Текст книги "Святое озеро"
Автор книги: Николай Наумов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
– Я те поруку-то на этот случай предоставлю почище векселя, коли уж на то между нами дело пошло!
– Какую?
– Святителя Николу многомилостивого в свидетели призову, что между нами все по-душевному будет!
– О-о-о! Нет, Харитон Игнатьевич, таких-то свидетелей в эти дела не вмешивают! И зачем угодников божьих тревожить, когда вексельная бумага есть и стоит-то недорого. Оно и проще и душе-то спокойнее! А вот если ты мне дашь вексель, мы его засвидетельствуем формальным порядком у маклера, и тогда уж мне нечего опасаться за будущее, потому что, на случай уклонения с твоей стороны и у меня камешек за пазухой будет; и будем мы с тобой состоять тогда в истинной и неразрывной дружбе… Понял?
– Ка-ак не понять, – не малолеток, во всяких хомутах на своем-то веку объезжен, разбираем, где чем шею-то трет, хе-хе-е! Это я и будь бы прост и дай тебе вексель, а ты завтра пойдешь да представишь его ко взысканию, и я должен буду нищую суму надевать на себя? А дашь ты мне озеро в аренду или нет, это еще на воде пальцем писано…
– Теперь я и сам не возьму от тебя векселя, пойми! Возьму его тогда, когда дело обделаю!
– Не дам я тебе векселя! – решительно ответил Харитон Игнатьевич, отвернувшись от него.
– Не дашь и не нужно, короче речь! Найдутся и без тебя охотники, что за обладание озером не на такие условия согласятся и внесут мне наличные деньги в обеспечение.
– Кто ж это наличными-то тебе отсыплет, скажи-ко?
– Любой купец!
– Поди же к этакому купцу, поищи его. Не надоть ли, фонарь засвечу, чтоб светлее было искать-то? Только уходи из-моего дома, слышь, сейчас же уходи, – вспыхнув и задрожав весь, крикнул Харитон Игнатьевич, поднимаясь с сундука.
– Подожди гнать-то, не покайся! – спокойно заметил ему, Петр Никитич.
– Дай ему вексель! – продолжал между тем Харитон Игнатьевич, не глядя на него и как бы обращаясь к третьему лицу. – Хе-хе-е!.. дурака нашел! Это опосля супротив его не смей и слова сказать, а? Хошь не хошь, а пляши по его дудке. Да ты в памяти ли, спрошу я тебя? – обратился он к нему.
– В памяти!
– Вне оной, забылся; забылся, говорю! Ты бы, знашь, как должен чтить-то меня, если памятуешь добро-то мое. Ты бы должен прийти и сказать мне: вот, Харитон, за то, что ты меня нищего призревал, хочу я взыскать тебя своей помощью: на тебе озеро, владей им! А ты вместо того обманный вексель требуешь с меня… по совести ли это, а?
– Объясни, почему ты опасаешься дать мне вексель? – лукаво усмехнувшись, спросил Петр Никитич. – Ведь ты хорошо знаешь, что я возьму его только тогда, когда дело будет наверное обделано мной, что обмануть я тебя не обману по той простой причине, что в этом деле заключается обоюдная наша выгода. Чего ж ты опасаешься, а?
– Скажи ты мне наперво, кто ты таков? – гордо глядя на него, спросил Харитон Игнатьевич. – Каким ты званием почтен: дворянин ли ты, купец ли, крестьянин ли?
– Ссыльнопоселенец! – спокойно ответил Петр Никитич.
– А-а-а! Стало быть, человек въяве ошельмованный, хе-хе! Так могу ль я к тебе какое доверие питать, а?
– Не доверяешь, и не нужно! Одинаково ведь и я, милый друг, не могу доверять человеку, который два раза в остроге сидел по подозрению в грабеже и прикосновенен к десятку дел о подлоге.
– А все-таки я не посельщик, все-таки моя честь при мне!
– Ну, честь-то у нас с тобой, Харитон Игнатьевич, тоньше паутины, постороннему-то глазу едва ли приметна! Будем-ко правду говорить, а не вилять хвостами. Дело все в том, что мы очень подробно знаем друг друга: выходит, что я коса, а ты камень. Смекнул ты сразу, что озеро взять в аренду выгодно. Знаешь, что дело с моей стороны о передаче его будет темное, рискованное, а тебе это и на руку. Вот ты теперь и измышляешь, какими бы тебе путями обойти меня и завладеть озером одному, потому что судиться с тобой я не посмею, так как сам на себя никто петли не накинет. Верно или нет? Ну-ко, скажи на-прямки, стыдиться-то нам друг друга нечего…
– Ну, въяве вижу теперь, что недаром тебе на приисках кудри-то расчесывали! – ответил покрасневший до ушей Харитон Игнатьевич.
– Уму учили!
– И выучили, уме-е-ен! Впрок пошла тебе эта грамота. Не умру, поколь не увижу тебя в атласе да бархате. Так что ж, селяночкой, что ли, заедим душевное-то расположение друг к другу… а?.. Хе-хе-е? – шутливо спросил Харитон Игнатьевич.
– От селянки я не прочь, кушанье хорошее…
– Люблю я ее, особливо, когда это с пылу-то она, да шипит это, шипит, хе-хе, а груздочки в ней так и прискакивают, словно заманивают тебя, хе-хе… как ты теперь меня, к слову сказать. Откровенный ты человек, Петр Никитич, люблю я таких-то, что начисто узоры выводят, право! Теперь и я тебе скажу свое душевное слово: не сердись ты на меня, что я тебя по колоченным-то ребрам щупал, это я тебя нарочно пытал, что можно ли еще с тобой темные-то дела вести, не возьмет ли опаска…
– Ну, можно ли? – с иронией спросил Петр Никитич.
– Дока, брат, ты до-о-ка! Вот уж про тебя можно сказать твое же слово: что со всякого крючка сорвешь червячка! Откровение это тебе бог дал!
– Не пожалуюсь, умом не обижен! – самодовольно ответил Петр Никитич.
– О-о-ох… великое дело, коли ум в человеке есть, – качая головой, глубокомысленно продолжал Харитон Игнатьевич. – С умом человеку и родительского наследья не надоть. Спросите меня, с чем я жить пошел на белом свете, а-а? С двумя гривнами. А слава тебе господи, и домик сорудовал, и в домике теперь пустого места не найдешь. До тридцати лет у всех на языке был Харитошкой, а теперь всякий ко мне с почетом да уважением относится, всякий чтит меня Харитоном Игнатьевичем. А все ум, ум! Не будь у тебя ума, разве ты бы додумался до этакой фортуны, а? А векселя, друг, я все-таки не дам тебе! – лукаво, но пристально посмотрев на него, заключил он.
– Не дашь, так к другому пойду!
– Хе-е, хе-хе-е-е! Знаю, знаю, милый ты человек, что на этакую рыбу, как Святое озеро, самоловов много найдется; да не бойся! Это я так, шучу. Страсть моя, друг, шутки шутить. Другой, кто не знает меня, подумает, что я невесть какой плут, а я, по душе тебе скажу, – простой человек, что твой младенец, ей-богу. А поломаться люблю… люблю…
– Со мной бы нечего шутки шутить, Харитон Игнатьевич, насквозь друг друга видим!
– А все ж как-то вот легче стало, любовней ровно, как супротивным-то словом перекинулись. По крайности увидели, что друг друга стоим, хе-хе-е!.. Дарья, неси-ка селяночку-то, коли готово! – благодушным тоном крикнул Харитон Игнатьевич, подойдя к двери. – Вот, друг ты мой, – снова начал он, когда в комнату вошла жена его, неся в руках тарелки и чистую скатерть на стол, – разведи меня с бабой, озолочу! Ну что, как в купечество выйдешь, как ты в люди-то с этаким перестарком покажешься, а?
– О-ох, уж молчал бы, купец! Кто тебя еще в купцы-то пустит, спросил бы наперво! – ответила жена, обведя его насмешливым взглядом и, быстро отодвинув стол от стены, накрыла его скатертью.
– Хе-хе-хе-е!.. Заживо тронуло! Ну, ну, не сердись, Дарья Артамоновна, я ведь шучу! На нас и в мещанстве господь оглядывается! – произнес Харитон Игнатьевич, хлопнув ее ладонью по широкой спине. – Двоих укомплектует, а-а? Вот нам какую под старость господь супругу послал, хе-хе-е! – обратился он к Петру Никитичу.
– Тьфу ты! – сплюнув, произнесла Дарья Артамоновна и поспешно вышла из комнаты, сопровождаемая веселым смехом друзей.
-
На следующий день, часу в десятом утра, Харитон Игнатьевич подвез Петра Никитича к одноэтажному деревянному дому, стоявшему внутри обширного двора, обнесенного с улицы резною деревянною решеткой. Дом стоял в центре города, на одной из лучших улиц, и принадлежал уездному исправнику Ивану Степановичу Кашкадамову. Пройдя чисто выметенный и усыпанный песком двор, Петр Никитич вошел в людскую, помещавшуюся во флигеле, позади дома. У конюшен суетились кучера, чистившие лошадей: два конюха обмывали щегольскую полуколяску, недалеко от них, на завалине сидело четверо крестьян, пришедших еще на рассвете и терпеливо ожидавших, когда их примут и выслушают. Просители были старики. Осеннее солнце обливало ярким светом загорелые морщинистые лица и их серые, из домашнего сукна зипуны. Что-то грустное проглядывало в этой молчаливо сидевшей группе, пришедшей, может быть, за сотню верст, оторвавшись от неотложных работ по хозяйству. По двору суетливо перебегали из флигеля в дом горничные, то с чайной посудой на подносе, то с самоваром и кофейником, утюгом или выглаженной юбкой. Каждый раз, как только отворялась дверь во флигеле или доме, просители, точно по сигналу, поднимались с завалины и обнажали свои лысые головы, обрамленные прядями седых волос; но видя, что на них никто не обращает внимания, медленно садились один за другим, перекидываясь изредка каким-нибудь словом.
Иван Степанович Кашкадамов, сидя в это время в кабинете у письменного стола, отдавал приказания повару и эконому о необходимых приготовлениях к предстоящей охоте, к участию в которой приглашены были влиятельные лица местной администрации. Красивое лицо его было крайне озабочено. Он постоянно хмурил брови, тер лоб, стараясь припомнить, не упустил ли чего-нибудь из виду; несколько раз повторял одни и те же слова, перечислял одни и те же сорта вин, закусок и паштетов. Поглощенный этой заботой, он несколько дней не посещал даже управления, не подписывал накопившихся бумаг, журналов и постановлений. Многие из этих бумаг заключали в себе судьбу какого-нибудь крестьянского семейства, решение давнишнего спора о чресполосном куске земли, освобождение из-под ареста какого-нибудь бедняка, но Ивану Степановичу было не до того… Он принадлежал к тому многочисленному типу людей, которые, доживши иногда до глубокой старости, не выходят из младенческого возраста, и был известен в губернии более под именем "Ванечки", и уменьшительное имя это, несмотря на солидный возраст и служебное положение, как нельзя более шло к нему. Бывши некогда адъютантом при какой-то особе, Иван Степанович считался в высшем кругу города О-а "горячей и опасной головой" и, вследствие свободомыслия, вынужден был променять военную карьеру на более скромную гражданскую деятельность. Рассказывали, что, принимая предложенную ему должность исправника, он открыто заявлял, "что каждый развитой и просвещенный человек обязан посвящать свои силы на служение интересам народа!" Как посвящал Иван Степанович свои силы на подобное служение до женитьбы своей на дочери винокуренного заводчика и золотопромышленника Пегова, о том биографы его умалчивали, иронически улыбаясь, но после женитьбы ни для кого не составляло секрета, что тесть его, в компании с ним, оцепил половину губернии кабаками и винными складами. Сделавшись одним из крупных капиталистов и душою высшего губернского общества, Иван Степанович тяготился службою, редко заглядывал в округ и поговаривал даже о выходе в отставку, если б его не задерживало благосклонное внимание к нему начальства, ценившего в нем не ум, но честность.
Окончив распоряжение, Иван Степанович отпустил повара и приказал лакею подавать одеться. В это время горничная доложила ему, что его желают видеть по весьма нужному делу писарь X-ой волости и мужики с просьбой, "пришедшие еще до света", – добавила она.
– Что там такое? Что им нужно? – с неудовольствием спросил он и приказал ввести просителей в переднюю, предупредив горничную наблюсти, чтобы они вытерли ноги и не натоптали на ковре. Тщательно вымытый и причесанный, с дорогими перстнями на пальцах и запонками на груди белоснежной сорочки, в безукоризненно сшитом фраке, вышел Иван Степанович в переднюю, где в ожидании его стояли у порога крестьяне, а поодаль от них Петр Никитич.
– А-а, Болдырев! Ну, что такое? Какое такое дело? – спросил он, кивнув головой на низкие поклоны крестьян и пристально рассматривая порыжевший нанковый сюртук Петра Никитича и шаровары его с побелевшими коленями.
– Извините, ваше высокородие, что осмелился беспокоить вас, но встретилось не терпящее отлагательства дело, – отчетливо ответил Петр Никитич, слегка склонив голову на правую сторону и стоя перед ним с полузакрытыми глазами, как бы не вынося блеска, каким обливал его Иван Степанович.
– Хорошо, после объяснишь, – прервал его Иван Степанович. – Ну, а вам чего нужно? – спросил он, обратившись к крестьянам.
– Окажи нам защиту, милостивец; за тем и пришли к тебе! – в голос заговорили они, сопровождая слова поклонами.
– В чем защиту, от кого? Вы какой волости? – спросил он.
– Белоярской, и села-то Белоярского! Мир нас выбрал ходательствовать пред тобой! – начал низенький, коренастый старик с нависшими на глаза бровями, из-под которых искрились черные проницательные глаза. – Обидит нас, батюшка, голова наш, Семен Алпатыч, с зятеньком своим, Антон Прокофьичем! Силы нет владать с ними, заступись! – И старик низко поклонился ему.
– Чем же обидят, ну?
– Много делов-то за ними, о-ох! Коли все-то посказать, и до вечера время не хватит… Мы, то есть, из села-то крадучись ушли: опаска брала, чтоб не проведал голова-то, что к тебе идем, да не запер бы нас в волость…
– Разве случалось, что он запирал в волость, кто шел на него жаловаться… а?
– Всячины у нас деется, батюшка! И не на такие дела востер Семен Алпатыч, – продолжал старик. – Запереть-то в волость не мудрое дело! Судись там с ним из-под замка-то.
– Осмелюсь доложить, ваше высокородие, я не раз слышал, что у них в волости действительно случаются продолжительные аресты без суда и следствия, – почтительно заметил Петр Никитич, прервав старика, с удивлением посмотревшего на неожиданного заступника.
– Не верится что-то. Я знаю, голова у них степенный и рассудительный мужик.
– Это точно, ваше высокородие, он очень рассудительный человек, – с улыбкой, откашлявшись в руку, продолжал Петр Никитич, – но я слышал недавно, что он сельского старосту деревни Черемши, превысив власть, продержал две недели под арестом и до того застращал его, что он будто бы представил в подать фальшивый кредитный билет, утаив настоящие деньги у себя, что тот и заикнуться не смеет теперь о жалобе на него.
– Давно это случилось? – спросил Иван Степанович, нахмурив брови.
– Недавно, как слышал я.
– И это правда?
– Так точно-с!
– Странно! – задумчиво произнес Иван Степанович. – Отчего же до сих пор никто не довел об этом до моего сведения, а?
– Не могу знать, – ответил Петр Никитич.
– Удивляюсь… – произнес Иван Степанович, с изумлением пожав плечами. – Что это за народ! С них хоть с живых кожу сдирай, они все будут молчать!
– И сдирают, батюшка! И кожу-то сдирают, и что под кожей-то есть и то поскоблят! – подхватил старик. – И плачешь, да молчишь: он властный человек, богатый, а мы-то что супротив него? Вон теперь зятек-то его как мир-то обидел, один бог только видит. Лужок у нас есть. Мы сообча и косили на нем. Только в прошлом году зять-то головы, Антон Прокофьич, и пристань к нам: отдай ему этот лужок на лето в аренду! Скот он скупает по деревням-то, сена на прокорм-то его в зиму много требуется, покупать-то надсадно, вишь, карману-то… все как подешевле норовит. Ну, и вздумал лужок у нас в аренду взять для сенокосу. Мы-то и не хотели, признаться, отдавать, так голова-то пристал к нам – отдайте да отдайте; плату дали хорошую, нечего сказать: сто двадцать рублев за лето мы взяли с него. Ладно! Условие сделали в волости как следует. Мы-то, признаться, и не хотели условия-то делать: в отпор, мол, не пойдем, коли слово дали; так голова же тогда и настоял, что без условия не можно. Сделали. Только нонче, как пришел сенокос-то, мы по порядку поделили, как, значит, промеж себя луг, скосили, сметали стоги, все ничего, все молчал наш Антон Прокофьич. Только, когды уж управились делом, он и вступись: по какому-де праву мы на чужом лугу хозяйствуем? "Как на чужом? – говорим ему. – Луг наш, мы тебе отдали его только на одно лето". – "Нет, говорит, луг мой, а вашим он будет по скончании трех годов, как в условии сказано!" А в условии-то они, ваша милость, заместо одного-то лета на четыре годочка вписали! Вот какие дела у нас делаются! Совсем теперь без сена остались, скотина хошь пропадай! Кое-где по болотцам покосили, и все тут. То ись за работу-то нам не заплатил: вольно, говорит, вам было, очертя голову, косить-то!
– А точно ли вы на одно лето отдавали луг? Верно ли это? – спросил Иван Степанович, прерывая старика. – Смотрите, говорите, да обдумывайте. Ведь вы обвиняете волость в подлоге, в фальшивом составлении условия! Когда условие-то заключили, пили вино?
– Пили! Был этот грех, батюшка!
– Допьяна пили?
– Пошатывало, не потаимся! Голова-то на угощение не поскупился, все были довольны.
– Еще бы довольны не были! Вы за ведро-то душу продадите знаю!
– Полно, милостивец! – тоскливо глядя на него, ответил старик.
– Сами же, верно, спьяна отдали луг на четыре года, – разгорячась, говорил Иван Степанович, обратившись к Петру Никитичу, – а теперь спохватились и пошли с жалобой. Знаю я, как все вас обижают да обирают! Не остаетесь и вы в долгу, гуси-то лапчатые!
– На лето, родной, мы отдали луг ему, на лето! Коли нам веры не даешь, богу поверь! – ответил старик.
– В этом и вся ваша жалоба?
– О-о-ох! Много делов-то, мно-ого! Вдову, теперича, жену покойного Мирона Силича, детную сироту, обобрали дочиста…
– Кто?
– Все тот же Антон Прокофьич с головой, Семеном Алпатычем. Покойник-то, вишь, должен был Антону-то. Сколько должен-то был, бог их знает. Темное дело-то. Акулина, вдова-то, говорила на миру, что и двадцати рублев не будет, а Антон-то сказывает, что и от сотни хвостики останутся. Да теперича и отобрали, с головой-то, у нее лошадь, корову да нетель годовалую, да еще грозят жаловаться. Разорили бабу-то в корень…
– Ну, и все тут?
– Дивья, кабы все-то. Кабак теперь Антон-то завел…
– Ну хорошо, довольно! – остановил его Иван Степанович. – Подите теперь в полицейское управление и скажите, что я прислал вас и приказал снять с вас письменное заявление о вашей претензии на голову. А ты, Болдырев, пройди ко мне в кабинет, – сказал Иван Степанович, выходя из передней в залу.
С минуту постояв в нерешительности у порога, крестьяне один за другим вышли из передней и, почесывая в затылках, медленно пошли со двора, держа шапки в руках; а Петр Никитич, пройдя осторожно на носках через залу в кабинет, остановился у порога; почтительно откашливаясь в руку.
– Какое же дело встретилось у тебя? – спросил Иван Степанович, опускаясь в кресло. – Надеюсь, по волости ничего особенного не случилось?
– Все благополучно-с! Подати, по обыкновению, собрали сполна и сдали в казначейство!
– Хорошо! Говори же скорее, какое дело. Я тороплюсь, мне некогда, нужно ехать! – предупредил он, любуясь носком своего лакированного сапога.
Осторожно переступая по мягкому дорогому ковру, Петр Никитич подошел к Ивану Степановичу и, подав ему пакет с циркуляром, снова отошел к порогу. Молча вынув циркуляр, Иван Степанович прочитал его и с недоумением посмотрел на Петра Никитича.
– В этом и заключается затруднившее тебя дело? – спросил он.
– Так точно-с…
– Что ж тут особенного ты нашел? Палата требует, чтоб ей доставили сведения, какие есть в волости сенокосные луга, рыбные озера или пески, которые принадлежат казне и могли-бы быть обращены в оброчные статьи…
– Так точно-с…
– Есть в волости такие угодья, которые принадлежат казне?
– Есть.
– И донеси палате, что есть. Об этаких пустяках не следовало и ехать спрашивать меня! – с неудовольствием произнес Иван Степанович, доставая из коробки свежие лайковые перчатки и растягивая их на пальцах левой руки.
– Позвольте, ваше высокородие, обстоятельнее изложить пред вами настоящее дело? – спросил Петр Никитич, откашлявшись в руку.
– Говори, – ответил Иван Степанович, не оглядываясь.
– На основании этого циркуляра, ваше высокородие, мы должны донести, что в пределах волости есть рыбное озеро, называемое Святым, которое принадлежит казне и приносит крестьянам в год от трех до четырех тысяч рублей дохода. Палата зачислит озеро в оброчную статью, и тогда крестьяне, чтоб пользоваться им, должны будут арендовать его у казны.
– Весьма естественно. Палата и имеет это в виду…
– Так точно-с. Но тут встречается, ваше высокородие, обстоятельство, для изложения коего я и осмелился беспокоить вас.
– Какое же еще обстоятельство?
– Вашему высокородию небезызвестно, что немногие из крестьян нашей волости занимаются хлебопашеством, вследствие дурной, болотистой почвы земли?
– Знаю!
– Единственным источником для безбедного существования их и оезнедоимочной уплаты податей и повинностей служат; вырубка на продажу строевого леса, выделка деревянной посуды, а главное, улов рыбы из озера. Если озеро отберут у них, тогда они неминуемо обнищают, так как исключительно только вырубкой леса и поделкой посуды они не могут существовать.
– Они будут арендовать озеро и пользоваться им, – заметил Иван Степанович,
– Совершенно справедливо, ваше высокородие; но так как арендная плата в виду того дохода, какой приносит озеро, по всем вероятиям будет значительная, – не менее полутора или двух тысяч в год, – то уплачивать такую значительную сумму, не нарушая своего благосостояния, крестьяне могли бы, ваше высокородие, только в таком случае, если б, сообразно с новым расходом, увеличился и их доход; но нести подобный непредвиденный расход из той же суммы дохода, какой они имеют теперь, они не в состоянии. А посему они будут постепенно беднеть, на них будет накапливаться недоимка, и кончится тем, что богатая теперь волость придет со временем в состояние крайнего упадка.
– Ну, так что ж нам делать в таком случае? – вопросительно взглянув на него, сказал Иван Степанович. – Ведь мы не виноваты в этом, распоряжение это идет не от нас.
– Так точно-с… Посему я и осмелился беспокоить вас; не благоугодно ли вам будет изыскать меры к предотвращению сего зла?
– Ну, ну, ну… Какие же меры? Ну, что бы ты сделал, бывши на моем месте? – спросил Иван Степанович, вскочив с кресла, и остановился посреди комнаты, заложив руки за фалды фрака.
– Я бы донес, ваше высокородие, что в пределах волости есть озеро, не вошедшее в надел крестьян и составляющее собственность казны, но озеро совершенно безрыбное, дохода никакого не приносит, и зачислять его в оброчную статью не встречается надобности.
– То есть как же это? – широко раскрыв глаза, с недоумением спросил Иван Степанович. – Совершил бы наглый обман, клонящийся к намеренному подрыву интересов казны, а-а?
– Подобным донесением, ваше высокородие, я не подорвал бы интересов казны, а сохранил бы их, – спокойно ответил Петр Никитич.
– Не понимаю, как это: объясни.
– Как я уже имел честь доложить вашему высокородию, – начал Петр Никитич, – если озеро зачислят в казну и крестьяне будут арендовать его, то это немедленно повлечет за собою постепенное обеднение их, что прежде всего выразится в неаккуратной уплате податей и в накоплении недоимки. Казна будет получать ежегодно полторы или две тысячи рублей за озеро и в то же время будет более терять от недобора податей с волости. Для казны, ваше высокородие, более интереса, если волость в количестве тысяча трехсот душ живет безбедно, аккуратно уплачивает подати и повинности в размере девяти или десяти тысяч в год, нежели, погнавшись за тысячью пятьюстами или двумя тысячами рублей дохода от аренды озера, она приведет со временем волость в крайнюю нищету и допустит накопление недоимки, которую должна будет прощать им по безнадежности взыскания.
Молча выслушав доводы Петра Никитича, Иван Степанович, понурив голову, задумчиво прошелся несколько раз по кабинету и затем, остановившись у окна, забарабанил пальцами по стеклу. Петр Никитич искоса наблюдал за ним, покашливая время от времени в руку.
– Хорошо! – произнес вдруг Иван Степанович, круто повернувшись к нему на каблуке. – Донесем мы, что озеро безрыбное, доходу не дает; а вдруг откроется, что мы донесли ложно, а? Тогда что? Тогда ведь, брат, не похвалят! Тогда ведь достанется всем сестрам по серьгам!
– Не достанется, ваше высокородие!
– Да ведь это ты говоришь? А я тебе говорю, что достанется. Ведь озеро-то это здесь все знают.
– Знают… так точно-с!
– А ты донесешь, что оно безрыбное? Отличишься! Положим, ты сделаешь это с похвальной целью оградить интересы казны и крестьян! Да такими ли глазами посмотрят на твой поступок вверху, а-а? Ты подумал ли об этом, а?..
– Думал, ваше высокородие!
– Ну, что ж?
– Если даже и догадаются, то посмотрят на это донесение сквозь пальцы… а чтоб догадались – сомнительно!
– Ну, не-ет, брат, это ты шалишь! – сделав пируэт перед ним на каблуке и закусив губу, фамильярно произнес Иван Степанович. – Шали-и-ишь! – повторил он.
– Неужели вы, ваше высокородие, изволите полагать, что палата будет справляться: верно мы донесли или нет. Да ведь в таком случае ей бы по каждому донесению волостных правлений следовало производить удостоверения. А если бы даже и догадались, что сведения, доставленные нами, неверны, то палата также хорошо знает, что в большинстве случаев доставляемые волостными правлениями сведения страдают отсутствием истины. Вот если бы волости, ваше высокородие, стали всегда доносить одну истину, так это бы скорее не понравилось, – с иронией произнес Петр Никитич.
– Что ты за вздор городишь, – прервал его Иван Степанович.
– Истину докладываю вам! Позвольте мне, в подтверждение моих слов, рассказать случай, бывший со мной еще при покойном предместнике вашем, Олимпане Гавриловиче Нурядове.
– Ну… что такое? – произнес Иван Степанович, взглянув на часы и снова спуская их в карман.
– Это было еще в первый год моей службы писарем, ваше высокородие. Нужно было представить обычный годовой отчет о состоянии волости. Я и представил, составив его по сущей совести и правде. Проводит недели две: вдруг требуют доставить меня с нарочным в губернское правление. Я испугался, думаю, что такое случилось? Приезжаю, являюсь. Выходит ко мне советник с моим отчетом в руках. "Ты, говорит, писарь X-ой волости?" – "Я!" – "Ты составлял отчет?" – "Я!" – "Что, говорит, в волости действительно нет ни одной школы, завода… и не существует между крестьянами никаких ремесел, кроме выделки деревянной посуды?" – "Так точно, говорю, ваще высокоблагородие!" – "Что же, говорит, подумает высшее начальство, когда мы представим такие статистические данные? Значит, мы небрежем о народном образовании, о народном благосостоянии и развитии мануфактур и промышленности?" – "Не могу, говорю, знать, ваше высокоблагородие: я составлял по сущей совести!" Взглянул он на меня так сурово и говорит: "Садись и перебели эту страницу; пиши: школ – одна; посещают ее от пятидесяти до шестидесяти учеников обоего пола". Я так и обомлел: но делать нечего, сел и пишу. "Пиши, что в волости имеется один канатный завод, производящий оборот капитала: от трех до пяти тысяч в год, и завод для выделки лыка на кули и рогожи, и, кроме того, в населении распространены мелкие заводы для выделки посуды и других деревянных изделий. Промышленность среди крестьян ежегодно увеличивается, а вместе с оной возрастает их благосостояние, с развитием же среди них грамотности заметно улучшается нравственность".
– И ты написал все это?
– Смел ли ослушаться, ваше высокородие, если приказали…
– Ну, это того, однакож, курьез, ха-ха-ха… И с тех пор ты так и составляешь отчеты?
– Сами изволите читать, ваше высокородие!
– Да, да, – ответил, покраснев, Иван Степанович, который никогда не читал отчетов, доставляемых волостными правлениями, хотя и скреплял их подписью, – да, да, у нас все так, на бумаге все есть, все процветает: и промышленность, и образование, и благосостояние народа, – с какой-то грустью в голосе произнес он.
– Так и в этом случае, ваше высокородие: неужели палата знает, какие где озера, и рыбные они или нет, и будет поверять все донесения волостных правлений? Если б она знала о существовании Святого озера, то давно бы уж зачислила его в оброчную статью. Получат наш ответ, прочтут и пришьют к делу. Тем все и ограничится!
– Рискованно, брат, рискованно! А вдруг, а?
– Как угодно-с.
– А вдруг, говорю, откроется, а? Тогда что? – остановившись против него, спросил Иван Степанович. – Тогда ведь н того, потянут…
– И не такие дела, ваше высокородие, делают, да не притягивают! – заметил Петр Никитич.
– Ну, представь себе, что ты донес, как говоришь, и вдруг получаешь запрос: что так как, по имеющимся сведениям, озеро, называемое Святым, оказывается рыбным и весьма доходным, то какими данными руководилось волостное правление, сообщая о совершенней бездоходности такового, а?
– Отпишем-с!
– Говори, что же ты отпишешь?
– Сообщим, что озеро это действительно когда-то считалось чрезвычайно богатым рыбой, но с течением времени улов таковой становился все менее и менее, а за последние года, по отзывам крестьян, спрошенных по сему поводу, окончательно иссяк, вследствие чего, дабы не ввести палату в заблуждение неосновательным сообщением о доходности озера, волостное правление донесло в отрицательном смысле.
– И ты полагаешь, этим удовлетворятся?
– Удовлетворятся, ваше высокородие, на том основании, что кто же может поручиться, что завтра же в этом озере не может исчезнуть вся рыба и завтра же снова появиться? Ведь все это дело в руках божьих.
– Гм! Так-то оно так! – пройдя по комнате, с раздумьем произнес видимо колебавшийся Иван Степанович.
– Если донести, ваше высокородие, не скрывая истины, – снова начал Петр Никитич, – и выяснить при этом палате, что зачисление озера в оброчную статью будет угрожать разорением волости, и ходатайствовать о том, чтобы озеро отдали в надел крестьянам, то решение этого вопроса будет зависеть от министерства, и пока он выяснится, озеро все-таки зачислят в оброчную статью; а будет уважено ходатайство или нет, это еще неизвестно. Тогда как, донеся теперь о непригодности озера, мы можем, ваше высокородие, чрез полгода войти с ходатайством об отдаче его в надел крестьянем, в том внимании, что они пользуются озером для сплава вырубаемого за тундрою леса. Ввиду непригодности озера, решение вопроса об отдаче его в надел будет зависеть, от палаты, и она уважит наше ходатайство!
– А-а! Вот этак-то разве! Ну, так оно того… Однакож заболтался я с тобой, – неожиданно произнес Иван Степанович, взглянув на часы, – мне ведь давно уже нужно бы ехать! О-ох, дела, дела! – вздохнув, сказал он с усталым видом. – Да! Так что я хотел сказать тебе? Да! Хоть мне, признаться сказать, и не хотелось бы прибегать к какой бы то ни было лжи, потому что ложь противна моей натуре, но как я вникнул теперь в положение крестьян, которое действительно будет безотрадно, если у них отберут озеро… а я желаю всякому добра, и желаю его искренно, а в особенности мужику, то… донеси, как ты говорил. Попробуй, посмотрим, что выйдет. Может быть, и удастся оградить их от нужды! Ну, а если загорится дело, так я поствраюся уладить его своими мерами. Понял?
