич вел трезвую, уединенную. Он не только избегал общения с людьми, но как будто боялся их. Отчуждение его не казалось, однакож, странным, ввиду той массы занятий, какая лежала исключительно на нем. С начальством, приезжавшим иногда в волость для ревизии, он вел себя почтительно, но без низкопоклонства и угодничества, не выписывал к приезду его дорогих вин и закусок, не устраивал для него обедов, завтраков и таинственных rendez-vous [1]1
Любовных свиданий (франц.)
[Закрыть] с деревенскими кокетками, как это делают обыкновенно волостные писари. Всматриваясь в такую примерно-нравственную жизнь Петра Никитича, крестьяне одного только не могли понять: что связывало его самой искренней, повидимому, дружбой с т-м мещанином Харитоном Игнатьевичем Плаксиным, который нередко посещал его и гостил у него по несколько дней. Харитона Игнатьевича знала вся волость, и хотя открыто сказать про него что-нибудь дурное никто бы не решился, но все почему-то остерегались его, как остерегаются обыкновенно людей сомнительных профессий. Уловить что-нибудь определенное в деятельности Харитона Игнатьевича было так же трудно, как и подметить какое-нибудь выражение в широком, мясистом лице его, постоянно маслившимся от жирного пота. Занимался он и комиссионерством по приисканию денег под векселя с надежными ручательствами, перепродавал дома, брал на себя подряды для лиц, признанных несостоятельными, блуждал по праздничным дням на рынке около крестьянских возов с хлебом и овощами. Его замечали в присутственных местах во время торгов на всевозможные подряды. Он был непременной принадлежностью всех аукционов, ко всему приглядывался, прислушивался, приторговывался и, незаметно исчезая из одного места, так же незаметно появлялся в другом. В городе, как и в деревнях, Харитона Игнатьевича все знали, начиная от высших губернских сановников и кончая темными личностями, таившимися на окраинах городских предместий. Сановники относились к нему с покровительственной иронией, темные личности носили в дом к нему по ночам узлы под полами рваных халатов и шубенок. Узлы эти исчезали в таинственных кладовых Харитона Игнатьевича, недоступных даже для взора его домашних, и увозились не иначе, как запрятанные в навоз или солому.
– О-о-о! В этой бестии много блох сидит! Уж доберусь я до его шкуры и всех их выколочу! – говорил полицеймейстер, имевший сильное подозрение, что периодически совершавшиеся в городе подломы лавок и магазинов не обходились без его содействия. Но, несмотря на бдительный надзор градоначальника, шкура Харитона Игнатьевича оставалась цела и блохи безнаказанно кишели в ней. Правда, раза два он попадал в острог, но выходил из него с торжеством невинности и возбуждал преследования за свою попранную репутацию.
Постоянно ведя исковые дела по поводу различных неустоек, нарушенных условий, неоплаченных векселей и тому подобного, Харитон Игнатьевич случайно познакомился с Петром Никитичем, не имевшим в то время определенных занятий, и опытный глаз его сразу оценил в нем человека, по уму и качествам подходящего для себя. Он поместил Петра Никитича у себя в доме, чтобы всегда, под рукой, пользоваться его юридическими познаниями, и до того полюбил его, что не отказывал ему даже в деньгах, конечно в мелочных, и хотя был убежден, что никогда не получит их обратно, но все-таки на всякий случай брал от него расписки. Дружба между ними не прервалась и по вступлении Петра Никитича на должность волостного писаря, благодаря услугам, какие оказывал Петр Никитич, извещая заблаговременно Харитона Игнатьевича о продаже с аукциона имущества, описанного у крестьян за долги. Но услуги эти совершались так таинственно, что о них никто не догадывался.
Однажды в числе пакетов, доставленных в волость с почты, Петр Никитич получил циркулярное предписание т-ой казенной палаты. Распечатав пакет и прочитав содержание бумаги, он взял в руки перо, чтоб записать ее в настольный реестр, но вдруг остановился, прочитал снова бумагу, задумался над ней, затем, не записывая ее в реестр, вложил обратно в конверт и опустил в боковой карман своего нанкового сюртука. Весь день после того он был необыкновенно рассеян: перепутал на отправляемых бумагах номера и адреса на конвертах и даже отправил какой-то рапорт, не скрепив его подписью. Возвратившись домой ранее обыкновенного, он торопливо пообедал; затем, запершись в комнате, вынул из кармана пакет и несколько раз перечитал циркуляр, как бы вдумываясь в каждое слово. Весь вечер проходил он по комнате из угла в угол, нахмурив брови, проводил по временам рукою по обнаженной голове, как бы приводя в порядок путающиеся в ней мысли, иногда улыбался, потирая руки, как человек, обделавший аппетитное дельце. В последующие после того дни, посещая волость, он пересмотрел все дела, хранившиеся в волостном архиве, перечитал все старинные документы, как бы ища в них чего-то, и спустя неделю отправился в город Т-в к окружному начальнику под предлогом весьма важного дела.
На третий день вечером, после утомительного пути по проселочным дорогам, Петр Никитич подъехал на усталых, взмыленных лошадях к дому Харитона Игнатьевича, стоявшему при въезде в город в пустынной улице, усеянной лачугами и кузницами. Выйдя из телеги и отпустив ямщика, он вошел g темный двор, выкрытый драньем. На лай собаки, неистово рвавшейся с цепи, вышел на крыльцо со свечою в руке сам хозяин. Увидев Петра Никитича, он радушно встретил его, несколько раз с шутливой фамильярностью похлопал гостя по плечу и, ласково заглядывая ему в глаза, произнес:
– Ну, ну, вот и тебя дождались! Аль попутным ветерком занесло, а? Ну, иди, иди, обогрейся, гость будешь!
Введя его в небольшую комнату, уставленную вместо мебели коваными сундуками, Харитон Игнатьевич приотворил дверь в смежную комнату и вместе кухню и крикнул:
– Даша-а, а Даша! Выдь-ко сюда, глянь, кого нам к ночи-то бог дал!
– Кого ж бы? – спросил из кухни мягкий женский голос.
– А ты своими глазами глянь, недокуда чужими-то на все смотреть? – насмешливо ответил он.
В дверях показалась жена его, пожилая красивая женщина с объемистыми грудями и талией, проворно обтирая белые, засученные тшше локтя руки о грязный ситцевый передник. Увидев гостя, она всплеснула руками, вскрикнув:
– Батюшки! Петр Никитич! В кои-то веки заехал к нам, да не чудо ли это? А-а-ах ты напасть, а у меня как на грех ничего не стряпано! – И скрылась еще проворнее, чем показалась.
Пока Петр Никитич раздевался, на столе уже появились тарелки с огурцами, груздями, пирог с рыбой, пирог с маком и еще какие-то печенья.
– Ну, ну, чего вылезли? Неуж людей-то не видывали? – крикнул Харитон Игнатьевич на свое потомство, высыпавшее из кухни в количестве шести душ. – Подите отсюда, вот я вас ужо! – пригрозил он, топнув ногой. Дети робко вышли из комнаты, и засученная рука хозяйки захлопнула за ними из кухни дверь.
– Ну, как живешь? Чего долго не заглядывал к нам? – спросил Харитон Игнатьевич гостя, запивавшего горячим чаем съеденный ломоть пирога с рыбой. – Я нынче, признаться, собирался съездить к тебе, – продолжал он, – хочу, слышь, лавку сооружать да посадить в нее Васютку. Уж парню четырнадцатый год пошел, а он без пути в доме мотается. Благословишь ли?
– Чем торговать-то намерен? – спросил Петр Никитич, ковыряя в зубах спичкой.
– А так, братец мой, разной разностью, а главнее всего деревянной посудой. Временами здесь на нее большой спрос, а взять негде. Оно дело-то не ахти какое, а все, при сноровке, копейка набегать будет!
– Будет, это и говорить нечего! – согласился с ним Петр Никитич.
– Копейка набегать будет! – задумчиво, барабаня пальцами по столу, повторил Харитон Игнатьевич. – В околотке-то моем живут все более мастеровые, с фаянсов-то хлебать не привычные, к дереву навык имеют. Оно хошь и по малости товару потребуется: кому ложка, другому чашка, третьему жбанчик, а все в год-то, гляди, и на круглую сумму набежит. Да и парню-то дело будет; пора и ему сноровку набивать. А без обученья-то этого, без сноровки-то как ты его в свет-то пустишь. Ведь темный человек выйдет, коли талану-то ему не привьешь! Да что ж ты маковничка-то не прикусишь, – спохватившись, пригласил Харитон Игнатьевич, – хозяйка-то хошь и похвалилась, что ничего не стряпала, а ровно чуяла, что ты приедешь, меду-то в пирог подмесила не жалеючи!
– Сыт уж… благодарю!
– Ешь крепче! Дорогой-то, поди, всю кладь в брюхе уколотило, порожнее-то место найдется. По нынешнему пути ухабинами-то всю душу, поди, выколачивает, а?
– Отшибает, хвалить нечего!
– Надолго к нам в гости-то?
– Завтра к вечеру надо бы домой собраться! – ответил Петр Никитич, накрывая блюдце опрокинутой вверх дном чашкой, и, вынув ситцевый клетчатый платок, отер пот, выступивший на лбу.
– Пей еще, что ты мне дно-то у чашки показываешь? Погрейся, ну, ну!
– Уволь, не могу более!
– Ну, ну! Не могу! Эко, в кои-то веки заглянет, да от еды и питья в отрек! Пей, полно! Дарья, прими-то чашку-то да плесни в нее свеженького! – крикнул Харитон Игнатьевич, и, несмотря на все усилия Петра Никитича освободиться от угощения, в руках его снова оказалась чашка с свеженалитым чаем. – Водки ты не употребляешь, ешь, что девка перед венцом, по зернышкам, – чем и угощать тебя, не знаю! – говорил Харитон Игнатьевич. – Дело какое есть, что в город-то заглянул к нам? – спросил он после минутного молчания.
– У нас без дела, Харитон Игнатьевич, часу не пройдет, такое уж ведомство! – ответил Петр Никитич, прихлебывая с блюдца чай.
– Где люди, там и дела, чего говорить; всякому жить надо, пить, есть хочется! Где на честный манер, где обманом, а все снискивай кусок… Как пробудешь без хлеба-то? – задумчиво произнес Харитон Игнатьевич. – А какое дело-то встретилось? – как бы вскользь, к слову, спросил он.
Опрокинув на блюдце допитую чашку, Петр Никитич отер платком лицо и окинул исподлобья пристальным взглядом своего собеседника.
– Дело-то у меня встретилось, Харитон Игнатьевич, такого сорта, что сказать-то его можно только за большие тысячи! – ответил он.
– Хе-хе-хе… Какие ноне у тебя дела завелись, а? Ну, ну, я и пытать не буду, подожду, пока поболее тысяч накопится!
– А много-ли скоплено их, скажи-ко? – шутливо спросил Петр Никитич.
– Не успел приехать, да уж и сказывай тебе, сколько тысяч накоплено. А ты посиди, обогрейся! Что до время чашку-то накрыл, аль узор-то на дне ее приглянулся? – спросил он. – Пей-ко еще чаю-то, ну, ну…
– И рад бы потешить тебя, да не могу…
– Ну, не можешь, так не насилую; всякий своему животу меру знает! Так какое же это дело-то у тебя встретилось, что за тысячи сказывать собираешься, а? – снова спросил он, снимая пальцами нагар с сальной свечи и отирая их о голенище своих высоких смазных сапогов.
– Компаньона ищу!
– На какую же забаву он понадобился тебе, а?
– Забава-то, на мой бы ум, не скучная, Харитон Игнатьевич… – с иронией ответил Петр Никитич. – Помогать мне лопатами деньги загребать…
– А-а-ах, окрести тебя воротом! – произнес Харитон Игнатьевич, и живот его заколыхался от тихого, беззвучного смеха. Спустив синий поясок на рубахе пониже живота, он с усмешкой продолжал: – Ну, на этакую забаву, по нонешнему времени, охотников много найдется, только клич кликни!
– Найдется-то много, да не всякий к моей-то мерке подойдет! В компаньоны-то мне, Харитон Игнатьевич, требуется человек с особыми приметами!
– О-ох! Ну, так я, стало быть, не гожусь; у меня и в пачпорте сказано, что особых примет нету, хе-хе-хе… А я уж было и уши развесил. Экое горе-то!
– Не горюй до время, приметы-то эти в пачпорт не вписываются; кто не брезглив, склевывает червячка, не боясь крючка, да не скучает о совести, тот мне и на руку!
– А-а! Ну, по этим-то приметам я, пожалуй, и гожусь!
– И на мой-то глаз мерка-то по росту бы тебе!
– Гожу-у-усь, хе-хе! Одного разве побоюсь, что заботы с деньгами не оберешься, куда их девать, не придумаешь, хе-хе-хе! – смеясь, заключил он.
– Ну, этакая забота всякому была бы по душе; скучать об ней нечего. Деньги – товар емкий, кладовых не требуют, – во всякую щель влезут и вылезут. А ты вот послушай-ко лучше, чего я прочту тебе, да и смекай, – произнес Петр Никитич, доставая из кармана циркуляр.
– Ну, ну, читай, читай! – смеясь, ответил Харитон Игнатьевич, опираясь локтем о стол и, нагнув ладонью шляпку правого уха, приготовился внимательно слушать.
Придвинув к себе свечу, Петр Никитич откашлялся и начал читать:
"Вследствие часто возникавших в последнее время между крестьянскими обществами различных сел и деревень, а также инородцами споров за право пользования рыболовными песками на реках, озерами и сенокосными лугами, нередко обнаруживалось, при расследовании возникавших по сему поводу дел, что спорные угодья, не входя в земельный надел спорящих сторон, составляют собственность казны, и что, по зачислении таковых в оброчные статьи, от сдачи их с торгов в аренду в значительной мере могла бы увеличиться степень государственного дохода. Ввиду вышеизложенного предписывается X-му волостному правлению немедленно доставить сведения: 1) имеются ли в пределах волости рыболовные пески на реках, озера или сенокосные луга, кои не отданы в надел крестьян, а составляют собственность казны; 2) буде имеется какое-либо из означенных угодий, то в донесении необходимо точно обозначить местонахождение рыболовного песка или озера, а относительно лугов количество десятин занимаемой ими земли, а равно и расстояние таковых от населенных мест; и 3) исчислить с возможной подробностью, чрез спрос знающих людей, доход, какой могут приносить означенные угодья, дабы, соображаясь с сими сведениями, при сдаче оных угодий в арендное пользование могла быть назначена им совершенно правильная оценка".
– Смекнул? – спросил Петр Никитич, окончив чтение и пристально посмотрев на Харитона Игнатьевича.
Вместо ответа Харитон Игнатьевич молча взял из рук его циркуляр и, вертя его между пальцами, внимательно осмотрел печатный заголовок, подписи членов, номер и число, каким бумага была помечена.
– Что ж? – спросил он, возвращая циркуляр: – стало быть, ноне все луга и рыбные пески в казну отойдут, что ли? Мне, признаться, невдомек что-то, на что ты мне эту бумагу читал. Уж не это ли и есть то дело, с которого ты собираешься деньги лопатами загребать? – насмешливо спросил он.
– А ты не раскусил разве? – спросил Петр Никитич.
– От старости, что ли, друг, а уж ноне мне энти орехи ровно не по зубам, я и готовое-то с трудом жую! – с иронией ответил ему Харитон Игнатьевич.
– Э-эх, Харитон Игнатьевич, а еще коммерцией занимаешься! – укоризненно произнес Петр Никитич. – Да ведь в этом-то орешке, друг мой, золотое ядрышко лежит, для умелого человека целое состояние!
– А-а-а? Ну, ну! – отозвался Харитон Игнатьевич, заерзав на сундуке с несвойственной летам его живостью. – Ну-ко, ну, раскуси мне орешек-то! Ишь, ведь ученые-то люди из каждой строки золото добывают, а мы по темноте-то своей и бисер, поди, ногами попираем, да невдомек! Тут, ровно, пишут, чтобы ты донес в палату, какие есть в волости угодья, чтобы зачислить их в оброк да сдавать в аренду? – прищурившись, спросил он. – Так разве у вас есть экие-то угодья?
– Про Святое-то озеро слыхал когда?
– Как не слыхать! Так уж не оно ли золотое-то ядрышко, что в скорлупке-то знтой спрятано, а?
– Оно, не ошибся! Ведь озеро-то не отдано в надел крестьянам, хотя они и пользуются им!
– Ну… ну, раскусывай, раскусывай… авось разжую, хе-хе-хе… – прервал его Харитон Игнатьевич.
– Я должен донести теперь, что в волости есть озеро, улов рыбы из которого дает крестьянам дохода самое меньшее от трех до четырех тысяч в год, и, как не отданное в надел им, оно подлежит зачислению в казенную оброчную статью.
– Вот оно что-о-о! Ну, ну!
– На основании этого ответа палата зачислит его в оброк и будет сдавать с торгов в аренду!
– Э, э! Тэ, тэ! Теперь понимаю. Теперь, стало быть, всякий, кто пожелает, может взять его в аренду за себя?
– Нет, не всякий, не торопись.
– О-о-о! Аль и тут особые приметы понадобятся? – насмешливо спросил он.
– Понадобятся! – сухо ответил Петр Никитич. – Озеро должно сдавать в аренду только крестьянам.
– А нешто человеку в сапогах к нему пути заказаны, а только для тех дорога-то на торги широка, кто бродни носит? а? – снова прервал его Харитон Игнатьевич.
– Не отдадут тебе озера не потому, что ты сапоги носишь, а потому, чтоб отдачей его в аренду постороннему лицу не нарушить интересов и благосостояния крестьян. Палата, по зачислении озера в оброчную статью, должна назначить торги на него и предписать нам произвести публикацию по волости о вызове крестьян на торги. По закону и самые торги должны состояться не иначе, как в волостном правлении!
– Ну, не отдадут, так и носу совать не будем!
– Тебе отдадут его только в таком случае, если крестьяне отказались бы взять озеро. Ну, а наши крестьяне пожалеют дать за это озеро и четыре и пять тысяч арендной платы в год…
– Тэ-эк! Это, чего говорить, озеро бога-атое! Ну, так чем же ты хвалился в таком разе, а? – с иронией спросил Харитон Игнатьевич. – Я было смекнул с твоих слов, что ты дельце-то это обсоюзил, а оно, выходит, по поговорке: скусен пирожок, да ротик обожжет…
– Обсоюзил, ты не ошибся!
– Какой же ты это дратвой союзы-то пристегнул?
– Умственной!
– Э, э! Дивлюсь я на тебя, Петр Никитич: с твоим умом да талантом тебе давно бы надоть в атласе да бархате щеголять, а ты все, грешным делом, из нанковой шкурки не вылезаешь! – насмешливо заметил Харитон Игнатьевич, окинув взглядом полинявший нанковый сюртук своего собеседника. – Ну, как же ты, к примеру, оборудуешь это дело; скажи, буде не секрет?
– Затем и приехал к тебе, чтобы вместе его на колодку-то натянуть! Старые мы знакомые, Харитон Игнатьевич, всего с тобой видывали на веку, и худого и доброго. Скажи по душе мне теперь: друг ли ты мне, а?
Окинув его пристальным взглядом, Харитон Игнатьевич отер правою рукою свою черную с проседью бороду и усы.
– Кажись бы, меня и допытывать об этом не следовало, – сухо ответил он, глядя куда-то в сторону. – Припомни, сколько раз я выручал тебя из беды; ровно и теперь бы счеты-то меж нас не кончены, да я уж рукой на них махнул, не тревожу! Денег-то хвалишься лопатами нагрести, и без поминок отдашь, поди?
– Про долг мой не сомневайся, возвращу! – ответил Петр Никитич, слегка покраснев.
– Давай господи, пора бы! – снова погладив ладонью усы и бороду и не смотря на Петра Никитича, ответил он. – А только, если ты теперича касательно денег разговор-то о дружбе подводишь под меня, так лучше помолчи; не утруждайся. Денег у меня и в заводе нет. Сам нуждаюсь! – закончил он, усиленно отхаркивая слюну и сплевывая ее на пол.
– А если мне не нужно денег? – с усмешкой ответил Петр Никитич. – Если я спрашиваю тебя, друг ли ты мне, по другой причине?
– На что ж это тебе занадобилось, на какие причины? Сколько помнится, мы неоднова с тобой дела вершили, да о дружбе друг друга не допытывали! Разве ты был когда в моем доме постылым гостем? Разве уходил от меня не напоенный и не накормленный? Когда тебе перекусить-то было нечего, когда рыло-то все на сторону воротили от тебя, кто тебя и поил, и кормил, и в тепле-то тебе не отказывал, а-а? Ну-ко!
– За твое добро я и хочу отплатить тебе со сторицей. Понял ли – со сторицей! – повторил Петр Никитич с особенным ударением на последнем слове.
– Спасибо, что добро помнишь; ноне и за это людей благодарить надо! Да грех бы, говорю, и забыть-то меня, – добавил он. – А чем же ты заплатить-то мне хочешь? – мягким и несколько меланхолическим тоном спросил Харитон Игнатьевич, взглянув на него.
– Для того я и спрашиваю тебя, друг ли ты мне?
– Друг, друг! Вот те Христос! Всем сердцем расположен к тебе! – торопливо ответил он. – Чего хошь, проси – не постою, если б вот деньги были, сам бы дал, верное слово сказываю! Не гляди на меня этак-то с сумлением; – произнес он, заметив устремленный на него пытливо-насмешливый взгляд Петра Никитича. – А может, не выпьешь ли рюмочку; все бы обогрело с дороги-то. Одна-то рюмочка – не беда, сказывают, другая-то лиха!
– Не пью, спасибо, да мне и не холодно!
– Ну, твоя воля! Мадерцы бы надоть, да вишь – горе, в запасе-то не держу! Э-эх! Как бы все-то, говорю, добро мое помнили, не валились бы теперь заборы у дома, не ходил бы я в поддевке, не перебивался бы с денежки на денежку, – внезапно переменив тон и грустно качая головой, продолжал Харитон Игнатьевич. – Вот детки теперь подрастают, занятие надо им дать, а на что поднимешься, где капиталы-то? – певучим голосом закончил он.
– Не скучай, помогу и деток устроить и заборы новые поставить…
– Пошли тебе господи за твое раденье! Ты не в других, помнишь добро. Разве только на словах, может, помочь-то сулишь мне, а до дела коснется, так стороной друга-то обойдешь? Чем же ты, к примеру, помочь-то мне собираешься? – нежно заглядывая ему в глаза, спросил он.
– На поправу хочу тебе Святое озеро в аренду отдать за сто рублей в год… Хочешь, а-а?
– За сто рублей в го-о-од?! – удивленно спросил Харитон Игнатьевич.
– Может быть – и дешевле еще, может быть и за пятьдесят рублей его купишь…
– Ты… ты… ты… в уме ли, Петр Никитич? – заикаясь и пристально глядя на него, спросил он. – Ты пощупай кудри-то на макушке. Да разве может это статься, чтоб угодье, которое дает на пять, на шесть тысяч товару в год, отдали за сто рублев, а?
– Говорю, так, значит, можно!
– О-о-ох ты, господи! Да нет, это ты смеешься надо мной… – произнес он, махнув рукой и быстро отвернувшись от него: – грех бы, говорю, этак-то!
– Хочешь или нет, скажи мне одно… – как бы наслаждаясь его сомнением, спросил Петр Никитич.
– А-а-ах ты, боже мой! Да неуж это можно, а-а? Да ведь после этого… что ж? Ведь это ты навек счастье даешь! – отрывисто говорил он, захлебываясь от волнения. – Да неуж это, слышь, можно? Ты, ты… Уверь меня, ты того, а? Мне сдается все, что ты это ради смеха говоришь. Да ведь коли это правда, так чего же тогда будет-то с нами?
– Ничего… Вот тогда вместо нанки-то и принакроемся атласом да бархатом, хе-хе-е… А особенного ничего не произойдет!
– Ну, Петр Никитич, если ты теперича все это в сущую правду говоришь, – с особенною торжественностью в голосе начал Харитон Игнатьевич, вставши с сундука, – то вот тебе угодник божий Никола в свидетели, по гроб жизни буду тебе первый слуга и друг. Проси, чего ты от меня хочешь, без слова отдам. Проси, чего тебе только надоть, заикнись!
– Мне ничего пока не нужно.
– Денег тебе надо?
– Не нужно.
– Ты заикнись, заикнись, говорю тебе, попроси. Есть ведь у меня деньги-то, слава тебе господи, не оскудел я… Я ведь это даве только попытать тебя хотел, говорил, что ни гроша нет. Я ведь простой человек, сам ты знаешь, последнее отдам! Да что ж это мы всухомятку речь-то ведем, прости господи. Дарья! – подойдя к двери, крикнул он. – Запеки-ко нам селяночку с груздочками, авось до утра-то и не замрем, – притворив дверь и снова присаживаясь к столу, произнес он. – Одного я только в толк не возьму, друг ты мой сердечный, – снова тоскливо и нараспев начал он: – сам же ты сказал, что озеро если и обратят в оброчную статью, то все-таки сдадут его в аренду крестьянам, а постороннего человека и коснуться к нему не допустят. Так как же ты наградить-то меня им хочешь, а-а?
– Уж это мое дело; будь в покое…
– Разве, может, у тебя на примете закон этакой есть, а? – полюбопытствовал Харитон Игнатьевич, будто не расслышав его ответа.
– Нет!
– В толк не возьму, как ты это сорудуешь?
– Прежде время тебе и знать не нужно; или сомненье-то мучит тебя, а?
– Томит! Чудно как-то кажется! И верный ты человек, знаю, что зря слова не вымолвишь, а все – нет-нет, и засосет под сердцем-то, словно червь какой! Вот я было обрадовался словам-то твоим, а теперь сызнова тоскливо стало. Не верится! – грустным, разбитым голосом говорил он.
– Верь не верь, а сказал тебе сделаю, так сделаю! Чем сомненьем-то мучиться, поговорим-ко лучше об условиях, на каких я намерен отдать тебе озеро, чтоб после греха между нами не вышло, оглядки бы не было.
– Избави господи от греха да оглядки; да нешто я плут какой, а? – обидчиво ответил Харитон Игнатьич.
– Плут не плут, а случай неровен, Харитон Игнатьевич. В таких делах аккуратность первое дело!
– Ну… ну, будь по-твоему, – согласился он, – пощиплем пуху у непойманной птицы! Хе-хе!.. говори.
– Прежде всего скажу тебе, что озеро ты возьмешь с торгов в аренду на одного себя. Сами ли мы будем хозяйничать на озере или сдадим его от себя в аренду крестьянам, об этом поговорим после, когда увидим, что будет выгоднее!
– Известное дело, обувь-то примеряют, когда она сшита, – заметил Харитон Игнатьевич, – а она, вишь, пока еще умственной дратвой стачена, хе-хе-е!.. Ну?..
– Главная причина тут в том, Харитон Игнатьевич, – продолжал Петр Никитич, не обратив внимания на колкое замечав ние его, – что имя мое в этом деле не должно упоминаться, как будто бы все это помимо меня будет делаться, a я ничего не знаю и не ведаю, арендуешь ты озеро или нет, понял?
– A-a-a! – протянул Харитон Игнатьевич, вопросительно приподняв брови. – Стало быть, ты совсем как бы втуне будешь; к примеру теперича взять, как бы никакого касательства к озеру не имеешь?
– Да, да, пока, до время, а там, что далее будет, увидим!
– Понял… понял! – ответил он, кивнув головой и погладил ладонью усы и бороду, желая скрыть радость, сверкнувшую в маленьких карих глазах его. – Стало быть, дратва-то, какой ты обсоюзишь это дельце-то, будет с изъянцем… хе-хе-е… ну что ж! Я уже сказал тебе, что не брезглив, мне все на руку… всякая обувь по ноге…
– Знаю, знаю! Поэтому на всякий случай, – продолжал Петр Никитич, – мы сделаем между собою документик, к примеру – вексель, что будто ты занял у меня пятнадцать тысяч рублей серебром наличными деньгами, с обязательством уплатить их по востребованию мне или кому прикажу я!
Харитон Игнатьевич с минуту сидел совершенно неподвижно, пристально посматривая на своего собеседника.
– То есть как это вексель? – спросил, наконец, он. – С какой это радости, для какой бы, к примеру, потребы?
– Единственно в ограждение меня от всякой случайности!
– От какой же, к слову?
– От обмана, например!
– Чтоб я бы это да покусился на обман? – крикнул Харитон Игнатьевич.
– Не сердись, Харитон Игнатьевич, – прервал Петр Никитич, – грех-то неровен; в жизни-то случается, что и сын отцу ножку подставит, когда до наживы дело коснется! Тут тебе и обижаться не на что, – с расстановкой говорил он; – ты только выслушай внимательнее, что я тебе скажу. Я берусь обделать дело, что озеро, которое на худой конец принесет в год четыре-пять тысяч чистого дохода, ты получишь в аренду на двенадцать лет за сто или за пятьдесят рублей в год! Это я предлагаю тебе на тех условиях, что мы-должны владеть озером вместе, делить с тобой и доходы и расходы поровну, но участие мое в этом деле должно оставаться в тайне, по крайней мере на два, на три года, пока утихнет эта история! Следовательно, я с тобой никакого формального условия по этому делу заключить не могу.
– И не надоть, ну их к богу, все эти формальности! Мы так с тобой, по-душевному будем владеть; делить каждый грош сообча!
– Э…э! Нет, Харитон Игнатьевич, так-то на словах только говорится, а на деле-то частенько иное случается! Слово-то, что птица, на лету следа не оставляет! А кто мне поручится, что когда ты получишь в аренду озеро, то вместо того, чтобы делить со мной поровну весь доход, и на порог своего дома меня не пустишь, а? Скажешь, что ты меня и знать не знаешь и ведать не ведаешь! Ну, что я тогда возьму с тебя за то, что рискую и место потерять, а может быть, под суд попасть, а?
