Текст книги "Дальше солнца не угонят"
Автор книги: Николай Ивановский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
И вот за какие-то три дня снег сполз с горы, обнажив породу, выброшенные из шахты старые гнилые стойки, шпалы, и, превратившись в сверкающие ручьи, ринулся вниз к бурлящим мутным канавам, через весь город, в тундру, в неизвестность...
И все же Сенька Кудрявый узнал о Любкиной связи.
Однажды утром он выследил Степку и, когда Машка Копейка, закрыв кладовку, ушла восвояси, ломиком сорвал замок и вместе со своими дружками ворвался к ним.
– А ну, рви отсюдова! – замахнулся на Любку ломиком Сенька.
Любка удержала ломик в Сенькиной руке, с вызовом, но сдержанно сказала:
– Что, меня захотел? А этого не видел! – и сунула ему под нос фигу.
Сенька выразительно посмотрел на дружков, те схватили Любку под руки и вытолкали на штрек, за дверь.
Любка бешено заколотила по ней кулаками.
Степка прижался к стене в -углу кладовки, от страха его трясло.
Сенькины дружки выволокли его на середину кладовки, сбили с ног, и Кудрявый методично, с ожесточением стал бить Степку хромовыми сапогами в бока, приговаривая: "Вот тебе, падло! Ты знаешь, что она воровка? Ты знаешь, что она воровка? – и опять прицеливалея сапогом под левый бок.– Не знаешь? Так знай!"
Степка извивался, сжимался в комок, прикрывая руками бока, голову, стонал и плакал.
Перестав бить, Кудрявый приставлял к Степкиной груди нож и делал жест свободной рукой, как бы намереваясь ударить нож по рукоятке:
– Будешь еще? – спрашивал он Степку.– А то ведь возьму – и вгоню...
Тот стонал, мотал головой, побледневший, с испариной на лбу.
– А ты знаешь, что тебе ее е ... не положено? А ну, повтори!
– Не положено,– еле простонал Степка и стал мочиться.
– То-то же, падло! – удовлетворенно, со злостью сказал Кудрявый и, выпрямившись, пошел к двери. Выйдя из кладовки и даже не глянув на Любку, прошипел:
– Сейчас заходи, якшайся, а завтра – смотри: убью!
– На, на, убей! – рванула на своей груди кофту Любка.
– И ... убью! – снова повторил Сенька и направился с дружками к центральной штольне.
– Вы – не воры! Вы – суки! – в отчаянии крикнула им вслед Любка и бросилась в кладовку.Сенькины дружки было остановились, готовые рвануться за ней, но Кудрявый их удержал, сказал, усмехнувшись: "Ша, гаврики, придет время – под ,,хор“ пустим... никуда не денется!"
– Степушка, милый! – плакала Любка, уткнувшись в Степкину грудь.– Суки все, Степушка, суки! И все из-за меня: хотят, чтобы я им каждому подворачивала... Не выйдет!
– Иди, иди, Люба, а я сейчас встану, только отлежусь,– тихо постанывал Степка.
– Никуда я не пойду, Фитиль несчастный! – злилась Любка на свое бессилие чем-нибудь помочь ему.– Работа не медведь,– переходила она на дружелюбный тон,– ее можно и завтра посмотреть,– и снова припадала к Степкиной груди.
Прибежала Машка Копейка, поохала, повздыхала, обозвала Сеньку паразитом, кошкоедом и выкатилась из кладовки, пообещав Любке выцарапать ему глаза.
На следующий день Степка заболел. В барак приходил тот же доктор, принимавший Степку в лагерь. Выяснив, что у того вывихнута рука и на теле масса синяков, доктор все об этом рассказал оперуполномоченному.
Вечером того же дня усталый, седеющий человек вкрадчиво расспрашивал Степку в больничке, кто же его все-таки избил, и не скрывал своего удовлетворения, когда тот ему ни в чем не сознался.
Вероятно, оперу давно опостылели такие дела. Драки на руднике были не редкость. Он посочувствовал Степке, сказав, что, когда тот поправится, пусть зайдет к нему в "домик", а он в свою очередь обязательно дознается, кто его избил, и накажет виновных. И было ясно, что все это говорилось для красного словца.
Степка провалялся в больничке всю весну, получал от Любки трогательные и нежные записки, искренние уверения в том, что она не имеет ни с кем дела по бабьей части, Сеньку ненавидит и его избегает, обходит стороной и ждет не дождется, когда ее Степушка выпишется из больнички. Кроме записок и свертков с едой однажды Любка с дежурным санитаром передала ему в бутылочке из-под одеколона и спирту; очевидно, достала за деньги у вольнонаемных и пронесла в зону.
В течение месяца Степка душевно мучился, на Любкины записки не отвечал, но однажды, выпив спирт с дежурным санитаром у него в каморке, вдруг написал ей целое послание, что и он без нее жить не может и любит ее всей душой, но что им пока встречаться не следует, так как Сенька Кудрявый им прохода не даст, а лучше уж дождаться освобождения, ведь и осталось-то не так много, меньше года, он об этом и матери написал, пусть знает и о ней тоже, чего скрывать: кто-кто, а она-то его поймет. А что касается избиения его, то вовсе и не трус он, и, если бы пришлось с Сенькой драться один на один на кулаках, посмотрела бы, чья взяла. Уж получил бы он, змей полосатый, по заслугам, а с ножом да с дружками любому можно шею свернуть... сама же видела. Закончил Степка письмо почему-то двустишием из грустной песни – слышал в штрафнике. Там ее часто вечерами пели под гитару урки: "Черную розу – эмблему печали, при встрече последней тебе я принес... "
Степку выписали из больнички и дали освобождение от работы на три дня. От нечего делать он помогал дневальному добела мыть пол, с наслаждением отстукивал со швабры с резинкой грязную воду, сгоняя ее в сток у порога, таскал воду с колонки в питьевой бачок, мыл теплым чаем грязные алюминиевые ложки и миски. Потом Степка шатался по зоне, заходил в столовку к знакомым поварам, говорил с ними о лагерных пустяках, вымыл им котлы для ужина. Те его за это угостили лапшой с мясом и даже дали головку чеснока, вероятно, кто-то из них получил посылку.
Подходил Степка и к женской зоне, садился на ту же самую скамейку, где не раз поджидал по утрам Любку и женщин с пустыми ведрами. Сейчас воду таекали уже новые доходяги и принимали ведра у проволоки от них незнакомые Степке женщины.
И грустно становилось Степке:
"Ну, почему так получается? Сильный слабого бьет... и фамилии не спрашивает! Нет один на один на кулачках, кто кого? Нет, боятся, потому-то и собираются все урки вместе..."
О чем бы ни думал в тот день Степка, сидя на скамейке, перед ним все время стояла у проволоки Любка, прищурив смеющиеся голубые глаза. И в нем вдруг просыпалась злость на Сеньку Кудрявого, он сжимал кулаки, но, зная, что помощи ему в общем-то ждать не от кого, глушил в себе это чувство. Но в нем еще теплилась надежда, что, может, Кудрявому все это надоест и он отстанет от Любки, или, судя по разговорам в лагере, всех урок будто бы скоро отправят по другим лагпунктам, чтоб не мешали они на руднике работать настоящим работягам, и этой-то участи не избежать и Сеньке, вот тогда-то и могло будет встречаться с Любкой.
Через два дня, вечером, после отбоя, когда Степка уже засыпал, дав себе слово завтра на работе ни за что не встречаться с Любкой, его вдруг потревожил дневальный.
Выйдя в коридор и тихо закрыв за собой двери, Степка опешил: в коридоре при тусклой лампочке возле длинного умывальника, подобрав под кепку волосы и нахлобучив ее на глаза, в пиджаке и брюках стояла, улыбаясь, Любка.
Оказывается, после работы, как и в прошлый раз, Любка и Машка Копейка решили передать Степке флакон со спиртом, а оставшийся в бутылке допить самим и угостить знакомого нарядчика. Узнав о том, что Степка два дня как выписался из больнички, подвыпившие женщины уговорили нарядчика, чтоб тот после отбоя отошел от лаза подальше, а тем временем Любка незаметно проскользнет в мужскую зону и в четыре-пять утра, еще до развода, вернется обратно.
Переодевшиеь в мужскую одежду и захватив с собой флакон со спиртом, Любка так и сделала.
Дневальный, конопатый шустрый паренек, быстро открыл сушилку и впустил туда Любку. Сушилка, маленькая комната, где осенью и зимой всегда топилась печь для просушки зековских бушлатов, роб, валенок, ватников, сейчас пустовала. Степка бесшумно перетащил в сушилку свой матрац, подушку, одеяло. Двевальный, по Любкиной просьбе, живо принес ей кружку воды и пообещал Степке разбудить их на рассвете до подъема лагеря.
– Степушка, милый,– шептала Любка,– я так тебя хотела, сил не было... а ты, что же на записки не отвечал? Иль разлюбил?
Степка молчал. Он гладил Любкины шелковистые волосы, покатые полные плечи, прижав ее голову к своей груди. Думал он о том, что вот бы всю жизнь с ней так и простоял, и больше ему ничего не надо. Степка был счастлив.
Погасив свет и устроившись на полу, наслаждались они любовью неистово, торопливо, ненасытно целуясь и до боли прижимаясь друг к другу. Любка неоднократно ночью просила Степку выходить в коридор с кружкой за холодной водой, жадно пила и снова обнимала его. Под утро они уснули.
Перед рассветом старший надзиратель Кочка в свое дежурство имел привычку бесшумно ходить по баракам и заглядывать в сушилки. Зная, что спать зекам с женщинами всего удобнее в них, он всем дневальным приказал внутри сушилок посрывать крючки и нет-нет, да и обнаруживал там спящие пары. Заглянув в сушилку, где обнявшись спали Степка с Любкой, и узнав ее, он подкрался к Любкиной одежде, сграбастал ее вместе с лифчиком и, тихо прикрыв двери, вышел.
У надзирателя Кочки было хорошее настроение, и он соизволил пошутить.
Разбудив конопатого дневального, Ночка сунул ему Любкину одежду, приказал спрятать ее, потряс перед носом его единственным ключом от сушилки, вернулся в коридор, закрыл ее, и, хихикая, от удовольствия потирая руки, послал дневального за завтраком для бурильщиков. Кочке не терпелось разыграть шутку.
Первой проснулась Любка, услышав в коридоре позвякивание умывальника, плеск воды и разговор работяг между собой:
– Чего это Ночка к яам пожаловал?
– А бог его знает!
– Чего-то вынюхивает...
Любка машинально протянула руку к одежде и тут же вскочила, растерянно посмотрела по сторонам, убедившись, что ее нигде нет, тихо подошла к двери, нагнулась к скважине и увидела на крыльце барака Кочку.
– Разнюхал все-таки! – со злостью сказала Любка и, убедившись, что дверь закрыта, снова села на матрац.
– Кто? Что? – вскочил ошалелый Степка, придерживая руками кальсоны.
– Да не бойся ты! Я ведь засыпалась... мне и влепят карцер.
– Да не боюсь я,– недовольно пробурчал Степка, снова опускаясь на матрац. Но Степка испугался, это было видно по его побледневшему лицу.
– Нас и закрыли-то, как в карцере,– злорадствовала Любка и тут же, ласкаясь к нему, упрашивала: – Давай, Степушка, выпьем? Все равно пропадает ни за грош собачий! .
Степка затряс головой, отстранил кружку с разведенным спиртом и уныло сказал:
– Пей сама, мне что-то не хочется...– и накрыл сидящую перед ним голую Любку байковым одеялом по грудь.
Любка большими глотками выпила разведенный спирт, слегка прижала рот рукой и, выдохнув: "Ну и зараза!", бросила кружку через плечо в угол за самодельные пустые вешалки.
– Тише ты! – укоризненно посмотрел на нее Степка.
– Эх, Степа, Степа! Ж ... ты, а не Степа! Ну что, мы убили кого? Зарезали? Ну, дадут мне десять суток, а дальше что?
– Ну, тише ты,– снова упрашивал он Любку,– может, дневальный откроет.
– Дальше солнца не угонят, меньше "триста" не дадут! – говорила уже пьяненькая Любка назло Степке, стоя перед ним на коленях и положив ему руки на плечи.– Они завидуют нам, Степушка, и Кудрявый, и этот Кочка... все завидуют! Зато мы были вместе всю ночь! Ночь – да наша, а не их, понял?
– Понял, понял Любушка,– соглашался Степка, отводя лицо от Любкиных жарких поцелуев и отстраняя ее от себя. Степке было сейчас не до этого, на Любку он не злился, нет. Степка злился на себя, на те лагерные, нелепые обстоятельства, которые преследуют его по пятам вот уже четвертый год, с тех пор, как он получил срок.
"Опять загремлю в штрафняк!" – подумал Степка. Эта мысль ужаснула его, он вскочил, попросил Любку сойти с матраца, бросил на середину его подушку и стал быстро сворачивать матрац, бубня про себя:
– Куда же теперь его деть? Куда же теперь его деть?
Любка хохотала до слез и, вытирая их кулаком, снисходительно спрашивала:
– Ты что, Степушка, рехнулся? Может, в скважину просунем?
Степка плохо чего соображал и, вконец расстроенный случившимся, даже не заметил Любкиной шутки.
Кочка, дождавшись, когда на развод из барака уйдут все работяги, подозвал к себе конопатого дневального, достал из кармана галифе ключ и снова торжественно потряс им перед носом паренька, как бы хвастаясь, какой он, надзиратель Кочка, догадливый и предусмотрительный. Потом подкрался на цыпочках к сушилке, приложил к дверям ухо, прислушался, тихо вставил в скважину ключ и, быстро распахнув двери, выкрикнул:
– А ну, кто тут? Выходи!
На свернутом матраце в одних кальсонах сидел Степка, рядом, завернувшись одеялом до плеч, стояла пьяненькая Любка. Улыбаясь, она шагнула навстречу Кочке, поклонилась ему в пояс и нарочито растягивая слова, сказала:
– Здра-а-вствуйте-е, гражда-а-нин начальниче-е-ек!
– Что? – сделал свирепое лицо Кочка.
Как ни в чем не бывало Любка гордо вскинула голову и, проходя мимо надзирателя, полузакрыв глаза, пропела: "Ты начальничек, злой начальничек, отпусти до дому..."
– Стой! – опешил Кочка от такого неожиданного Любкиного поведения.– А белье? – подскочил он к ней.
Любка остановилась, озорно подмигнула ему и вкрадчиво шепнула Кочке:
– Миленький, возьми на память!
– Как на память? – не сообразил Кочка.
– Насовсем, родненький! – чмокнула она Кочку в лоб и вышла на крыльцо.
Кочка потер растерянно лоб рукой, стараясь вспомнить, что же он ей хотел еще сказать, глянул зло на еле сдерживающего смех паренька-дневального, выбежал на крыльцо н крикнул вслед Любке, идущей по дорожке от барака:
– А куды ж с одеялом-то пошла?
– На кудыкину гору – отдаваться вору...– обернувшись, выпалила она.
– Неси обратно, а не то по кочкам понесу!
– Неси, неси,– хохотала Любка.
– А ну-ка, давай живей белье! – приказал Кочка конопатому дневальному.
– А этого не хочешь? – распахнула одеяло Любка и сбросила его с себя на землю.– На, смотри,– крикнула она Кочке,– может, ослепнешь! – И пошла к вахте.
Может быть, Кочка не так реагировал бы на Любкину выходку, пойди она к любому бараку или в его сторону, но когда она, голая, зашагала к вахте, он от изумления приоткрыл рот, машинально взял из рук дневального Любкины вещи, скатился с крыльца, уронил на землю лифчик, подхватил его и кинулся догонять ее.
Степка тем временем прошмыгнул из сушилки к своим нарам, лихорадочно надел рубашку и брюки, схватил брезентовую шахтерскую куртку и окольными путями, скрываясь от Кочки между бараками, сломя голову помчался на развод.
Как и следовало ожидать, Любку посадили в карцер, а Сенька Кудрявый в тот день, когда она прошла мимо колонны голая, решил при первой же возможности пустить Любку «под хор», подкараулив ее со своими дружками где– нибудь одну, а еще лучше на глазах у этого фраера Степки, чтобы знал, паскуда, с кем имеет дело.
Степке же повезло: в карцер он тогда не угодил, хотя Кочка и узнал его, но у вахтенных ворот из бригады не вывел, очевидно, опасаясь, как бы Степка, чего доброго, не рассказал оперу о так неудачно разыгранной им шутке с Любкиным бельем.
Любка получила десять суток карцера и оттуда передала Степке с Машкой Копейкой письмо такого содержания: "Степушка, миленький! Не серчай, как выпью, так душа болит. Все думают: я – проститутка какая, а я тебя люблю, хоть ты и фраер неотесанный. Тут мне передали: Сенька Кудрявый грозится, так ты его обходи стороной. Машка тут по моей наколке купила у одного вольняги тебе бобочку шелковую, голубую – пригодится для освобождения. А потом и шкары достанем. Ох, Степушка, скорей бы на волюшку, грелась бы у тебя на груди, сколь душе угодно. И черт меня дернул выпить спирту! Все, с этим завязано! Я так тебя хотела, спасу не было. Целую тебя сто тысяч раз. Твоя Любушка".
Степка действительно однажды столкнулся с Кудрявым на главной штольне у глиномески. Тот стоял в дверях, курил. В косоворотке-, подпоясанной тоненьким ремешком, в хромовых сапогах, больше похожий на дореволюционного приказчика, чем на лагерного урку.
– Ну, как, фраер, дела? Топай-ка сюда! Или боишься?
– Чего мне бояться? – тихо сказал Степка и неторопливо подошел к Кудрявому.
– Шалашовка у тебя была?
Степка молчал.
– Знаю, у тебя! – глубоко затянулся махрой Кудрявый.– Так что будем делать? Может, узел на голове завяжем? Задерем юбку... и завяжем... а тудабутылку вставим! Жаль шишек нет... тут не растут – не лесоповал! – говорил тягуче Сенька Кудрявый, явно наслаждаясь Степкиным молчанием. "Значит, боится,– подумал Сенька,– подожди, еще не то будет!" Конечно, он не имеет права говорить этому фраеру о воровских законах, но припугнуть надо, пока не отомстит шалашовке по всем правилам. Ну, с вором бы схлестнулась, другое дело, но воровка подцепила фраера, да еще в неволе, где они необходимы им, ворам. Нет, такое никто бы из них этой поганке не простил! Да и после Любкиной выходки на вахте перед всей колонной воры к нему стали относиться иначе, пренебрежительно, и один из них, как-то играя с ним в карты, заявил с усмешкой, мол, будешь ее под хор пускать, так ставлю карточку, чтобы быть первым, и выбрал для подсечки червонную даму. Это для Сеньки уже было оскорблением, и чуть он с ним не подрался, да воры их разняли, но дали Сеньке намек: раз шалашовка спуталась с фраером, "приземлить" ее и больше воровкой не считать...
Так думал Кудрявый, пристально разглядывая Степку, пока тот топтался на месте. Наконец Сенька бросил окурок на землю, прижал сапогом и снова повторил:
– Ну, что будем делать? – и, не дождавшись от Степки ни слова, с угрозой в голосе сказал: – Мы еще встретимся! – резко повернулся и пошел в глиномеску. Как ненавидел его в тот момент Степка!
Любка отсидела десять суток карцера и вышла на работу.
Боясь Сеньки Кудрявого и лагерного начальства, которое могло бы их все– таки разлучить за связь, разбросав по разным лагпунктам, Степка и Любка стали при встречах осторожными, на людях виду не подавали, что знают друг друга, скрывали свои чувства, как могли, лишь бы дождаться конца срока и освободиться вместе.
После карцера Любка как-то присмирела, при встречах со Степкой была тиха и нежна, что-то в душе у нее происходило чисто женское, загадочное, недоступное для Степки... И от этого она все больше нравилась ему. Встречались они в одном отработанном забое, куда редко кто заходил. Обычно к Степке прибегала Машка Копейка и, получив от него утвердительный ответ, сообщала своей подруге.
В тот самый, казалось бы, счастливый для них день, часа за два до конца смены, они лежали в заброшенном забое на расстеленных на досках ватниках, тихо разговаривали, пока снова не наступало желание обниматься...
– Степушка,– шептала Любка,– а ты знаешь, что я от тебя заимела?
– Чего заимела?
– Чего, чего,– сердилась Любка,– не сифилис же! Ребенка, говорю, заимела...
Степка осыпал ее поцелуями, обещал написать письмо матери, так как она освобождается на два месяца раньше, чтоб не ждала его здесь, а сразу же ехала к ней, что живет он недалеко от Московского вокзала, да и что он ей говорит, она и сама знает город не хуже его. А когда и он приедет, то и на работу поступят вместе куда-нибудь на завод, она по женской какой профессии, а он – слесарем, не зря же учился в ремеслухе.
– А кого ты хочешь? – спрашивала вкрадчиво Любка.– Сына или дочку?
– Сы-ы-на-а,– тянул Степка,– только на тебя похожего, страсть, как хочу,– и снова целовал Любку.
– Да ладно,– довольная ответом, посмеивалась Любка,– будет тебе! Ты договорился со взрывником-то?
– А как же,– хвалился Степка,– вечером за него останусь, а он только со своей бригадой выйдет – и тут же с моей уйдет... свой парень! А ты?
– Машка тоже замену сделает, деваха битая, знает, что к чему...
Так разговаривали они вполголоса, решив остаться в шахте, а в двенадцать ночи выйти из рабочей зоны с чужими бригадами.
А в то время, пока Степка с Любкой целовались да миловались в забое, Сенька Кудрявый, только что распив с урками бутылку питьевого спирта в глиномеске, сел с одним из них играть в карты, как вдруг, запыхавшись, вбежал к ним Сенькии "шестерка", по кличке Барбос.
– Ну-у? – встал из-за стола Кудрявый.
– Они на северной стороне в забое ... я за лебедкой подъемной сижу, зекаю, идут... я – за ними,– скороговорил Барбос,– фраер-то все оглядывался, светил лампой назад...
– Пошли! – сказал уркам Кудрявый, бросив на стол карты.
Барбос, маленький худой парнишка с бесцветными глазами и одутловатым болезненным лицом, неоднократно битый работягами за воровство, часто сидевший в карцере за невыходы на работу, наконец-то пристроившийся шестеркой к Кудрявому, то есть исполнявший днем и ночью его приказы, сейчас шел впереди и показывал Сеньке и его дружкам дорогу.
Барбосом же пацана прозвал сам Сенька по такому случаю: однажды у одного Сенькиного дружка, болевшего туберкулезом, на легких открылась каверна, центральная же больница для зеков в городе была переполнена, и он лежал в лагерной больничке. Узнав о том, что от туберкулеза помогает собачий жир, Кудрявый каким-то образом достал годовалого щенка неопределенной породы и ночью, под большим секретом, чтобы не нагрянула вохра, зарезал его в глиномеске. Утром же, конечно, при содействии своих дружков, натопил несколько бутылок собачьего жира, а мясо сварил отдельно, перед этим заставив Барбоса тщательно промыть средний котел из-под глины.
Тогда Сенька уже добился черноволосой Нинки и, когда мясо сварилось, приказал Барбосу позвать ее вместе с подружками на спирт "под баранину".
Все уплетали мясо с аппетитом, особенно урки, чавкая и обсасывая пальцы. Пока это варево с жадностью поглощалось, Барбос, по приказанию Кудрявого, несколько раз вставал на корточки перед дверью и, заглядывая в глиномеску, тявкал, изображая собаку.
Нинку и ее подружек затошнило. Они догадались, что их накормили собачатиной, и повыскакивали из глиномески, зажав рты руками, чем вызвали огромное удовольствие урок, загоготавших им вслед. Больше всех ржал Кудрявый, держа в руке обглоданную собачью ляжку.
Лагерный воришка и шестерка получил от Кудрявого за эту собачью "работу" кусок "баранины" и кличку Барбос. Ему-то и поручил Кудрявый выследить, где встречаются Любка и Степка.
– Тише, здесь! – прошептал Барбос уркам и Кудрявому.
Они подошли к забою.
– Я первый,– остановил своих дружков Сенька,– вы потом,– и включил шахтерскую лампу.– Тебе тоже достанется,– оскалился Кудрявый, похлопав по плечу Барбоса,– я свистну! – И пригнувшись, осторожно полез в узкий проход забоя.
Машка Копейка сидела в будке у нормировщицы на главной штольне. Помня о Любкиной просьбе заменить ее в бригаде какой-нибудь женщиной из вечерней смены, чтобы остаться в шахте со Степкой, Машка, дождавшись знакомой бригадирши, их общей подружки, болтая с нормировщицей о разных лагерных пустяках, вдруг увидела в окно проходивших мимо будки Сеньку с дружками. Машка, почувствовав недоброе, выскочила из будки и, крадучись, пошла следом за ними по главной штольне.
Осторожно прокравшись в глубь забоя, Сенька Кудрявый прислушался к легкому посапыванию...
"Здесь,– подумал злорадно Сенька,– спят, падлы!" – включил лампу и направил свет на спящих.
– Что надо? Что надо? – привстал первый Степка, заслонив глаза рукой от яркого света.
– Не тебя-я-я,– протянул Кудрявый,– ты нам и на х... не нужен! Вот она нужна!
Степка вскочил и отпрянул к стене забоя.
– А ну, сгинь отсюда! – провел лучом лампы за ним Кудрявый.– Да так, чтоб хвост трубой!
– Ты что, Степушка,– потянулась в темноте Любка,– побрызгаться захотел?
– Проснулась, сучка? – перевел луч лампы на Любку Кудрявый и подскочил к ней.
– Убери лампу,– привстав, равнодушно сказала Любка, поправляя рукой растрепанные волосы.– Что ты, как сексот, выслеживаешь? Может, оперу донесешь?
– Ах ты, сучка! – взорвался Сенька и что есть силы ударил сапогом Любку в бок. Та от неожиданности охнула, схватилась руками за бок, хотела подняться, но взбесившийся Сенька не давал ей встать, бил попеременно то левой, то правой ногой, повторяя со злостью: – На, сука, на!
– Ой, сволочь! Ой, гад! – стонала Любка после каждого Сенькииого удара.
Опомнившись, Степка сначала хватал Кудрявого за руки, стараясь оттащить его от Любки, но вдруг пронзившая его сознание мысль о том, что она беременна, заставила Степку с силой оттолкнуть от нее Кудрявого. Тот полетел с ног, мгновенно вскочил, матерно выругался и, нагнувшись, протянул руки к сапогу.
– Степ, берегись, нож! – простонала Любка.
Степка снова отпрянул к стене забоя. Кудрявый осветил Степку лампой, перешагнул Любку и пошел на него с ножом.
Любка схватила сзади Сеньку за ноги:
– Не трогай его, гад ползучий, не трогай! – умоляла она, ругаясь и плача.
Испугавшись ножа, Степка быстро присел на корточки, лихорадочно шаря руками вокруг себя, нащупал кусок породы и до боли сжал его в правой руке. Сенька оттолкнул от себя Любку и, повернувшись к ней, только и успел сказать: "Отстань, су..." Брошенный Степкой острый камень попал Кудрявому прямо в висок. Сенька, выронив нож, как-то неестественно схватился руками за голову, будто желая ее себе свернуть, припал на подкосившуюся правую ногу и рухнул рядом с Любкой.
– Вот зараза! Бежим, Степушка, бежим! – охая и причитая, поднялась она при помощи Степки. Еще больший испуг овладел ею, когда они попытались растормошить Сеньку, голова которого от этого безжизненно заболталась из стороны в сторону.
– Уби-и-ил! – прошептала Любка и, уже боясь и волнуясь за Степку, схватила его крепче за руку.– Бежим, бежим! – тянула она Степку вниз, к проему забоя.– Да очнись же ты, Фитиль несчастный! Вот тебе и свободка! – злилась Любка.– Ну что ты идешь, как пыльным мешком трахнутый!
Степка, действительно, себя не помнил.
– Стой! – вдруг остановилась Любка. Она быстро взбежала к месту, где они лежали, сдернула с досок две телогрейки, подхватила Сенькин нож, валявшийся у него в ногах, и так же поспешно спустилась обратно.
Степка сидел на куске породы и тяжело дышал.
– Пошли, пошли! – схватила Любка снова его за руку.
Внизу, метрах в ста от них, у проема забоя замелькали одна за другой несколько шахтерских ламп...
– Погаси лампу! – прошипела Любка, крепко сжав Степкину руку.
– Сенька-а-а! Кудря-я-вый! – крикнули снизу.
– Они-и! – чуть слышно сказала Любка, узнав по голосу Сенькиных дружков.
– Кто они? – смутно догадываясь, о чем говорит Любка, тихо спросил ее Степка.
– Не слышишь, что ли?
– Слышу.
– На, держи нож! Может, и отвалят...
– Жди! – возразил хмуро Степка, взяв нож.– Ты что, их не знаешь, гадов?
– Знаю, знаю, Степушка, ты только не дрейфь, может, и не тронут.
– Пусть только тронут! – твердо сказал Степка. Чувство самосохранения, боязнь за Любку, несколько лет кипевшая в Степкиной душе обида, ненависть к вррам вдруг пробудили в нем готовность сделать что-то совершенно ужасное, отчаянное, а там будь что будет...– Пусть только тронут! – повторил Степка.– Все равно еще срок намотают! ..
Любка тихо всхлипывала. Это всего больше ожесточило Степку.
Первым их осветил лампой Барбос. Степка прикрыл Любку спиной.
– Прячется,– хихикнул мерзко Барбос, повернувшись к уркам.
– А кричала тогда у вахты "не изотрется" ...– смеясь, сказал один из них и направился к Степке и Любке. Он был белобрыс, поджар, как голодная крыса.
– Не подходи! – выдавил чуть слышно Степка.
– Чего-о? – удивился тот.– Может, и тебя заодно, а?
Урки загоготали разом.
– А что, братцы, подумаешь, фраера педиком сделаем,– продолжал смеясь Белобрысый,– да ведь зад больно тощий,– и тут же осекся, увидев в Степкиной руке нож.– Где Кудрявый? – спросил он сразу же другим тоном.
– Не знаю, где ваш Кудрявый!
Урки насторожились и ближе подступили к Степке, вытащив ножи.
– Наверху пьяный валяется, понял? – шепнула Любка ему.
– Наверху пьяный валяется,– сделав безразличный вид, но с дрожью в голосе сказал Степка.
Белобрысый повел острым носом вверх, в конец забоя, посветил туда лампой и недоверчиво покосился на Степку.
– Там, говоришь?
– А где ему быть-то,– не дожидаясь ответа Степки, вставила Любка,– покимарил рядом со мной и захрапел... а этого шуганул сюда, вниз,– кивнула она на Степку.
– А ну-ка, Барбос, слетай! – приказал Белобрысый.
Барбос и еще один урка метнулись в конец забоя, а Белобрысый с двумя другими Сенькиными дружками остались стеречь Степку и Любку.
– Все, кранты, Степ! – шепнула Любка.
– Ты сейчас беги вниз, а я их _ задержу здесь,– ответил тихо Степка, прицелившись глазом к острому куску породы...
– Убили-и-и! Убили-и-и! – донесся голос Барбоса, скатывающегося сверху забоя кубарем, осыпающего за собой мелкие куски породы.
Все это на несколько секунд отвлекло урок. Любка кинулась вниз, к проему забоя,– те же, опомнившись, рванулись за ней, но Степка с ножом в одной руке, с камнем в другой преградил им дорогу. Двое урок отпрянули, Белобрысый же остался на месте, хотя было видно, что и он струсил.
– Не подходи, убью! – процедил сквозь зубы Степка.
Внизу, у проема забоя, раздался выстрел, замелькали шахтерские лампы.
Степка оглянулся.
Белобрысый в долю секунды подскочил к нему и снизу, как-то сбоку, пырнул ножом. Нож прошелся по Степкиному животу вскользь, продырявив шахтерскую куртку. Степка, выронив нож, тут же схватил Белобрысого за руку, пригнул его книзу и что есть силы ударил камнем по спине.
Тот упал.
Степка быстро подхватил с земли нож и снова замахнулся на одного из Сенькиных дружков, что стоял с ножом ближе всех к нему, но кто-то сзади схватил Степку за руку. Он резко обернулся и увидел строгое лицо начальника конвоя. Степка опустил руку.
Оказывается, Машка Копейка, увидев, как Сенька с дружками свернули с главной штольни на штрек, что вел к знакомому ей забою, поняла: беды не миновать – и опрометью кинулась назад, к будке нормировщицы. Там она позвонила в управление шахты, оттуда и вызвали отряд вохры. Машка привела его сюда, к забою.
Вохра отобрала ножи у всех урок и выгнала их на штрек, предварительно отделив от них Любку и Степку.
– Кудрявого потом заберем, это дело опергруппы,– сказал начальник конвоя своему помощнику,– но одного бойца оставь здесь в карауле. Пусть постоит. А теперь пошли! – скомандовал он.
Любка и Степка шли последними. Возле них крутилась Машка Копейка, ругала Степку:
– Что ж ты, фраер, раскололся? Сказал бы, что сам о камень грохнулся... бухой же был! А теперь дело заведут, как пить дать.
– Отстань ты, не до этого сейчас,– отрезала Любка.
Но Машка тараторила:
– Ишь, под хор хотел пустить... Я так и подумала, когда увидела их рожи, на лбу было написано у паразитов! Не живется им здесь, баб не хватает.
Машка жалела Любку и Степку. Она впервые вдруг поняла, какое чувство настигло их здесь, в лагере, и что добром это не кончится. И Машка была права.
