Текст книги "Служение Отчизне"

Автор книги: Николай Скоморохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

И передо мной вырисовывался пока еще туманный образ моего земляка-волжанина. Откуда он родом, из какого он района? Может быть, где-то близко от нашего?

Интересно было бы с ним познакомиться. И вот мне такая возможность представилась. Это было позже, августовским днем 1943 года. В составе эскадрильи нашего полка я прибыл под Харьков, где базировался 5-й гвардейский полк. Там состоялась наша встреча и знакомство со многими героями боев на нашем фронте – летчиками 5-го гвардейского полка. Мы увидели некоторых уже с Золотыми Звездами. Мы по-хорошему им завидовали. Расспросив некоторых летчиков, я увидел Сытова. Мы говорили о многом. Он был старше меня, выглядел мужественно, но держался просто, как с равным. К этому времени он был уже командиром эскадрильи. Я узнал, что родился он, так же как и я, на правом берегу Волги, в Базарнокарабулакском районе, в семье крестьянина в 1916 году. После смерти отца пятнадцатилетним парнишкой переехал в Астрахань. Окончил школу ФЗУ, работал, токарем на заводе, одновременно учился в аэроклубе. Когда он рассказывал, я вспоминал свое детство и свой короткий жизненный путь, который являлся копией его пути, и разница заключалась лишь в том, что он немного раньше шел по нему. Школа, ФЗУ, с 15 лет трудовая деятельность, аэроклуб, училище. Все это роднило и сближало нас наряду со многим другим.

На фронт Сытов тоже прибыл в 1942 году, правда, раньше, чем я, и на самый ответственный участок, то есть под Сталинград, туда, куда многие из нас стремились.

В битве под Сталинградом он принимал активное участие и сбивал самолеты один за другим. Он был напористым, энергичным и очень решительным летчиком. Ни один воздушный бой, в котором участвовал Сытов, не заканчивался, как говорится, полюбовно, он всегда завершал его результативно: или сбивал, или подбивал, или помогал товарищам сбить, или запрещал подход к объекту, или создавал такие условия, при которых противник вынужден был поворачивать назад.

Подтверждением этого являются два тарана. Это был незаурядный летчик. В апреле месяце 1943 года, когда наши войска уже вступили на территорию Украины, Сытов прикрывал наземные войска в районе переправы через Северский Донец.

К этому району шла большая группа бомбардировщиков противника «Хейнкель-111». Сытов заметил группу первым.

Заняв исходное положение, дерзкими атаками летчики-гвардейцы расстроили боевой порядок фашистов, а затем сбили четыре бомбардировщика. Сытов подошел к очередному «хейнкелю» и дал длинную пушечную очередь. Стрелок был убит, однако вражеский пилот продолжал маневрировать, уходя восвояси. Сытов не отставал от него, поймал в прицел и метким огнем прошил плоскости фюзеляжа бомбардировщика. Но, несмотря на это, немец со снижением продолжал уходить. Сытов дал еще несколько очередей, но боеприпасы кончились. Тогда он решил таранить бомбардировщик. Увеличив до предела мощность мотора, он догнал «хейнкель» и плоскостью ударил по консоли самолета врага. Самолет противника накренился и круто пошел к земле.

На следующий день Сытов на маршруте в заданный район патрулирования встретил два Ме-109 и атаковал их. Метким огнем с короткой дистанции он зажег один стервятник, который после нескольких витков штопора врезался в землю.

День вступления в кандидаты партии Сытов ознаменовал сбитием еще одного стервятника. А спустя два дня после вручения ему партийного билета в одном бою уничтожил два самолета противника, о чем писала армейская газета 3 июня 1943 года:

«…Это был один из жарких боев, в котором принял участие Иван Сытов. Отважный летчик преследовал вражеские истребители до города Харькова. И над площадью Дзержинского на виду у советских граждан продолжал неравный воздушный бой с четырьмя «мессерами». Он сбил два из них. Остальные, не выдержав смелых, активных и дерзких атак гвардейца, оставили поле боя. Летчик Сытов, снизившись до бреющего полета, прошел над площадью и улицами города, сверкая красными звездами на крыльях, и взял курс на свой аэродром».

Не знаю, откуда жители города узнали его, но после освобождения харьковчане гордо повторяли имя мужественного летчика, в мрачный день фашистской оккупации вселившего в них столько бодрости и солнечной веры в победу.

8 июня 1943 года группа «лавочкиных» под командованием Сытова вблизи деревни Волков-Яр встретилась с пятью «мессершмиттами», летевшими на штурмовку одного из наших аэродромов. Сытов атаковал врага, заставил фашистских летчиков сбросить бомбы вне цели и повернуть обратно. Наши летчики преследовали противника, но в это время из-за облаков неожиданно вынырнули еще шесть истребителей противника. В завязавшемся бою четверка «лавочкиных» под командованием Сытова сбила два вражеских истребителя. Одного из них уничтожил Иван Сытов.

Особенно высокое боевое мастерство показал Сытов в воздушном бою 17 июля 1943 года в районе города Изюма. Возглавляя четверку «лавочкиных», в которую входили двое молодых, только начинающих боевые действия летчиков, Иван Сытов встретился с большой группой вражеских бомбардировщиков, шедших под прикрытием шестерки ФВ-190. В воздушном бою горстка советских истребителей разогнала строй вражеских самолетов, сбив один за другим три «Юнкерса-87».

Все три сбитых самолета пали от метких очередей командира группы. Немецкие бомбардировщики, сбросив не прицельно бомбы, удалились восвояси.

А через несколько дней Сытов сбил еще два самолета противника, увеличив свой боевой счет до 23 самолетов.

8 сентября 1943 года за высокое мужество, летное мастерство и героизм, проявленные в воздушных боях с немецко-фашистскими захватчиками, Ивану Никитичу Сытову было присвоено высокое звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда.

…И снова пришли на память слова: «Самокритичность – первая черта коммуниста. Партийность повышает ответственность перед самим собой, перед коллективом».

Эти слова Онуфриенко глубоко запали мне в душу. Но достоин ли я того, чтобы влиться в ряды коммунистов? С одной стороны, три сбитых фашиста, с другой – ряд неудач. Правда, они от неопытности. Но коммунист должен служить для всех примером. Значит, надо набраться опыта, а затем лишь думать о вступлении в партию.

Так рассуждал я в майские – июньские дни 1943 года. Таким было мое окончательное решение, от которого, казалось, я не отступлю. Но, оказывается, комэска и парторг тоже думали о росте рядов партии. У них уже сложилось свое мнение относительно меня. После одного из вылетов ко мне подошел Баботин:

– Скоморохов, через неделю у нас партийное собрание. Будем рассматривать заявление о приеме в партию. Пора бы и вам подумать об этом.

– А не рано ли? К такому большому событию надо как следует подготовиться, – сказал я.

– Мы считаем вас уже подготовленным к нему.

– Коммунисту ведь не прощают промахов, неудач…

– Разве коммунистов берегут от них ангелы-хранители?

– Нет, они ведь сами созрели для того, чтобы не допускать их.

– Вы не правы, Скоморохов. Коммунисты – это люди, созревшие для того, чтобы самокритично оценивать свои действия, учиться на собственных ошибках…

Наш разговор пришел к тому же, что мне внушал Онуфриенко. Значит, я в чем-то не прав… И все-таки шаг этот чрезвычайно серьезен. А жизнь моя еще коротка. Что я сделал? В моей памяти промелькнули кадр за кадром моя жизнь, школа, ФЗУ, завод, техникум, где я был секретарем комитета комсомола. Работу комсомольской организации Астраханский горком оценивал положительно. В летной школе охотно выполнял любые поручения. Активно участвовал в соревнованиях по многим видам спорта. В боевом полку всегда выступал на комсомольских собраниях, а больше, кажется, ничего и не делал. Ну, вот спросят об этом коммунисты на собрании – что я скажу?

В таких раздумьях прошла почти вся ночь после разговора с Баботиным. А летние ночи короткие. Утром отправился со всеми на аэродром. Написал заявление и вручил его Баботину. Он очень обрадовался:

– Подбери себе двух рекомендующих, готовься к собранию. Я помогу тебе…

Готовился к собранию я, как верующий к исповеди. Десятки раз перебирал в памяти свою недолгую жизнь, наизусть заучивал целые главы из устава ВКП(б)…

Глава V

14 июня 1943 года состоялось партийное собрание. Оно проходило прямо на стоянке, многие, укрываясь от солнца, расположились под плоскостями истребителей. Я терпеливо ждал своей очереди. Наконец в центр полукруга приглашают меня, зачитывают заявление, рекомендации.

– Вопросы будут? – спрашивает председательствующий.

– Пусть расскажет биографию, – раздается голос.

– Давай, Скоморохов, рассказывай, – подбадривает Баботин. Он волнуется, переживает за меня. А у меня вроде как язык отнялся. Не знаю с чего начать, не нахожу первого слова.

– В каком году родился, – шепчет Баботин.

С трудом, заикаясь от волнения, начал рассказывать о себе. Получилось очень коротко, несколько слов. Смутившись, снова замолчал.

– Есть еще вопросы? – обратился председательствующий к собранию.

Ну, думаю, начнут по Уставу гонять, силюсь припомнить права и обязанности коммуниста – как на грех, все вылетело из головы. Вот беда! Но оказалось, что беда не в этом. До всех вдруг донесся надоевший завывающий звук немецких моторов. «По самолетам!» Всех как ветром сдуло. Пока мы заводили моторы, на аэродром начали сыпаться бомбы. Мы с Шевыриным очутились на старте раньше других: сказались наши тренировки.

Двинулись с места, за нашими хвостами где-то сбоку начали рваться бомбы. «Прекратить взлет!» – раздалось у меня в наушниках. Но заставить меня прекратить взлет было невозможно. Скорее бы я согласился в пекло броситься, чтобы драться, чем лежать беспомощным, смотреть, как сыплются бомбы, и ждать своей участи. Только с Валькой оторвались от земли, как вокруг нас потянулись Шнуры эрликонов. «Мессеры» наседают, не дают: набрать высоту.

– Шевырин, жмись к земле, – бросил я ему.

Чуть ли не цепляясь крыльями за верхушки кустов, мы на полном газу понеслись вдоль тонкого ручейка. Разогнав скорость, резко переходим в кабрирование и на высоте метров 800—1000 вскакиваем в кучевые облака.

Облачность 8 баллов, с большими просветами. Через них осматриваем «поле боя». «Фоккеры», сделав по одному заходу, разворачиваются на обратный курс. Их семеро. Прикрытие – восемь «мессеров». А нас – двое. Мы не знали тогда, что на помощь нам взлетели истребители с других аэродромов. А пока – одна пара против 15 вражеских самолетов.

Принимаю решение вступить в бой. Смотрю, на кого лучше напасть. В то время как мы вскочили в облака, немцы потеряли, очевидно, нас. Южнее Нижней Дуванки замечаю под облаками два «фоккера». Иду на скорости к ним, сближаюсь, прицеливаюсь, открываю огонь, и – радость! Один стервятник горит, начинает переворачиваться, выставляя брюхо, как оглушенная в воде рыба.

Я отвалил, а Валька, следовавший за мной, подходит к нему и в горящего всаживает прощальную очередь. Оглядываюсь: к нам стаей несутся «мессеры». Разворачиваемся в сторону аэродрома в расчете, что кто-то еще из наших взлетел, вместе будет веселее.

Но никого из своих не видим. На маршруте вскакиваем периодически в кучевые облака, отрываемся на мгновение от преследовавших нас истребителей и с набором выходим за облака. Осматриваемся: на сером фоне ползет пара «фоккеров». Коршунами набрасываемся на них. Заметив нас, они пытаются скрыться в облаках. Но это им не удается. Очередь, вторая – самолет дымит, затем вспыхнул, я выхожу из атаки. Валька всаживает длинную очередь, «фоккер» вяло взмывает и затем валится на крыло.

Молодец Шевырин! Держится своего места, активно действует. Правда, чересчур увлекается. При первой схватке, если бы я вовремя не осмотрелся, нас накрыли бы «мессеры». А ведь по логике увидеть их должен был прежде всего он. Но пылающий «фоккер» заворожил его, он не мог отказать себе в удовольствии всадить в немца очередь, хотя нужды в этом не было. Об этом у нас состоится разговор на земле, а пока бой продолжается. Пробиваем облака вниз. Там – каша. Подоспели истребители соседних полков. Мы увидели, как один за другим устремились к земле два «мессера», а потом рухнул наш истребитель, из которого на парашюте выбросился летчик. Бой раздроблялся на отдельные очаги, немцы поспешно стремились спастись бегством.

Приземлившись, узнали, что с парашютом выбросился весь израненный разорвавшимся в кабине снарядом летчик братского полка сержант Иван Шпаченко. Он сбил два «мессера».

На аэродроме все стихло, партийное собрание продолжалось. Я, еще не успев прийти в себя, остыть после боя, снова стоял перед коммунистами в ожидании вопросов и никак не мог сосредоточиться. Председательствующий капитан Баботин поднялся с места, откашлялся:

– Товарищи, довожу до вашего сведения, что комсомолец старший сержант Скоморохов только что пополнил свой боевой счет: вместе со своим ведомым Шевыриным сбил два «Фокке-Вульф-190».

Прозвучали аплодисменты. Баботин поднял руку, призвал всех к тишине.

– А теперь продолжим обсуждение. Есть вопросы к товарищу Скоморохову?

– Нет, – раздались голоса.

– Тогда приступим к голосованию.

Проголосовали единогласно.

Баботин поздравил меня с принятием кандидатом в члены ВКП(б). Будут в моей жизни и другие памятные, дорогие сердцу места, но ни одно не сравнится с Нижней Дуванкой. Здесь, на полевом аэродроме, произошло мое второе рождение: я стал коммунистом. Значительнее этого в жизни ничего не могло и не может быть!

Окрыленный доверием товарищей, выросший на целую голову в собственных глазах, я вместе со всеми готовился к грядущим боям.

Наутро после партийного собрания я проснулся с мыслью о предстоящих боевых вылетах, а тут дежурный офицер сообщает:

– Старший сержант Скоморохов, вам приказан явиться в штаб.

– Зачем? – механически переспросил я.

– Больше мне ничего не известно…

«Что еще стряслось?» – екнуло сердце.

Наскоро умывшись, бегу к штабу. Там меня встречав улыбчивый майор Бравиков:

– Поздравляю, Скоморохов! Одним приказом ты назначаешься заместителем командира эскадрильи и направляешься в Куйбышев на курсы начальников воздушно-стрелковой службы полков.

Опешив от таких новостей, я не сразу сообразил, что у меня больше оснований огорчаться, чем радоваться. Повышение по службе всегда приятно, даже на войне. Но когда повышение совмещается с отправкой на шестимесячные курсы, которые не имеют никакого отношения к твоим новым должностным обязанностям, – тут поневоле задумаешься.

Я бросился к командиру полка.

Алексей Дмитриевич встретил меня с невозмутимым видом.

– Другой реакции от тебя и не ожидал, – начал он первым. – Но и другого выхода нет. На курсы нужно послать опытного, боевого командира эскадрильи или такого же опытного заместителя. А я не могу никого отпустить: назревают очень большие события. Ослабить сейчас руководящий состав эскадрилий было бы непростительной ошибкой. Вот и пал выбор на тебя. Поучишься, вернешься – сразу же приступишь к новой должности.

– Значит, назревают большие события, а меня – в тыл… Чем же это я заслужил такую милость?

– Заслужил. Кроме тебя, мне некого сейчас повысить в должности, чтобы послать на курсы. А приказ дивизии надо выполнить.

Никакие мои доводы не могли поколебать Мелентьева в правильности принятого им решения. Удрученный таким поворотом дела, я про себя решил: «Ладно, деваться некуда. Поеду. Но любой ценой тут же вырвусь обратно».

А командир полка, видя мое состояние, вдруг спросил:

– У тебя ведь на Волге старики живут?

– На Волге, но не в Куйбышеве – в Астрахани,

– Ничего страшного. Сколько дней дали тебе на дорогу?

– Три.

– Скажи Бравикову, пусть добавит еще два, навести стариков.

Ох и хитрый наш комполка! Рассчитал точно: кто же откажется от такой возможности?

Но назревают большие события, а я останусь в стороне от них. Мелентьеву не трудно было догадаться, о чем я думаю:

– Хватит, Скоморохов, и на твою долю больших событий. Езжай учись. Да вот что: передашь начальнику штаба курсов полковнику Мееру привет от меня. Он был начальником Сталинградского авиационного училища, когда я там служил командиром отряда.

«Полковник Меер. Отлично. Обязательно передам привет. Он-то мне и поможет», – подумал я, прощаясь с командиром.

Через несколько часов я уже трясся по ухабам проселочной дороги. На душе царило смятение. Разве можно покидать эскадрилью в канун ожидаемого горячего времени? С другой стороны, горело сердце предвкушением встречи с отцом, матерью. О курсах даже не думал, свои решения я тоже научился доводить до конца.

Город детства меня удивил: он оставался точно таким же, каким был всегда. После всего, что мне довелось видеть, – вдруг никаких руин.

Милые сердцу кривые улочки, знакомая мазанка. Я приближался к ней, сдерживая себя, чтобы не броситься вприпрыжку, как в том далеком и столь недавнем мальчишечьем веке. А сердце стучало все учащеннее, и трудно было его унять.

Святое чувство возвращения к родному очагу. С чем сравнишь его, как расскажешь о нем?

Я ткнулся рукой в дверь – на ней замок. Душу всполошила тревога. Тут появилась у двора мать Жени Чайкина, моего сверстника, с вымазанными глиной руками: что-то мазала.

– Вам кого, молодой человек?

– Да вот хотел повидать Михаила Ивановича и Елену Лазаревну.

– Так они на Волге, с полчаса, как ушли, а вы кто же им будете?

– Да так. Спасибо, – ответил я и бросился к Волге. По дороге оглянулся – Чайкина застыла, пораженная догадкой: тропинку, по которой я побежал, знали только жившие здесь мальчишки.

Вот он, родной берег моей любимой реки! Разморенная жарой, ведет Волга мудрый вечный разговор с опаленными берегами, медленно перекатывая камешки.

На мгновение все, чем жил последние три года, ушло от меня. Были только Волга и я. Она неудержимо манила к себе: «Бултыхнись в чем есть, захлебнись счастьем беспечности, речного раздолья!»

Да, но где же отец с матерью?

Бегу вдоль берега вверх по Волге. Там речушка Дарма – обычно в ней мы ловили рыбу.

Так и есть: впереди наша лодка. Отец на веслах, мать – на корме, правит. Кричу, чтобы пристали к берегу.

Услышали меня, приблизились чуть:

А вас далеко подвезти?

У меня комок в горле застрял, не могу больше слова вымолвить. Не узнали меня. Видимо, война наложила свою печать и на внешность.

Материнское сердце чуткое. Лодка вдруг резко развернулась носом к берегу.

– Греби скорее, отец, это наш Коля! – донесся ее вскрик.

Я буквально на руках перенес мать из лодки на берег – какая же она маленькая, худенькая. Помог сойти на берег отцу – тоже незабываемое ощущение. Трудно им жилось. Или, может быть, это я вырос? Скорее всего, и то и другое.

Слезы, объятия, опять слезы. Я, как мог, успокоил родителей, снова усадил их в лодку, сам сел за весла, и мы направились домой. Очень хотелось половить рыбу, но разве до этого сейчас!

Дома отец и мать не знали куда меня усадить, чем угостить. А я – дело молодое, – осмотревшись, освоившись, стал рваться на Волгу.

Быстренько переодевшись, я снова, как мне казалось, превратился в прежнего мальчишку.

Отец молча наблюдал за мной. Потом подошел, ощупал мои руки, ноги.

– Ты в самом деле невредим?

– Ни одной царапины, батя!

– А как же домой попал? – Я заметил, как посерьезнели его глаза.

– В краткосрочный отпуск, – слукавил я, – на полтора дня.

– За что?

– За пять сбитых фашистов.

– Коля, это правда?

– Это, батя, правда.

– Ну, спасибо тебе, сынок, обрадовал, – снова обнял меня отец. – А теперь иди искупайся в Волге, чтоб счастье тебе не изменяло.

Поцеловав отца, мать, я выскочил на улицу и снова наткнулся на спешившую к нам соседку Чайкину.

– Колька, бесенок, что ты сразу не признался, в военном совсем чужой. Скажи хоть, как в края наши попал? Моих двое воюют, а вот ни один не заглянул.

– Да и я случайно попал домой. Завтра уезжаю.

– Как это «случайно»? – округлились соседкины глаза. – Ты ведь не первый приезжаешь, только те были калеки или все в наградах. А у тебя, смотрю, ни того, ни другого, парень кровь с молоком – и случайно.

– Ну, не совсем случайно, еду за новым самолетом, крюк сделал.

– Так что ж ты сразу не сказал, это совсем другое дело. Ну, иди, иди к дружкам. Жаль, Женьки нет.

Ну и народ! Давай ему или грудь в крестах, или голова в кустах! Среднего не признает.

Сознание, что и я – тоже этот народ, приятно щекотало самолюбие. Вот, мол, какие мы, люди волжские!

Наплававшись, нанырявшись всласть, лег на спину, меня понесло течением. Вокруг – звенящая тишина. Надо мной – бездонное голубое небо.

Почему раньше не слышал этой тишины, не замечал этой пронзительной голубизны? Да просто не знал им цены! Это как в детстве бывает: узнаешь, насколько дорога тебе игрушка, когда ее теряешь. Игрушка… Тишина и небо не игрушка – жизнь. Потерять их – потерять все.

– Колька-а-а, вылазь, хватит купаться!

Перевернулся на живот, посмотрел на берег: мой старый дружок Сергей Ларин. Мы с ним учились в Батайской школе. Его вместе с другими взяли в пехоту, где он был ранен и подчистую списан домой.

Спешу на берег. Радостно поприветствовали друг друга. Сергей рассказал о своем участии в боях за Кавказ, начал изливать свою душу: теперь все дерутся с оружием в руках, а он на счетах щелкает…

Я посочувствовал ему, как мог, утешил, и мы направились в заводской поселок. Встречи с друзьями, знакомыми, разговор о войне. Домой пришел поздно.

Грустно было снова покидать родной город. Вернусь ли сюда еще?

…По дороге в Куйбышев снова и снова перебирал в памяти все подробности пребывания дома. И особенно часто вспоминал пристрастные расспросы отца и соседки о причинах моего приезда. Они еще больше укрепили мою решимость вырваться на фронт, к моим боевым друзьям.

В указанный день я предстал перед начальником штаба курсов полковником Меером, вручил ему командировочное предписание, а личное дело оставил пока у себя. Завязалась беседа, я передал ему привет от Мелентьева. Он тепло заулыбался:

– Как же, помню, помню, один из лучших командиров отряда.

Шел к Мееру – готов был сразу выпалить свою просьбу об отправке на фронт. А тут вдруг понял, что таким образом ничего не добьешься: начальнику штаба курсов тоже ведь нужно какое-то основание, чтобы меня отпустить. Да и, наверное, подобные просьбы ему не в новинку. Нет. Надо действовать как-то иначе.

На второй день – медицинская комиссия. Прекрасно! Первому же врачу заявил, что у меня болит голова после удара ею о приборную доску при вынужденной посадке.

Не знал, что подобные заявления врачи выслушивали не раз.

Сами решений по ним не принимали – докладывали начальнику штаба. Так было и со мной.

При новой встрече Меер приятно улыбнулся, пожал руку:

– Хочешь снова на фронт?

– Так точно, товарищ полковник.

Он немного подумал, полистал лежавшие на столе бумаги. Это дало мне возможность собраться с мыслями.

– Я один прибыл к вам в звании старшего сержанта. Все остальные офицеры. Кроме того, я не имею никакого опыта как заместитель командира эскадрильи. Меня ошибочно прислали к вам.

– Говорите, ошибочно? – прервал меня Меер. – А если мы вас все же не отпустим, все равно будете рваться?

– Буду, товарищ полковник! Сейчас надо драться, а не учиться.

– Учиться всегда и везде нужно, – произнес он. – Лучшая учеба сейчас все же война, поэтому поезжайте учиться там.

Немного подумав, он добавил:

– Ну что же, передайте привет Мелентьеву и скажите, пусть впредь не ошибается…

В эскадрилью я вернулся в разгар сражения на Курской дуге. Мелентьев этому обрадовался: и приказ дивизии выполнен, и летчик вернулся в боевой строй.

10 июля, как раз в тот день, когда иссякали наступательные возможности противника и он стал сосредоточивать свои силы в направлении Прохоровки, я отправился в первый боевой вылет после вынужденного перерыва. Досадно было сознавать, что отсутствовал при начале этой грандиозной битвы, хотелось хоть теперь наверстать упущенное.

Меня поразило небо над Курской дугой. Было такое впечатление, будто нырнул с открытыми глазами во взбаламученную воду илистого озера или попал в песчаную бурю. Чад, гарь, пыль проникали в кабину. Они лишали возможности искать врага, видеть ведомых. Из-за них мы не могли наблюдать панораму развернувшегося сражения.

Вылет прошел без особых приключений, если не считать того, что в воздухе сохранить боевой порядок не удалось. Я, Попов, Мартынов, Алимов, Овчинников потеряли друг друга, возвращались все на последних каплях горючего. Беспокоясь о летчиках, я забыл выпустить шасси, стал заходить на посадку. И вдруг прямо передо мной вспыхивают ракеты. Ничего не понимая, продолжаю планировать и тут вижу, как на спину падает финишер и начинает вовсю дрыгать ногами. Только тогда до меня дошло, чего он хочет: по газам и на второй круг. С воздуха увидел, что на аэродром вернулись все живыми и невредимыми.

…12 июля 1943 года в районе никому не известной до сих пор Прохоровки произошло самое большое в истории минувшей войны танковое сражение.

В нем в смертельной схватке столкнулось с обеих сторон около 1500 танков и самоходных орудий.

Броня на броню, огонь на огонь…

Прошел день титанической борьбы – вражеская стальная лавина, лишившись 350 боевых машин и 10 тысяч солдат, начала откатываться назад. Последняя попытка врага прорваться к Курску была сорвана.

Мы гордились тем, что в достижение этой победы были вложены немалые усилия и авиаторов.

В те дни по всему фронту прокатилась слава о бесстрашном летчике, гвардии старшем лейтенанте А. К. Горовце. В одном бою он сбил девять фашистских бомбардировщиков. Но и сам отважный летчик погиб в неравном бою при возвращении на аэродром, будучи атакован четверкой «мессеров». Ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Наша эскадрилья в этот период обходилась без потерь. Хотя немцам мы наносили урон ощутимый: уничтожали их самолеты в воздухе и на земле, штурмовали вражеские коммуникации.

Фашисты, утратив инициативу в воздушных схватках, периодически наносили удары по аэродромам. Один из их последних массированных налетов на наш аэродром чуть не кончился трагически для меня.

Мы дежурили у самолетов. Стоял знойный полдень. Я пошел к бочонку с водой попить. Только прикоснулся губами к краю алюминиевой кружки – раздается крик техника А. Н. Мазура: «Немцы летят!»

Все знали, какой необычный слух у Мазура: он улавливал гул моторов намного раньше, чем другие.

Я бросился на стоянку. После Куйбышева мне пришлось летать на разных машинах: моя находилась в ремонте после того, как Николай Жиряков посадил ее на «живот». Летчики знают, что к любой машине надо привыкать. Все в ней как будто точно так же, а все-таки надо освоиться, узнать норов другого истребителя: легок или тяжел в управлении, какова приемистость мотора, как ведет себя на взлете и посадке и т. д. Самолет, на котором много летаешь, чувствуешь как бы всем существом, знаешь его возможности.

А сейчас мне пришлось иметь дело с «необъезженным» мною «ястребком». Заняв место в кабине, пристегнул, по своему обыкновению, только поясные ремни: плечевые затрудняли обзор (сковывали движения туловища).

Под бомбами начали с Шевыриным взлет. Снова у нас буквально под плоскостями хлопали «лягушки» – специальные бомбы с крыльчатками, рвавшиеся при соприкосновении с чем-либо. Их осколки попали в правое колесо моего истребителя – оно спустило. Но я не прекратил взлет, движением элеронов перенес нагрузку на левую плоскость.

«Юнкерсы» прикрывались «мессерами». Мы с Валькой и рванулись к ним, чтобы связать их боем и дать возможность стартовать другим парам.

Но больше никто из наших не смог подняться в воздух. И нам с Шевыриным снова пришлось вдвоем вести бой над Нижней Дуванкой. В прошлый раз мы разделались с врагом, а как будет сейчас? «Мессов» штук восемь. Я вцепился в хвост четверке. Замыкающий немец чувствует, что вот-вот будет прошит свинцовой очередью, не выдерживает, ныряет вниз. Остальные трое взмыли ввысь. Мы с Шевыриным – за ними. Настигаем, сближаемся. «Мессы» энергичным переворотом уходят вниз. Мы – следом. Все вместе, выполняем целый каскад фигур сложного пилотажа. А вокруг все пространство исполосовано шнурами трассирующих очередей. Каждая из них для кого-то предназначалась…

Когда немцы снова перешли в пикирование, я лег на спину и смотрю, куда пойдут «мессершмитты», удерживая самолет в перевернутом горизонтальном полете. Ла-5 мог лететь некоторое время в перевернутом положении, по истечении которого подача горючего в баки прекращалась, но на некоторых самолетах это время из-за негерметичности в топливной системе было в несколько раз меньше.

Я передержал истребитель вверх колесами, и мотор заглох. Меня сразу понесло вниз. Пара Ме-109 тут же устремилась за мной. Валька отбивает их.

Пытаюсь запустить мотор – ничего не выходит. Немцы сообразили, что к чему, увязались за нами целой вереницей. Бедный Валька, как он управится с этой черной стаей?

А мне что делать? Высота немного более тысячи метров. Так можно и в землю врезаться. Осматриваю местность – ничего подходящего для посадки, да и не дадут «фрицы» произвести ее. Пожалуй, надо прыгать с парашютом. Рассчитать так, чтобы как можно меньше под куполом болтаться, иначе в воздухе расстреляют, и прыгать. Но затягивать чересчур нельзя: можно не успеть.

Откидываю фонарь. Расстегиваю привязные ремни. Освобождаю ноги из педалей. Приподнимаюсь в кабине и тут начинаю ощущать какую-то необычную легкость. В чем дело? В следующую долю секунды весь содрогаюсь, вспомнив, что парашют-то в спешке не пристегнул. Затрясшимися руками пытаюсь затолкнуть свое тело обратно в кабину. Это не так просто: сильный отсос воздуха так и стремится меня вытянуть.

Ценой огромных усилий втиснулся в кабину. Беру управление, уменьшаю угол снижения. Земля уже рядом. Вокруг меня шнуры эрликонов. Прицельный огонь вести «мессам» не дает Шевырин, сражается, как лев.

Что делать? Садиться? Не дадут, сожгут.

Эх, завести бы мотор!

Зная, что чудес на свете не бывает, я на это уже не надеялся. И все же попытался альвеером подкачать бензин, и чудо свершилось: мотор заработал.

Ну, гады, теперь держитесь! Жмусь к земле, разгоняю скорость, резко перевожу машину на гору. «Фрицы», считавшие меня своей добычей, испуганно шарахаются в стороны. Валька быстро пристраивается ко мне. Набираем высоту, занимаем выгодную позицию.

– Атакуем! – передаю ведомому.

Вырвавшись из беды, я со всей накопившейся во мне злостью всадил в первого попавшегося в прицел стервятника смертоносную пушечную очередь. Он вздыбился, как остановленный на полном скаку конь, вошел в штопор и больше из него не вышел.

В сторонке как-то странно «заковылял» второй «мессер»: его подбил Шевырин.

О случившемся со мной в том воздушном бою многие, с кем мы вместе служили, узнают, лишь прочитав эти строки. Известно, самыми тяжелыми переживаниями люди делятся неохотно. Я тогда еще раз заглянул смерти в глаза.