Текст книги "Жил человек"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Почивалин Николай Михайлович
Жил человек

Николай Михайлович ПОЧИВАЛИН

ЖИЛ ЧЕЛОВЕК

(Роман по заказу)

1

Когда постоянно и долго живешь на одном месте, – как я, например, в Пензе, – с читателями-земляками складываются какие-то своеобразные, доверительные и одновременно весьма требовательные отношения. Свой – одним словом. Малознакомые, а то и вовсе незнакомые люди могут остановить на улице, спросить, что ты сейчас делаешь, впрямую, без критических преамбул и концовок сказать, что понравилось в твоей книге, а что нет, причем нередко – это самые точные оценки; как в любое время могут обратиться с просьбой – лично, по телефону или, чаще всего, письменно.

Иногда письма идут сплошным потоком – как вода после ливня, и ты, отложив все остальное, отвечаешь на них, чертыхаясь и радуясь. Иногда они текут слабым ручейком, который вот-вот вовсе иссякнет, и тогда начинаешь смутно беспокоиться, доискиваться: где-то, в чемто, выходит, промазал, недотянул. Удивительная штука – эти читательские письма! Они – как пульс твоей работы, то равномерный, то учащенный, а то замедленный; и как некая пуповина, связывающая тебя с тем, основным, ради чего ты и терзаешь бумагу; они же, наконец, – и самый безошибочный компас на трудных и всегда неизведанных литературных дорогах.

Некоторые письма бывают – как крепкий орешек. Наверно, каждый испытал: щелкаешь их, орехи, щелкаешь, только скорлупа летит, потом вдруг подвернется такой, что – ни в какую.

Таким крепким орешком явилось для меня письмо бухгалтера детского долга, неведомой мне Александры Петровны. Причем и мудреного-то в нем вроде ничего не было – судите сами, "...обращаюсь к Вам от имени всего коллектива воспитателей и воспитанников. Наш детский дом существует 54 года. И из них тридцать лет директором его был всеми уважаемый Орлов Сергей Николаевич, который недавно умер. Весь наш коллектив просит Вас написать о нем очерк, так как за тридцать лет своей работы он оставил неизгладимый след в душах воешь танников и коллектива работников..."

Письмо будто – как письмо. Первой реакцией было намерение коротко и вежливо ответить: не смогу, так как занят срочной работой, что, в общем-то, было правдой, Я уже взялся за ручку и в нерешительности отложил ее, Пишет-то, получается, не одна эта Александра Петровна, – от всего коллектива. Неловко что-то, невежливо, наверно, будет. И, поколебавшись, прибег к испытанной бюрократической методе: сунул письмо подальше, – потом как-нибудь...

Через некоторое время – когда работа над новой рукописью была в самом разгаре, а почта, продолжая безотказно действовать, добавила всякой корреспонденции, – я наспех просмотрел ее и опять натолкнулся на письмо бухгалтера. В этот раз оно вызвало откровенную досаду, Ну что ты будешь делать! С одной стороны – занят по уши, а с другой – да кто же станет печатать очерк о человеке, которого нет в живых? В подобных обстоятельствах – я сам старый газетчик, знаю это, – очерк могут напечатать о личности необыкновенной, да и то – приуроченно к какой-то дате: "Десять лет назад перестало биться пламенное сердце..." Для успокоения совести поговорил все-таки с редактором областной газеты, давним приятелем, и, к удовольствию своему, услышал то, что и надеялся и хотел услышать: "Ну, милый мой, человека нет, а ты о нем – очерк! Видал, что с уборкой делается?

Дожди, непогода, валки прорастают. Взял бы да написал о тех, кто в таких условиях в передовиках идет. В колхозе "Россия" ребята прямым комбайнированием, знаешь, сколько дают?.."

Несколько месяцев спустя, отправив наконец рукопись в издательство, я начал наводить порядок на своем захламленном столе. Обнаруженное в завалах письмо бухгалтера лежало передо мной, как молчаливый упрек. Такие невысказанные вслух упреки, о которых никто, кроме тебя, не знает, – штука тягостная. Надо было что-то немедленно делать, отвечать, но что отвечать, если ничего, кроме стереотипных извинений за неприлично долгое молчание, на ум не приходило?.. Раз за разом – наизусть запомнив – перечитал короткие, какие-то наивно-доверчивые строки, написанные аккуратным женским почерком, и почувствовал, что не смогу просто отмахнуться от них. Почему?.. Задержался взглядом: тридцать лет проработал директором детдома; подумалось, что человек этот – моего поколения, рождения двадцатых годов, – тема, постоянно занимающая меня. Вслед за этим, – начиная какую-то подспудную работу, – мысль принесла, напомнила высказывание, кажется, Белинского, что под каждои могильной плитой скрыта всемирная история. Неосознанно противясь чему-то тому, что возникало помимо воли, вопреки желанию влекло куда-то, – принялся листать том Белинского, чтобы найти это высказывание, не нашел, да это отчего-то было уже и неважно. В таком инертно-бесцельном состоянии, с чего, вероятно, и начинаются целеустремленные действия, позвонил заведующему областным отделом народного образования, в ведении которого находятся детские дома, спросил, знал ли он Орлова Сергея Николаевича.

После ответного приветствия телефонная трубка умолкла, затянувшаяся пауза была нарушена лишь чирканьем спички, потом неторопливый голос признался: "Знаете, до сих пор не могу свыкнуться, что его нет... За свою жизнь я редко встречал людей такой кристальной души".

Вслушиваясь в этот неторопливый голос, хорошо представлял сидящего за широким полированным столом немолодого светловолосого человека, обычно очень скупого на похвалы и так убежденно произносящего эти высокие увесистые слова.

На следующее утро я уже был в ста двадцати километрах от Пензы – ходил по детскому дому, сидел у секретаря райкома, пил чай в гостях у глубокой старушки с выцветшими голубыми глазами и слушал ее полный живых подробностей рассказ о том, как полвека назад юной девушкой пришла она в детдом преподавателем музыки..

Затем я поехал в район второй раз, третий – записная книжка и воображение мое стремительно набухали; воспоминания людей, хорошо знавших Орлова, признательно и щедро лепили образ удивительного человека; говорили они о нем так, будто он навсегда остался с ними, мерили его мерой своп поступки и дела, и мне начало казаться, что только по нелепой случайности я все никак не могу застать его на месте...

А кончились поездки тем, что однажды – это однажды, если быть точным, заняло осень и всю зиму – я сел и добросовестно записал все, что узнал, увидел и услышал, – так и появилась эта книга. Роман – потому что в книге рассказывается не только об Орлове, но и о людях, с которыми он жил и работал, с их нелегкими подчас судьбами; по заказу – потому что книга действительно написана по заказу бухгалтера Александры Петровны, коллектива детского дома, районного комитета партии, всех, кто знал Орлова. И очень хочу, чтобы кое-кто почувствовал в этом некий вызов. С тех пор как существует советская литература, на Западе и за океаном не перестают твердить, что советские литераторы пишут по заказу, – подобные утверждения, то прямые, то несколько завуалированные сочувствием, оказываясь за рубежами родины, не раз самолично слышал и я. Да, по заказу! – хочется мне подтвердить все это и дать тем самым в руки подобным теоретикам прямую улику – чтобы задумались они над сутью и природой наших социальных заказов. Что же касается моей скромной работы – был бы счастлив, если б хоть частично сумел выполнить заказ моих читателей!

И без того нарушив строгие жанровые каноны своим прямолинейным вступлением, вынужден сделать еще одну оговорку. Работая над книгой, вольно или невольно я, конечно, что-то додумывал, обобщал, вкладывая, возможно, в уста людей слова, которые они не произносили, – посему, во избежание каких-либо упреков в неточностях, назвал действующих лиц другими именами, равно как переименовал и место действия. Так что документальным в книге остается только одно: все, о чем в ней рассказывается, происходило на моей родной Пензенщине. Упоминаю об этом потому, что Орлов Сергей Николаевич очень любил ее, нашу пензенскую землю. И в глубине души убежден, что именно наша земля рождает и вскармливает таких людей, как он.

2

Зачем я все-таки еду в Загорово? Встретиться с бухгалтером детского дома Александрой Петровной, объяснить ей, что не так-то просто выполнить ее просьбу, избавиться от мешающего ощущения какой-то обязанности и едва ли не вины. Ответов находится множество, но одного, определенного – нет. Как в старой байке: иду туда, не знай куда, ищу то – не знай что...

А за окном машины – будто не середина марта, а конец апреля. Сухо блестит серо-сизая лента автострады, и лишь изредка, в низине, хрупнет стекло прихваченной ночью лужи; в хрустально-ледяных желобах кюветов свотится талая голубая вода с грузно плавающими ошметнами ноздреватого снега; мелькают, пронзительно белея стволами и краснея скрытно набухающими ветками, придорожные березы, на которых грачи заняты срочным капитальным и текущим ремонтом прошлогодних гнезд; в прогалах между деревьями чернеют жирные пласты пахоты, кажется, что это ее дегтярные капли обрызгали стволы берез, родимыми пятнами оттенив их девственную чистоту. И надо всем этим солнечное, не по-мартовски высокое и чистое небо, прикрытое на горизонте опаловолиловой дымкой, в которую летит, теряясь в ней, – сухо блестя на пригорках и западая на спусках, – лента автострады. В открытое окно пружинисто бьет студеный сладковатый воздух – словно хватил, как в детстве, с ладони слежавшегося синеватого снега, и сладко замлели, заныли зубы. Понимаю, что такая ранняя весна, как правило, несет в себе немало неприятностей для села, и все-таки это преждевременное буйство, ликование красок и света будоражит, наполняет нетерпением, поездка моя начинает казаться необычайно важной, будто там, в Загорове, ждет что-то необыкновенное...

Позади остается небольшая гора, точнее говоря холм, что, вероятно,и дало название Загорову; само оно обозначается километрах в трех-четырех залитое солнцем, с дымами над крышами и отдельно проступающими деталями, быстро приближающимися: автозаправочная станция с красной полосой бензоколонок – справа от трассы, неровная, начавшая третий этаж кирпичная зубчатка стройки – слева, откуда и начинается собственно Загорово; горделивые жирафьи шеи двух подъемных кранов, сдержанным покачиванием приветствующие друг друга, нынешний неприметный антураж почти каждого селения, как некогда – купола церквей.

Проезжая часть главных, центральных улиц Загорова заасфальтирована, узкие полоски асфальта проложены и по бокам улиц, зато стоки между дорогой и тротуарами полным-полны, кое-где перекинутые через них осклизлые прогибающиеся доски и вдавленные заплывшие кнрппчп не спасают – не больно пока богат районный бюджет, – посему все вокруг покрыто жидкой, весело поблескивающей под солнцем грязцой: известно, что недолгая весенняя грязь всегда веселее осенней. Приземистое деревянное Загорово раздается вширь, упорно тянется вверх: по углам, на пустырях поднимаются одинаковые, как близнецы, пятиэтажные заводские дома со стандартными балкончиками постоянный укор нашим архитекторам и проектировщикам и одновременно радость сотен семей, избавленных от коромысел, дров, продуваемых ветром тесовых "скворешен" во глубине дворов. Зеркально отражают нашу забрызганную "Волгу" широченные стекля-нные вптрпны новых магазинов, комбината бытового обслуживания...

Детский дом находится на противоположной, южной окраине, вот почему до сих пор я не видел его, пе один раз бывая в Загорове или проезжая через него. Два невысоких прочнейшей кладки здания, наполовину прикрытые каменной же стеной, похожей на монастырскую; напротив, через дорогу, продолговатый деревянный особняк с десятком широких сияющих окон, яблоневый сад за редким дощатым забором, над парадным крыльцом вывеска.

– Тут контора, тут, – кивает пожилой дядька в брезентовом, поверх полушубка, плаще и, охотно закурив предложенную папиросу, подтверждает мою догадку: – Там-то допрсжь бабий монастырь был, точно. А ту хоромину опосля поставили.

Длинный, застеленный светлым пластиком коридор покрашен масляной краской, освещен светильниками дневного света; на противоположной глухой стене – выделяясь на фоне этой стерильной белизны – большой портрет мужчины, как бы встречающего каждого входящего.

Еще издали, еще не подойдя, понимаю, что это – Сергей Николаевич Орлов.

Крупная, чуть удлиненная голова, коротко, под "бокс", стриженные темные волосы, с висков седые, едва не столкнувшиеся на переносье брови, расстегнутый и откинутый на сторону воротник черной рубахи, открывающий сильную, пе привыкшую к галстуку шею. Портрет выполнен в карандаше, штрихи резкие, и странно, что это своеобычное, угловато подчеркнутое исполнение раньше всего и прежде всего передает в лице человека доброту. Она, вероятно, в выражении глаз, в спокойном, пытливом взгляде их, – так смотрят немолодые, всякого повидавшие люди; в очертаниях губ, плотно, с некоторой даже суровостью сжатых, но все равно мягких, полных – у злых таких губ не бывает; возможно, наконец, ощущение этой доброты дополняет и подбородок – прямой, несколько грубоватый и едва заметно разделенный посредине какой-то доверчивой, ребячьей ложбинкой.

– Вы ко мне, товарищ?

Вздрогнув, оборачиваюсь – окликнувший меня молодои человек в модных роговых очках выжидательно стоит у двери с табличкой "директор".

– Проходите, пожалуйста.

В небольшом кабинете, кроме письменного стола, двух стульев и вешалки в углу, ничего нет; впрочем, но совсем точно: еще обилие почетных грамот на стене. Небольшие, одноцветные, отпечатанные в скромной районной типографии; повиднее я побогаче, с броскими шрифтами – областные; наконец, широкие, респектабельные, с золотым тиснением и министерскими факсимиле центральные. За спортивную работу, за отличные учебные показатели, в связи с пятидесятилетием детдома, за успехи в художественной самодеятельности, за... за...

– Ого, целая выставка!

– Это все при Орлове. Без него мы одну получили.

Директор, зовут его Евгением Александровичем, то запускает пятерню в густые русые волосы, то берется за сигарету; при долгих затяжках сигарета, наверно, сырая – по-юношески розовые щеки его западают; еще но осипший от табака голос звучный и чуть виноватый.

– Понимаете, я ведь его ни разу не видел... Работаю тут почти год. Привык, втянулся вроде. И с коллективом отношения нормальные. А чувствую себя... словно я у него – заместитель. Словно вот-вот он придет и спросит з а это почему так, а не эдак?

Увеличенные выпуклыми линзами очков глаза Евгения Александровича смотрят открыто, ясно. Мельком думаю о том, что не всякий на его месте да в его годы был бы так откровенен.

– Соберемся на совещание – сидим, советуемся.

И обязательно кто-нибудь скажет: "А Сергей Николаевич вот как считал". Так что очень это правильно – написать о нем. Это личность, понимаете?

Визит мой, таким образом, истолкован весьма категорично, – осторожно говорю, что намерения мои не столь уж определенны, что пока хотелось бы встретиться с бухгалтером Александрой Петровной, перед которой виноват...

Кажется, только на это, на последнее, и обратив внимание, директор живо поднимается.

– Пойдемте, я вас познакомлю. Она у нас старожил.

С белой стены все так же спокойно, чуть любопытст

вующе смотрит Сергей Николаевич Орлов, провожая нас взглядом – такое ощущение – по длинному коридору.

Директор по пути распахивает широкую двустворчатую дверь, предлагает:

– Посмотрите наш спортзал. По смете не предусмотрен – спортзалы при школах. Да и то не во всех. А у нас, понимаете, – свой. Потому наши мальчишки и девчонки по району – лучшие спортсмены. Для своего возраста, конечно.

Зал просторный, забранные решетками окна выходят в сад; с высокого потолка свисают кольца трапеций, посредине стоит обтянутый коричневой кожей "конь" – когда-то самый ненавистный для меня снаряд: подбежав и ухватившись за скобы, в последнее мгновение чувствовал вдруг, какие у меня длинные неуклюжие ноги, и позорно плюхался верхом...

– Все его заслуга, Орлова, – уточняет директор. – Строгача, понимаете, схлопотал, а зал – вот он!

Бухгалтерия расположена в такой же небольшой и так же обставленной, как и директорская, комнате, с топ лишь разницей, что здесь не один письменный стол, а два, впритык составленные, да еще канцелярский, незамысловатого местпромовского изготовления шкаф. Успеваю подумать: отлично оборудованный "неплановый" спортивный зал, стерильная белизна коридора с дорогим пластиком на полу и предельно скромная обстановка служебных кабинетов это уже не случайность, а заведенный порядок, норма...

– К нам гости, Александра Петровна, – объявляет директор и несколько торжественно представляет меня.

Миниатюрная, уже немолодая женщина в желтой трикотажной кофточке вскакивает, словно подкинутая пружиной.

– Господи, а мы вас и ждать перестали! – очень непосредственно восклицает она. – Думали – забыли. Или зазнались.

Случайно вырвавшееся задиристое словцо ее же и повергает в крайнее смущение: открытое скуластенькое лицо стремительно заливается краской, под редкими невидными бровями стыдливо и смешливо, совсем по-девчоночьи, сияют черные – как великолепные агаты, глаза. Прижав маленькие руки к рдеющим щекам, она качает головой, покаянно смеется.

– Ой, да что ж это я, не обижайтесь! Ждали вас, ждали! Ну, как же, думаем, так, – ведь должен приехать!

Мы ведь вас своим считаем. Не к чужому какому обращались. Это, мол, как же – о таком человеке, и не написать? Не может такого быть. А потом уж и стали говорить – не захотел, дескать. Ой, хорошо-то как – спасибо вам ото всех!

Опять происходит какая-то ерунда – без меня меня женят! И тут – дабы ни разу больше не касаться этой темы – вслух подосадую, попеняю на свое ремесло, на свою так называемую свободную профессию, которая оставляет тебя свободным разве что от надежной постоялной зарплаты и при которой ты всегда что-то должен, облзан. Должен выступить на встрече с читателями во время которой одинаково неловко и когда тебя ругают, и когда хвалят; срочно должен написать статью в газету – хотя в это время тебе, к примеру, хочется писать о красногрудых снегирях, что появляются с первым морозцем и неизвестно куда исчезают, когда растает снег; должен куда-то ехать и с кем-то разговаривать, когда, по какимто причинам, охота или надо бы сиднем посидеть в своем закутке и никого не видеть. Не случайно же даже эта скуластенькая, легко смущающаяся женщина в желтой кофте тоже сказала: ведь должен был приехать! Хотя, наверно, – заканчивая свои неожиданные сетования, – если ничего уже ты не должен, ничего не обязан, тогда тоже пиши пропало!..

– Я, Александра Петровна, приехал, прежде всего, извиниться перед вами. За то, что долго не отвечал.

– Ну, что вы, что вы! – она великодушно машет рукой. – Мы ж понимаем: заняты были. Главное – что приехали. Да вы раздевайтесь, пожалуйста, у нас тепло.

Директор оставляет нас одних, пообещав всяческое, необходимое для работы содействие – вплоть до предоставления отдельной комнаты. Мы сидим с Александрой Петровной друг против друга: она – в углу, за своим столом со стопками бумажных папок по краям, чернильницей "непроливашкой" посредине и прародителем нынешних ЭВМ – арифмометром под рукой; я – за вторым, пустым столом, застеленным газетой, у окна, за которым – синева да солнце... Александра Петровна рассказывает об Орлове, пользуясь в основном прилагательными – замечательный, чуткий, принципиальный; у меня эти обкатанные слова никакого представления не вызывают, для нее окп наполнены содержанием, и произносит она их. волпуясь. То изумленно, то горестно взлетят и опадут ее невидные редкие брови; то прильет к щекам кровь, на секунду помолодив открытое скуластенькое лицо, то отхлынет, еще резче обозначив косые складочки по краям пакраптенных губ; то вдруг удивительными черными лучами заиграют, засияют ее доверчивые глаза – такие внезапные превращения происходят разве что с прибрежной морской галькой, что сухо, не привлекая взгляда, шуршит под ногами, пока, накрытая волной, не полыхнет своей первозданной чистотой и блеском, Мелькает догадка: а ведь она любила Орлова. Знаю, какая это услужливая и обманчивая штука схема, и энергично начинаю раскручивать ее. Конечно же, любила – давно, тайно, тщательно скрывая любовь не только от других, но и от себя самой.

И любит до сих пор: в ее небогатой встречами жизни эта потайная любовь была и остается главным духовным событием. Замуж вышла рано, без особой привязанности, за надежного работящего человека, верна ему, родила ему двух-трех детей, в которых души не чает, а это – отдельное, особое. То, что она замужем, ясно по золотому кольцу на правой руке – тонкому, от времени потускневшему.

– Александра Петровна, а семья у Орлова осталась?

– Ну, как же – жена и дочь, Мария Егоровна и Оля. – В голосе Александры Петровны разве что прибывает теплоты, участия. – Уехали недавно на ее родину.

Трудно им тут было. Каждый знает, каждый сочувствует.

Добром ведь тоже нсказнить можно.

Как и следовало ожидать, схема не выдерживает даже простейшего испытания, рассыпается. И тут же – теперь моим вниманием завладевает это узкое, потускневшее колечко – набрасываю новую: очень уж в одно ложатся, складываются наблюдения. Семья Александры Петровны живет скромно, внатяжку, как говорят. Кольцо – вероятно свадебное – единственное украшение, не считая, конечно, овальной, давно вышедшей из моды "звездочки", которой моя родная Пенза щедро утолила когда-то часовой голод послевоенной России. Продолжая рассказывать, Александра Петровна подпирает подбородок рукой – желтая простого трикотажа кофта на локте аккуратно заштопана. На пальто у нее – видел, когда раздевался, – воротник из раскурчавпвшегося побитого каракуля. Малость слукавив, спрашиваю, какой в детдоме штат, потом – какие у работников ставки.

– Очень скромные. Те, кто ставки ищут, к нам не пойдут. – На секунду черные доверчивые глаза Александры Петровны становятся строгими и опять начинают излучать свое удивительное теплое сияние. – Ладно – вам можно, вам, наверно, интересно будет. Зарплата у Сергея Николаевича была – знаете какая? Сто десять рублей. А работал: приходил утром, в начале седьмого – к подъему. Уходил не раньше одиннадцати – после отбоя.

Несправедливо ведь? Нет!

Александра Петровна энергично взмахивает каштановой головой, щеки ее негодующе розовеют.

– Поехала я в облоно с отчетом. Это – года за два до его смерти. Да точно. Отчиталась, и прямиком к заму.

Это что ж, мол, получается? Человек за троих ворочает, с утра до ночи на работе, а получать – как все?

Разве это порядок? А зам, оказывается, тоже считает: непорядок. "У нас, говорит, почти все директора доплату получают, за переработку. Как воспитатели. Вашему, говорит. Сергею Николаевичу в первую очередь надо бы, так вы сами виноваты: забыли, что под лежачий камень вода не течет. Приедете – напишите мне бумагу, прямо с этой зарплаты начислять можете". И что ж вы думаете? – спрашивает Александра Петровна с радостным удивлением, заодно приглашая подивиться и меня, собеседника. – Никаких бумаг Сергей Николаевич писать не разрешил!

Так свои сто десять рублей до конца и получал.

Я ничего не записываю, но знаю, что историю с зарплатой, как и рассказ нынешнего директора о спортзале, запомню: и то и другое сообщают о человеке куда больше, чем всякие общие, даже самые высокие слова. Запомню на всякий случай, по привычке запоминать всякие житейские детали, которые не придумаешь и которые и есть насущный хлеб литератора; и станут они лежать в твоей памятной копилке – до поры до времени, пока для чего-то не понадобятся, как, впрочем, могут остаться и никогда не востребованными...

– А Евгению Александровичу повышенную ставку сразу установили, помолчав, сообщает Александра Петровна. – И правильно, конечно. Говорят, нам тоже скоро прибавят. У нас ведь тут ни премий, ни прогрессивок ничего. А за душевность, за то, что люди сердце тут оставляют, – за это пока надбавок не положено.

В бухгалтерию, тяжело, астматически дыша, входит высокая старуха в темной поверх повязанной шали, в черном, старомодном – салопе, что ли, его называют, и в валенках с галошами.

– Сашенька, заверь мне справку, – отдуваясь, просит она. – Фу, совсем задохнулась!

Не успеваю подняться, чтобы уступить место, как Александра Петровна, выскочив из-за стола, уже пододвигает посетительнице свободный стул, выговаривает:

– Софья Маркеловна, да зачем же вы сами – ребята бы принесли. Ах вы неугомонная!

– Ну вот еще, ноги-то ходят... Отдышусь – не впервой...

Старуха грузно садится, развязывая узел шали, отки"

дывая ее на плечи, – и перед нами оказывается настоящая красавица. Да, да – из тех немногих, кого красит любой возраст и даже, по-своему, старость. Пышная грива коротко остриженных серебряных волос, будто пронизанных светом, сиянием, разлетистые, седые же брови, под которыми зорко голубеют прекрасные иконописные глаза, прямой небольшой нос с бледными, тонко очерченными ноздрями и маленькие бескровные, почти серые губы, непонятно как сохранившие нежный девичий рисунок. Какой же, вероятно, она была в молодости!

– Софья Маркеловна, а у нас гость, – кивает на меня Александра Петровна.

– Да ну! – Старушка немного отдышалась, бурые, от усилий, пятна на щеках бледнеют, она взглядывает живо и одобрительно. – А я, голубчик, в составлении письма к вам тоже участвовала. Надо о таком человеке написать, грех не написать!

– Не знаю, Софья Маркеловна...

– Конечно, не знаете, – она согласно наклоняет свою пышную серебряную корону. – Зато узнаете – поймете, что за человек! Уж если о нем не написать, тогда ж о ком писать-то? Ты бы, Сашенька, альбом наш исторический показала бы. С чего начинали. Посмотрите – не пожалеете. Хотя на вид и неказистый.

– Ой, а я и запамятовала, растерялась, – ахает Александра Петровна, проворно подбегает к шкафу и распахивает его. – Вот, пожалуйста.

Обыкновенный продолговатый альбом, довольно увесистый – от вклеенных в него фотографий, заполнен разными, одинаково старательными ребячьими почерками.

Прикидываю, что все равно придется, очевидно, заночевать в Загорове и вечером можно будет полистать; в конце концов, и это ни к чему еще не обязывает...

– Софья Маркеловна у нас сама живая история, – с уважительной гордостью сообщает Александра Петровна. – С первого дня в детдоме, музыку вела. И с Сергеем Николаевичем – с тех пор, как пришел сюда.

Выходит, подсчитываю мысленно, что Софья Маркеловна проработала в детском доме пятьдесят два – пятьдесят три года, ого! Перехватив почтительный взгляд, она подтверждает:

– Да, да, голубчик: месяц назад восемьдесят стукнуло. – И медленно, сокрушенно поводит головой. – Бывает же такое несоответствие! Один уходит в самом расцвете сил – ему и шестидесяти не было. А я, старая колода, живу. Демонстрируя пример ненужного долголетия.

– Софья Маркеловна, да как вы так можете! – негодует Александра Петровна. – Вам только жить, только отдыхать!

– Живу, куда денешься, – усмешливо и мудро говорит Софья Маркеловна и адресуется ко мне: – Насчет живой истории – тут, голубчик, Сашенька права. Пыхчу, как трактор – что правда, то правда. А помнить – все помню. Память у меня лет эдак на пятьдесят меня же и моложе. Так что если охота припадет – милостиво прошу ко мне. Я вам весь этот альбом прокомментирую.

– Неловко как-то, Софья Маркеловна, стеснять вас, – колеблюсь, но и не отказываюсь я. Старушка мне очень нравится, потолковать с ней, независимо от всего, конечно, интересно.

– Да бросьте вы эти китайские церемонии, – махнув рукой, увещевает она. – Ныне вечером и зайдите. Найти меня больно легко: живу у самой почты. Спросите дом Маркелова, каждый покажет. Первый этаж и квартира первая. Живу, можно сказать, в родовом поместье.

– Почему в родовом? – с ходу, как неопытный окунек, заглатываю я последнюю соблазнительную приманку.

– Отец у меня из купеческого сословия был. В наших же хоромах комнату мне и оставили. – Утвердившись, что сказанное ею произвело впечатление, она с луч кавостью усмехается, подает бухгалтеру бумажку. – Нака, Сашенька, удостоверь еще раз, что я – это я. А то умные люди сомневаются.

– Вы сходите, обязательно сходите, – настойчиво советует Александра Петровна, старательно дыша на печатку и старательно прикладывая ее к бумаге.

Софья Маркеловна неторопливо застегивает пуговиц ЕЛ пальто, повязывает шаль, грузно поднимается. Встаю тоже, чтобы подвезти ее до дома, она наотрез отказывается.

– Нет, нет, я самоходом. Врачи ходить велят. Когда тихохонько, я дышу нормально. Это уж нынче порезвилась лишку. Как вон воробей старый – весну почуяла.

Проводив ее, возвращается Александра Петровна, с порога начинает убеждать:

– Вот уж к ней, правда, сходите. И ей приятно, лестно будет, и сами довольны останетесь. Я уж сама тут пятнадцать лет, и то – вспомнит что заслушаешься. Начинали-то они с одного пустого монастыря, по крупицам, можно сказать, собирали. Теперь-то нам что! Два корпуса, подсобное хозяйство, сад, легковой "газик", три грузовых. – И с чисто женской непосредственностью перескакивает: – Всю жизнь одна прожила. Так что настоящий дом у нее – тут, у нас.

– Семьи у нее не было?

– Нет.

Александра Петровна отвечает сразу, но в голосе ее – или мне это только чудится – звучит какая-то заминка.

– А у вас какая семья, Александра Петровна? – теперь, чувствую, удобно спросить и об этом.

– О, у меня целый колхоз! – смеется она, мягким и горделивым смехом своим окончательно снимая все мои первоначальные предположения. – Два сына и дочка, уже большие.

Договариваемся, что альбом я заберу в гостиницу до завтра, Александра Петровна неожиданно предлагает, скорее даже просит:

– Давайте на кладбище зайдем. Это рядышком. И я пройдусь, после разговоров.

Вот уж чего не хочется! В последние годы что-то уж слишком часто приходится, по прямой необходимости, ходить по этой последней человеческой дороге; кроме того, такое посещение как бы подтвердит обязательства, которые мне не хочется давать не только кому-либо, а и самому себе – может быть, потому, что они, вопреки желанию, словно нависают над тобой. Но Александра Петровна, направившись уже к вешалке, просит так простодушно, взглядывает так доверчиво, что не смею отказаться.

Досадуя, пытаюсь подать ей пальто, – она как-то ловко, по-девчоиочьи уклоняется.

– Не приучена. Мы тут попросту живем...

Она мне по плечо; почему-то у меня такое ощущение, будто мы с ней знакомы давным-давно. Навстречу, помахивая портфелями, идет ребятня, поминутно здороваясь.