Текст книги "Между молотом и наковальней"

Автор книги: Николай Лузан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Волна за волной по селу прокатилась звонкая петушиная разноголосица. В нее вплелся веселый перестук молотков – это Астамур что-то ковал в кузнице. В хлеву тяжело ворочался скот и гремели ведра. Шла утренняя дойка. Сиреневые дымы курились над пацхами. В воздухе носились запахи свежеиспеченного хлеба.

Цокот копыт Алмаза, голоса отца и старших братьев Коса и Арсола подняли Гедлача из теплой постели. Набросив на плечи душегрейку и надев ичиги, он выскочил на террасу и замер в изумлении.

Сад, припорошенный снегом, золотился мириадами маленьких солнышек – плодами хурмы и мандаринов. Диковинный цветок распустился на месте куста орешника. Шелковистый газон двора бриллиантовыми брызгами разлетался под копытами Алмаза. Он нетерпеливо перебирал передними ногами и торопился отдаться опьяняющей свободе, разлившейся в воздухе.

Коса, ласково поглаживая Алмаза по холке, подвел к террасе. Крепкие отцовские руки подняли Гедлача над землей и усадили в седло. Лихой свист звонким эхом отразился от скал. Алмаз ответил радостным ржанием и с места сорвался в галоп. Ветер свистел в ушах, а бодрящий морозный воздух кружил голову. Это были ветер и воздух свободы…

Тоскливый, звучащий на одной ноте голос-стон уныло плыл над Самсуном и безжалостно вырвал Гедлача из снасказки, к которой уже не было возврата. Муэдзин призывал правоверных к утренней молитве. Он напоминал им, смертным, о том, что здесь, на этой прокаленной солнцем и продуваемой всеми ветрами земле, их жизнь и свобода принадлежали только Аллаху и его наместнику на земле – великому султану.

Нужда подгоняла искать заработок, и Гедлач вместе с Астамуром, перекусив, отправились в город. По дороге присоединились к тем, кто уже не первый месяц влачил здесь жалкое существование. Старожилы выделялись своими лицами, осанкой и одеждой – нужда и гордого заставит поклониться. У многих был потухший взор, спины понуро сгорблены, а на плечах вместо черкески болтались замызганные турецкие халаты.

Небольшой Самсун, где вся деловая жизнь сосредоточивалась в порту, на рынке, в кофейнях и духанах, был наводнен беженцами с Северного Кавказа. С первыми проблесками солнца их толпы, подобно грязным ручьям, стекались на центральную и портовую площадь. В бесконечных очередях томились тысячи в надежде получить хоть какую-то работу. Выбор был не велик – либо грузчиком, либо поденным рабочим мотыжить кукурузное поле. Редким счастливцам улыбалась удача, когда доставалось место подсобника в торговой лавке или сторожа при стаде овец у зажиточного крестьянина.

Гедлач с Астамуром полдня терпеливо простояли в порту, но очередь до них не дошла, и они отправились в поисках работы в кофейни и духаны. Тесные мрачные клетушки, в которых под потолком плавали сизые дымы от кальянов, больше напоминали крысиные норы. Лучшие места занимали турки, по темным углам робко жались группки махаджиров. Но не духота и смрад останавливали Гедлача и Астамура на пороге. Как на невидимую стену, они натыкались на презрительные взгляды турок, и тогда в них просыпалась природная гордость. Она оказалась сильнее нужды. Обратно они возвратились с пустыми руками.

Оживленный вид Джамала, жен и детей заставил их забыть о неудаче и согрел сердца надеждой. Он принес с собой важную новость – князь Геч накануне отправился в Стамбул. По одним слухам, чтобы просить великого визиря о помощи, а по другим – добиться для себя должности. Астамур, по линии жены приходившийся ему дальним родственником, видел в этом хороший знак и не уставал повторять:

– Наконец в Стамбуле узнают про наши муки и помогут.

– Другим не помогли, а нам с чего? – усомнился Гедлач.

– Геч не о нас, а о своей шкуре печется. Чем он тебе помог, когда умирала твоя младшая? Крошки не дал, – напомнил Шмаф.

– Глухой слепого не услышит. Богатый бедного не поймет, – согласился с ним Гедлач.

– Обида – не лучший советчик. Он тебя спас от Челера, – возразил Астамур.

– Спас?! Потому что сам боялся попасть под ятаган.

– Но тебя и меня к визирю не пустят, а его, может, и послушают.

– Да?.. Много его слушал Сулейман? – отмахнулся Шмаф.

– Послушает! Он двадцать лет воевал против гяуров.

– Князь Моршан тоже воевал. Второй год здесь, а что для него и наших братьев сделал султан? Ничего!

Астамур промолчал, за него ответил Джамал:

– У князей своя дорога, им с нами не по пути.

– Деньги – к деньгам, а богатый – к богатому, – поддержал его Гедлач.

– Так было и так будет. Нам, простым воинам, только и остается – тюрьма да сума, – с ожесточением сказал Шмаф.

– Гедлач! Астамур! Ужин готов! – прервали их спор жены.

Мужчины подсели к столу, но кусок не лез в горло. Осунувшиеся, потухшие лица детей напоминали о том, что завтра им снова предстояло забыть про гордость горца и униженно молить разъевшегося духанщика о горстке пшена и головке сыра. А затем под презрительными взглядами их жен гнуть спину, разгребая на заднем дворе навозные кучи. Засыпая, они с содроганием думали о предстоящем дне.

Он оказался хуже предыдущего. Ни в порту, ни в кофейнях, ни в поле для них не нашлось работы. Обратно они возвратились с пустыми руками. Тех скудных остатков пищи, что приберегли Амра с Шезиной, едва хватило, чтобы накормить детей, а мужчинам пришлось довольствоваться кружкой кипятка. Голод тоскливыми глазами сыновей и дочерей смотрел на родителей, а они были бессильны перед ним.

В ту ночь они недосчитались Джамала Бутбы. Сквозь сон Амра слышала, как скрипнула дверь, прозвучали чьи– то осторожные шаги, а потом все стихло. Разбудили ее лай собак и чужая речь. Она приподнялась и выглянула в окно. В зыбком рассвете двоились темные силуэты. В следующее мгновение дверь слетела с петель, и пятеро стражников ворвались внутрь. Вслед за ними влетело чье-то тело и шлепнулось на пол.

Брань и дубинки обрушились на взрослых и детей. Согнав их в угол, стражники принялись перетряхивать жалкие узлы в поисках оружия. Вместе с ними искал, чем поживиться, «толстый Саид» – владелец пекарни на маяке. И пока шел обыск, махаджиры с ужасом косились на окровавленный ком, валявшийся у их ног. Он пришел в движение, рукава черкески зашевелились, и из них показались изуродованные топором две культи. Амра едва не потеряла сознание. Мужчины крепились, но и у них сдали нервы, когда из вороха тряпья проглянуло лицо.

Перед ними лежал Джамал Бутба. Его с трудом можно было узнать. От левого до правого уха лицо располосовал багровый рубец, из которого торчал ломоть хлеба. На месте глаз зияли сочащиеся сукровицей темные провалы. Попытка ограбить хлебную лавку «толстого Саида» закончилась для Джамала трагически.

Давно уже стих топот сапог стражников, а махаджиры не могли пошелохнуться.

– Зверье! – с трудом выдохнул Гедлач и склонился над бездыханным телом Джамала.

– Твари! – воскликнул Астамур.

– Резать! Всех резать! – взорвался Шмаф.

Женщины молча собрали тряпки, принесли тазик с водой и принялись обмывать тело Джамала.

В тот вечер на краю лагеря махаджиров вырос еще один могильный холмик. За этой бедой к ним пришла другая. На следующий день Гедлач, исходив весь город в поисках работы, вернулся ни с чем. Переступив порог, он почувствовал неладное. В углу рыдали Амра и Асида. За перегородкой плакали дети. Сам Астамур не находил себе места. В его могучих руках алабаш трещал, как тростниковая палка. Шмаф был мрачнее ночи, на его скулах играли желваки, а в глазах плескались ярость и гнев. У Гедлача екнуло сердце. Он бросил взгляд за ширму и с облегчением вздохнул. Слава Всевышнему – Апра и Аляс были живы.

– Астамур, Амра! Что случилось?! – не мог он понять причины горя, написанного на их лицах.

Астамур, кусая губы, обронил:

– Пропала Айша.

– Как?! – не мог поверить Гедлач.

Еще утром он слышал ее звонкий голосок. Острожная, благоразумная Айша не позволяла себе сделать лишнего шага. И здесь его обожгла страшная догадка. За последние дни из лагеря похитили пять девушек. Самой младшей едва исполнилось тринадцать. Страшась произнести вслух то, о чем подумал, Гедлач с робкой надеждой произнес:

– Может, задержалась в городе?

– Какой город?! Проклятые шакалы ее украли! – воскликнул Шмаф.

– Надо идти и искать, – не терял надежды Гедлач.

– Искали. Никто ничего не видел и ничего не слышал, – потерянно ответил Астамур.

– Так эти сволочи и скажут! У… – выругался Шмаф.

– И все-таки не будем терять надежды, – пытался как мог утешить несчастных родителей Гедлач и предложил: – Астамур, Асида, у нас остались лепешки, возьмите детям.

Они остались безучастны. Он развязал суму, и из нее на стол выпали несколько лепешек и мешочек с кукурузой. Никто не притронулся к ним. Общее горе заставило забыть о голоде. В ту ночь так никто и не уснул. Тяжелые вздохи мужчин и рыдания женщин не затихали до утра. Новый день не принес облегчения, Айша так и не появилась. Ее поиски в городе и расспросы земляков ничего не дали. Время шло, а вместе с ним все меньше оставалось надежды на то, что она найдется. Шмаф был прав: девушку украли в гарем, но туда дорога им была заказана.

Сам Шмаф в тот день и на следующий не выходил в город. Он спускался к морю и часами просиживал на берегу. Тоска камнем лежала на сердце, а оно звало в Абхазию. Старания друзей расшевелить его ни к чему не привели. Он был безучастен, с наступлением ночи забирался за ширму, а с рассветом снова брел к морю.

Его, как и тысячи других махаджиров, пожирала одна и та же неизлечимая болезнь – тоска по родине. Первыми она забирала мужчин. Одни, как Шмаф, медленно угасали и тихо уходили из жизни. Другие, подобно Джамалу, сами себе выносили приговор и ради куска хлеба резали ненавистных торговцев. Третьи сбивались в шайки абреков, чтобы рано или поздно умереть на штыках аскеров. Но находились и те, кто, презрев голод, болезни и смерть в зиндане, возвращались в Абхазию.

В то последнее для себя утро в Самсуне Шмаф Квадзба принял окончательное решение. Он встал раньше всех. Шорохи за перегородкой разбудили Гедлача. Они и скрежет металла насторожили его. Страшась непоправимого, он отдернул полог и замер. Черкеска, которую Шмаф хранил на черный день, пузырилась уродливым горбом на спине, а под ней судорожно сотрясалось тело.

– Шмаф!.. Зачем?! – отчаянный крик поднял всех на ноги.

Прошла секунда-другая, и в полумраке проглянуло изможденное лицо-маска. По впалым щекам Шмафа катились скупые слезы.

– Шмаф! Шмаф! – воскликнул Гедлач и бросился к нему. Его рука скользнула по спине, коснулась шеи, и на сердце отлегло.

– Я ухожу, – выдавил из себя Шмаф.

– Куда?! Зачем!

– Домой!

– Домой?!

– Да! Я… я не могу больше.

– Всем тяжело. Надо терпеть, – пытался отговорить его Гедлач.

– Не хочу! Мое сердце в горах, а не в этой турецкой помойке!

– Мое тоже в Абхазии, но…

– Я все решил! Подыхать, как собака, или гнить в тюрьме не собираюсь!

– Тебя поймают и убьют, – предостерег Астамур.

– Пусть попробуют! – воскликнул Шмаф и яростно сверкнул глазами.

– И все-таки подумай, – не оставлял надежды отговорить его Гедлач.

– Нет, здесь моя душа умирает. Я иду в Абхазию! Иду! – твердил Шмаф.

– Тогда поступай так, как велит сердце, – не стал больше отговаривать его Астамур и, достав со дна сундука отцовский кинжал, предложил: – Возьми, брат. Пусть он будет тебе верным другом по дороге домой.

Горестная гримаса исказила лицо Шмафа. Он преклонил колено и, приняв кинжал, окрепшим голосом произнес:

– Клянусь вам, что позор не покроет его! Клянусь, что он не заберет безвинной души! Я вернусь в Абхазию. Я верю, что придет время, и твои внуки, Астамур, примут этот клинок у моих внуков. Мы вернемся домой!

– Домой! Домой! – как молитву повторяли за ним Гедлач, Астамур, их жены и дети. И потом еще долго, пока за пеленой дождя не исчезла спина Шмафа, они провожали его печальными взглядами. В них теплилась робкая надежда. Надежда, которой суждено было сбыться спустя сто лет…

Проливной дождь грязными потоками заливал окопы и блиндажи, свинцовыми лужами расплескивался по воронкам, и конца ему не было видно. Разведывательно-диверсионная группа Алика Айбы делала все возможное и невозможное, чтобы выполнить приказ Владислава Ардзинбы. Третью ночь подряд она мокла на минном поле, но в душе разведчики благодарили природу за ее щедрый подарок. Перед ней оказались бессильны осветительные ракеты и натовская оптика, она стала «слепа» и «глуха». Грузинские часовые тоже не горели желанием высовывать нос из укрытий и надеялись на минные поля и сигнализацию.

К рассвету разведчики проделали первый проход в минном поле и заканчивали работу над вторым. Итальянские, советские и турецкие мины с коварными секретами оказались не самым тяжким испытанием. За время войны они успели повидать всякого, но то, с чем столкнулись на склонах Цугуровки, потрясло даже, казалось, не имеющего нервов Дизеля. Это было самое чудовищное поле смерти, на котором когда-либо ему, Алику и Кавказу приходилось бывать.

В сотне метров от своих окопов они натолкнулись на первые жертвы предыдущих атак и разведрейдов ополченцев. От тошнотворного запаха мутило сознание, а руки деревенели, когда под ними оказывалась чья-то голова, рука или нога. И чем меньше метров оставалось до вражеских позиций, тем все чаще пальцы вязли в разложившейся человеческой плоти и натыкались на осколки костей. Они – неизвестные ополченцы – и после своей гибели продолжали помогать им, указывая путь в этом лабиринте смерти Саша-Дизель извлек взрыватель из последней мины и без сил откинулся на спину. Он не чувствовал ни пота, затекавшего в глаза, ни дождя, хлеставшего по лицу. Ему и разведчикам удалось сделать невозможное – без потерь пробиться через минное поле! Впереди угадывался бруствер вражеского окопа. Над ним изредка вспыхивали тусклыми светлячками огоньки сигарет. Справа под нависшей скалой глазастый Окан углядел часового и, толкнув под руку Кавказа, предупредил:

– Кукушка! Под скалой.

Тот присмотрелся и обратился к Дизелю:

– Как – достаешь?

– Да! – обронил Александр и перевел взгляд на Алика – только ему одному было известно время начала наступления.

Тот посмотрел на часы и ответил:

– Осталось немного. Ищем остальных часовых!

Снова потянулись минуты томительного ожидания. Дождь продолжал лить как из ведра. Сквозь его шум прорывались приглушенные голоса. Чужая, ненавистная речь только еще больше распаляла разведчиков. Они бросали нетерпеливые взгляды то на часы, то на командира.

– Пора. Твое слово, Дизель! – тихо произнес Алик.

Александр развернул плащ-палатку, достал арбалет и вскинул к плечу. Свист стрелы потонул в шуме дождя, часовой надломился и рухнул на землю. Другой ничего не успел понять – второй выстрел Дизеля тоже нашел свою цель.

Дальше, действуя ножами, разведчики бесшумно сняли передовое охранение и ринулись к дзоту. Путь к вершине был расчищен, и Алик по рации дал сигнал к атаке штурмовым ротам. Первыми поднялись бойцы Лесика Цугбы, за ними в прорыв устремились остальные.

Ночная атака ошеломила гвардейцев, на рассвете части абхазской армии овладели высотой и ворвались в село Цугуровка. Задача, которую Председатель ставил перед разведчиками, была выполнена, и Алик Айба с захваченного командного пункта по рации доложил об этом.

В тот день Владиславу Ардзинбе и Сергею Дбару приходилось часто принимать такие доклады. Несмотря на упорное сопротивление грузинских войск, наступление абхазской армии продолжало успешно развиваться. К исходу дня 9 июля был взят стратегически важный пункт – село Шрома.

Его потеря взорвала Шеварднадзе, и он обрушился на командиров. Тем ничего другого не оставалось, как покинуть кабинеты в Сухуме, отправиться на передовую и возглавить контрнаступление. Бои на Гумистинском фронте приобрели ожесточенный характер. В течение дня позиции не один раз переходили из рук в руки. Подавляющее преимущество грузинских войск в авиации и тяжелой бронетехнике позволило им вновь восстановить контроль над Цугуровкой и высотой Ахбюк.

Боевой порыв, владевший командирами и бойцами абхазской армии, начал угасать. И без того измотанные в боях роты и батальоны ополченцев с трудом отбивались от наседавшего врага. Перед ними замаячила угроза повторения в еще больших масштабах неудачного мартовского наступления. Владислав Ардзинба не стал медлить и немедленно выехал на Гумистинский фронт.

На подходе к КП его встретил министр обороны Сосналиев. В своем докладе он ничего утешительного не сообщил – выбить противника с занимаемых позиций не удалось. Не помогли брошенные в бой резервы. Плотный огонь грузинской артиллерии не позволял оторвать головы от земли. Потери, понесенные штурмовыми ротами, были чудовищны. Санитары не успевали уносить с поля боя раненых и убитых. Они лежали под палящим солнцем, и смердящий запах смерти ощущался даже здесь, в нескольких сотнях метров от передовой.

Владислав Ардзинба молча выслушал рапорт Сосналиева и вместе с ним прошел на КП. Здесь в полном составе находилось командование Гумистинского фронта и Генштаба. Лица генералов и офицеров с запавшими от бессонницы и нервного напряжения глазами походили на маски. Он пробежался по ним пристальным взглядом, и все невольно подтянулись, остановился на начальнике Генштаба и распорядился:

– Сергей Платонович, доложите обстановку на фронте!

Сергей Дбар взял карандаш и прошел к карте. Сухие цифры говорили сами за себя. Владислав Ардзинба все больше мрачнел и, когда доклад подошел к концу, задал главный вопрос:

– Сергей Платонович, меня интересует только одно. Войска способны продолжить наступление?

Поежившись под его испытующим взглядом, тот глухо произнес:

– В нынешнем состоянии – нет!

– Султан Асламбеевич, вы тоже придерживаетесь такого же мнения?

– Да, Владислав Григорьевич, войска нуждаются в передышке, а боезапас требует пополнения. При такой интенсивности боев скоро будет нечем стрелять…

– Говорите – передышка?! – перебил Сосналиева Владислав Ардзинба и, наливаясь гневом, обрушился на генералов и офицеров: – А кто ее даст?! Шеварднадзе? Вы что, не верите в себя и своих бойцов?! Где мы найдем силы для нового наступления? Где?!

Под градом этих упреков, они опускали головы и прятали глаза.

– Владислав Григорьевич, у противника подавляющее преимущество в авиации и тяжелой технике, – выдавил из себя командующий артиллерией Гумистинского фронта Аслан Кобахия.

– И что? Оно всегда было на их стороне! – отмел этот аргумент Владислав Ардзинба.

– Бойцы измотаны. Некомплект в частях пятьдесят процентов, – напомнил Сергей Дбар.

– Сергей Платонович, что ты мне тычешь этими процентами? Мы в конторе или на фронте?!

– С теми силами, что остались, продолжать наступление…

– Оставь ты силы в покое! – взорвался Владислав Ардзинба. – Вы же не просто военные! Вы же абхазы! Наша сила в несгибаемом духе наших бойцов! Год назад они голыми руками остановили этих отморозков. А теперь чего вам не хватает?! Чего?

– Владислав Григорьевич, дайте сутки, чтобы перегруппировать силы, – взмолился Сосналиев.

– Султан Асламбеевич, ну нет у нас этих суток! Понимаешь, нет! Надо атаковать! Если не сегодня, то никогда! Только вперед! Только на Сухум! Там палачи и убийцы! Они насилуют наших сестер и дочерей! Так сколько же это можно терпеть?! Вы должны поверить в бойцов и себя! Смерть страшна! Но сегодня, сейчас мы стоим перед жестоким выбором! Это момент истины для каждого из нас, для Абхазии! Промедлим – и нет у нас Будущего! Надо собрать все силы и наступать. Наступать!

Непоколебимая вера в победу и неукротимая энергия, исходившая от Председателя, передались командирам. Их потухшие лица оживились, а в глазах вспыхнул дерзкий огонек. Наступившая ночь превратилась для оккупантов в кошмар. В абхазских ополченцев и добровольцев с Северного Кавказа, Кубани и Дона будто вселился дьявол, их не могли остановить ни кинжальный пулеметный огонь, ни танки. С наступлением рассвета село Цугуровка и высота Ахбюк вновь перешли под контроль абхазской армии, и она, подобно горной лавине, нависла над Сухумом. Но здесь в ход войны вмешалась большая политика.

В Абхазии высадился мощный «десант» из ооновских и российских дипломатов. Они принялись «атаковать» Владислава Ардзинбу, но он устоял перед их напором и, умело используя успехи абхазской армии на фронтах, добился своего: 27 июля российской, абхазской и грузинской сторонами было подписано соглашение, предусматривавшее прекращение огня, вывод оккупационных войск из Абхазии и возвращение в Сухум законно избранной власти – Верховного Совета Республики Абхазия.

Но намеченное на 9 сентября возвращение в Сухум Верховного Совета и правительства Республики Абхазия не состоялось. Оккупационное командование с помощью марионеток инспирировало в Сухуме «митинги протеста» – «Абхазам нет места в Сухуми!», «Сепаратизм не пройдет!».

После такого «представления» терпение у абхазской стороны иссякло, и в ночь на 16 сентября в Очамчырском районе подразделения Восточного фронта атаковали противника по трем направлениям: Беслаху – Арду – Цагера. Второй удар силами Гумистинского фронта был нанесен на рассвете в нижнем течении реки Гумиста. На следующую ночь имитация военно-морскими силами Абхазии высадки десанта в центре Сухума окончательно запутала командование грузинских войск. После этого в решающую схватку за столицу Абхазии вступили основные силы абхазской армии. Неудержимой снежной лавиной она обрушилась с высот на противника и начала теснить к городу.

Шеварднадзе впал в панику и с истерическими призывами обратился в ООН и к Президенту России Ельцину. Он не просил, а требовал вмешаться в конфликт и остановить наступление «зарвавшихся сепаратистов». Москва, пытаясь надавить на Абхазию, 20 сентября ввела экономические санкции. Подача электроэнергии в республику была прекращена, а на границу по реке Псоу опустился «железный занавес». Воевать со всем миром абхазское руководство не собиралось и сделало тонкий ход. На ряде участков фронта войска были отведены на исходные позиции.

В боях возникла пауза, и Владислав Ардзинба решил воспользоваться ею, чтобы еще раз мирным путем разрешить кризис. Но Шеварднадзе остался глух к его обращениям, посчитав, что инициатива в боях за Сухум вновь перешла в его руки, и не стал брать телефонную трубку. Позиция Ельцина и подтянутые из Грузии свежие силы породили у Шеварднадзе иллюзию близкой победы. И здесь Белый Лис жестоко просчитался.

В Москве в те дни стало не до него и Абхазии. Президент Ельцин и оппозиционный ему Верховный Совет сошлись в непримиримой схватке за власть. Видимо, сам Всевышний помогал Абхазии. Воспользовавшись заминкой, Владислав Ардзинба отдал приказ о генеральном штурме Сухума.

Абхазская армия 22 сентября перешла в наступление. Не устояла перед натиском пяти тысяч ополченцев и добровольцев 25-тысячная грузинская группировка и стала отступать. К 26 сентября отступление превратилось в паническое бегство, а 27-го бои уже шли в центре города. После падения железнодорожного вокзала и Совмина сопротивление оккупантов было окончательно сломлено. Но Сухум все еще кишел украинскими наемниками из УНА-УНСО и боевиками из отрядов «Мхедриони». Им, после зверств над мирными жителями, рассчитывать на пощаду не приходилось, и ополченцы, чтобы не нести потери, безжалостно выжигали их огнеметами и «гасили» гранатами.

В Новом районе, куда направлялся Владислав Ардзинба для осмотра мест боев и «кладбища» грузинской бронетехники, еще шла «воздушная» война. Поисковые группы ополченцев вели охоту за вражескими снайперами, засевшими в домах– высотках. Тут и там верхние этажи сотрясали разрывы гранат и автоматные очереди. Куски бетона, кирпича и горящие головешки сыпались на улицы. Водителям двух УАЗов приходилось проявлять чудеса мастерства, чтобы не угодить под них.

Сидевшая как на иголках охрана Владислава Ардзинбы перевела дыхание, когда впереди показался забор. За ним находилась база ремонта грузинской бронетехники. Ворота в нее оказались заблокированы подбитым грузовиком.

– Толково заткнули глотку! – отметил удачное попадание Эрдал Таркил.

– И как туда заехать? – сокрушался Олег Гогуа и сбросил скорость.

– Пешком! – разрешил его сомнения Владислав Ардзинба.

– Владислав Григорьевич, может, не стоит? – заикнулся Гембер.

– Еще не всех снайперов выбили! – поддержали его Алик Кчач и Кавказ Атыршба.

– Тормози, Олег! Мы что, не на войне? – был непреклонен Владислав Ардзинба.

Подчиняясь, тот заехал под прикрытие бетонного забора и остановился. Ибрагим, Кавказ, Джон, Алик и Эрдал выскочили из машины и образовали вокруг Владислава Ардзинбы живое кольцо. Гембер, с опаской косясь на верхние этажи высоток, не оставлял попыток отговорить его от рискованной вылазки. В подтверждение слов на верхних этажах соседней высотки раздалась автоматная стрельба, а затем громыхнула граната.

– Владислав Григорьевич, смотрите, что творится! – взмолился Гембер.

– А вы для чего?! – отмахнулся он и протиснулся через пролом в заборе.

Телохранители, кто за ним, а кто через забор, перебрались во двор. Перед ними открылось «кладбище» из танков и бэтээров, на многих виднелись следы недавних боев. Вся территория и ремонтные боксы были заставлены этой, ставшей уже неопасной грудой металла.

– Вот это арсенал! – поразился Джон.

– А в боксе одно новье стоит! – воскликнул Эрдал и махнул рукой на два поблескивающих новой краской бэтээра.

– Будет на чем к Шеве подкатить! – пошутил Джон.

– Гад, успел смыться! – с ожесточением произнес Алик.

– Не мы, так другие кончат, – философски заключил Джон.

– Америкосы не дадут, – возразил Эрдал.

– А мы и спрашивать не будем, – отмахнулся Гембер.

– Ладно, охотники, война еще не закончилась, – положил конец спору Владислав Ардзинба и распорядился: – Едем в Эшеру!

Они возвратились к машинам и, утопая в клубах пыли, по разбитой дороге проехали в село. Война превратила его в руины. Но каким-то чудом среди них сохранился дом, в котором сорок восемь лет назад Владислав Ардзинба произнес слово «мама» и сделал свой первый шаг. Видимо, само Провидение хранило его. За время войны ни один снаряд, ни одна авиабомба не попали в дом.

Хозяйка была на месте. Над крышей пацхи курился сиреневый дымок, по двору бегали куры, а под летним навесом разноцветной гирляндой покачивались вязанки перца. Наперекор войне и лихолетью крестьянская жизнь брала свое. На шум машин из пацхи выглянула еще крепкая для своих лет женщина. Прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца, она разглядывала гостей. Узнав среди них сына, стряхнула с подола зерна кукурузы в таз и поспешила навстречу. Кавказ впервые так близко видел ее – мать великого сына Абхазии – Владислава Ардзинбы. В глаза бросалось сходство – оно проявлялось в быстрых и энергичных движениях, в прямом взгляде открытых глаз, в которых читались природный ум и твердая воля.

Мать шла навстречу сыну и в эти мгновения видела только его. Они встретились и обнялись. Ее крепкие, иссушенные тяжким крестьянским трудом руки нежно гладили по седым вискам, непокорной пряди и запавшим от усталости щекам Владислава Ардзинбу. И он, который, казалось, не знал ни слабости, ни сомнений, стойко переносивший удары жестокой военной судьбы, сохранявший ледяное спокойствие перед лицом смертельной опасности, под ласковыми и трепетными руками матери стал человеком из плоти и крови.

В эти мгновения Владислав Ардзинба был просто любящим сыном. И в этой любви тогда и потом, до смерти матери, он черпал свою силу.