Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Николай Михин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
В первой комнате направо (по нумерации – семнадцатая) жила небольшая финская семья: муж с женой и дочерью Морькой, Ольгиной ровесницей. Потом они уехали, а их место заняли две одиноких дамы: Маша Куданкова и Нина Однобурцева. Напротив их проживала семья Якубенко, дядя Петя и тетя Поля с тремя сыновьями, друг за другом уходящими и возвращающимися из армии: Вовка, Адик и Юрка. Средний – Адик – был самым серьезным из братьев. Вовка с Юркой были несколько шебутные, но честные хорошие ребята. На Даче Долгорукова их уважали. Якубенки приехали сюда с Кольского полуострова. Дядя Петя часто вел на кухне для окружающих пространные и ностальгические рассказы о далекой северной земле.
Все жильцы были индивидуальны и весьма интересны. По соседству с Якубенками жила медсестра Мария Матвеевна с мужем, которого все звали просто Юрочкой. Он отбывал срок, за что никто толком не знал, вся речь его – сплошной жаргон. Мальчишкам нравилось. Часто кто-нибудь копировал Юрочку: " Ах ты, своя чужую закусала!.." Рядом с Юрочкой жила одиночка Женя. Она тоже сидела. Будучи вахтером на КПП какого-то "ящика" допустила нарушение пропускного режима. В тюрьме тронулась умом. Лицо у нее было веснушчатое, немного перекошенное, глаза мученические. Ее побаивались. При встрече на улице могла неожиданно расцеловать знакомого, а могла снять босоножку и ударить по щеке. Куданкова, кстати, тоже сидела, по словам соседки, за растрату. Справедливости ради, надо сказать, что в каждой секции было по три-четыре человека, знакомых с тюремным режимом. Были и стукачи. В Колькиной секции они тоже были. Их все знали, но говорили о них шепотом. Об официальных внештатных сотрудниках говорили открыто. Не было толко "врагов народа". В середине пятидесятых все выявленные "враги" уже сидели, а период диссидентства был еще впереди.
За Женей шли Смирновы, потом Ждановы. Кудрявая, светловолосая дочурка Ждановых умерла в больнице от клубка глист в кишечнике. Не смогли спасти пятилетнюю девочку, и это было трагедией не только для родителей, но и для всей секции. Вскоре после этого Ждановы куда-то переехали, а в их комнату вселилась семья Клеповых, вернее, Иван с женой Риммой, а с ними – их сестры: Иванова сестра Нина и Риммина – Люся. Их соседями были Василий и Лариса Котвицкие; с ними проживала
мать Василия, пожилая женщина без одной ноги. Она курила "Звездочку", была спокойной и доброжелательной. Жильцами следующей комнаты были бездетные супруги. Его звали Жора, он был инвалидом и работал швейцаром в столовой напротив Финляндского вокзала. Он не выговаривал "р", за что его прозвали "тлидцать тли". Угловую комнату занимали также бездетные супруги Иван да Шура Роговы. Иван из семьи раскулаченных, любил выпить, был заядлым охотником, пел русские песни и до ругани спорил с Вовкой Якубенко о преимуществе этих песен над модными современными песенками. А Вовка был поклонником "Эй, мамбо!"
Напротив Роговых другую угловую комнату занимали две маленькие семейки: Анна Сегина с Митей Сухомиро и Ольга Литвинова с маленькой дочкой. Анна работала кочегаром в дачинской кочегарке. Митя – подсобником на стройке. Она была старше мужа лет на десять, а выглядела еще старше. Ходила она бессменно в рабочей одежде и почти круглый год – в валенках. Курила "гвоздики", не гнушалась, если звали в компанию выпить. На вид она была, чтобы не обидно, "зело страшновата", но была добра и справедлива, за что ее уважали буквально все. Она была посредником во всех соседских конфликтах, а любого хулигана могла так отчитать, что он утихал и обещал больше не бузить. Митя ее боготворил. Ольга побаивалась. Были причины. Ольга была гулящей. Часто к ней приходили с ночевкой и выпивкой мужики. Пыталась она соблазнить и соседских мужчин, за что не раз ей попадало от жен и матерей. Ей стыд глаза не выедал. А Митю она не однажды приглашала выпить в свою компанию. Демонстрировала "гостям" его способности художника. Митя рисовал бегло: Лермонтова, Чапаева, Ленина, Сталина, Мичурина... Выходило здорово. Семнадцатилетним юношей Митя попал на фронт в самом начале войны. Прошел через все ужасы этой страшной мясорубки: отступления, окружения, атаки... Был контужен в конце войны. Это сказалось на его психике. И без того – полуграмотный деревенский мальчишка, да еще – контузия... Вот почему за стакан водки он демонстрировал свои таланты Ольгиным хахалям. Сегина не разрешала ему выпивать без нее. Однажды она засекла, как Митя (очередная Ольгина выдумка) под пьяный хохот самой Литвинихи и ее ухажеров за обещанный стакан водки выкладывал свой член на тарелочку и показывал им.
Ох и обрабатывала же ее Сегина своей клюкой, не давая выскочить в окно. Мужиков она предварительно выпроводила, а дверь закрыла на ключ. Долго ходила Ольга с синяками, но жаловаться не пошла. Митю она больше не задевала; если даже он, придя с работы, садился за свой пустой стол и с тоской глядел на выпивку и закуску Литвинихина стола, и кто-то из мужиков, заметив эту тоску, предлагал поднести ему грамм пятьдесят, Ольга не разрешала. С Сегиной шутки плохи.
Позднее, когда у Анны определили опухоль (хотя и говорили, что не злокачественная, но она знала – рак) она стала выпроваживать Митю в его родное белорусское село, где жили, и жили неплохо, его еще не совсем старые родители. Они вообще давно звали его к себе. Он не соглашался. Пришлось Анне дать ему денег на дорогу и приказать, чтобы он не возвращался. Поплакал Митя и пошел себе в своей неразлучной шинели широким размеренным шагом по направлению к городу. Но утром снова появился на Даче Долгорукова. Дело в том, что билеты сразу было не достать. Пропустил два поезда. А на тертий... Свободные места были, но он покупал пирожки и чай... Короче, денег на билет не хватило, и он вернулся. На второй раз подруга снабдила его сухим пайком, дала лишнюю десятку на всякий случай, и Митя уехал.
Рядом с Сегиной жили Чернявские-Ковалевы, а между их и Колькиной комнатами жил странный мужик по фамилии Антипенко. Он ни с кем не встречался. Из комнаты выходил редко. Хобби постоянно играл на гитаре романсы и вполголоса напевал. Говорил он как-то не как другие. Например, не "устал", а "организм требует отдыха", не "есть хочется", а "апптетит громадный". Гитара его была украшена, как девочка в приличной семье, большим белым бантом. Он жил в секции недолго, и его комнату заняли молодожены Иван да Лида Титовы. Он – толковый слесарь и вообще мужик с головой и руками. Работали они в артели инвалидов "Прогресс": он – трубопроводчиком, а жена станочницей в ювелирном цехе, занималась шлифовкой и полировкой искусственных камней. В этой комнате у них родился первенец Вовка – "плут", как окрестил его Юрка Якубенко. Там же позднее родилась и Маринка, их дочь.
Соседями Кольки с другого бока были Шаровы. Дядя Коля, мужичок чуть поболее полутора метров, его жена тетя Таня, на две головы выше мужа, их дочь Валентина, года на два старше Кольки и их сын Вовка. Валя была рослой в мать, а Вовка вышел весь в отца. Их обоих с отцом так и звали – "Шарики". Дядя Коля играл на гармошке и был одним из Колькиных учителей в этом музыкальном искусстве.
За Шаровыми проживала мать-одиночка Лиза Корнева с двумя детьми. Муж ее где-то за что-то отбывал срок.
Других жильцов Колька запомнил плохо, они проживали в секции непродолжительное время, и особого следа в его памяти не оставили.
4
С утра погода стояла ясная, солнечная. Метеосводка орбещала хороший денек.
Колькина мать ушла на работу, Юлька, Ольга и Вовка еще спали. Тамара кормила Саньку. Колька, позавтракав, вышел из барака. Многие пацаны уже бегали по шлачной улице Дачи Долгорукова.
Карпушины, голопузые ребятишки из пятого барака, кого-то дразнили и, подразнив, убегали, оглядываясь. Они, как угорелые, выскочили из-за угла пятого барака и стремглав бросились в первую секцию шестого барака. Вслед за ними, страясь не шуметь и почти незаметно припадая на костыль, промчался, на ходу бросаясь кусками шлака, гроза дачинских шкетов Наум. В секцию за ними он не побежал, видно, опасался жильцов – они считали его хулиганистым подростком. Он стоял у дверей и покрикивал в дверной проем:
– Ничего, выйдете оттуда, никуда не денетесь... По соплям получите!..
Потом он заметил Кольку в дверях соседней секции. Постоял немного, затем подошел к нему.
– Здорово. Пойдем на Грязное болото, на разведку? Проверим, как там клюква. По дороге малины пожрем.
– А далеко это?
– Да рядом. Через полчаса там будем. Гришка наш собирался с Мастюком да Феса с братишкой, Феса места знает... Пошли, чего дома-то делать?.. Или тебе мама не разрешает со мной водиться?.. Тогда сиди дома.
– Пойдем, – неожиданно согласился Колька, еще секунду назад решивший отказаться от приглашения. Он нехотел идти без разрешения матери, а она была на работе.
– Когда идти-то?
– Я уже готов, жду других пацанов.
– Ну, сейчас, я скажу Тамаре и выйду.
Сестренки и Вовка еще спали. Тамара согласно кивнула головой, и Колька тоже был готов идти. Он захватил с собой маленький эмалированный бидончик и вышел к Науму.
Все уже были в сборе. Вслед за старшими, торопливо доедая кусок Красносельской булки, рванул было и Мишка, но Наум приказал ему оставаться дома, и недовольный Мишка остался, завидуя уходящим, среди которых важно вышагивал Толик Фисенко, бывший моложе Мишки на целых два года.
Дорога на Грязное болото действительно оказалась недолгой, хотя шли не полчаса, а около двух часов. Братишка Фесы, то есть Славки Фисенко ( в поселке считали – Фесенко) шел медленно маленький да еще не выспался. Но главное не в этом. По дороге ребята часто останавливались
и подкреплялись малиной с кустов, а она в этом году выдалась особенно крупная и густая. Каждый устраивался поудобнее и набивал рот сочной ягодой. Колька, чувствуя, что с другой стороны его малинника кто-то тоже активно трудится над сладкой ягодой, крикнул в его сторону:
– Ты пореже, пореже. С червяками-то не лопай. Я даже через кусты слышу, как они, бедные, пищат.
Из-за кустов слышалось только сопение и причмокивания напарника.
– Прервись на полминутки. Я же все не съем, тут всем малины
хватит. Молчание. – Это ты, Гриш?.. А-а, Наум?.. Ты чего
молчишь-то Колька раздвинул несколько высоких и твердых кустов
малины и, вглядевшись в своего молчаливого собеседника сквозь заросли сухого малинника, остолбенел. Очередная фраза застыла на Колькиных, красных от малины, губах. С другой стороны кустов аппетитно лопал малину известный сладкоежка медведь!..
Колька машинально сделал шаг назад, другой и, повернувшись, дал такого стрекача по пыльной дороге, что наверняка бы на соревнованиях дали первый разряд. Остановился метров через триста. Отдышавшись, обнаружил глубокие царапины от ветвей малины на своих загорелых руках. И наоборот, эмалированного бидончика, в который он только начал собирать малину, не обнаружил.
– Пацаны-ы!.. – прохрипел он. Затем откашлялся и уже более звонко:
– Па-ца-ны-ы!.. Сюда!
Издалека раздалось чье-то:
– Ого-го-го-го!.. Мы здесь! – вслед за этим показались Мастюк и Гришка, чуть дальше шли Наум и Феса с Толиком. Мастюк издалека кричал:
– Я думал, что он по нужде в кусты ушел, а бидончик оставил у малинника. А он уже вон куда умахал. На твой бидончик. Чего я его таскать буду?..
Про медведя не поверили. Псмеялись. Но когда все же решили проверить, то шли осторожно, украдкой. Медведя на том месте уже не было, но следы он оставил заметные.
Остальной путь прошли без происшествий, с рассказами и байками о случаях встреч людей с медведями. Останавливались, замирая, при каждом шорохе в кустах.
Грязное болото действительно было грязным. Наши разведчики недалеко ушли от него вглубь дороги, а уже все успели выпачкаться, несколько раз провалиться, и дорожная усталость начинала сказываться. Их главная задача была выполнена: клюква есть, крупная, но еще совсем зеленая. Осенью нужно идти сюда с посудой – без ягоды не вернешься.
Никто из ребят не заметил, как в чистом небе появилось легкое грозовое облачко. Оно разрасталось, надвигалось. Первая крупная капля упала прямо Толику на нос. Затем все подряд стали отмечать падение дождевых капель. А туча все росла. Вот она стал надвигаться на солнце, подул сильный резкий ветер. Как-то сразу деревца все согнулись, а совсем маленькие стали почти параллельными земле. Летели листья, хвоя, кусочки коры, мелкие веточки. Стало темно, как во время солнечного затмения. Капли стали частыми, и хлынул проливной дождь. Все мгновенно промокли до нитки. Выбираться из болота стало невероятно трудно. Науму было особенно тяжело. Феса нашел лапу поваленной сосны. Наума еле уговорили сесть на эту лапу и, то и дело проваливаясь в грязное месиво, поволокли на ней Наума к дороге. Феса еще тащил за руку Толика. Но вот, наконец, и дорога. Наум пошел своим ходом. Ветер стих, но дождь лил, не собираясь утихать, хотя небо понемногу светлело. Ветер перенес свои действия выше леса, к самым облакам. Скоро он их разгонит, и дождик кончится. Так пацаны думали. Стало холодновато. Усталость брала свое. Дорога из пыльной превратилась в грязную и
скользкую. Идти становилось все труднее. Грязь прилипала к сандалиям. Толя два раза подряд упал и выругался. Это как бы облегчило их путь, дало разрядку. Все рассмеялись, потому, что он выругался так, как никто из них не ругался. И у кого он так научился? А Толя, видя, что над его словами засмеялись, упал еще раз и уже не злобно, а с юмором, снова выругался:
– Блядская дорога!.. – и посмотрел на брата. Брат, как и все, смеялся.
Настроение поднялось. Впереди уже открывался вид на предместья Дачи Долгорукова. Вскоре все были дома.
Дождик кончился, как только пацаны подошли к дому Потемкиных. Кончился так же быстро, как и начался.
5
Воскресенье было хмурым и прохладным. Мастюк обещал зайти часов в одиннадцать, собирались сходить на свалку, что за полями вдоль Оккервиля. Там можно было найти множество интересных вещей. На прошлой неделе Колька приволок со свалки несколько книжек. Среди них были "Медный всадник" Пушкина и "Демон" Лермонтова – две маленькие, хорошо оформленные книжечки в твердом переплете. Он искренне удивлялся, зачем выбрасывают такие замечательные книжки?
Ходики показывали без четверти двенадцать, когда Колька вышел из барака. На улице было тихо и пасмурно. Небо сплошные облака. Солнце почти не просвечивалось.
Мишка Брук сидел на круглом столе, уперев ноги в подоконник, смотрел на улицу и раскачивался, повидимому, что-то напевая. У него Колька узнгал, что Наум с Гришкой спали. Славка-Паня сидел дома и читал книгу. В комнате Кольки мать с Тамарой занимались по хозяйству, маленький Санька спал, а Юлька, Ольга и Вовка играли в слова. Скучно.
Постояв немного у дверей секции, Колька пошел к третьему бараку, где жил Мастюк с родителями. Дверь их комнаты была закрыта, но на Колькин стук голос Мастюка спросил: "Кто там?". Узнав, что это Колька, Мастюк сказал, чтобы тот подошел к его окошку со стороны двора. Колька подошел. Разговаривали через форточку. Мастюк был закутан в простыню, как древний римлялнин в тогу. Он объяснил, что родители уехали в гости, а его закрыли на ключ в знак наказания – поймали за курением папиросы. А чтобы не убежал, спрятали в шкаф под ключ всю его одежду, даже трусы. Но вечером они придут, и он надеется получить амнистию.
Колька взял у Мастюка обещанную ранее книжку В. Яна "Чингиз-хан" И пошел домой. Книжку читал, как говорят, "запоем" – три часа без отрыва. Пока мать не пресекла его чтение надо было ужинать.
К вечеру, когда Колька снова отправился к Мастюку, погода разыгралась. На улице стало людно. Бегали ребятишки, шли по свои делам взрослые. За широкими столами на скамейках у бараков отдыхали люди: кто с газетой, кто с вязаньем, кто просто так... У шестого барака мужики забивали "козла".
По пути к Мастюку Кольке встретился Генка Чудак, тот самый сутулый парень, что был в загольных на "футбольном поле" у котлована.
– Привет! Куда направляемся?..
Фамилия Генки была Чудаков. У многих прозвища идут от фамилии, но Генкина – Чудак – словно прилипла к нему. Он был нескладен и умственно отстал. В пятнадцать лет учился не в восьмом классе, а в четвертом. Осенью он собирался устраиваться на работу. Его голова и тело были покрыты очагами экземы.
– Если к Мастюку, то напрасно, – продолжал Чудак, – он наложил в штанишки и теперь голый закрыт родителями в комнате.
– Да нет, они засекли его за курением.
– Да, за курением... Слушай его больше.
Родители Мастюка были уже дома. Кольку встретили приветливо.
– Заходи, Микола, заходи. Славик у нас в опале, но к нему можно. Он у нас отличился.
Колька шмыгнул носом. Он решил заступиться за товарища:
– Он больше не будет. Он сам говорил, что больше не будет...
– Еще бы. "Не будет"... Его, как человека, выпустили погулять, а он вернулся, как черт, грязный. Белая рубашка стала, как сажа, кипенная.
Колька всегда считал, что кипенный – это белый-белый, но мать Мастюка полагала, что это черный-черный.
– Что там рубашка, – вмешался отец, – и шорты, и трусы так обосрал, что не отстирать. Вон, под окном мокрые валяются.
Мастюк умоляюще посмотрел на отца:
– Ну, Батя...
– Что "батя"?.. Тьфу! Разговаривать не хочу с засранцем. Кольке
стало неудобно находиться в комнате во время такого разго вора. Он собрался уходить, но Мастюк так плаксиво просил его остаться, что он остался.
Оправдываясь, Мастюк рассказал, как он от нечего делать дразнил козла, привязанного на лужайке между вторым и четырнадцатым бараками. Козел был злой, но привязанный и волк не страшен. Страшнее оказался хозяин козла. Увидев, что над его скотиной издеваются, он, схватив здоровую палку, побежал козлу на помощь. Мастюк увидал его слишком поздно – убегать пришлось через большую грязную канаву, которую он перепрыгнуть не смог и упал прямо в густую вонючую грязь. А когда прыгал, от напряжения и испуга наложил в штаны.
Папа с мамой, увидев сына, недавно вышедшего гулять чистеньким ангелочком, в омерзительно-грязном виде, сначала остолбенели. Затем последовала короткая разборка и – суровое наказание.
А Колька, желая выручить, чуть не подвел товарища: за курение наказание могло быть ужесточено.
6
Клуб был оборудован в первой секции второго барака, того самого, за которым Мастюк дразнил козла. "Клуб" – это, конечно, громко сказано. Это был зал с несколькими рядами скамеек мест на сто пятьдесят. Имелась небольшая сцена. Можно было смотреть кино, концерты художественной самодеятельности или выездных концертных бригад, слушать лекции. Во время танцев скамейки расставляли вдоль стен помещения. Танцующим бывало тесновато, но в самом клубе танцы устраивались в основном зимой, а летом для этого была построена с торца барака, метрах в двадцати от него – танцевальная площадка – деревянный помост с перилами, лестницами и необходимыми штоками и мачтами для электро и радиосвязи. Постоянным киномехаником и главным техническим руководителем танцев был черноватый невзрачного вида мужичок, большой любитель и знаток техники. Был он безобиден, что особенно нравилось ребятишкам, которые не упускали возможности воспользоваться этой безобидностью. Вокруг него всегда было множество добровольных помощников "крутить" кино ли, пластинки ли на танцах... Он был единственным, кто на Даче Долгорукова имел собственный мотоцикл. Некоторых счастливцев он катал на нем. Мотоцикл назывался
"Ява", а его хозяина все: и большие, и малые – звали Яшей. Когда он ехал на мотоцикле, люди говорили: "Яша на "Яве"".
Всех взбаламутил Мастюк. Он подскочил к ребятам на котловане, наблюдавшим, как один из них рисовал с натуры, и сразу закричал:
– Пацаны!.. Сегодня вечером в клубе...
Пацаны на него зашикали:
– Тихо ты... Смотри, как рисует...
Рисовал корпусовский парень. Рисовал здорово. Но вся соль была в том, что рисовал он левой рукой. Правой кисти у него не было. Правого глаза – тоже.
Борис, или, как звали его на улице, Боряна, как-то раз здесь же неподалеку, решил устроить "небольшой фейерверк", как он тогда выразился. Он приволок откуда-то поржавевший, помятый бачок с порохом и, предупредив всех, чтобы подальше отошли от костра, сам тоже отошел метров за семь и стал за ручку вращать бачок, намереваясь бросить его издалека в костер. Казалось бы, все расчитал для безопасности себя и окружающих, но когда размахивал, задел бачком за валун. Это задевание вызвало искру, и бросить бачок он не успел, тот взорвался в его руке. Никто, кроме самого Боряна, не пострадал. Он же остался без руки и глаза.
Мальчишки с интересом наблюдали, как из-под Боряновой кисти на листе ватмана появлялись кусты, дорога, облака и даже вдалеке – высокая труба Невского химзавода со столбом ядовито-желтого дыма.
А Мастюку не терпелось поделиться новостью, содержание которой он и сам не знал. Поэтому он снова округлил глаза и уже не так громко, как вначале, а таинственно прошептал:
– Пацаны, айда вечером в клуб... Там будет такое интересное... Там привезли какой-то ящик... И на крыше мужики чего-то прибивают. Я слышал, как Яша говорил бабам, чтобы приходили вечером в клуб.
Толком объяснить он так ничего и не смог.
Когда Колька с Гришкой и Паней подошли к клубу, возле клуба никого не было. Окошечко для продажи билетов закрыто. Первая мысль – Мастюк разыграл. Но дверь оказалась незакрытой. Окна клуба были занавешены. Когда ребята вошли в помещение клуба, они сначала ничего не увидели, кроме человеческих спин. Взрослые люди стояли сплошной стеной, кто поменьше ростом – на скамейках. Все вытягивали шеи и смотрели куда-то на сцену. И это у самого входа. Колька, нащупав ногой свободное место на последней скамейке, изловчился и, приподнявшись, увидел через головы и плечи впереди стоящих людей на столике, расположенном на краю сцены, небольших размеров ящик. По центру ящика, немного выше сцены, светилось прямоугольное пятно. Он ничего не мог разобрать, но потом стал различать фигуры людей в этом светящемся прямоугольнике. Затем более отчетливо появился живой поясной портрет мужчины, который что-то объявил. Было далеко, стоять неудобно, и Колька, спрыгнув вниз, потоптался за спинами, подпрыгнул пару раз – безрезультатно. Из толпы выполз Мастюк с круглыми глазами и таинственно-таинственно произнес, почти прохрипел:
– Те – ле – ви – зор...
Так они познакомились с этим замечательным достижением науки. Потом приходили в клуб за полчаса до начала сеанса и, первыми входя в зрительный зал, рассаживались перед телевизором прямо на полу. Со временем ажиотаж проходил, и зрителей собиралось меньше. В бараках у одногодругого, более состоятельных, стали появляться собственные КВН-49, да еще с линзами, увеличивающими изображение. Соседи просили счастливого владельца телевизора пустить их посмотреть кинофильм или концерт. Как правило, им разрешали.
7
Состоятельных людей на Даче Долгорукова было немного. Пацаны не интересовались, кто сколько денег получает на работе, но знали, что есть, мужики, получающие аж тысячу рублей в месяц. Это было много. Состоятельными же они считали, например, имеющих телевизор, а таких на двести семей приходилось семей восемь в поселке. Мотоцикл имел один Яша, велосипеды были в семьях десяти. Фесин сосед дядя Вася несколько лет сооружал во дворе барака легковой автомобиль из запчастей от "Виллиса", "Победы" и других машин. Его сначала считали тоже состоятельным, но потом, слыша однозначные высказывания соседей, что "из этого рая не выйдет ничего", состоятельным считать его перестали.
В поселке были все равны. Жили в одинаковых условиях: без горячей воды, с туалетами "типа сортир", два раза в месяц, как по сигналу боевой трубы, сбегались в очередь за керосином, ходили в местную баню, зарплату отоваривали в одном магазине в корпусах, который так и назывался "сельский магазин". Иногда ходили за продуктами на Новочеркасский проспект, на улицу Глухую, позднее переименованную в Весеннюю.
В магазинах было почти все. Мужики, правда, любили потрепаться про икру, крабы, особую селедку – "залом", при одном описании которой у ребятишек текли слюнки. Да и недорого было все. Относительно. На полках в отделах месяцами простаивали пачки кофе с цикорием и без него, чаи были даже в металлических коробках, колюаса и сыры нескольких сортов. Это покупалось очень редко, в основном, к праздничному столу. Масло почти не покупали, в этот отдел небольшая очередь выстраивалась за маргарином, комбижиром, маргогуселином. Намажешь здоровенный кусок Красносельской булки за девяносто копеек комбижиром, посыплешь солью и – порядок. Старались покупать больше овощей, привозили копченые кости, пользующиеся огромным успехом, как у детей, так и у взрослых.
Колькина семья считалась средней зажиточности. Как они, жили большинство дачинских. Мать его, Александра Николаевна, зарабатывала 570 рублей в месяц, а получала на руки и того меньше. А надо было кормить троих детей, а иногда с ними проживала баба Мотя, которая помогала вести хозяйство в связи с материнской занятостью на работе да по магазинам. Правда, им помогали родители Александры Николаевны, Колькины дед и бабка, которые жили в Саперной, работали там и имели свой огородик, а также корову. Хлопот с ней было немало, но молочко было свое. Сметана, масло, творог, квашонка – тоже. Так что молокопродукты, а также картофель, капусту и другие овощи возили из Саперной после каждой поездки туда.
Для многих дачинских большим подспорьем было колхозное поле. В основном, воровали картошку, но не брезговали ничем другим. Понимали, что – воровали, но жить-то было надо. Поговорку "Все вокруг колхозное, все вокруг мое" знали все. Вечерами перед уборочной всякий проходящий или проезжающий мимо картофельного поля всегда мог увидеть несколько человек, то приседающих на грядках, то шагающих по полю, будто грачи. Впрочем, большинство родителей "промышлять" своим чадам на колхозном поле категорически запрещали. Слушались, но не совсем. Домой ничего не таскали, а вот карманы морковкой набивали. Картошку тоже подкапывали для костра. Некоторые пацаны продавали картошку за бесценок, а вырученные деньги тратили на покупку папирос.
Курить хотелось. А покуривали все тринадцати-четырнадцатилетние. Одни – ради баловства, за компанию, другие – уже втянулись. Существовали самые хитроумные способы незаметного извлечения папирос из родительских пачек. Курили и растертые листья, смешанные с табаком из окурков, не брезговали и самими окурками (чинариками или хабариками). Слово "оставь" ассоциировалось только с "дай докурить". Курили, не боясь самых жестоких наказаний. Некоторые бывали биты "смертным боем". Толя Ходин наказывался отцом неоднократно, но курить не бросил. У него и родители курили. Они в блокаду втянулись и теперь было никак не бросить. Может быть потому они так строго и наказывали сына за курение табака, что на собственном здоровье познали всю прелесть никотина.
Курили, картошку воровали... Но драк избегали. Старались улаживать
конфликты мирным путем. Нередко слышали о стычках корпусовских с яблоновскими, но сами в таких "кампаниях" не участвовали. Взрослые этим грешили. По пьяной лавочке устраивали мордобои по самому ничтожному поводу. Иногда мордобои заканчивались плачевно. Соловьев взял топор и шарахнул Лаптева по башке. В результате: один – на тот свет, другой в тюрьму, а дети у обоих – сироты. Таких сирот на Даче Долгорукова насчитывалось достаточно. У большинства матерей-одиночек муженьки не просто где-то скрывались или были "проезжими молодцами", а отбывали срок за разнве делишки. Всегда все было связано с пьянкой. Пьянства дачинские мальчишки боялись больше всего. Кольку с пятнадцати лет иногда приглашали играть на гулянках на гармошке, но он, Когда ему подносили водку, всегда незаметно выливал ее под стол, либо в какую посуду. А однажды они с Наумом на чьем-то дне рождения были уличены в выплескивании водки и осмеяны. Все стерпели. Они даже первую Наумову получку на "Прогрессе" (он пошел работать, а Колька еще учился в девятом классе) "обмывали" лимонадом с пряниками.
8
Со временем Колька освоился на Даче Долгорукова, и порой казалось, что он всю жизнь здесь жил. Однако, года через три после приезда он вдруг стал скучать, даже не скучать, а тосковать. Особенно тоска донимала его в ненастную осеннюю погоду или в зимнюю метель, когда никуда из дома не выйдешь, да и идти некуда. В такие часы ему вспоминались детские годы, далекое Юсово, богатая рыбкой песчаная Становая Ряса. Слезы наворачивались на глаза, и самого себя становилось жалко-жалко. В такие моменты забирались они с Наумом в сушилку, рассказывали разные истории или играли в кинофильмы, покуривали...
А за стеной сушилки моросил беспросветный октябрьский мелкий дождь. Лужи давно не просыхали. Прибарачные березки и тополя, роняя последние листочки, зябко дрожали на сыром, даже их пронизывающем насквозь ветру.
В сушилке было тепло. Друзья никого к себе не пускали. Говорили полушепотом:
– "Кружка пива".
– "Кащей Бессмертный".
– "Княжна Мери".
Назывались фильмы на букву "к". На "к" было много кинофильмов. Надоедала эта игра – придумывали другую. Отгадывали имена и отчества известных людей.
– Лермонтов?..
– Михаил Юрьевич.
– Репин?..
– Илья Ефимович.
– Правильно. А Некрасов?..
– Николай Алексеевич.
Было интересно. Колька всегда про запас имел несколько фамилий со сложными на его взгляд именами или отчествами. К его немалому удивлению Наум четко отвечал.
– Белинский?..
– Виссарион Григорьевич.
– Короленко?..
– Владимир Галактионович.
– !!?
Сколько Колька не спрашивал эти два имени и отчества у пацанов, никто ответить правильно не мог. А Наум – сразу. Уважение к другу возрастало.
Из всех предметов в школе Наум больше всего любил литературу. Особенно любил Лермонтова. Его "Мцыри" читал наизусть, Колька сам проверял. Иногда друг сбивался – слово не то или оборот. А так все, как по книжке, от начала до конца. А Колька знал наизусть Некрасова "Мороз – Красный нос". Когда-то в пятом классе вместо заданного отрывка прочитал всю поэму. Ребята сначала с улыбками переглядывались, но учитель Варварин Иван Петрович не остановил его, а в конце урока поставил сразу две пятерки. Это еще в той школе. Давно... И опять – тоска...
В этот раз Наум не был грустно-сочувственным. В него вроде "бес вселился". Шутил, подначивал, толкался, махал кулаками, делая боксерские ужимки и напевая что-то из "Гоп со смыком". В конце концов все это Кольке надоело и он отправился домой. Наум не хотел его пускать, дергал за руку, подставлял ножку... Наконец, когда Кольке удалось вырваться из коридора на улицу, Наум приоткрыл дверь и бросил в него тряпкой. Тряпка упала у Колькиных ног. Он поднял ее и бросил в Наума. Тот увернулся. Колька снова повернулся, чтобы уйти. Он услышал, как сзади открылась дверь, но не успел даже оглянуться – тряпка упала ему на плечо. Он, рассердившись, схватил ее и побежал к двери, за которой спрятался Наум. Однако у двери остановился и стал ждать, когда она откроется. Дверь один раз слегка приоткрылась, мелькнуло хитрое лицо товарища, и дверь сразу зхахлопнулась. А друг кричал из-за двери.