Текст книги "Жил человек"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Как та же Софья Маркеловна, допустим. Или была тогда воспитательница Ольга Саввишна – сказочница превеликая. Так как же он с ними и работал! Изо дня в день, из года в год. Исподволь, методично, продуманно.
Я на двух-трех советах успел у него побывать, и то понял: школа. Он и вопросы на совет выносил неожиданные. Вроде: "Что такое переходный возраст и почему хуже стала учиться Маша Иванова?" Вопрос двухэтажный, в нем уже и ответ будто содержится. А мы, помню, сидим, спорим, горячимся, – думаем, ищем! Сергей, кстати, и тут, на советах, по-своему держался. Как в сторонке:
слушает, иногда реплику подкинет и помалкивает – мнения своего не навязывая. Зато случалось – когда какоето решение требовалось – по-своему решал. Покраснеет, от смущения скаламбурит – спасибо совету за совет, – а поступит иначе. И, причем, обязательно объяснит – почему. Людям с ним было интересно работать. Каждый чувствовал, что он – необходим. Что делает первое на земле дело – детей воспитывает, Сергей не уставал повторять это. О детях он вообще говорил – значительно.
Помню его выражение: "Дети – основное достояние нации". Я, знаете, с некоторым опозданием прочитал книжки Сухомлинского. Конечно – явление! Но еще порадовался, погордился и по другой причине: Сергей – той же величины был. Уверяю вас – не преувеличиваю. Верю – и сейчас в наших школах Сухомлинские есть. Пускай пока и безвестные...
Слушаю Леонида Ивановича, и во мне нарастает, крепнет ощущение, убежденность, что нынешняя встреча – одна из самых главных в ряду состоявшихся, может быть, – завершающая. До сих пор – несмотря на то что уже достаточно как будто знал об Орлове – он всетаки оставался для меня чуть нереальным, что ли, несколько приподнятым над обыденной, окружающей действительностью. Сейчас, обретя какие-то недостающие краски – и краски-то самые нехитрые, – он как бы опускается на нашу многогрешную землю и идет по ней, живой и понятный: не только со своим огромным энергетическим зарядом, но и со своими слабостями, повадками, характером.
– Леонид Иванович, а он записей не вел?
– Нет. Я ему тоже советовал – когда сам додумался. Отшутился: "Ну, Леня, – какой из меня теоретик!.."
Махнув рукой, Леонид Иванович опускается за бутылью; назад мы ее не относим: квас безнадежно теплый, разве что не кипит. И тем не менее, поморщившись, выпиваем по полной чашке.
– Выдумщик он был!.. За что ни возьмется, все у него получалось по-своему. Необычно как-то, ярко. Я вон по школам знаю: дадут из районо указание – провести мероприятие по осенним посадкам. Так оно мероприятием и проводится. Кто пришел, кто нет. Двое лопаты принесли – пятеро забыли. И выходит, абы как да поскорее.
А у Сергея – в ту же первую осень, пришел я – праздник! Торжественная линейка во дворе. Знамя развернуто.
Сергей перед ними – как командир. По стойке "смирно".
Трое ребят из строя вышли и в свои серебряные фанфары-горны – как выдадут, аж мурашки по коже!.. Лопаты, грабли, носилки, саженцы – все это заранее приготовлено. И закрутилось! Вроде и работа, и игра. Наперегонки, один лучше другого старается. И Сергей, конечно, со всеми. То покопает, то покажет, как лучше корни у саженца расправить, то пошутит с кем. Сначала я, помню, подумал: а зачем это директору? А пригляделся, ощутил атмосферу эту и понял: правильно. Если ты у ребят воспитываешь уважение к труду уважай труд и сам, поработай вместе. Недейственней любых слов получается. В перерыв ребята его облепили – как пчелы.
Подошел – спрашивает, слышу, паренька: "У тебя кто Друг?" – "Вон, говорит, Васька". – "Видишь, говорит, теперь у тебя еще друг прибавился. Тот самый кленок, который ты посадил. На всю жизнь – друг. Станешь большим, взрослым, придешь сюда, а он уже – дерево.
Чуть не до самого неба, руками не обхватишь. Ты тогда, знаешь, что сделай? – ухом к нему прижмись. И услышишь, как радуется он тебе. Шумит, спрашивает: как живешь, Володя? А ты ему по-дружески: "Да ничего, старик. Недавно, понимаешь, Героем Социалистического Труда стал!.."
Мы оба улыбаемся – нетрудно представить, как зарделся от удовольствия этот паренек, как восторженно загалдели ребята; Леонид Иванович потише, позадумчивей говорит:
– Про Сергея вот еще что надо сказать... Работал он, конечно, побольше других. Ночами читал. У него, кстати, превосходная библиотека была. Занят был – по маковку. И всегда находил время на обычное человеческое участие, внимание. Причем, не по обязанности – потому, дескать, что директор. Нет, совершенно естественно. По натуре своей. По какой-то врожденной душевной зоркости, что ли. Спросите Софью Маркеловну, Александру Петровну, любого, кто с ним работал, – каждому чем-то да помог... Про меня уж и толковать нечего: в долгу я перед ним. Потому, может, и рассказываю, что хоть толику пытаюсь вернуть. Наперед зная, что банкротом и останусь: слишком долг велик... Со мной ему побольше, чем с другими, повозиться пришлось. С первого дня – как приехал. А уж с третьего – вплотную: матушка у меня померла... Ждала, ждала, – десять лет. Дождалась, не успела порадоваться, и все...
Леонид Иванович машинально, на ощупь, срывает какой-то стебелек, пожевывает его – замена явно не равноценна, не дает потребной сейчас едкой горечи, – закуривает, сильно затягиваясь.
– Иной раз спрашиваю себя: что ж она за свои семьдесят лет видела? Опустившись на локоть, он сожалеюще качает головой: – Овдовела рано. Всю жизнь – мокрая тряпка да полы. В школах, в клубе – где придется.
Вытянула меня. Полегче стало – война. Похоронила внучка. Невестка из дому последнюю утеху свела – внучку.
Про меня ничего не знала: жив ли, нет ли. Письма лишь в последний год получать стала – когда я с посольством связался. Я на порог – она на пол, чуть подхватить успел. Сколько ж на старое сердце валить можно!.. Отдышалась и светится: "А я все одно знала, что объявишься. Никому не верила. Не может человек без веста пропасть". Просидели с ней весь день пошел к Сергею. Все вроде ничего – на крыльцо еще проводила.
Под утро вернулся – спит. Пронесло, думаю, – переволновалась. Мне бы ей шагу не давать ступить, – так она сама за мной, как за маленьким. На третьи сутки – с утра уж на работу собирался выходить, – сели ужинать, прямо за столом и – навзничь. Говорю, хотя бы несколько лет отдохнуть ей...
Не видел я его матери даже на фотографии, и все равно тихие слова о ней вызывают в душе отклик. Так уж почему-то ведется: самое дорогое ценишь потеряв его; только постарев, неизбежно, в той или иной степени столкнувшись со здоровым естественным эгоизмом собственных детей, начинаешь понимать, – вместе с нарастающим ощущением вины своей, – что она значила, для каждого из нас, мать. Прав Козин: не успевают отдохнуть наши матери, никогда не успевают. Поздно, чаще всего – слишком поздно догадываемся, что надо бы им отдохнуть, как вероятней всего опоздают догадаться об этом и наши дети...
– Так вот, о Сергее, – помолчав, продолжает Леонид Иванович, отклонился я... Не только участием помог – это уже само собой. Со всеми похоронами. Гроб у них в столярке сделали. Машина от них же. С могилкой...
В такой момент поважнее это любого участия. Для меня тогда – и подавно. Куда ни кинусь – никого не знаю.
После похорон и заночевал у меня. Понимал, как непросто: сразу – и один...
Опережая незаданный вопрос, который, конечно, я так бы и не задал, Козин, помолчав, спокойно, даже вроде бы скучновато говорит:
– Там же, на похоронах, и со своей бывшей супругой встретился... Пришла, поплакала... Спросил, почему дочь не привела – бабушка все-таки? Оказалось, на экскурсию куда-то там уехала. "Большая?" – спрашиваю.
"Большая, замуж скоро выходит". – "Получила ли мои письма?" – "Два, говорит, получила". – "Что ж, мол, матери не показала? Не сказала даже?" "Собиралась уже, говорит, уходить, ни к чему было – лишние разговоры. Ты же ей потом написал..." Предупредил: Юлю пришли. Или сам приду – хочешь не хочешь. Дочь... "Приходи, отвечает. Муж знает, что ты приехал". До этого еще тешил себя: что заплакала – по всему. Нет, вижу, – для приличия.
В скучноватом, очень уж спокойном голосе Козина пробивается горечь, не поддаваясь ей, он невозмутимо пожимает плечами.
– Что ж, – никаких претензий, как говорится. Ушла и ушла. Задело меня только, что муж у нее – дьяк. Никогда она набожностью не отличалась. Расчет в этом какой-то почудился. Хотя понимаю, что и дьяк – человек.
Может, и хороший... Обидно другое: дочь потерял. Вернулась из экскурсии – пошел к ним в гости. Звучит:
к жене и к дочери – в гости?.. Дьяк этот – мужчина довольно представительный. С тактом: удалился по своим церковным делам. Посидели, поговорили вежливо. И – все, понимаете! Жена – ладно, но дочь, дочь! Совсем чужая. Ни малейшего движения, порыва, ни смущения – ну, ничегб! Пришел – обнял, поцеловал. Уходил, не удержался – снова поцеловал. Простите за грубость: чужие с пьяных глаз искренней целуются!.. Свадьбу делали в институте, в Пензе. Приглашение передавали – не поехал.
Чего ж всякие кривотолки возбуждать, в неловкое положение ставить: невеста – при двух отцах сразу!.. Мать, безответная душа, – когда я уж в дороге был, – дом продала. Помочь спешила. Помогли мне: долг Альберту перечислили. А что осталось – на приданое отдал. Это – приняли, охотно... Тогда-то и понял: близкий человек у меня один – Сергей...
Солнце наконец настигает нас и тут – под ветлой; дальше пятиться некуда, остается одно – вперед, в воду.
По пути устанавливаем полнейшую тождественность желаний – есть хочется; решаем быстренько окунуться и прямиком в "Ласточку" – в ней, оказывается, Леонид Иванович постоянно и кормится. Зайдя по пояс, он останавливается и, словно заканчивая урок, подводит итоги всему нынче сказанному:
– Красивый он человек был. Не внешне. Внешне – не Аполлон. Коренастый, голова непропорционально большая. Ваш брат литератор, такие головы лошадиными зовет. Хотя у лошадей очень красивые головы – присмотритесь. Кстати уж, к коняге вообще бы попочтительней относиться надо. Можно сказать, на ней, на лошади, Россия в люди выехала. – Леонид Иванович усмехается. – Так что бог с ней, с внешностью... Внутренне, душой, красивый был. Цельный. Озаренный. Добрый, доверчивый – все вместе. Поэтому к нему и тянулись. Одинаково – и ребятня, и взрослые... Жил красиво и умер красиво. В воскресенье, только рассвело, вышел в сад свои яблони окапывать. Копнул разок – под той же яблоней и лег...
Вот – отмечаю я про себя – и дошел, своим ходом, рассказ об Орлове до конца – до того, чем заканчивается всякая жизнь. С той лишь разницей, что не о всякой жизни вспоминают так благодарно... Леонид Иванович мея?
тем затыкает уши пальцами и окунается с головой; делает он это шумно, азартно, на речке возникает шторм местного значения.
– Все, будет! – натешившись, объявляет он.
Ох, как не хочется выходить из воды, а пуще того – влезать в прокаленную, будто только что из сушилки выкинутую одежду! Подпрыгивая на одной ноге и всовывая вторую в штанину, Козин добродушно бурчит:
– С собой бы чего взять, да что возьмешь? Жареное возьмешь – прокиснет. Сырое – изжарится. Не-ет, не совершенен человек! Это что ж такое? Превыше всего в нем получается – брюхо. Ты о какой-нибудь тонкой материи размышляешь, а оно тебя перебивает, командует: набей меня! Ладно, – набил, ублаготворил, так оно опять выкобенивается: ослобони меня. То ему поесть, то ему – попить, мясорубка ненасытная!..
Кое-как справившись с одеянием – весь какой-то расстегнутый и распахнутый – он засовывает пустую бутыль в авоську и теперь охотно доверяет ее мне.
15
В райкоме пусто, как всегда бывает пусто в сельских райкомах во время уборочной страды. Трудовой день технических работников закончился рабочий день секретарей, заведующих отделов, инструкторов и райкомовских шоферов продолжится поздним вечером, когда они вернутся с полей на короткую оперативку и в гараж: обмыть седые от пыли "газики" с тем, чтобы на рассвете снова подать их к подъезду. Впрочем, бывает и так, что и гараж уже на замке, и весь райцентр вторые сны досматривает, а в райкоме несколько окон все светятся да светятся: значит, что-то не ладится...
Приемная первого секретаря открыта. На всякий случай трогаю обитую дерматином дверь – она легко поддается: Голованов, к моему крайнему удивлению, на месте. По-юношески стройный, черноволосый, он стоит у окна в отрешенно-задумчивой позе и, вероятно, не слышит, что к нему вошли.
– Иван Константиныч!
Голованов резко оборачивается, – сосредоточенно сомкнутые на переносице брови расходятся.
– Давненько, давненько, – здороваясь, упрекает он. – Говорят, – здесь, а что-то стороной обходите.
Объясняю, что сознательно не искал встреч – не до меня, понятно, что никак уже не надеялся застать его тут.
– А я нынче в хозяйствах не был, – со странной беспечностью признается Голованов. – Да и делать там уж особо нечего: практически уборка закончена. На месяц раньше срока.
– И что получилось?
– В среднем, по району, зерновые дали по тринадцать центнеров. В прошлом году – двадцать. По семь центнеров с каждого гектара засуха слизнула. – Нет, секретарь райкома далеко не беспечен – на этот раз в голосе его прорывается досада. – План по продаже зерна выполнили на пятьдесят процентов. Про дополнительные обязательства и говорить нечего. Вот такая чертовщина!
– Любопытно, а как у Бурова? – вспоминаю я председателя колхоза, у которого были весной; как сразу вспоминаю и его самого: высокого, худощавого, в тонких золотых очках и с могучим, изрезанным сухими морщинами лбом-лысиной.
– У него побольше – четырнадцать центнеров. – Голованов чуть приметно усмехается.
– Так в общем-то неплохо, Иван Константиныч, а?
По нынешнему году-то?
– Лет десять – двенадцать назад такой урожай по здешним местам считался хорошим. – Голованов жестом приглашает к длинному полированному столу, попутно захватывает со своего, секретарского, пачку сигарет и садится напротив, с краю, готовый каждую минуту порывисто вскочить, зашагать по кабинету. – До революции да и в двадцатые годы при такой засухе колоска бы не взяли. И кончилось бы тем, чем на Руси и кончалось, – голодом.
– Что ж решило, Иван Константиныч?
– Советская власть! Наш строй, наша система – обобщенно говоря. Закурив, Голованов резким взмахом закидывает упавшую на лоб косую черную прядь. – А по слагаемым: высокая агротехника. Механизация. И, конечно же, – люди, люди. Практически, эти тринадцать центнеров они у засухи отбили. Тем самым доказав, что средний урожай можно получать при любой погодной чертовщине!
Мы говорим о последующих этапах уборки – косовица и обмолот зерновых не кончают ее, а начинают; впереди – крупяные, кукуруза, одна только хорошо и выстоявшая в эту жару, свекла и картошка, надежд на которую – почти никаких: в земле, как в горячем порошке, крохотные горошины клубней спекаются, наливаться им нечем... Спрашиваю, что, вероятно, этим летом и помощь города не понадобилась? – по скуластому подвижному лицу Голованова скользит быстрая гримаса.
– Самим делать нечего! – Поднявшись, он начинает шагать по кабинету. Насчет помощи города – у меня, кстати, своя точка зрения... Что хлеб общенародная забота – согласен! Помощь города прежде всего – машины, оборудование, удобрения, стройматериалы. Все, что промышленность, страна дает селу. Без чего нынешней деревни нет и не может быть!.. Экономически оправдано, когда город посылает на сев и на уборку механизаторов, В те хозяйства, где их недостает. И когда нужно навалиться скопом! Причем нередко – бывших трактористов, уехавших в город. Работают они с умением, с огоньком – натосковались по земле. И мы им говорим спасибо, щедро оплачиваем, в пояс кланяемся! – При отрывистом кивке-поклоне черная прядь у Голованова сваливается на широкий лоб и тут же взлетает, ложится на место. – Великая сила – субботники, воскресники. Если их, конечно, не каждую субботу и воскресенье объявлять!..
Приезжают – как на праздник. И работают по-праздничному – от души, радостно. Есть в этом что-то от старинной помочи. В крови это у нашего народа: в нужную минуту плечо подставить, соседу подсобить. Вот за такую помощь я – горой!..
Остановившись напротив, Голованов берет новую сигарету, сухо, жестковато – как будто я спорю с ним – заканчивает:
– Но когда мы на месяц-полтора нагоняем в село сотни людей – картошку, допустим, выбирать, либо ботву у сахарной свеклы рубить – тогда мы промахиваем.
Вдвойне промахиваем... И экономически, и психологически. Сколько раз видел, слышал! Горожане в поле – наши колхозные бабеночки в город на базар. С той же, к примеру, картошкой. "Ничего, ничего, – мы погнулись, теперь вы погнитесь". Как будто горожанам хлеб задарма достается! Половину энтузиазма – напрочь. И начинаем брать не умением, а числом. Навыка мало, охоты – врать нечего – еще меньше. Затраты тысячные, отдача – рублевая. Начнешь узнавать, что за народ, – за голову хватаешься! Квалифицированные станочники, техники, девчата сплошь и рядом – молодые инженеры. Микроскопом гвозди заколачиваем – вот что это такое!..
С прямыми резковатыми суждениями секретаря райкома я в общем-то согласен, – бывая в селах, сам видел подобные картины, слышал похожие речи, – но знаю и хозяйства, которые без такой помощи обойтись пока не могут. Более того, массовые выезды горожан на уборку представлялись мне до сих пор не только необходимыми, но и перспективными, в них виделась новая форма единения города и деревни, о чем, помнится, даже живописал в статьях и очерках. Потому и оговариваюсь:
– И все-таки, Иван Константиныч, помогать людьми придется. Молодежь из села уходит. Миграция – явление сложное.
Пересекая кабинет, Голованов морщится.
– Не люблю я этого слова! Есть в нем что-то темное, стадное. Вроде косяки четвероногих напролом несутся.
В поисках пищи, воды – чтобы выжить!.. Разве молодежь из сел поэтому уходит? Сыты, обуты – дай бог каждому горожанину! В городе он заведомо этого не увидит, что у себя дома в деревне. Огурец – там прямо с грядки.
Молоко – из подойника, получше магазинных сливок!
А уж воздух – хоть вон в кислородные подушки накачивай да по больницам развози!..
Голованов косится на меня, недоумевая, почему я улыбаюсь – его горячности, его энергичным сравнениям, – жестко трет подбородок; и продолжает ходить, вслух размышляя:
– Уходят потому, что в городе легче найти занятие по вкусу. Обрести профессию. Удобней, наконец, во многих отношениях. Девчата за ребятами тянутся – женихи!
И нечего, по-моему, раздувать из этого трагедию! Уходили, уходят и должны уходить. В армию. Учиться. На заводы, на стройки. Не к чужому дяде! Другое дело, что и этот процесс нужно как-то регулировать. Не доводя до ручки. В селе должно работать столько, сколько нужно.
И те, кто любит землю. Не может без нее. По призванию.
Зная, что им будет обеспечена постоянная работа. А то ведь зачастую круглогодичной занятости нет. Летом – зарез с народом, зимой заняться нечем. И уж тем, кто остается, кто отцов и матерей на земле заменит, нужно создать условия. Такие же, как в городе. Если еще не получше! Отработал восемь часов – отдыхай. В животноводстве – двухсменка. Обязательный выходной. Отпуска.
Отличные клубы, вечерние кафе – как тот же Буров затевает. И, конечно, – жилье, жилье... Вот вам мое частное мнение: не берусь судить, как в других областях, а в нашей, по-моему, обозначается некий перекос.
– С чем, Иван Константинович?
– Посмотрите, сколько откормочных животноводческих комплексов строим! Да как строим – дворцы! Полная механизация, пульты управления, кнопки. Розы между корпусами сажаем! И стараемся не видеть, что люди живут в худших жилищных условиях!
– Ну, это уж крайности, Иван Константиныч!
– Согласен – пускай крайности. До которых доводить нельзя. Не жалеть на это затрат – окупится. И – ломать, ломать инерцию! А то ведь что за чертовщина получается? Даем лес, шифер, стекло – на, стройся! А что строят? Обычную деревенскую избу. Как сто лет назад ставили! Самое лучшее – куцую верандочку пристроят. Все те же две половины – прихожая с кухней да горница. Ну, может, там, в горнице, фанеркой темный закуток отгородят спальня. И получается, что в старую форму все новое содержание втискиваем, запихиваем!
Водопровод, газ, телевизор, холодильник – все сюда же!
Молодежь и от этого убежит: ей, помимо культуры, и культура быта уже нужна!..
– В районе в этом отношении немало и делается.
– Мало! – тотчас же отзывается Голованов; поравнявшись, он садится напротив, пятерней поддевает упавшую на лоб прядь. – Многое – не успел. И уж не успею...
Без меня теперь.
– Почему – без вас?
Взгляды наши встречаются, в черных, под резкими бровями глазах Голованова – и смущение, и огорчение.
– К вам туда отзывают – в область...
После этого находится объяснение и тому, что застал секретаря райкома в кабинете в самое, казалось бы, рабочее, полевое время, и его задумчивая, даже какая-то отрешенная поза – у окна, и девственная чистота его секретарского – другому приготовленного – стола; и, наконец, – его прямые, с острой самокритичной оценкой суждения: со всякого жизненного перевала видней и пройденное и промахи. Упорные и неизвестно откуда возникшие слухи о том, что Голованов в Загорове не засидится – подтвердились, сарафанное радио, как правило, работает без промашек...
Поздравив, говорю Ивану Константиновичу, что теперь-то ему, что называется, все карты в руки, – только что азартно рассуждавший, что да как надо, он становится сдержанным.
– Желания обычно опережают возможности... Хотя, в конце концов, те же желания и приближают.
Любопытствую, кто же в Загорове останется первым, – крутые упрямые скулы Голованова розовеют и секундой позже, услышав ответ, понимаю почему:
– Андрей Фомич, наш предрика...
Мгновенно – словно он возник тут, в кабинете, и сел рядом – вижу его: млеющего в жару в своем официальном черном костюме, при галстуке, утирающего платком мокрые залысины, жестко предлагающего наказать допустившего оплошку председателя, у которого, не разобравшись, гневно ахнул кулаком по толстому настольному стеклу... Удивление мое, должно быть, настолько велико и очевидно, что Голованов, не дожидаясь вопросов, суховато и недовольно – будто вопросы эти все-таки заданы, – объясняет:
– Ничего, ничего... Я вам говорил, район он знает превосходно. Опыта не занимать. – Хмурясь, Иван Константинович убеждает, кажется, уже не меня, а самого себя: – Ничего, ничего!.. Некоторые свои черты... пересмотрит, поубавит. Не один же остается. Есть бюро райкома, обком партии. Секретарь – это вам не удельный князек!..
И с маху, как это у него часто получается, – не желая, скорее всего, обсуждать то, что уже решено, да еще с посторонним, по существу – деловито спрашивает:
– Ну, ладно! А как ваша уборочная страда?
Взгляды наши снова сталкиваются, расходятся – унося взаимную заминку, недосказанность, – принимаю предложенный и единственно подходящий сейчас тон:
– Косовицу закончил. Но молотить не начинал – все в вайках лежит.
– В валках долго держать рискованно – прорастет, – охотно поддерживает шутку Голованов. – Знаете, как называется? Подгон.
– В такую-то сушь?
– Тоже верно. – В голосе Ивана Константиновича звучит уже живой, не дипломатический интерес: – А всерьез – как?
Говорю, что узнал об Орлове много нового, для меня важного, кто-что проверяя собственные впечатления и память – пересказываю. Голованов слушает, то машинально запуская пятерню в гущу волос, то не глядя, на ощупь вытаскивая из пачки очередную сигарету. Потом легко подымается, ходит из угла в угол, изредка останавливаясь – подчеркнуть мысль, спросить, остро и требовательно, в ожидании немедленной реакции, посмотреть в глаза.
– Да, удивительный человек! Его похороны ошеломили меня! Опять какой-то душевный урок получил. И – гражданский, наверно! Понимаете, какая чертовщина?
Ну, сообщили мне утром – скончался. По-человечески жалко, конечно. Очень жалко. Позвонил редактору, чтоб некролог дали. Потом в детдом позвонил: чем помочь?
Справимся, говорят. Ну, и за дела. А на следующий день некролог вышел, и являются ко мне сюда ветераны войны. Человек двадцать пять – тридцать. Большинство – старички. Кто с протезом, с палочками, дышат уж со свистом уходят люди. Останные, можно сказать. И верите, горло у меня перехватило: спасители Родины пришли, батьки мои пришли!.. Знаете зачем? Просить, чтобы похоронили его с воинскими почестями. Кручу военкому, а он у нас молодой, все уставы и законы на зубок знает!
Говорит, с почестями положено, начиная с полковника.
А Орлов, дескать, майор. Ну, дал я ему прикурить!..
Голованов рубит по воздуху кулаком с зажатой сигаретой и тут же присасывается к ней, – у меня по разгоряченной влажной спине стекают холодные мурашки.
– Короче: вывели весь наличный военный гарнизон!
Четыре офицера из военкомата, во главе с военкомом.
И милиция. В парадных формах, со всем оружием, что нашлось. Чтоб с салютом!.. Пришел в детдом – попрощаться, проводить, а туда и не пробиться. Все Загорово собралось. Машин понаехало, два автобуса из Пензы.
Прилетели кто откуда – питомцы его! Ну, вижу, – не похороны, прямо манифестация! Да как ударили оркестры, как ударили! И поплыли, понимаете, на бархатных подушечках его ордена! А следом – ветераны, побратимы его боевые. Кто на костылях, с теми же палочками. Седые. И он над ними – в красном гробу, на вытянутых руках. Несут, а малышня детдомовская за коленки за ихние держится. Чтоб хоть так до него дотронуться!.. На кладбище пришли – меня потихоньку в спину выталкивают, к центру: речь давай. Тоже это у нас не было предусмотрено, а чувствую – надо. Встал, оглянулся: ни могил, ни крестов, ни забора – одно людское море! И горько, понимаете, и гордо как-то! Да черт возьми, думаю, дай бог бы, чтобы каждого так проводили! И мыслей-то в голове – никаких больше нет! Да вместо всяких там высоких подходящих слов так и сказанул. Вот, говорю, дорогие, – как на земле жить должно!
Голованов молча ходит, держа в согнутой руке погасшую сигарету; молчу и я, повторяя про себя его фразу, боясь забыть ее и зная, что не смогу забыть: она и должна стать осевой линией, лейтмотивом будущей книги. Не столько по любопытству – сейчас это не так уж важно, – сколько по потребности снять какое-то внутреннее напряжение, спрашиваю:
– Иван Константиныч, а чем Орлов был награжден, как директор детдома?
Крутые скулы Голованова жарко краснеют – так, словно их только что продрали сухой бритвой.
– Отвечать не хочется! – крякнув, признается он. – Некролог подписывал – сам опешил... Значком "Отличник народного образования". Понимаю, и это признание.
Но ведь сколько людей за эти годы у нас в районе орденами отмечено! И я – в том числе... В общем – промахнули. Обидно промахнули. Как же – не сеял, не жал!
Махнув рукой, Голованов останавливается у широкого окна, за которым медленно, нехотя, идет к закату раскаленное июльское солнце, решительно оборачивается.
– Знаете что?.. День у меня сегодня непростой – какой-то прощально-итоговой... Пойдемте-ка ко мне. Живу я в двух шагах. Посидим в саду. И уж коль так, поведаю я вам еще одну историю.
Живет он, теперь уже едва ли не вернее говорить, жил, в каменном, снаружи оштукатуренном и побеленном особняке, похожем на добрую украинскую хату, Из калитки попадаем прямо в сад: многолетние, почти сомкнувшиеся кронами яблони, на коричневых корявых стволах – остатки осыпавшейся извести. Я пытаюсь после жары нырнуть в их зелено-золотистый сумрак. Голованов, засмеявшись, удерживает:
– Давайте хоть для начала с хозяйкой дома познакомлю. И с наследником.
Знакомимся на открытой, выходящей сюда же, в сад, веранде. Супруга Ивана Константиновича, миловидная невысокая шатенка, выглядит чуть старше мужа, чем-то, кажется, огорчена, радушная улыбка дается ей с трудом и тут же исчезает. Сын, тот самый, что любил названивать отцу, требуя "секатала лакома", – бойко сообщает, что его зовут Игорем, взглядывает из-под отцовских черных резких бровей карими материнскими глазами.
Категорически отказываюсь от всяких угощений, иду в сад, смывая его чистым холодком жару и усталость.
Кое-где на ветках в листве алеет, отливая сизой пыльцой, анис, но больше всего яблок – падалицы – на приствольных, давно не поливаемых кругах, от них, если принюхаться, исходит чуть уловимый винный дух. В дальнем углу у забора вкопан дощатый, на одном чурбаке стол, посредине стола стоит стеклянная банка с двумя окурками сигарет – недосуг, похож, хозяину тут засиживаться...
Иван Константинович приходит, неся в руках длинную бутылку сухого вина, стаканы, коробку конфет, под мышкой у него зажата картонная папка. Он уже по-домашнему, без рубахи, в майке-сетке, как рекомендует поступить и мне, усмешливо и сочувственно одновременно объясняет:
– Загрустила моя подружка: уезжать не хочется.
Привыкла – работа, друзья, а ничего не поделаешь...
Чем-то наш брат, партработник, похож на солдата: куда команда, туда и едешь... Я ведь, сказать, в настоящем городе жил только тогда, когда в сельхозинституте учился.
А то все район да район. Агроном, секретарь райкома комсомола. Директор совхоза, потом здесь – в Загорове.
И тоже признаюсь – жалко...
Широкогрудый, в майке-сетке, открывающей незагорелые, хорошо развитые мускулистые плечи и руки, он сейчас больше, чем когда-либо, похож на парня, умеющего покрутить на турнике "солнышко" и поиграть гирями; прикидываю – по минимальному подсчету, – когда он успел набрать такой солидный трудовой стаж, и впервые спрашиваю, сколько ж все-таки ему лет?
– Несолидно выгляжу? – смеется Иван Константинович. – Такой уж у меня невезучий, мальчишеский вид!
Жена на два года моложе, и то постарше вроде, да? Лет мне уже немало тридцать один. Это еще в плечах теперь раздался будто. А то вообще – был! До конфуза доходило! Приехал сюда на пленум. Со вторым секретарем обкома. Охарактеризовал он меня, так сказать, говорит, что обком рекомендует товарища первым секретарем райкома. Я, как положено, поднялся, встал – для обозрения. И слышу – смешки. И тут же эдакий удивленный бас: "Вот этот пацан?" Ну, пленум и грохнул!
Я, конечно, тоже – со всеми. А сам приметил: мужик такой, под "бокс" подстрижен, при галстучке. Ну, думаю, я тебе этого пацана при первом удобном случае – припомню!
Рассказывая, Голованов сосредоточенно вынимает из горлышка бутылки пробку, черные глаза его блестят.
– И как – припомнили? – посмеиваюсь я.
– А то! – задиристо кивает он, заодно закидывая назад непокорную упавшую на лоб прядь. – Выяснил: механик автохозяйства. Три года как управляющим "Сельхозтехники" вкалывает. Толковый дядька!..
