Текст книги "Back‑Office Михаила Суслова, или Кем И Как Производилась Идеология Брежневского Времени"

Автор книги: Николай Митрихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Формирование и обновление системы советских культурных символов у сотрудников Отдела пропаганды

Говоря о коммуникативных практиках работы в ЦК КПСС, мы видим, что принципы заказа и отбора «советских» культурных символов не базировались на каких бы то ни было письменных инструкциях или жесткой и где‑либо закрепленной системе (кодексе) идеологических норм. Де‑факто они существовали в головах их носителей. На каждом уровне иерархической вертикали чиновник разрабатывал границы того, что можно, а что нельзя, сверяясь с мнением начальства, обращая внимания на мнения коллег и экспертного круга, но и руководствуясь собственными представлениями о том, что допускает (и представляет собой) исповедуемая им идеология, которую он ассоциировал с марксизмом‑ленинизмом. Ответы бывших сотрудников аппарата на мои вопросы о прочитанной ими марксистской литературе, о значимых для них текстах, на которых опиралась их позиция и ответы на них, демонстрируют, что за редким исключением их «марксистское» образование осталось на уровне чего‑то сданного и забытого в вузе.

Тем не менее они имели представление о том, что хорошо, что плохо, что соответствует идеологии, что нет, что является советским, а что – нет. Откуда же это представление взялось?

Может быть, это результат опосредованного воздействия – через научные и политические журналы, систему образов, предложенных средствами передачи актуальной политической культуры – телевидением, кино, театром?

Опрос бывших работников ЦК КПСС об их культурных предпочтениях и источниках информации о событиях в мире демонстрируют удивительную бедность таковых. Да, они все читали газету «Правда», чтобы быть в курсе актуальной политической повестки дня. Но подобные газеты не формируют мировоззрение. Научные журналы, включая партийный теоретический журнал «Коммунист», из них читали единицы. Художественная литература, выходящая за пределы насущной профессиональной необходимости, за исключением отдельных «прозвучавших» произведений (и то в эпоху перестройки), у них популярностью не пользовалась. На книги, по словам респондентов, просто не хватало времени и сил, после целого дня чтения деловых бумаг и другой интенсивной интеллектуальной деятельности.

Телевидение они смотрели гораздо меньше, чем обычные советские зрители – поскольку обычно возвращались с работы домой к вечерней программе «Время» и должны были довольно рано ложиться спать, чтобы не позже 9 утра быть на работе. Всё, что им запомнилось из советского телевидения этого периода, – спортивные программы и детективные телесериалы. На выходных большинство из них уезжало в санатории ЦК, где они предпочитали тратить время на прогулки в парке, занятия спортом, игру в бильярд.

В качестве единственного источника систематического культурного воздействия значительное количество опрошенных работников аппарата указали театры. Благо добыть билет на любой спектакль им не составляло никакого труда через театральную кассу ЦК КПСС. Однако ходили они в основном на классические спектакли или на постановки западных авторов. Актуальные советские пьесы их особенно не интересовали (кроме постановок престижного Театра на Таганке, да и то у меньшинства из «театралов»).

Между тем, несмотря на разницу в политических позициях, у работников аппарата ЦК КПСС наблюдалась определенная культурная гомогенность, заявленная, в частности, в их интервью и мемуарах. Они были действительно советскими людьми. Как же всё‑таки это сформировалoсь?

Ответ на этот вопрос можно найти, если рассмотреть социальный и возрастной состав сотрудников аппарата. Работники аппарата ЦК КПСС 1965‑1985 годов были гомогенной группой не только с точки зрения культурных, но и социальных показателей. Комплекс из 191 подробных биографий работников ЦК КПСС этого периода (из них работники идеологических отделов – 54), составленных на основе интервью, мемуаров и сведений, предоставленных мне родственниками, даёт удивительно однородную картину.

Это в основном мужчины, пришедшие в аппарат ЦК КПСС в возрасте около 35‑40 лет. На более чем 85 % это русские, восточные украинцы, белорусы, которые в трех поколениях вообще не имеют никаких иноэтничных предков (или не знают о них). 70 % из них выросли в семьях от среднего и высшего класса сталинского времени. Их родители работали в диапазоне от бухгалтера предприятия, армейского офицера, председателя колхоза до директора завода и заместителя министра. По своему социальному происхождению родители в равной степени (и нередко в рамках одного брака) представляли дореволюционный средний (иногда – высший) класс и новых «служащих», сделавших советскую карьеру благодаря участию в революции, Гражданской войне или прокоммунистическому активизму (комбеды, исполкомы, комсомол, служба в армии и ОГПУ‑НКВД) в 1920‑е годы. Как минимум 76,1 % будущих работников ЦК КПСС имели полную семью до момента окончания школы.

Спецификой собственно отдела пропаганды является то, что весомая часть его сотрудников вышла из семей с высоким уровнем интереса либо к политике, либо к религии. Так, например, пять сотрудников отдела пропаганды, из 36, чьи биографии вошли в рассматриваемый биографический массив (и лишь в двух случаях – сотрудники других отделов), заявили о своём родстве с видными политическими деятелями дореволюционного времени. В их числе оказались трое депутатов Государственной думы от разных левых партий[44]44
  Н. Биккенин (брат деда по матери – депутат фракции кадетов от Оренбургской губернии Зигангир Нургалиевич Байбурин (1852–1915), врач, лидер панисламистской политической организации), В. Костров (прадед по отцу – Андрей Михайлович Костров (1856‑не ранее 1916), волостной старшина и член ростовской земской управы, оптовый торговец, депутат фракции кадетов первой государственной думы), В. Михайлов (муж правнучки депутата от фракции трудовиков первой государственной думы, учителя, мирового судьи Кирилла Семёновича Нечипоренко (1855‑не ранее 1916)).


[Закрыть]. Кроме того, упоминавшийся выше Алексей Козловский был внучатым племянникoм двух членов Государственного совета Российской империи, а Юрий Сапожников – внукoм видного народовольца, ставшего затем заметным эсером на Юге России[45]45
  Предоставленные сведения были проверены и получили подтверждение.


[Закрыть].

Что касается интереса к религиозности, то в этом отношении сотрудники отдела пропаганды были не уникальны, в других отделах также были люди с детским религиозным опытом или воспитанныe в религиозных семьях, однако в процентном отношении сотрудники отдела пропаганды составляют около 80 % от числа людей, заявивших об этом.

Другой вопрос, что будущие работники отдела примерно к 12 годам разрывали все связи с прошлым – как религиозным, так и «несоветским»‑семейным. Сохраняя высокий уровень интереса к абстрактным идеям, они переключались на новую веру, которая «сияющей дорогой строительства коммунизма» твердо вела их к социальному успеху.

На мой взгляд, можно выделить три наиболее существенных фактора в формировании менталитета работников аппарата ЦК КПСС.

Первым из них было то, что 80 % из них получили полное среднее образование в советской школе. Остальные (за двумя исключениями) окончили техникумы (почти все с красным дипломом). Из числа окончивших среднюю школу не менее 34,7 % (в том числе среди сотрудников идеологических отделов – не менее 55 %) получили на выходе атестат об отличии, золотую или серебряную медаль. Школы, которые они окончили (преимущественно в 1930-х – начале 1950‑х годов) были в основном «хорошими школами», располагавшимися в центре городов. Другим важным обстоятельством являлось активное участие будущих работников ЦК КПСС в общественной деятельности на школьном уровне, в частности тот факт, что высокий процент их них (по далеко не полным данным – 37,9 % в целом по массиву и 49 % для сотрудников идеологических отделов) становился председателями пионерской дружины или комсоргами школ.

Вторым фактором было массовое поступление этих детей в вузы, в том числе их учеба в наиболее крупных и престижных вузах страны – МГУ, МГИМО, ЛГУ. 55,5 % из нашего биографического массива учились в московских вузах, дававших наиболее качественное в стране образование (из числа сотрудников идеологических отделов – 50 %). Почти половина из них (и четверть от массива) учились в МГУ и МГИМО. Среди сотрудников идеологических отделов таких было 38,2 % от общего количества или три четверти учившихся в Москве (21 из 27). В ЛГУ и других ленинградских вузах учились ещё шестеро (4 и 2 соответственно). И хотя успехи их в учебе были не такие яркие, как в школе, но тем не менее образование они получили полное и, что не менее важно, продолжали активно участвовать в политической деятельности – были комсоргами и членами партбюро. Учеба подавляющего большинства из них пришлась на период 2-й половины 1940‑х – 1950-e годa.

Третьим фактором стало получение частью их них, прежде всего теми, кто не учился в аспирантуре после окончания в вузе, дополнительного идеологического образования в стенах Академии общественных наук при ЦК КПСС (АОН). Двухлетняя учеба в АОН была последним периодом, когда они имели возможность читать серьезную литературу и закреплять в голове идеологические концепции, передаваемые им преподавателями.

Таким образом, работники аппаратa ЦК КПСС в целом и отдела пропаганды – в частности, были в первую очередь лучшими воспитанниками «хорошей» сталинской школы и идеологических факультетов лучших вузов страны. Это обеспечивало им единый и довольно сильно унифицированный культурный базис. Который заключался не только и не столько в апологетике самого Сталина (отношение к которому было разным и нуждается в отдельном описании[46]46
  Оно сделано мною в следующей статье: Н. Митрохин, «Личная память о «репрессиях» у работников аппарата ЦК КПСС 1960‑х‑1980‑х гг. и её политические последствия», в А. Сорокин, А. Кобак, О. Кувалдина, сост., История сталинизма: Жизнь в терроре. Социальные аспекты репрессий, М.: РОССПЭН, 2013, c. 60‑83.


[Закрыть]), сколько в аппеляции к неизменным и не подвергавшимся сомнению культурным нормам.

Что писали русские классики и как надо правильно их цитировать. Какие советские писатели важны. Какие марксистские авторы важны и какие их работы нужно изучать. Кого из иностранных авторов должен знать культурный человек (который при случае может и иностранца «посрамить» правильно ввернутой цитатой из Шиллера или Гёте). Что однозначно доказано исторической наукой (особенно в сфере истории дореволюционной России) и каких исторических персонажей должен знать образованный человек. Что такое заграница и как там думают, как относятся к русским и Советскому Союзу. Кто были герои революции. Какие были предатели родины после революции (с небольшими поправками на реабилитированных, про которых написали в прессе и мемуарах советских полководцев). Каких героев Великой отечественной войны надо помнить.

Всё это сохранялось в качестве непреложной истины, незнание которой или тем более сомнения в которой вызывают у информантов и мемуаристов откровенные порицания в адрес молодых поколений. Дискуссия с работниками аппарата ЦК КПСС по этим символами была невозможна, поскольку для них, отличников в учебе, один раз выучивших, что правильно, а что – нет, любая другая интерпретация означала попросту неверный ответ, рассматривавшийся в парадигме советское‑«антисоветское». Чтобы избежать встречи с «антисоветским», которое травмировало их своей неправильностью, работники Отдела пропаганды, даже не являющиеся представителями консервативного крыла или недалекими региональными партработниками, отказывались читать «тамиздат», хотя он был им при желании доступен. То есть слушать по радио западные новости на русском языке они были готовы, но читать что‑либо более содержательное, развернутое они решительно не хотели. Поскольку им было это (как многократно прозвучало в интервью) «не интересно».

Учеба в вузе, аспирантуре или в АОН приводила их, правда, к некоторым подвижкам в своей позиции, поскольку образование в сталинской школе все равно не могло дать ответа на все вопросы мироустройства и политической реальности. Однако они готовы были находиться только в рамках заложенной идейной парадигмы, в диапазоне между ревизионизмом и сталинизмом, извлекая из своего школьного опыта и рассказов родителей те факты и свидетельства, которые подтверждали благоприобретенную политическую позицию.

Они жили в этом отношении в гомогенном идеологическом мире. Например, согласно подавляющему большинству интервью, никто из опрошенных ни разу в жизни не слышал своими ушами от живого человека (а не от зарубежного радио) каких бы то ни было «антисоветских заявлений» или сколь‑нибудь систематической критики власти. Это совершенно не удивительно, поскольку, будучи с детства убежденными сторонниками власти, они исключали возможность сближения с ними критически настроенных сверстников, а вырастая, окончив вузы, они исключали все «сомнительные» контакты, дружбы и связи из своего окружения. Новые знакомства возникали только в кругу коллег, профессиональной среде, в которую они были включены по работе, или среди близких по социальному статусу людей, – с которыми, например, они отдыхали в партийных санаториях.

Они были советскими людьми, общались с советскими людьми и думали, что всё иное, чуждое, несоветское на территории СССР есть ошибка, которую просто нужно исправить – убеждением или насилием. В плакатах и фильмах, газетах и телевизионных передачах они искренне обращались к советскому человеку, которого видели таким, каким были они сами – средних лет, трезвому, аккуратно одетому, бритому, с честным лицом и партийным билетом у сердца (или комсомольским значком на рабочей спецовке), интересующемуся итогами очередного пленума и намеренному обсудить их на комсомольском или партийном собрании.

По их мемуарам или первым ответам на вопросы в интервью можно предположить: они всерьез полагали, что такие люди действительно существуют за пределами зданий партийных и комсомольских комитетов, в которых проходила вся их жизнь на протяжении десятилетий, и за пределами того круга руководителей и экспертов, с которыми они привыкли общаться как с представителями «народа».

Но если пойти подальше и начать «царапать» их внешне незамутненное ощущение полной «советскости» советского общества вопросами о соответствии мифов – реалиям, довольно быстро в их раздраженных и отрывистых ответах, грозящих преждевременным окончанием интервью, выясняется нечто иное[47]47
  См., например: «“Обыденное сознание любит простые решения…”».


[Закрыть]. У значительной части из них – и тех, кто с опытом региональной партийной работы и тех, кто пришёл из московской интеллигенции, – имелось твердое чувство, что где‑то внизу что‑то всерьёз было «не так». Никак не соответствовало тому, что они сами официально утверждали. Но это была не их, высокопоставленных партийных чиновников, забота. Разбираться с проблемами должны были те, кому это положено – сотрудники низовых структур (и партийных, и государственных), КГБ или милиция. Но не они, которые должны были задавать стандарты: как должно быть правильно – и контролировать их исполнение.

Был ли таковым и Алексей Козловский, который по своему интеллектуальному уровню и заслугам в сфере книгоиздания выделялся на фоне других сотрудников отдела?

Да, во многом был. Перенятая у отца суровая маска «служения государству» оказалась очень выигрышной для построения карьеры и отстранения от интеллектуального, артистического и потому потенциально опасного мира матери. Он отказался участвовать в контактах с заграничными родственниками, которые поддерживали сначала его бабушка, потом мать. Это было несомненно опасно для карьеры. Тем более что, как я выяснил независимо от него, его двоюродные братья от его дяди, бывшего репрессированного инженера, сдавшегося в плен вермахту во время Второй мировой войны и переселившегося по её окончании в Аргентину, были активными антикоммунистами. Один из них публиковался в монархической газете «Наша страна» (активно используя цитаты из русских поэтов Серебряного века), другой был старостой прихода РПЦЗ в Мюнхене.

Очевидный логический разрыв между «несоветским» семейным и отчасти университетским интеллектуальным прошлым и успешной карьерой Козловский компенсировал (во всяком случае в интервью) когда иронией, а чаще скепсисом и гиперболизированными уничижительными характеристиками в отношении практически всех упоминаемых им персонажей и текстов. Исключение из тотальной критики делалось им лишь для своих старших родственников и части их знакомых; узкого круга литераторов Серебряного века, публикацией которых он занимался; некоторых бывших коллег по идеологической работе и специалистов‑литературоведов, с которыми он был лично знаком.

Был ли Козловский таким единственным в отделе? Разумеется, нет. Его единомышленник и начальник Владимир Севрук был сыном заметного белорусского литератора, пережившего репрессии. Сам Севрук в 1955 году, сразу после окончания факультета журналистики Белорусского университета, приехал в Магадан, где был не только секретарем областного комитета комсомола, но и основателем газеты «Магаданский комсомолец». То есть, как и Козловский, знал и о репрессиях, и о том, как выглядит хорошая литература, вполне достаточно.

Предшественник Козловского на посту заведующего сектором журналов, Наиль Биккенин, был не только внучатым племянником депутата Государственной думы, но и сыном рафинированных казанских интеллектуалов, выходцев из семей муллы и крупного зерноторговца. Его отец уже после войны подвергался преследованиям – за попытку в начале 1930‑х годов отстоять сохранение арабского алфавита для татарского языка. Биккенин настойчиво утверждал в своих воспоминаниях, что «не хотел бы спекулировать» на теме репрессий против родственников – некоторые из которых были уничтожены советской властью ещё в ходе Гражданской войны, а другие отсидели в период репрессий. И предельно уничижительно отзывался о тех, кто, по его мнению, такими «спекуляциями» занимался[48]48
  Биккенин, Как это было на самом деле, c. 11‑17.


[Закрыть].

Подобные примеры можно множить, хотя далеко не все биографии сотрудников отдела известны в подробностях. Не ошибусь, если скажу, что от трети до половины опрошенных и мемуаристов из числа сотрудников Отдела имели и высокий интеллектуальный уровень, и тот или иной значительный объём «несоветских» знаний, которые они совершенно не стремились демонстрировать коллегам и уж тем более «начальству». Однако невзирая на свои профессиональные достижения на неидеологическом поприще, начав свою партийную карьеру, эти люди сознательно приводили себя к «среднему знаменателю», сконцентрировав свои интеллектуальные интересы на безопасных темах. И использовали свои более широкие знания и былые увлечения для борьбы с тем, что их менее начитанные коллеги однозначно считали антисоветским.

Заключение

Явление «застоя» невозможно понимать без осознания того, чем являлся предшествующий ему период советской истории. Бесконечные, противоречивые и довольно серьезные реформы аппарата управления и идеологической сферы, начатые сразу после смерти Иосифа Сталина и продолжавшиеся в течение двенадцати лет (1953–1965), породили внутри политической элиты страны, чиновничества (как социальной группы) и большого количества рядовых граждан запрос на стабильность. В этом, на мой взгляд, состоял внутриполитический успех концепции стабильности, негласно выдвинутой Брежневым и его окружением. Именно этот концепт помог «брежневцам» победить конкурирующую политическую группу, сформировавшуюся вокруг Александра Шелепина, которая намеревалась продолжать реформы (пусть и в своей трактовке) и чистки бюрократии.

Запрос на стабильность в сфере идеологии на практике балансировал между желанием одних групп чиновников укрепить её путём отката назад к признанию «величия Сталина» и возобновлению практики политических репрессий – и намерением других групп чиновников закрепить достигнутые свободы и без особых рывков в дальнейшем искать всё же путь к «подлинному ленинизму». Под ним понималось осторожное движение от диктатуры к модели всё более плюралистического общества, утопическому «новому НЭПу» без нэпманов, троцкистов и сталинистов. Однако большинство аппаратчиков, на мой взгляд (и по моим опросам), хотело просто стабильности – спокойной работы, вежливого обращения со стороны начальства, гарантированного, говоря современным языком, «социального пакета», отсутствия тревожащих новостей в СМИ, предсказуемой внешней политики.

Помимо того, стабильность работы огромного идеологического механизма по заказу, производству и распространению советских культурных символов; механизма, который формировал всё новые поколения советских людей, – имела несколько серьезных причин.

Первая из них заключалась в том, что этот механизм работал в пользу небольшой группы людей – членов Политбюро, которые чётко представляли, что они хотят (а хотели они прежде всего сохранения своей власти), и умели этим механизмом пользоваться.

Второй причиной являлось разделение ответственности за формирование и продвижение советской идеологической доктрины и связанных с ней культурных символов между партийным аппаратом и множеством других учреждений и организаций, а также экспертным сообществом, представителями медиа и другими элитарными и высокообразованными профессиональными группами.

Третьей причиной являлась многофункциональность центрального ядра данной системы – группы идеологических отделов аппарата ЦК КПСС. В частности, важными функциями этих отделов была компенсаторная и посредническая. С одной стороны, они служили посредником между «творцами» (представителями «творческих союзов», издателями, журналистами, учеными, преподавателями) и «сторожевыми псами» (КГБ, Главлитом), переводя пожелания первых в форму, понятную принимающему окончательное решение высшему партийному руководству, и смягчая рвение вторых. С другой стороны, они были посредниками между различными группировками внутри элитарных групп интеллигенции.

При этом разброс мнений сотрудников ЦК КПСС о том, что соответствует советской идеологической модели, а что нет, усиливали, а не ослабляли систему. Каждый из «творцов» (включая «идеологических жрецов»), если он действительно был «советским человеком» (то есть стремился вписать своё творчество в рамки устанавливаемые отделом пропаганды), мог найти в аппарате ЦК КПСС своего защитника, человека, к которому он мог обратиться за посредничеством в конфликтах с идейными (или профессиональными) конкурентами или карательными органами.

Четвертой причиной было то, что советский идеологический механизм в 1960‑первой половине 1980‑х годов работал в культурно комфортной ему среде. Не только в ЦК КПСС, но и во всех идеологических, научных, культурных и образовательных учреждениях, во всяком случае на командных позициях, работали «советские люди». Люди, выросшие в СССР, проникнутые советской идеологией, люди схожего социального происхождения, окончившие те же вузы, что и работники аппарата ЦК КПСС, учившиеся примерно в то же, послевоенное, время, говорящие с ними на одном языке и разделяющие одну систему если не ценностей, то культурных образов.

Управлять такой средой можно было уже без террора и чисток, оперируя лишь угрозой увольнения, зачисления в список «невыездных» или запретa на публикацию. Другой вопрос, что подобная культурная гомогенность оказалась возможна только у поколений, выросших в условиях террора и чисток. Будучи детьми и подростками, они получали общественно‑важную, мировоззренческую информацию только из школьных учебников и радиопередач. Никто, даже родители, не предлагали им иной точки зрения и у массовой пропаганды не было никакой позитивной (т. е. не криминальной) альтернативы. У всех последующих поколений было существенно больше информации и потому слишком много вопросов, на которые советская культурная модель не могла дать убедительных ответов.

Что, конечно, не было единственной причиной её краха, но имело существенное значение в период «перестройки». Её делали в качестве членов Политбюро сразу три бывших руководителя отдела пропаганды 1960‑х–1970‑х годов – Лигачёв, Медведев и Яковлев[49]49
  А среди руководителей ведомств СССР периода перестройки – ещё пятеро бывших сотрудников отдела – М. Грамов (Госкомспорт), В. Захаров (Министерство культуры), Л. Кравченко (Гостелерадио), М. Ненашев (Госкомиздат, Гостелерадио, министр печати и информации), Н. Русак (Госкомспорт). Двое сотрудников отдела (С. Арутюнян и П. Лучинский) стали в перестройку первыми секретарями республиканских комитетов партии (Армении и Молдавии).


[Закрыть]. По прошествии двух десятков лет «застоя» они естественным образом переросли «стабильность», осознали необходимость новых реформ и обновления кадрового состава бюрократии всех уровней. Другой вопрос, что у каждого из них (и других руководителей страны) представление о масштабах необходимых реформ и возможной их направленности существенно различалось и более того менялось по мере их реализации. В этом отношении сработали те различия в трактовке официального советского марксизма, анализу которой в данном тексте посвящено столько места.

Но одним из самых серьезных их заблуждений являлась твердая уверенность в том, что «пряник» советской пропаганды может (ре)формировать общество сам по себе, без «кнута» КГБ[50]50
  См. подробное описание подготовки доклада М. Горбачёва на XXVII‑м съезде КПСС А. Яковлевым и сотрудниками отдела: Лисин, Метаморфозы духа, c. 556‑563.


[Закрыть]. О том, что это не так, они узнали, к счастью, слишком поздно[51]51
  Подробнее моя позиция по этому вопросу изложена тут: Nikolay Mitrokhin, “‘Strange People’ in the Politburo Institutional Problems and the Human Factor in the Economic Collapse of the Soviet Empire,” Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 10 (4), Fall 2009, c. 869–896.


[Закрыть]. И узнав, к их чести, не стали поворачивать обратно.