Текст книги "Классик без ретуши"

Автор книги: Николай Мельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧОРБА

Берлин: Слово, 1930

Сборник рассказов и стихотворений, опубликованных ранее в различных эмигрантских изданиях, был подготовлен Набоковым в июне 1929 г.; вышел из печати в декабре того же года.

Первым на вышедшую книгу откликнулся сотрудник берлинской газеты «Руль» А. Савельев (псевдоним Савелия Шермана). Поторопившись с некоторыми обобщающими заключениями: «В книге Сирина отсутствует прошлое. Он не разрабатывает глубоких залежей памяти и унесенных с собой ассоциаций, в которых добывают драгоценнейший металл писатели поколения Бунина, Куприна, Зайцева», – критик предложил ряд ценных наблюдений относительно определяющих качеств творческой манеры В. Сирина: «Развертывающаяся сила молодого таланта рвется к непосредственно данному, к реке жизни, бурлящей вокруг. Но поставленный в исключительные условия, оторванный от окружающего быта и как бы приподнятый над ним, Сирин развил в себе необычайную зоркость <…> Автор охвачен жадным, неутомимым любопытством познать за кажущейся логичностью и внешним благообразием этой жизни ее внутреннюю сущность, часто нарушающую и логичность, и благообразие <…> Есть в беспокойном любопытстве Сирина какая-то не покидающая его чуть насмешливая улыбка, иногда кажущаяся отражением внутреннего холодка. Она нужна ему для сохранения остроты зрения и тонкости слуха, которые могли бы притупить "жалость и гнев". Въедчиво во все вникая, впиваясь в жизнь, ощупывая каждую мелочь, Сирин натыкается часто на непонятный быт, на непереваримые еще формы иной культуры, и, как корень горной сосны, встретивший камень, он огибает их, уходя в глубину, в затаенные подспудные низины, над которыми не властны ни формы культуры, ни быт. Все рассказы, начиная от первого – изумительного шедевра, совершенно не поддающегося пересказу и давшего название всему сборнику, – и кончая последним ("Ужас"), оперируют психологическим материалом, который называют общечеловеческим за невозможностью признать его достоянием одного народа или одной эпохи. Сирина часто тянет к больным душам ("Бахман"), но он светел, лишен мучительства, а главное, экспериментирует над своими героями с величайшей осторожностью. Напряженно чуткий, он преисполнен пиетета к творчеству жизни и больше всего боится оскорбить ее своеволием. В моменты высших душевных напряжений своих героев автор словно отходит в сторону, словно является лишь скромным писцом великого невидимого и безликого экспериментатора» (Руль. 1929. 31 декабря. С. 3).

Иначе охарактеризовал творческое «я» Сирина литературный обозреватель рижской газеты «Сегодня» Петр Пильский: «В Сирине живет чуть веющая надорванность, слышна повышенная нервная восприимчивость, чувствуется внутренняя зыбкость. Он – <…> ночной талант, в нем – трепет Гаршина, Андреева, Гофмана, – глаза, глядящие поверх жизни. Сирин ее не знает или не принимает. Он огражден своим особым миром. Земные видения для него повернуты незримыми остриями, неожиданной пронзающей стороной, и самым очаровательным дуновением скользит именно эта внежизненность. У Сирина люди ведут двойное существование, реальное и призрачное, но дорого ему не их действительность, а их преображенное парение, их бестелесные мелькания, проплывающие неясными очертаниями в сумеречном воздухе, в затуманенной мечтательности. Ему важен не человек, а его след, отпечаток духа, навеки оставленная память об исчезнувшем бытии. Все в мире – только видения, и лучший дар – воспоминания. Их отсветами мерцает вся эта книга – воспоминаний и снов». Отмечая «тонкий и благоуханный идеализм автора», его «влюбленность в сны» и «возвеличивание воспоминаний», особо выделяя мотив отражений и зеркал, велеречивый критик подчеркивал, что «у Сирина самым горячим стремлением является жажда отрешения от действительности» (Сегодня. 1930. 12 января. С. 5).

Если П. Пильский, назвавший Сирина «поэтом фантастичности», сравнивал его с Гофманом, Гаршиным и Леонидом Андреевым, то другой рецензент, М. Цетлин, не меньший любитель произвольных литературных сближений, хотя и заявил о том, что романы писателя «находятся вне большого русла русской литературы» и «чужды русских литературных влияний», тем не менее остановился на вопросе о сходстве между автором "Возвращения Чорба" и Леонидом Андреевым: «Как Андреев, Сирин любит склоняться над трагическими уродствами жизни, над странными и единичными случаями <…> Как Андреев, Сирин обладает редким теперь даром фабулы. Как Андреев, он часто дает впечатление искусственности. Мы не можем сравнивать их по таланту, так как мера дарования молодого автора обнаруживается не сразу, и талант Сирина еще находится в периоде роста. Но надо отметить, что Сирин относится к своему таланту более бережно и тщательно и что это спасает его от тех срывов и провалов, которые губили Леонида Андреева» (СЗ. 1929. № 37. С. 537–538).

Весьма показательно, что Цетлин, так же как и указанные выше авторы, практически ничего не сказал о стихотворениях, вошедших в "Возвращение Чорба". Если А. Савельев бесхитростно отделался от стихотворной части сборника расплывчатым комплиментом – «Стихи Сирина хороши не только своеобразной и вместе с тем необыкновенно ясной и прозрачной формой <…> каждое из его стихотворений по мысли и по сюжету вполне законченное произведение, полное содержания» (Указ. соч.), – то Цетлин ограничился лишь кратким замечанием, не подкрепленным какими-либо аргументами: «Стихи Сирина менее интересны и своеобразны, чем его проза» (Указ. соч. С. 537). В этом вопросе с ним был солидарен и Г. Хохлов <см.>, автор, пожалуй, самой интересной и вдумчивой рецензии на "Возвращение Чорба".

Более снисходительными по отношению к Сирину-поэту были рецензент из варшавской газеты "За свободу!" С. Нальянч <см.> и Г. Струве <см.>. Последний, тепло отозвавшись о стихотворениях сборника, поставил их гораздо выше стихотворных опусов «скучающих» парижских поэтов – Е. Шаха, В. Мамченко и др. Спустя четверть века в книге "Русская литература в изгнании" Струве дал сжатый, но очень точный анализ всей набоковской лирики – в том числе и стихотворений из "Возвращения Чорба": «В <…> тщательно отобранных стихотворениях, вошедших в "Возвращение Чорба" <…> срывов вкуса уже почти нет, стих стал строже и суше, появилась некоторая тематическая близость к Ходасевичу (поэту, которого зрелый Набоков ставил особенно высоко среди своих современников), исчезли реминисценции из Блока, явно бывшие чисто внешними, подражательными, утратилось у читателя и впечатление родства с Фетом, которое давали более ранние стихи Набокова (сходство и тут было чисто внешнее, фетовской музыки в стихах Набокова не было, он был всегда поэтом пластического, а не песенного склада) <…> Стихи "Возвращения Чорба" в большинстве прекрасные образчики русского парнасизма; они прекрасно иллюстрируют одно из отличительных свойств Набокова как писателя, сказавшееся так ярко в его прозе: необыкновенную остроту видения мира в сочетании с умением найти зрительным впечатлениям максимально адекватное выражение в слове».[25]25
  Струве. С. 122.


[Закрыть]

Несмотря на то что отдельные рецензенты, например С. Нальянч <см.>, поставили рассказы В. Сирина выше его романов, в эмигрантской критике (а затем и в англо-американском литературном мире) возобладало мнение о «лабораторности», вторичности малой сиринской прозы по отношению к его романам. Поэтому далеко не случайно, что "Защита Лужина", появившаяся на страницах "Современных записок" практически одновременно с выходом "Возвращения Чорба", получила раза в три больше рецензий.

Относительно небольшое число печатных отзывов о "Возвращении Чорба" позволяет нам с полным основанием утверждать: к концу двадцатых годов В. Сирин воспринимается эмигрантскими критиками и читателями прежде всего как прозаик, автор романов, а не как поэт. Впрочем, точно так же воспринимал себя в это время и сам Набоков. В мае 1930 г., будучи в Праге, он получил от своего приятеля Михаила Гордина письмо, в котором тот приглашал его принять участие в вечере, проводившемся молодыми берлинскими поэтами. Последовал категоричный отказ: «Я уже не «молодой», и я не поэт».[26]26
  Boyd-1990. P. 354.


[Закрыть] Конечно, и после этого заявления Набоков никогда не прекращал писать стихи. Правда, их количество резко уменьшилось, и они всегда оставались в тени набоковских романов: Набоков-прозаик во многих отношениях (и в плане популярности тоже) превзошел Набокова-поэта. Далеко не случайно, что следующая книга набоковских стихов появилась уже после войны (Набоков В. Стихотворения. 1929–1951 гг. Париж: Рифма, 1952).

ЗАЩИТА ЛУЖИНА

Впервые: Современные записки. 1929–1930. № 40–42

Отдельное издание: Берлин: Слово, 1930

Роман, составивший Набокову громкое литературное имя и выведший его в первый ряд писателей русского зарубежья, был создан в относительно короткий отрезок времени: с февраля по август 1929 г. Из всех произведений В. Сирина он вызвал наиболее громкий резонанс в эмигрантской прессе. Рецензии и отзывы на «Защиту Лужина» – как на его журнальную публикацию, так и на отдельное издание – появлялись практически во всех периодических изданиях русского зарубежья, так или иначе освещавших литературную жизнь.

Уже первый фрагмент "Защиты Лужина", появившийся на страницах "Современных записок" – главного «толстого» журнала русского зарубежья, привлек к себе пристальное внимание ведущих эмигрантских критиков, многие из которых впервые открыли для себя творчество В. Сирина. К последним с полным основанием можно отнести Г. Адамовича – к тому времени уже завоевавшего репутацию наиболее значительного критика русской эмиграции. Рецензия на сороковой номер "Современных записок" (где критик, посетовав на то, что имя Сирина до сих пор «находилось в полутени», обещал «обратить на него самое пристальное внимание») положила начало обширной «набоковиане» (точнее – «сириниане») Г. Адамовича. Именно ему предстояло стать одним из самых вдумчивых интерпретаторов набоковского творчества, проследить творческую эволюцию писателя с конца двадцатых до начала семидесятых годов и в то же время – сыграть роль самого опасного литературного противника Сирина, испортившего ему немало крови.

В первом же отзыве Г. Адамовича <см.> на "Защиту Лужина" обозначены основные направления тех критических атак, которые будут обрушены на Набокова сначала стараниями его литературных врагов в русской эмиграции, затем – силами враждебно настроенных англоязычных зоилов, а после – когда в конце восьмидесятых вместе с потоком «возвращенной» и «разрешенной» литературы набоковские произведения хлынут на родину – тщанием иных советских и постсоветских набокофобов, наперебой обвинявших (и по сей день обвиняющих) писателя в «нерусскости», бездушном формализме и «эстетическом умерщвлении бытия» (И. Есаулов). Наряду с как бы случайно брошенным замечанием о «ремесленности», которая якобы отличает "Защиту Лужина", в рецензии Адамовича осторожно проводилась мысль об эстетической вторичности романа и зависимости его автора от образцов западноевропейской (французской) беллетристики. (Это же обвинение, высказанное, правда, куда более грубо и прямолинейно, находим и в зубодробительной статье Г. Иванова <см.>, формально положившей начало затяжной литературной войне между Набоковым и писателями-монпарнасцами, группировавшимися вокруг парижского журнала "Числа"[27]27
  Подробнее о ходе и, главное, о причинах этой литературной войны см Мельников Н. «До последней капли чернил…» – Владимир Набоков и «Числа» // Литературное обозрение. 1996 № 2. С. 73–82.


[Закрыть]).

За время публикации "Защиты Лужина" в "Современных записках" Г. Адамович еще не раз писал об этом романе, парадоксально совмещая в своих отзывах (зачастую – в рамках одного абзаца, одного предложения) убийственные критические выпады с изящными реверансами, один из которых критик позволил себе на страницах еженедельника «Иллюстрированная Россия» «О "Защите Лужина" <…> можно составить себе твердое мнение <…> Роман бесспорно очень талантлив. Если мне лично он и не нравится, то – как говорят французы, се n’est pas une raison pour en degouter les autres.[28]28
  это не повод, чтобы расхолаживать других (фр.)


[Закрыть] Во всяком случае, эта одна из замечательнейших русских беллетристических вещей за последние годы» (Адамович Г. Литературная неделя // Иллюстрированная Россия. 1930. 14 июня. № 25. С. 18). Другое дело, что подобные комплименты не могли изменить общей – настороженно-придирчиво-недоброжелательной – тональности адамовичевских отзывов, практически одновременно появлявшихся то на страницах «Иллюстрированной России», то в четверговых выпусках «Последних новостей», где Адамович был литературным обозревателем.

Лишь спустя три десятилетия после первой публикации романа, в предисловии к его парижскому изданию, Г. Адамович <см.> помягчел и ограничился одними комплиментами, назвав "Защиту Лужина" «едва ли не наиболее совершенным» среди набоковских романов, а самого Набокова отрекомендовав как «единственного большого русского писателя нашего столетия, органически сроднившегося с Западом и новой западной литературной культурой».

К сожалению, в начале тридцатых и сам Адамович, и некоторые из его эмигрантских собратьев по перу были далеки от подобного признания. На К. Зайцева, например, "Защита Лужина" произвела гнетущее впечатление, о чем он не преминул сообщить, противопоставив «кромешную тьму сиринского духовного подполья» «живительной, бодрящей и вместе поэтически-пленительной книге» И. А. Бунина (в "Современных записках" "Защита Лужина" печаталась параллельно "Жизни Арсеньева"): «Сирин – блестящий писатель. Он сначала привлек всеобщее внимание как исключительный мастер стиха. Затем, столь же быстро, с первых шагов завоевал себе место замечательного мастера русской прозы. Внешнее совершенство отличает и то новое произведение, которое начало печататься в "Современных записках". Можно было бы систематически, «по статьям» расхваливать достоинства нового произведения. К тому же оно, несомненно, интересно и даже увлекательно – при полном отсутствии занимательной фабулы. Это ли не высший комплимент писателю?

И все же с каким огромным облегчением закрываете вы книгу, внимательно прочитавши до последней строки. Слава Богу, не надо дальше читать этого наводящего гнетущую тоску талантливейшего изображения того, как живут люди, которым нечем и незачем жить. Не люди, а человекообразные, не подозревающие ни красок окружающего их мира, ни душевных красок человеческой природы, слепорожденные кроты, толкающиеся беспомощно, безвольно, безответственно в потемках какого-то бессмысленного и бесцельного прозябания.

Какой ужас, так видеть жизнь, как ее видит Сирин!

Какое счастье так видеть жизнь, как ее видит Бунин!

Спасибо же Бунину, особенно горячее спасибо зато, что он приобщает нас к этой «бунинской» жизни и силой своего гения уводит нас от мрака «сиринской» жизни» (Зайцев К. «Бунинский» мир и «сиринский» мир // Россия и славянство. 1929. 9 ноября. № 50. С. 3).

И все же подавляющим большинством рецензентов "Защита Лужина" была встречена с неподдельным энтузиазмом как «необычайная удача не только для Сирина, но для всей современной русской прозы» (Н. Андреев <см.>) Едва успела появиться сороковая книжка "Современных записок", как на страницах Последних новостей" был помещен анонс, в котором главное внимание уделялось "Защите Лужина": «Судя по началу, роман принадлежит к наиболее интересным вещам, напечатанным "Современными записками" за время их существования» (ПН. 1929. 17 октября. С. 3). Отметим, что по составу участников это был один из самых сильных номеров журнала: помимо "Защиты Лужина", здесь печатались такие произведения, как "Жизнь Арсеньева", алдановский «Ключ», "Державин" В. Ходасевича и "Третий Рим" Георгия Иванова.

Как отмечал в предисловии к упомянутому выше парижскому изданию романа сам Набоков: «Из всех моих написанных по-русски книг "Защита Лужина" заключает и излучает больше всего «тепла» <…> Так или иначе, именно Лужин полюбился даже тем, кто ничего не смыслит в шахматах или попросту терпеть не может всех других моих книг».[29]29
  Набоков В. Защита Лужина. Париж: Editions de la Seine [б.г.]. С. 21. Предисловие датировано 15 декабря 1963 г., но книга была напечатана уже после выхода английского перевода «Защиты Лужина»: Nabokov V. Defense. N.Y., 1964 (Пер. М. Скэммеля в соавторстве с В. Набоковым). См. письмо Г. Адамовича А. Бахраху от 1 июня 1967.


[Закрыть]

В. Андреев (Роман об игроке // Новая газета. 1931. (1 марта). № 1. С. 5), В. Вейдле <см.>, А. Новик <см.>, А. Савельев <см.>, Г. Струве <см.>, В. Ходасевич <см.> – практически все критики, откликнувшиеся на "Защиту Лужина", отнесли ее к числу несомненных удач писателя. В противовес Г. Адамовичу, многие рецензенты указывали на органическую связь автора "Защиты Лужина" с традицией русской литературы. Если П. Пильский усмотрел в "Защите Лужина" «отражения Гаршина» и раннего Зайцева (Новая книга "Современных записок" // Сегодня. 1930. 29 января. С. 3), то придирчивый рецензент газеты "Русский инвалид", сделав ряд глубокомысленных замечаний по поводу «грамматической и синтаксической небрежности романа В. В. Сирина, неладной его архитектоники», в конце концов пришел к выводу, что «"Защита Лужина" – дело подлинного таланта, росток от того корня, что дал нам Толстого, Достоевского и Гончарова» (Гр. А. Д. [Краснов П.] // Русский инвалид. 1932. (22 февраля). № 35. С. 3).

Но гораздо интереснее пустопорожних рассуждений о «русскости» или «нерусскости» "Защиты Лужина" были замечания относительно философско-психологической проблематики и поэтики романа, наблюдения над стилем и художественным мировоззрением писателя, которые наметили основные подходы к изучению набоковского творчества. Особую ценность здесь представляют отзывы В. Вейдле <см.> и В. Ходасевича <см.>, где не только были даны убедительные интерпретации образа главного героя "Защиты Лужина", но и высказаны важные мысли о ключевой теме романа, которую можно определить как «гений и ущербность». Наряду с темами памяти и «потусторонности» этой теме (при всем многообразии ее воплощений и полифонии порождаемых ею смысловых обертонов и ассоциаций) суждено было пройти через все творчество Набокова – отныне, с появлением "Защиты Лужина", одного из самых известных и почитаемых писателей русского зарубежья, вызывавшего острый интерес у критиков и, что особенно важно, у читателей.[30]30
  Весьма характерно, что критик и литературовед Альфред Бем, доказывая в одной из своих статей, что «читательская среда, а не эмигрантская критика создает движение литературы», в качестве наглядного примера привел творчество В. Сирина: «Разве критика выдвинула Сирина? Нет, она вынуждена была признать то, что сделал читатель. „Машенька“ усиленно читалась в библиотеках еще тогда, когда критика не замечала Сирина» (Бем А. В защиту читателя // Руль. 1931. 16 июля).


[Закрыть]

Таким образом, в русскоязычный период творчества Набокова "Защита Лужина" сыграла примерно такую же роль в утверждении его писательской репутации, какую четверть века спустя предстояло сыграть «Лолите». Теперь для В. Сирина был открыт самый престижный «толстый» журнал русской эмиграции – "Современные записки",[31]31
  До «Защиты Лужина» на страницах «Современных записок» было опубликовано несколько стихотворений В. Сирина, «Университетская поэма» (СЗ. 1927. № 33) и рассказ «Ужас» (СЗ. 1927. № 30).


[Закрыть] что обеспечивало его произведениям широкую прессу: каждая книга «Современных записок» обстоятельно рецензировалась в крупнейших газетах русского рассеянья («Последние новости», «Возрождение», «Руль», Сегодня"). Учтем, что из сорока одного выпуска «Современных записок», появившихся с осени 1929 г. до лета 1940 г. (времени выхода последнего номера журнала), сиринские произведения были опубликованы в тридцати восьми. О чем-то подобном не могли мечтать не только литературные сверстники В. Сирина (для которых, как, не скрывая обиды, вспоминал В. С. Яновский, «сотрудничество в „Современных записках“ было обставлено всевозможнейшими затруднениями»[32]32
  Яновский B. C. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 80.


[Закрыть]), но и многие писатели старшего поколения: «Журнал „Современные записки“, как все зарубежные издания, терпел убытки: подписка не покрывала расходов. Редакция задыхалась от количества присылаемого материала при трех книжках в год. <…> На малом эмигрантском рынке с огромной конкуренцией, с излишком предложения и ограниченным спросом Чехову пришлось бы унижаться, как Ремизову, чтобы пристроить рукопись».[33]33
  Там же. С. 81, 149.


[Закрыть]

Не менее важным, чем покорение «литературной твердыни» "Современных записок",[34]34
  С 1932 г., когда зачах ежемесячник «Воля России», и до 1937 г., времени возникновения «Русских записок», в русском зарубежье «это был единственный толстый литературно-политический журнал старого типа» (Струве. С. 138).


[Закрыть] для репутации писателя были одобрительные отзывы маститых писателей, «зубров» русской литературы Куприн, отвечая на анкету парижской «Новой газеты», причислил «Защиту Лужина» (наряду с «Солнечным ударом» Бунина) к «самым замечательным произведениям русской литературы последнего пятилетия»;[35]35
  Новая газета. 1931. 1 апреля. № 3. С. 1.


[Закрыть] «эмигрировавший в 1931 году Е. И. Замятин сразу же объявил Сирина самым большим приобретением эмигрантской литературы»;[36]36
  Струве. С. 190.


[Закрыть] двусмысленным комплиментом одарил Набокова М. Осоргин, предложивший «перечислить Сирина из разряда начинающих в разряд завершающих, с зачетом ему всего периода предварительного сомнения»;[37]37
  Осоргин М. Положения // Новая газета. 1931. 1 марта. № 1. С. 3.


[Закрыть] и даже И. А. Бунин, не очень-то жаловавший «молодых» писателей, по прочтении «Защиты Лужина» не смог сдержать завистливого восхищения: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».

СОГЛЯДАТАЙ

Впервые – Современные записки. 1930. № 44

Начало работы над повестью «Соглядатай» относится к декабрю 1929 г.[38]38
  Boyd-1990. P. 345.


[Закрыть] К концу зимы повесть была закончена, и уже 27 февраля 1930 г. писатель выступил с чтением первой главы на вечере Союза русских писателей. Именно в «Соглядатае», как позже утверждала Нина Берберова, Набоков созрел как прозаик, «и с этой поры для него открылся путь одного из крупнейших писателей нашего времени».[39]39
  Берберова Н. Набоков и его «Лолита» // НЖ. 1957. № 57. С. 93.


[Закрыть]

В 1930 г., когда повесть появилась на страницах "Современных записок", так думали далеко не все критики. К. Зайцев <см.> с упорством, достойным лучшего применения, продолжал обвинять Сирина (явно не отделяя героя-повествователя от автора) в беспросветном пессимизме и даже в онтологической клевете на человечество. (Правда, как это часто бывает, именно этому непримиримому сиринскому зоилу принадлежит емкая и лаконично-эффектная формула, наиболее точно передающая квинтэссенцию довоенного творчества Набокова «Гротеск, написанный средством тончайшего и глубочайшего реализма».)

Столь же близоруко, как и К. Зайцев, отождествлял главного героя повести с автором П. Пильский, воздержавшийся, впрочем, от каких-либо оценок и ограничившийся замечаниями общего характера (изредка – отдадим ему должное – попадая в десятку): «Для Сирина мир – кружащаяся призрачность, может быть, – вертящаяся игрушка, ценные только потому, что их голоса и поблескивания находят отклик в творческой душе. Только это важно и вечно, – само по себе существование, бытие, жизнь не имеют никакой цены, облачны и едва ли реальны <…> Мир – посторонен и ненужен. Все – только видение, лунатический бред, счастливые кошмары, и оскорбитель Смурова носит подходящую, красноречивую фамилию – Кашмарин. У Сирина – одержимость, и все его герои – тоже одержимые одной страстью, какой-либо одной идеей» (Сегодня. 1930. 8 ноября С. 6).

Влиятельнейший Г. Адамович, оперативно откликнувшийся на публикацию повести, безапелляционно заявил о том, что «"Соглядатай" Сирина похож на фокус, не совсем удавшийся и потому вызывающий досаду вместо удивления» (Иллюстрированная Россия. 1930. 22 ноября. № 48. С. 22). Несколько дней спустя, уже в традиционном четверговом подвале "Последних новостей", он продолжал терзать «Соглядатая», уличая его создателя в «неискоренимом пристрастии к литературным упражнениям» <см.>.

На неоправданность главного повествовательного фокуса «Соглядатая» (виртуозную путаницу с субъектом и объектом авторского рассказа, которая на самом деле органично увязана с основным смысловым ядром всего произведения – проблемой самоидентификации человеческой личности, ее многогранности, неравенства себе самой и, тем более, стереотипам, складывающимся в сознании других людей), равно как и на «произвольность» некоторых эпизодов (каких именно – не уточнялось), указывал В. Вейдле <см.>, который тем не менее верно уловил одну из центральных тем и этого произведения, и всего творчества писателя.

Забракованная привередливыми «парижанами», повесть была тепло встречена берлинской русскоязычной критикой. В родной для Сирина газете «Руль» появилось сразу два положительных отзыва на «Соглядатая». Автор первой рецензии, С. Яблоновским <см.>, проницательно указал на то, что сиринская повесть написана «в духе Достоевского»; другой рецензент, А. Савельев <см.>, конкретизировал эту мысль, сравнив Смурова, протагониста «Соглядатая», с подпольным философом-парадоксалистом, героем-повествователем "Записок из подполья". Позже, когда «Соглядатай» появился в одноименном сборнике (Париж: "Русские записки", 1938), включавшем помимо самой повести еще тринадцать рассказов, прежде печатавшихся в различных эмигрантских изданиях, Савельев <см.> подтвердил ту высокую оценку, которую дал повести после ее журнальной публикации.

Спустя тридцать пять лет после первой публикации повесть была переведена писателем и его сыном Дмитрием на английский язык, получив название "The Eye". В апреле 1965 г. «небольшой роман», как определил жанровую принадлежность произведения сам автор, появился на страницах журнала «Плейбой». Год спустя повесть была издана отдельной книжкой нью-йоркским издательством «Phaedra». Несмотря на то, что в этот период писательская слава Набокова достигла апогея, повесть не вызвала особого резонанса в англоязычной прессе. Из всех русскоязычных произведений, получивших прописку в американской литературе, она собрала наименьшее число рецензий. Один из наиболее пылких американских набокофилов Джулиан Мойнахэн объяснял скудость отзывов тем обстоятельством, что выход книги совпал с забастовкой газетных работников Нью-Йорка.[40]40
  Moynahan J. Speaking of Books: Vladimir Nabokov // NYTBR. 1966. April 3. P. 5.


[Закрыть] «Как знать, как знать, что-то во всем этом может быть и есть…»