Текст книги "Жил человек"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)
На столе, кроме окрошки, появляется закуска – рулет с чесноком, малосольные огурцы и графинчик с коньяком – по такой жаре будто бы и лишние.
– Надо, – говорит Роза Яковлевна, разливая его по крохотным рюмкам.
– Надо так надо, – мгновенно перестаю я колебаться, тянусь чокнуться.
Она отрицательно качает головой, поднимает рюмку, пристально смотрит на нее, – словно в ней, помимо коньяку, еще что-то есть. Вспоминаю, что не чокаются, кажется, только на поминках, весело – ведь не на поминках же мы – осведомляюсь:
– Так почему ж все-таки – надо? Что сегодня за день такой?
Роза Яковлевна отставляет пустую рюмку, взгляды наши встречаются.
– Мой черный день... В июле сорок второго погибли отец, мать и младшая сестра Стася. Как раз в этот день.
Коньяк во мне встает колом! Я-то откуда знал? Сама же, когда договаривались по телефону о встрече, предложила вместе пообедать, можно же было перенести ее на любое другое время! Ошеломленно спрашиваю:
– Война?
– Скорее простое убийство. Расстреляли, под Гомелем... Виноваты были только в том, что евреи. – Куда как достаточно, казалось бы, для одной судьбы, а Роза Яковлевна все тем же ровным тоном добавляет еще: – В ту же осень муж погиб. Подряд все.
– Тоже – там?
– Нет, на фронте, – полковой комиссар. Он намного старше меня был мудрый...
Сейчас в ее голосе звучит уважение, теплота и то тихое спокойствие, с которым говорят о том, что уже очень далеко и никакими силами не поправить. Взглядываю на нее – пожилую, в белоснежной кофточке с коротким, по локоть рукавом, сдержанную, – удивляюсь тому, как всего-то несколько слов могут изменить представление о человеке. Эвакуировалась с сынишкой, коммунистка, директор одного из передовых в области торгов, на редкость энергична и подвижна, несмотря на возраст, – все это, что зйал о ней до сих пор, воспринимается сейчас поиному, полнее, значительней, что ли; как по-иному воспринимается и почтительность, с которой чуть ли не все Загорово здоровается с ней на улице, ее готовность, стремление услужить людям, отчего, наверно, и возглавляемый ею торг – передовой.
Заметив, что я, не закусив, берусь за папиросу, Роза Яковлевна строговато замечает:
– А ну-ка, давайте обедать! – Внимательно посмотрев, она просит: Пожалуйста, не церемонничайте. Честное слово, мне приятно, что я не одна. А то бы как всегда закрутилась, забегалась. Потому и пригласила сюда...
Сказано то, что надо сказать, теперь чувствую себя в своей тарелке – в переносном смысле, и уверенней обращаюсь с тарелкой – буквально. Любопытно все-таки устроена жизнь: сам немало попользовался ею, поездил, повидал, знаю множество людей, и все равно каждый в отдельности – открытие. С той лишь разницей, что одного открываешь сразу, другого – позже, а кого-то, бывает, не откроешь и вовсе: секрет за семью замками. Причем и в состоявшееся уже открытие приходится подчас вносить поправки: не ждешь, допустим, особой тонкости, а именно тонкостью тебя и поразят.
– После вашего звонка я на минуту домой заезжала.
Прихватила одну вещицу. – Роза Яковлевна щелкает запором темно-вишневой сумочки. – Хотела вам показать.
Круглый и плеский, как пудреница, фарфоровый флакончик духов с навинчивающейся позолоченной пробкой уютно, овально ложится на ладонь, по тонкой бело-розовой, как кожа ребенка, поверхности – несколько золотистых дубовых листков; прелестная вещица, ничего не скажешь!
– Подарок Сергея Николаича. – Роза Яковлевна коротко улыбается. Вернулся с курорта и принес. Говорит: рижские, на французской эссенции...
...Роза Яковлевна постаралась отпустить посетителей как можно быстрее, и лишь после этого Орлов подсел к директорскому столу. Наклонив большущую продолговатую голову, посапывая и шурша плащом, он освободил небольшой сверток от ленты, от бумаги – под ними оказалась полукруглая черного бархата коробка; объяснил, довольно посмеиваясь:
– Вы как-то сказали, что к вам без дела, без просьб никто не приходит. Так вот, у меня сегодня – ни дел, ни просьб. А это вам – примите покорно.
Несколько торжественно он откинул верхнюю крышку коробки: внутри, в черных бархатных гнездах помещались три круглых флакона – один, в центре, побольше, по сторонам – поменьше.
– Сказали – редкость! – простодушно похвастал он.
– Сергей Николаич, ну зачем? – упрекнула Роза -Яковлевна, чувствуя, что ей – и неловко и приятно.
– Вот так здорово! – шутливо вознегодовал Орлов. – Да я вам за один наш корпус давно в ножки поклониться должен!
– Эка, что вспомнили!
– Не вспомнил – не забывал. И сами покоя не знали, и вас замучали.
Новый административный корпус, половину которого отвели под спортивный зал, строили так называемым хозяйственным способом – без подрядчика, сами. Стройка затягивалась, не было, пожалуй, дня, чтобы в торг к Розе Яковлевне не наведывался завхоз детдома Уразов либо не звонил, не заходил Орлов. Требовалось все подряд:
стекло, гвозди, шифер, олифа, краски – не сразу подберешь это в магазинах и сейчас, тогда же, побольше двадцати лет назад, любой стройматериал был проблемой.
– Как же вам откажешь! Вон вы с каким аргументом являетесь, – как скажете, так и придавите, – Роза Яковлевна невольно передразнила: Понимаете, Роза Яковлевна, надо: дети.
– Правильно – дети, – охотно, улыбаясь, подтвердил Орлов.
Не удержавшись, Роза Яковлевна отвинтила золоченую пробку, понюхала.
– Прелесть какая! Спасибо, Сергей Николаич.
– А я, знаете, еще что помню? – спросил Орлов. – Как вы нам мандарины отдали.
– Вот это уж не помню.
– Ну, что вы! Вскоре после войны, под Новый год.
Это уж точно – елку мы делали. Позвонили вы и говорите: получили несколько ящиков, первый раз за пять лет.
В магазины, говорите, отдавать не будем – мало, сами продавцы разберут. Решили – в детсады да вашим ребятишкам. Присылайте – берите. Мы их на елку на ниточках повесили. А после раздали. Один парнишечка получил свою долю и за брюки меня дергает: "А с энтимп шариками – чего делать?"
– Я почему-то другое хорошо запомнила. – Роза Яковлевна рассмеялась. Как прибежали вы материю на свадебное платье просить. И забыли, как называется.
Говорите – на какого-то греческого бога похоже. Насилу догадалась: гипюр!
– А, это мы наших воспитанников женили, – подтвердил Сергей Николаевич. – Прекрасная пара!
Роза Яковлевна всегда относилась к Орлову с неизменной симпатией, непроизвольно – из-за тех же детей, вероятно, – выделяя его среди других загоровских директоров; после же неожиданного знака внимания, подарка, к этому прочному уважению добавилась какая-то теплота, чуть ли не родственная. Вероятно, нечто подобное привнеслось и в отношение Орлова к ней. Прежде, во всяком случае, их разговоры происходили только на служебной почве, в торговском кабинете да на районных совещаниях.
А тут, вскоре столкнувшись с Розой Яковлевной поздним вечером на улице, Орлов вызвался проводить ее до дома; по дороге посидели на скамейке, с удовольствием подружески поговорили. То, что их могли увидеть в такой поздний час, на чужой скамейке, оживленно беседующих, их не смущало, не заботило: к ним ничего не могло пристать – слишком хорошо загоровцы знали их, да и, кроме того, кому бы пришло в голову сплетничать о людях пх возраста? Их первая и единственная прогулка произошла, когда им обоим было близко к шестидесяти, а Сергею Николаевичу оставалось жить всего с полгода...
...Плоский бело-розовый диск с золотистыми дубовыми листками по поверхности лежит на столе, – отталкиваясь от пего, воображение легко воссоздает картину, не столь уж, может быть, далекую от действительности. Коренастый большеголовый мужчина с белыми висками заходит в московский парфюмерный магазин, что в начале улицы Горького и, растерянно поплутав взглядом по рядам всевозможных коробок и флаконов, просит дать самое лучшее. Покупатель пожилой, одет скромно и все-таки за ценой не постоит, мгновенно, натренированно определив это. продавщица в синем фирменном платье подает ему черную бархатную коробку. Брови у покупателя на секунду, от замешательства, вздрагивают – все же с курорта, обратная дорога и, прикинув, что на постель и на чай в вагоне останется, просит завернуть. Большеглазая, с подведенными ресницами продавщица вручает ему сверток, тихонько вздыхает: какой-то подвезет, ей пока таких духов не дарят, а самой покупать – с ума сойти!..
– Поберегаю, – признается Роза Яковлевна. Она отвинчивает пробку, выливает несколько капель на лаладонь, – по комнате распространяется запах каких-то трав, как если бы сюда внесли охапку недавно скошенного, чуть привядшего на солнце лесного сена со стеблями тмина, медуницы и привяленной земляники. Пожилая остроносая женщина с серебряными нитями в коротких каштановых волосах бережет, конечно, не сами духи – память о человеке, пх подарившем; веснушки на ее загорелом, вспыхнувшем от смущения лице становятся заметнее, огнистее. – Смешно, наверное, говорить... Растрогал он меня. И поняла я, что давно он для меня – ну, близкий, что ли. Сама поразилась...
– А он знал об этом?
– Вы скажете! – ахает Роза Яковлевна; нелепый ненужный вопрос веселит ее, короткие каштановые с сединой волосы залетают на щеки. – Откуда ж ему было знать, если я сама только что сообразила!
– Спасибо вам, Роза Яковлевна.
– Мне-то за что? – искренне удивляется она, убирая в сумочку флакон.
За то, что познакомились с ней, за ее откровенность, за то, что сберегла и показала этот флакон-талисман, с его помощью воскресив человека и дав возможность поглядеть на него, живого, – перечень мой велик, взаимосвязан и еще не полон.
– За все, Роза Яковлевна, – неопределенно и как можно точнее объясняю я.
Ранний вечер кое-как наконец запихал, упрятал солнце за крыши, и хотя духота еще не поредела, зато и не калит впрямую. Мы сидим с Евгением Александровичем во дворе детдома на скамье – слева от двустворчатых, настежь открытых дверей жилого корпуса. Евгений Александрович в белой нейлоновой рубахе с аккуратно закатанными рукавами; в ней тягостно – он, разговаривая, то машинально расстегивает одну пуговицу за другой, до пояса, то – завидев кого-нибудь из ребят, так же машинально застегивает их: негоже – директор.
– Понимаете, – говорит он, подтыкая пальцем переносицу массивных очков, – ежегодно нам закладывают средства на текущий ремонт. А мы считаем, что целесообразней строить новое помещение. Современное, со всеми удобствами, специально спланированное. Есть отличные проекты!.. И практически – за счет тех же средств.
Если их не распылять, конечно. Райком поддерживает.
Голованов с нашими выкладками познакомился – обещает, вместе поедем пробивать. Мы ведь на областном бюджете...
Рассуждает молодой директор убежденно, уверенно, опираясь на мнение коллектива – мы, хотя руководители его возраста сплошь и рядом козыряют своим петушиным я. Впечатление такое, что он прочно встал на ноги, почувствовал под собой почву, – это ведь он и всего полгода наа, при первом знакомстве, откровенно, с нотками растерянности признавался, как трудно ему тут работать после Орлова. Любопытствуя и вместе с тем придав вопросу шутливый тон, спрашиваю, почему теперь не сковывает его незыблемый авторитет предшественника? Чуть смутившись и легонько хмурясь, Евгений Александрович неторопливо, словно на ощупь подбирает слова, выражения, не столько, пожалуй, отвечая мне, сколько пытаясь осмыслить – для себя же происшедшие с ним перемены.
– Понимаете, нужно, наверно, время, чтобы уразуметь самые простые вещи. – Под выпуклыми стеклами очков его серые, какие-то обнаженно доверчивые глаза улыбаются. – Додумался, например, что традиции его, сам дух его, что ли, – не препятствие. Постоянная помощь – вот что это. Врать не буду: задевало, конечно, поначалу: чуть что – "а как бы Сергей Николаич, а чтобы он?" Сам себя ловить стал, что все оглядываюсь, примериваюсь, сравниваю... Пока не дошло, что здорово это – такое наследство получать. Устои, нормы, тот же самый дух! Да бери их – пользуйся, черпай. Развивай, наконец!
Ведь не подражатели же мы – продолжатели. В затруднительных случаях сам теперь на советах спрашиваю: давайте подумаем, как бы на нашем месте Орлов поступил?
И – ничего. Не убывает от этого, а только прибывает.
Вот еще одна происшедшая с ним перемена, почти что зримая: всегда озабоченный, словно бы даже придавленный принятой на себя ношей-обязанностями – прежде, он теперь, к той же самой ноше приловчившись, как бы обрел ровное естественное дыхание.
– Приятно, что ребята опять приезжать стали. Как те же Савины. Год почти не ездили. – Евгений Александрович хитровато смеется: – Попросил Савина проверить проводку и распределительный щит – инженер, как-никак. Побежал с удовольствием!..
Чету Савиных, Михаила и Люду, я встретил час назад, когда пришел сюда. Заехали они, вместе со своим Олежкой, дня на два – на три, потом отправляются к Друзьям по детдому в Куйбышев, – отпуск. Их-то поджидая, и разговорился с подсевшим директором, чем сейчас и доволен.
От проходной, возле которой сторож на деревянной культе, дядя Вася, шаркает метлой, идут три голенастые нарядные девицы; идут к нам, к директору, – одну из них, конопатенькую, с тонкими летающими косицами, я уже видел. Дружно поздоровавшись, они вперегонки докладывают Евгению Александровичу – впрочем, его имяотчество, при такой скороговорке, звучит несколько иначе, что-то вроде – Енений Сандыч:
– Были у тети Сони.
– Привет просила передать.
– Чай пили!..
Голос у директора строговат, но серые под толстыми линзами глаза его посмеиваются.
– За привет – спасибо. Чай пили – понятно. А что же вы все-таки сделали?
– Все сделали.
– Сказала, что ничего не надо!
– Ну, молодцы, бегите, – одобряет и отпускает директор.
Софья Маркеловна, рассказывает он, после болезни совсем поправилась; днями приходила, назад, правда, как ни противилась, отвезли на машине: разомлела на жаре, сипеть начала. Первая моя заказчица, Александра Петровна – в доме отдыха, путевку ей выдали бесплатную – уже по одному тому, что о ее отпуске сообщается наряду с другими первоочередными новостями, можно судить, как директор детдома относится к главному бухгалтеру. Меж тем во дворе на столбах, под козырьком овощехранилища, у проходной – при белом свете – загораются лампочки и, устойчиво посияв, гаснут: энергосистема детдома действует безотказно. О чем с удовольствием сообщает директору Михаил Савин, – стоя перед нами, высокий, спортивный, в светлых брюках и рубахераспашонке, он в эту минуту охотно, похоже, чувствует себя прежним воспитанником. Впрочем, тут же снижая некоторую торжественность своего рапорта:
– Ребята и без меня бы справились: электрики – что надо!..
Скоро ужин, Евгений Александрович, как он выражается, идет на пищеблок. Поддернув светлые отутюженные брюки, Савин садится, смотрит ему вслед.
– Девчонки, когда мы тут жили, наш детдом роддомом называли.
– Почему?
– Сокращенно: родной дом, значит... Вошли нынче с Людой, с дядей Васей поздоровались и правда – дома.
Люда сейчас в своей прежней комнате – с девчонками шушукается. Вроде как обычно – на каникулы приехали.
– А вы на каникулы ездили?
– Конечно. Все годы – пока в институте учились. И на летние – это уж само собой. И на зимние, короткие.
Соберемся, кто откуда, – вечер встречи. Отчитайся – как положено. Чтоб там чего не сдал, с "хвостом" явился – быть не могло! Лучше уж тогда и не приезжать. – Савин пожимает плечами – так, будто смысл вопроса только что дошел и удивил его! – Ну, как же! Все по домам, и мы тоже. Все назад, в общежитие – с рюкзаками, и мы – с ними. Пусть – потогдее. Картошки положат, банку с капустой. Сергея Николаевича либо Александру Петровну в облоно вызовут – обязательно навестят. Да чтобы – не с пустыми руками. То из белья что привезут, то ботинки. Какие-нибудь яблоки сушеные. Той же картошки.
Чуть не каждый месяц вызывали: Савин, – родня приехала! Проводишь, и бегом к Людке – этажом повыше, У тебя, мол, были? "Были". Тебе чего привезли? "А тебе чего?" Потом уж, когда поженились, – к обоим сразу приходили...
Голос Савина негромок, задумчив, как кротки, задумчивы засиневшие за бурой монастырской стеной сумерки; если воспоминания и волнуют Михаила, то он без всяких усилий сдерживает себя. А меня его простые негромкие слова волнуют. Волнуют потому, что все, о чем он рассказывает – по-человечески здорово, прекрасно. А еще, конечно, – потому, что лет мне вдвое побольше, чем ему, и нервишки податливее, чувствительней...
– Добрый вечер, – подходя, окликает нас Люда Савина; она в легком сарафане, узком в талии, широком в юбке, полоски бретелей плотно лежат на открытых смуглых плечах. Наверно, она только что весело смеялась: улыбкой полны глаза, улыбаются полные губы, на крепких щеках улыбчиво подрагивают ямочки.
– Ты чего это? – подвигаясь, спрашивает муж и сам начинает улыбаться.
– Олежка насмешил. Ходит из комнаты в комнату – со всеми знакомится. Да эдак по-свойски! Сейчас с Евгением Александровичем беседуют – на разные темы.
На Люду приятно смотреть: синеглазая, в коротком сарафане и простеньких босоножках-ремешках, она похожа сейчас на девчонку, которой нет надобности заботиться о своей внешности; на загорелом лбу высоко и умиротворенно лежат густые русые брови.
– Люда, ваш муж говорит, что здесь он – как дома.
А вы, – интересно?
– Да мне еще родней, наверно! – горячо отвечает она. – Женщина всегда привязчивей. Я с утра все закоулочки обошла. Пока Олежка спал.
– Хм, любопытно, – подтрунивает Михаил. – И не заметила, что ходила вместе со мной.
– Ну и ладно! – Люда воровато показывает мужу кончик языка. – Ты ходил просто так, а я переживала.
– Конечно, где уж нам!
– Между прочим, – вспомнив рассказ Розы Яковлевны, спрашиваю я, – на свадьбу у вас платье гипюровое было?
– Гипюровое, – сразу подтверждает Люда и лишь после спохватывается: – А вы откуда знаете?
Говорю, как Орлов искал, заказывал этот гипюр, позабыв его название, Люда кивает.
– В загс приехали – самое красивое платье на мне было. Правда, Миш?
– Я – сторона пристрастная, – отшучивается муж.
– Да ну тебя! – Люда взмахивает округлой золотистой рукой. – Свадьба у нас была комсомольская – прямо в общежитии. И Сергей Николаич приехал. Рядышком сидел. Миша вон тогда хорошо сказал: "У нас с Людой – один отец". Те, кто не знали, – засмеялись сначала.
А дошло – как ему, Сергей Николаевичу, захлопали. Голову опустил, красный даже стал. И залысины свои трет. Когда провожали – поцеловал. "Будь счастлива, дочка", – как завещание оставил!.. Сегодня в новый корпус зашла, а он – глазищами своими – как живой смотрит. Будто спрашивает: "Как живешь, Люда?" Хорошо еще, что в коридоре никого не было – за дурочку бы приняли. Вслух ему ответила: "У нас все в порядке, отец!.." – Люда отворачивается.
...Савин провожает меня. Сумерки залили уже и двор, горят на столбах лампочки, ярко светится окно проходной – дядя Вася заступил на свой ночной пост.
– Назад пропустит? – шучу я.
– Как-нибудь пробьюсь, – в тон отвечает Михаил. – Если уж не пустит – в дырку, через забор. По старой памяти.
– Неужели – цела?
– Цела – проверил. – Савжн смеется. – На том же самом месте. Хотя и доски новые.
14
Роща, вырастая в размерах, поднимаясь деревьями, – все ближе; Загорово – когда оглядываешься – все дальше уходит, отскакивает назад; отсюда, километра за полтора-два, – залитое высоким утренним солнцем и задернутое струистым маревом – оно выглядит плоским, приплюснутым и таким маленьким, что все его, кажется, можно захватить в охапку.
Козин – в соломенном широкополом брыле, в расстегнутой и выпущенной поверх брюк клетчатой рубахе – вышагивает, энергично размахивая правой, свободной рукой и бережно неся в левой, в авоське, бутыль с квасом; из-за вежливости либо из опасения, как бы я ненароком не грохнул драгоценную кладь, мне он ее не доверяет.
– Вы о бесконечно малых величинах представление имеете? – спрашивает он.
– Весьма смутное, Леонид Иванович, – признаюсь я. – Отношения мои с математикой всегда были взаимно прохладными. А что?
– Да так, похвастать хотел. В журнале "Математика в школе" напечатали мою статейку. Как раз на эту тему. Некоторые размышления об извлечении квадратного корня из минус единицы.
Знак квадратного корня знаю давно – примерно такой же рогулькой обозначаю в рукописях вставки; отважусь извлечь корень из простейших четных чисел порядка – четыре, шесть, десять, абстрактная же минус единица – даже безо всяких манипуляций с ней – кажется мне не только лишенной смысла, но и несколько подозрительной. Зато понимаю, что такое напечатали, важен сам факт, приношу Леониду Ивановичу искренние поздравления, заодно осведомляюсь, не прямой ли это путь к диссертации?
– Нет, просто упражнение на досуге. Аспирантуру, как вы знаете, проходил я в ресторанчике "Тихий Джимм". Кандидат наук почти в шестьдесят лет – это не звезда на научном небосклоне. – Леонид Иванович беспечально пожимает плечами, из-под широкого соломенпого брыля светло-ореховые глаза посматривают иронически. – А мне все-таки объясните, человеку неосведомленному. Если математик знает, любит литературу – это в порядке вещей. Разносторонность! Но чтобы литератор мало-мальски прилично знал математику – пардон! Почему? Хотя, казалось бы, им-то и знать – даже в профессиональном отношении полезно. Четкие логические построения, ничего лишнего. Один, наверно, Пушкин математике не отказывал.
– В таком случае и математикам полезно стихи писать, – обороняюсь я.
– Да сколько угодно, – парирует Козин. – Доктора сочиняют, академики. Хуже того – публикуют!..
Перешучиваясь, входим в жаркую разморенную рощу – немного березы, осина и, под уклон, старые прибрежные осокори; по крутой тропке спускаемся к воде – зажатая узкими берегами, зеленовато-синяя Загоровка здесь выглядит солидно. На ходу скинув брыль, рубаху и сандалеты, Леонид Иванович отрывает руками в сыром темнеющем песке углубление, ставит в него бутыль с квасом.
– Ничего местечко, а?.. Это его Сергей приглядел, после войны уж. Вообще-то у нас купаются прямо в Загорове, у моста. А он сюда ходил: стеснялся там раздеваться – шрамы показывать. Нелепо: чаще всего стесняются того, чем гордиться нужно. И – наоборот, что еще нелепей...
Течение сильное, упругое, норовит мягко свалить с ног, и лишь сквозящая быстрина эта и создает какое-то подобие прохлады: вода лишку теплая; некоторую свежесть испытываешь, когда выходишь – пока не обсох.
Леонид Иванович блаженно жмурится.
– Плавать уж перестал – позвонок стронут, мешает... Сергей последние годы тоже почти не плавал. А ведь какой пловец прежде был! Два осколка в нем сидело, тут и тут. – Козин показывает пониже левого соска, шлепает ладонью по правому бедру. – Пока помоложе – ничего, к старости все сказывается. Так же вот – зайдем, как моржи, и стоим. В будние дни, конечно, не удавалось – по воскресеньям иногда.
– Леонид Иванович, кстати. Мне говорили, что приходил он к подъему, уходил после отбоя. Да еще в выходные заходил. Что это – необходимость? Или – не полагался на своих работников, привык все сам?
– Все что угодно – кроме последнего. Необходимость была – внутренняя. Людям он доверял полностью, никогда не подменял их – никакой мелочной опеки, как говорится. Я ведь этим тоже интересовался – сам у него расспрашивал. Дословно его ответов не помню, конечно, а за смысл ручаюсь. Потому, что не единожды возвращался к ним, в мыслях... А рассуждал он примерно таким образом. Постулат первый, формальный. Рабочий день у него, как у директора, ненормированный – теоретически это означало, что он мог уйти, отлучиться в любое время.
Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии – пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием – таким же, как отдых, еда, сон, – то кто сказал, что двенадцать часов – много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат; нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: "Леня, Леня, – это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек – дышать?.."
– Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, – смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат...
– Да нет, жили они довольно дружно. – Чуть пораз; мыслив, проверив, Козин уточняет: – Может быть – с некоторым покровительственным отношением к нему. Как к большому ребенку, с причудами.
– По вечному парадоксу – меньше всего человека знают самые близкие?
– Может, и так, – неопределенно или уклончиво отвечает Козин. – Не берусь судить...
Отбрасываемая ближней ветлой тень, в которой мы укрываемся и потягиваем тепловатый квас, становится все короче; всякий раз, когда солнце добирается до колен и вот-вот коснется носа, пятимся – как раки – вверх по пригорку, волоча следом ополовиненную бутыль, папиросы, спички. Трава даже здесь, неподалеку от воды и деревьев, сухая, ломкая и при подобном передвижении чувствительно колется, царапается. Пощупав высохшие трусы, Леонид Иванович предлагает:
– Ну, что ж, опять полезем?
– Давайте.
Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:
– Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел, От бегемота.
Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, – течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета... Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно, молча, и молчание – как с самого начала повелось у нас – не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл – крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова...
Все-таки больше всего я благодарен Козину за то, что он никогда не забывает, чего от него ждут. Выйдя на берег, он плюхается рядом, закуривает и говорит так, будто разговор и не прерывался; попутно кажется мне – иносказательно объясняя и то, почему не захотел рассказывать о семейной жизни Орлова.
– Жизнь Сергея интересна не бытовыми подробностями. Жил, как все: неплохо и не больно здорово – обычно... Человек, прежде всего, – его характер, поступки, убеждения. Его дело. И вот по этим-то статьям человек он был – необычный. Крупный. И все в нем было – крупно.
Даже – контрасты. – Помедлив, Леонид Иванович почти дословно повторяет то, о чем упоминала и Софья Маркеловна, – так, вероятно, некоторые черты Орлова бросались в глаза всем, кто знал его: – В обиходе он очень тактичный был. Стеснительный, можно сказать – застенчивый. А что уж касалось убеждений, принципов – никаких компромиссов. В одном случае до застенчивости, в другом – до резкости. И все ведь уживалось! Я сначала считал – противоречивость. Потом понял: нет, цельность. Дураки на его прямоту обижались. Умные – ценили. Не умел, не мог он душой кривить. Ни в большом, ни в малом... На другой день, как расстался я с детдомом, пришел – с выговором. "В глупое ты меня положение поставил. Ребята из твоей группы спрашивают, где Леонид Иванович? Что я им ответить должен?" Да что, мол, угодно! Скажи – не понравилась работа. Или, наоборот, – не справился. На другую перешел. Ох, важность какая!..
Рассердился. "Да, говорит, важность, и огромная! Потому что все твои варианты – вранье. А ребята привыкли верить. Их нельзя обманывать. Они любую фальшь лучше нас чувствуют". Меня тоже, конечно, задело – и без того взвинченный был. Тогда, говорю, возьми да и выложи им – правду! Он сразу и засмеялся: "Ох, Ленька, Ленька, – ну, конечно же, выложил. Как же иначе?" – "Что ты им, спрашиваю, выложил?" – "То, что было, отвечает.
Что какая-то подленькая душонка написала кляузу. А ты оскорбился и хлопнул дверью". – "Зачем, спрашиваю, ты это сказал?" – "А затем, говорит, Леня, что завтра им в жизнь уходить. И нельзя, чтобы они уходили с червоточиной. Зная, что можно обманывать. Ну, и еще одна несущественная мелочь: сам я – понимаешь, – сам не хочу, чтобы глаза у меня, как у жулика бегали!" – "Тогда, говорю, ты непоследователен. Уйдут твои ребята, зная, что директор у них кристальной честности. Прекрасно! Но уйдут, помимо того, зная, что восторжествовало все-таки не добро, а зло. Не твоя неподкупная правда, а чье-то вранье, ложь!" Опять набычился, шею потер. "И так может быть. Если каждый будет, как ты – в кусты сразу. Переживания собственные смаковать..."
Догадываюсь: пошумел он, поездил – пока все утряслось.
Хотя от всего отказался. Из районо я тогда – прямиком к нему. Да грубовато так – оттого, что волновался:
"Ну, что ж, Серега, – пришел тебе в ноги поклониться".
А он в том же тоне: "Иди ты!.. Да если хочешь знать, я для тебя пальцем о палец не стукнул. Больно ты мне нужен!.."
Рассмеявшись, Леонид Иванович разводит и шлепает руками по коленям будто извиняясь за то, что вынужден упоминать о таких смешных пустяках.
– Вот он такой был: и мягкий, и ершистый. Говорю вам – все вместе в нем уживалось. Очень он мне много дал – как педагогу. Ко всему у него был свой подход, на все – свой взгляд. И всегда – исходя из обстоятельств, из условий. Заметил я как-то, к примеру: детишек любит, привязан к ним, а к себе домой ни разу не позовет.
Спрашиваю: почему? "Нельзя, говорит, Леня. Вот если б всех мог позвать – с удовольствием, с великой охотой!
Эдакое бы коллективное чаепитие с разговорами, с песнями, со сказками. – И плечами пожал, вздохнул: – Не получается: некуда, – ни в садике у меня, ни во дворе не поместятся. А одного-двух звать – не имею права.
Смотри, сколько вреда сразу: они будут – любимчики, я – несправедливый, предвзятый и еще какой-то. Остальные – обиженные".
– А верно ведь!
– Конечно, верно, – кивает Козин. – Сколько он подобных уроков педагогики преподал – не сочтешь... Про него частенько говорили: чего, дескать, Орлову не работать – с таким коллективом! Коллектив действительно был дружный, увлеченный. Постфактум, так сказать, – жалею, что не пришлось задержаться в нем. Но тогда уж, ради справедливости, нужно было говорить и о том, что коллектив не с неба свалился – Орлов же его и создал. На первый-то взгляд, люди у него самые заурядные были. Некоторые даже без педагогического образования.
