Текст книги "Дальше солнца не угонят"
Автор книги: Николай Ивановский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Николай ИВАНОВСКИЙ
ДАЛЬШЕ СОЛНЦА НЕ УГОНЯТ
Повесть
Теплым июльским утром, когда зеки спешили на развод по звону рельсы, голая Любка раскачивающейся походкой шла к вахте, выставляя напоказ покатые бедра, скрестив руки на груди так, что большие коричневые соски стояли торчком. От них расползались синие татуировки-звездочки. Возле Любки, то забегая вперед и заглядывая ей в лицо, то отставая, испуганно шнырял старший надзиратель Кочка.
– Вот те на! Попалась все-таки! – крикнули из колонны.
Молодые парни из бригады скреперистов смотрели на Любку с пронзительным любопытством, пожилые откатчики отворачивались, и кто-то из них даже сплюнул себе в ноги: "Срамота-то какая!" – и все же провел оценивающим взглядом по женской груди и бедрам.
А когда Любка прошла мимо бригады урок, ей крикнули вслед:
– Что, шалашовка, фраерам подмахивать стала?
Она резко обернулась и с усмешкой, нараспев, грудным голосом протянула:
– Не бойся-я, не изо-о-трется-я-я!..
Взрыв хохота потряс колонну.
И Сенька Кудрявый (Любка узнала его по голосу), взмахнув в ее сторону кулаком, прошипел:
– Ну, погоди, сука!
Уже на крыльце вахты Любка вновь повернулась к колонне и, откинув рукой длинную прядь русых волос за плечи и притоптывая ногой в такт словам, чуть ли не пропела:
– Одна-а-а пого-о-о-дила, в роддо-о-м угоди-и-ила-а! ...
И снова хохот и свист оглушил колонну.
В бригаду бурильщиков, стоявших последними в колонне, пригнувшись и озираясь по сторонам, на ходу пытаясь одной рукой попасть в рукав шахтерской куртки, другой – придерживая концы не застегнутого ремня на брюках, бежал Степка Фитиль.
Длинный и тощий, с обмороженными щеками, на которых даже летом не проходили бурые пятна, Степка пришел этапом на рудник глубокой осенью из штрафной зоны, где пролежал пластом несколько месяцев в больничке.
У вахтенных ворот,– когда их пригнали, человек двадцать, изможденных и оборванных,– старший надзиратель Кочка спросил у начальника конвоя, заглядывая в Степкино "личное дело".
– А это что за дылда?
– Фитиль! Дунь – и упадет! В больнице "дуба" давал... а вишь, выжил! – оскалился рослый начальник конвоя.
– А ну, жми в пятый барак, до дохтура кантуйся! Да сиди там, а то по кочкам понесу! – сказал, мелко смеясь, Степке Кочка.
Степка торопливо шагнул к открытым воротам, но поношенные брезентовые ботинки на шинных подошвах разъехались в стороны, и он, пытаясь удержаться на ногах, взмахнул беспомощно длинными руками, не удержался и плюхнулся тощим задом в грязь. К нему подскочил Кочка, схватил двумя руками за воротник бушлата, помогая подняться, дернул на себя – воротник треснул,– и надзиратель оказался тоже в грязи на заднице.
Конвойные, запрокинув головы, ржали. Начальник конвоя, надув толстые щеки, аж присел, схватился за живот и так загоготал, что стоящие за его спиной зеки невольно прижались друг к другу.
Рассвирепевший Кочка вскочил, ткнул Степку сапогом в бок, ахнул, взглянув на свою новую шинель, схватился за подол и, сделав "свиное ухо", стал размахивать им перед Степкиным носом, визгливо приговаривая; "Ах, ты, гад пархатый! Новую шинель... получай за это!" – и несколько раз подряд провел грязным краем подола по Степкиному лицу.
Степка отворачивался, смахивал грязь с лица рукавом бушлата, но только больше размазывал ее, отплевывался и глупо улыбался, не понимая, в чем дело.
Теперь уже кто-то хихикнул среди зеков...
– А это еще кто? – прикрикнул начальник конвоя на зеков, поправив^на своей шинели ремень с кобурой. Зеки опустили головы.
Кое-как Степка все же встал и, пошатываясь, пошел за ворота.
– Стой! Приклада захотел! – пригрозил ему начальник конвоя, как бы сочувствуя надзирателю Кочке. Степка встал истуканом.
– Рябов! – выкрикнул следующего этапника Кочка, зло блеснув глазами в Степкину спину.
В пятом бараке у открытой буржуйки Степку разморило, и он заснул перед ней, сидя на полу, склонив голову в колени.
И снится Степке, как поднимается он по лестнице с вязанкой дров за спиной на шестой этаж, где в коммунальной квартире он по-прежнему живет со своей матерью в двенадцатиметровой комнате. Сбрасывает он вязанку к круглой печке, присаживается на корточки и обдирает бересту с нескольких березовых поленьев. Степка внимательно смотрит, как медленный огонек ползет по бересте, и, уловив слухом тихое потрескивание сухих дров, закрывает чугунную печную дверцу. Еще Степка приносит вязанку на кухню, сбрасывает у плиты, освобождая из-под дров вдвойне сложенную веревку, и уходит к себе в комнату, довольный тем, что коммунальная очередность соблюдена и теперь уже любой жилец может растопить плиту, готовить ужин.
Степка терпеливо ждет мать.
Она приходит с работы радостная, возбужденная: "Степушка, понимаешь, карточки-то отменили!" – говорит мать. И снятся Степке разноцветные квадратики-талончики, которые аккуратно ножницами отстригает у него в руках продавщица булочной на улице Некрасова.
Потом сидит Степка за столом, напротив матери, и уплетает рассыпчатую картошку, макая ее в подсолнечное масло с солью. В комнате пахнет жареным хлебом. Мать выбирает на сковородке более поджаристый ломтик, хрустит им, пьет чай. Зубы у матери белые, ровные, волосы чуть поседевшие, заколотые на Затылке большим узлом.
То ли от случайной искры, то ли от сильного жара добела накалившейся буржуйки, но Степкина шапка задымилась, и, когда в барак вошли лысый, дородный доктор, а за ним плюгавый Кочка, один из этапников, который на кончике стальной проволоки обжаривал кусочек хлеба перед буржуйкой, толкнул Степку ногой в бок... Тот вскочил и сразу же встал в ряд этапников, выстроившихся вдоль барака, вытянув руки по швам.
В бараке послышались смешки, глухое покашливание, и тот же этапник уже локтем снова толкнул Степку в бок. Он завертел головой, ничего не понимая, и только тогда, когда к нему подошел доктор, ткнув Степку пухлым пальцем в плоский живот и улыбаясь, сказал:"Ну и фитиль же ты, братец!" – барак содрогнулся от хохота...
И правда, Степка в тот вечер по воображению зеков выглядел настоящим фитилем: тощим, с длинной шеей, на которой замерла голова с дымящейся на ней шапкой.
– Ну и фитиль! Ну и фитиль! – повизгивал рядом Кочка.
Вдруг что-то сообразив, он подскочил к Степке, прицелился, прищурив левый глаз, и ехидно спросил: "А шапки перед начальством надо снимать?"
Степка схватился за шапку, прижал к бедру, но тут же, взвыв от боли, взмахнул ею в воздухе; шапка, оставляя за собой искрящийся хвост, сделала
Полукруг над головой Ночки и шлепнулась за его спиной. Степка сунул обожженные пальцы в рот.
– Отставить потеху! – сделал строгое лицо Ночка.– А ну, затопчи,– приказал он одному из доходяг и вопросительно глянул на доктора. Зеки притихли.
Степенный доктор потрогал Степкины мускулы на руках, неодобрительно покачал головой, заставил Степку открыть рот (не подвержен ли тот цинге), указательным пальцем надавил ему на глаза: "Не больно?" – спросил и обронил, подходя к следующему этапнику: " Этого чудака к дамам, воду таскать! Пусть откормится..."
На мужскую и женскую зоны лагерь разделяла колючая проволока. С вечера вдоль нее прохаживались двое дежурных нарядчиков с палками, чтобы на ночь никто из мужчин не прошмыгнул в женскую зону. К женщинам на ночь нарядчики если кого и пускали, то только урок, которых они побаивались, да и то за серьезные подачки.
Колонка находилась в мужской зоне, и утром, после развода, женщинам таскали воду к проволоке человек десять доходяг, прибывших этапом из штрафных лагерей.
Женскую бригаду по доставке воды в бараки и на кухню возглавляла Любка-шалашовка.
– Эй, Машка Копейка! – командовала она в то утро с крыльца столовки.– Забирай ведра и таскай воду на кухню. Возьми в помогайлы вон ту фраершу в красном платке! А ты, дура пучеглазая, чего стоишь? Таскай в пятый барак, да поживее, а не то в шахту загремишь... и так кантуешься сколько?
Любка перевела дыхание, вспомнила о своем Сеньке Кудрявом, который переметнулся к другой, и снова закричала на женщин:
– А ты, тетя Паша, возьми гермафродитку и с ней валяй в четвертый.., а вы, ковырялки, чего рты разинули? На цырлах – в третий! Да чтоб у всех запас воды был, дурочки-придурочки,– уже мягче добавила Любка.– А баланду вчерашнюю всю доходягам, пусть лопают!
В первые дни, натаскав воды женщинам, Степка Фитиль пожирал баланды по полведра. Присаживаясь на корточки тут же у проволоки, он сначала пил жижу через край, потом запускал пятерню в ведро за гущей и жадно отправлял ее в рот, каждый раз с наслаждением облизывая пальцы. Если он замечал, что какая-нибудь женщина смотрит на него с жалостью, быстро поворачивался к ней спиной и вздрагивал, как щенок, при возгласе: "Да не торопись ты! Надо – еще от пуза принесем! ". Обычно так говорила всем доходягам Машка Копейка, шарообразная, маленького роста, веснушчатая, с выколотой мушкой на левой щеке.
Но и этой еды Степке не хватало, и поправлялся он медленно. Кроме того, что он таскал воду к женской зоне (считая это основной работой), Степка крутился возле столовки в своей зоне: тоже таскал воду, уголь на кухню, топил плиты, мыл усердно вечерами котлы и всегда из столовки приносил к себе в барак что-нибудь съедобное. Ел Степка даже ночью. Чувство голода его никогда не покидало. Многие Степкины напарники уже были зачислены в бригады и работали в шахте, а он все еще выглядел доходягой, и лишь щеки его как-то неестественно пополнели, придавая лицу болезненный вид.
"В корень пошел! " – шутили над ним женщины. Особенно насмехалась Любка. Если женщины спрашивали Степку, так – для потехи ради: "Ну, когда женихом-то станешь?" – то Любка обязательно язвила: "У него еще женилка вниз головой висит".
Степка стыдился Любкиного бессовестного жаргона, стыдился своей худобы и что он такой: таскает воду за оставшуюся баланду. Иногда Любка даже злила его: "Тебя бы в штрафняк, не вертела бы так задницей",– но сказать об этом ей у него бы язык не повернулся; дело в том, что она ему нравилась, особенно своей добротой, как ему казалось, а узнай Сенька Кудрявый про такие дерзкие слова, а Степка знал, что Любка крутила с ним, получил бы от него дрыном по шее.
И вдруг за какой-то месяц Степка поздоровел: щеки его провалились, но тело окрепло, мускулы рук и плеч округлились, в характере появились степенность и снисходительность.
Таская воду женщинам, он уже от них баланду не брал, а довольствовался кухней в своей зоне, где ему за усердную работу перепадало и мяса, и хлеба от поваров, те же, в свою очередь , хотели просить "хозяина", начальника лагеря, оставить Степку работягой при кухне.
Степка и приоделся: ходил в добротной телогрейке с пришитым меховым воротником от вольного пальто, в новых ватных брюках, в кирзовых сапогах. Все это он выменял за хлеб у вновь прибывших этапников с воли. Женщияы, подавая ему пустые ведра, теперь уже не шутили с ним так, как раньше, а поглядывали на него с любопытством, загадочно улыбаясь. Машка Копейка прихорашивалась, вкрадчиво спрашивала о чем-нибудь незначительном, и только Любка вела себя с ним по-прежнему вызывающе, выискивая самые оскорбительные слова: "Что, отъелся на казенных харчах, придурком заделался?" – язвила она ему у проволоки. Степка хмуро отмалчивался, брал пустые.ведра и уходил к колонке. Потом Любка присмирела, иногда, подменив Машку Копейку, сама подавала ведра и, нарочито позевывая, прикрыв варежкой рот, будто бы не выспалась, спрашивала равнодушно:
– Куда в шахту-то пойдешь?
– Куда пошлют.
– Иди в бурильщики. Там урок нет, чтоб за них вкалывать...
Степка топтался на месте, выжидая, когда доходяги разберут ведра
и женщины деликатно отойдут в сторону, но, так и не сказав Любке ни слова, отворачивался и шел к колонке.
– Ты откуда сам-то? – брала Любка из Степкиных рук ведра, стараясь не расплескать воду.
– Я? Ленинградский.
– А-а-а,– тянула Любка, притворившись, будто не знала откуда Степка, хотя дня два назад слышала, как он то же самое говорил Машке Копейке.– Питерский, значит?
– Выходит.
– Выходит, выходит! – злилась Любка оттого, что разговор у них не получался, и тут же, меняя злое выражение лица на игривое, добавляла: – Я тоже питерская, но таких там не зекала!
Степка хотел что-то ласковое сказать Любке, но, безнадежно махнув рукой, пошел к скамейке недалеко от проволоки.
Степка решил написать Любке записку. Пусть, мол, прочтет, как он к ней относится, пусть знает, что Сенька Кудрявый хочет ее побить (хвастался в бараке за игрой в карты), потому что Любка обманывает его и вот уже с лета, как ни просит ее Сенька, не выходит в рабочую зону на рудник, а отирается у себя в лагере придурком, и что Нинку он уже бросил и, по Степкиному мнению, тоже души не чает в Любке.
Вечером в бараке Степка нашел огрызок карандаша, клочок чистой бумаги и, скрестив ноги, согнувшись в три погибели на нижних нарах под тусклым просветом лампочки, мучительно раздумывал, с чего же начать записку. Но кроме "Здравствуй, Люба!" ничего не придумал. Он смял в кулаке записку и подчинился собственному воображению: как бы он встретился с Любкой в Ленинграде, ему ведь всего-то осталось сидеть полтора года, а ей, говорят, и того меньше, как познакомил бы со своей матерью, а там будь что будет.
Утром Степка вскочил с нар, натянул на себя одежду и после завтрака уже первый стоял у проволоки, томительно ожидая появления женщин с ведрами. И когда с холма, на котором возвышалась женская столовка, цепочкой по скользкой ледяной тропинке они спускались к проволоке, Степка сразу заметил, что Любки среди них нет, потоптался на месте и пошел к скамейке, где уже сидели несколько доходяг, торопливо заглатывая дым от одной на всех цигарки с махрой. Ему предложили курнуть, но он отказался и тоже сел. Никогда Степке так не было грустно, как в то позднее зимнее утро.
Любка не появилась и на следующий день. 3а нее командовала женщинами Машка Копейка.
Лишь через неделю Степка набрался храбрости и спросил у Машки тихо, чтоб никто не слышал:
– Маш, а чего Люба не выходит?
Машка взорвалась:
– Дурак ты, Фитиль! Она тебя хочет, а ты с ней не калякаешь... Ноги протянула твоя Любка! Мигрень между ног!
Хотя рядом с ними никого уже не было, Степка болезненно морщился:
– Тише ты, тише!
– Тише, тише, в тишине только мыши ...– с досадой перебила Машка.
– А что с ней?
– А вот слабо вечером в нашу зону нырнуть? Тогда и узнаешь, что с ней! – закончила Машка, увидев подходивших к проволоке доходяг и спускающихся по тропинке к ним навстречу женщин с пустыми ведрами.
Степка ошалело смотрел на Машку, туго соображал: как это нырнуть? Да нарядчики враз огреют палкой! А Сенька Кудрявый? Да он же его убьет! Такой оборот дела и Машкии жаргон огорошили Степку, он так и не понял, заболела ли Любка или еще что случилось.
Сенька Кудрявый изменил Любке. Застукала его Машка Копейка.
Как-то весной в женскую зону прибыл этап, где среди пожилых и среднего возраста женщин было несколько девчонок лет семнадцати, остриженных наголо и издали очень похожих на мальчишек – они стояли у вахты без платков. Среди них находилась и бойкая черноглазая Нинка.
Сразу никто из урок не обратил на Нинку внимания, но как только у нее отросли длинные черные волосы и она похорошела, Сенька Кудрявый не стал давать ей прохода: подкарауливал у главной штольни, в глиномеске, где чаще всего околачивался с другими урнами, угрожал ей ножом, так, для пристрастки, и все-таки своего добился – охмурил Нинку. Сенька был красив лицом, кудряв, смугл и статен.
В тот день Любкина бригада лопатами и лебедкой очищала забой от руды, ссыпая ее в бункера. Машка же забежала ( как она говорила Любке) , в соседний забой "побрызгаться" и только подняла подол, как услышала Сенькии голос и другой – женский... Машка тут же притихла, накрыв подолом шахтерскую лампу.
Пока они там целовались да миловались, Машка крадучись выбралась из забоя на штрек, подкараулила, когда Сенька со своей "давалкой" выйдет на главную штольню, и заприметила Нинку. Сразу про них она Любке не сказала и только тогда, когда Сенька стал вести себя по-нахальному, да и Любка тоже стала подозревать за ним что-то неладное, взяла и выложила коротко: "Сенька другую е ...!>
Любка не стала кричать матерно, угрожать, как другие воровки в таких случаях, мол, глаза выцарапаю, ночью волосы остригу, нет, она, встретив Нинку как-то в аккумуляторной, обронила снисходительно: "Дуреха ты полная! Сенька достукается: не работает, с ножом ходит, начальство на него зуб имеет, и скоро загремит в штрафняк... А о тебе и забудет. А на меня мужиков хватит!"
В шахте, посоветовавшись с Машкой Копейкой, Любка решила дать что– нибудь "на лапу" старшей нарядчице за то, чтобы не выходить в шахту, и уговорить ее оставить их в зоне дневальными по бараку и, конечно, Любку поставить бригадиршей по доставке воды из мужской зоны.
Подаренный когда-то Любке тем же Сенькой флакон духов "Кармен" решил дело.
Уже через несколько дней Любка говорила у проволоки Кудрявому, что между ними все завязано, она и раньше хотела с ним порвать, не люб он ей давно и пускай идет на все четыре стороны. Сенька оправдывался, врал, что ничего у него с Нинкой не было, а если узнает, кто сказал такую "парашу", он тому глотку перережет, упрашивал Любку снова вернуться в шахту, но та отказалась наотрез и, гордо вскинув голову, ушла. Сенька скрипнул зубами, подавил в себе бешенство, повернулся и тоже пошел к своему бараку.
Любка и Сенька Кудрявый знали друг друга с детства. Они вместе были эвакуированы по Ладоге из блокадного Ленинграда в Ярославскую область, жили в детдоме. А когда прорвали блокаду, их отправили обратно в Ленинград учиться в ФЗО на штукатуров.
В ФЗО на улице Рылеева, рядом с которой кишел Мальцевский рынок, приходили воришки-карманники переспать на свободных койках (комендант был "на крючке", не отказывался от воровских подачек, любил выпить), и они вели себя безнаказанно: тоже пили, прятали под матрацами ворованные вещи, заставляя более податливых фэзэошников продавать их на рынке.
Сенька первый спутался с воришками, стал "бегать по карманам", "ходить на скачки" – обворовывать квартиры, взламывать замки на магазинах и ларьках. Через год он прослыл мастаком своего дела среди воришек и стал ими верховодить под кличкой Кудрявый.
Любке нравилась их жизнь – свободная и независимая. Сенька дарил ей крепдешиновые платья, всякие безделушки, угощал вином и даже раз взял на дело...
Любка тоже продавала ворованные вещи на рынке, пока не попала под облаву и не очутилась на малолетке в тюрьме – "Крестах". Сенька также "сгорел", а раз им не было и шестнадцати, то сидели они на малолетке вместе, разумеется, в разных камерах, потом освободились, и началась их блатная жизнь по новой.
Жила Любка с Кудрявым у одной бандерши-спекулянтки, помогала ей продавать Сенькины ворованные вещи и снова угодила в тюрьму.
3а ней следом сел и Сенька, хотя, когда их брали на блатхате, сумел выпрыгнуть со второго этажа во двор, куда мильтоны не догадались выставить своего человека. Сенька смылся проходными дворами...
Сел он на следующий день за грабеж, но, чтобы Любке дали сроку меньше, взял и ее дело на себя. Сеньку отправили этапом в Карелию, откуда он бежал, получил срок за побег и был отправлен на Крайний Север в наручниках...
Любка же освободилась через два года, но продолжала жить воровской жизнью и, как Сенька говорил, "пошла по рукам" – жила напропалую со многими ворами, которых знала еще при нем, те освобождались, вновь садились, но Любку это не огорчало. Часто по пьянке хвасталась своим подружкам, мол, гори все огнем, раз пошла по этой дорожке, терять уже нечего, и запевала надрывно: "Эх, пить будем, да и гулять будем..."
Последний раз Любка погорела на крупном деле – ювелирном магазине, и мильтоны застали ее на блатхате в дымину пьяную, спавшую на диване, положив себе под голову чью-то шапку, полную позолоченных колец и перстней... Двое воров отстреливались, ранили одного мильтона, были схвачены, и их всех вместе с Любкой, человек десять, затолкали в "воронок" и доставили в ДП3 на Дворцовую площадь.
Через полгода Любку судили, дали пятерку лагерей, остальным на полную катушку. Таким образом и оказалась она здесь, на Севере.
Появилась Любка у проволоки с пустыми ведрами неожиданно, когда Степка уже не ждал ее и передавал Машке Копейке, что его зачислили в бригаду бурильщиков и завтра он идет работать в шахту. Очевидно, Машка передала эту новость Любке, и та вышла к проволоке до неузнаваемости накрашенная и напудренная, в белом пуховом платке, в узорчатом полушубке, в хромовых начищенных сапожках.
– Что, Степушка, вкалывать на "хозяина" пойдешь? – подняла она на него томные голубые глаза, нарочно часто хлопая накрашенными ресницами и выпячивая напомаженые в два слоя маленькие губы.– Я тож пойду, Сенька зовет... думаешь, пойти мне али нет?
– Экая стала! – только и проговорил Степка.
– Что, проклятый Фитиль, не нравлюсь? – высунула Любка к чему-то язык, зло засмеялась, бросила Степке в ноги пустые ведра, те, стукнувшись, звонко раскатились по сторонам. А она быстро пошла вверх по тропинке, остановилась и, сбросив варежки, тут же подхватила ладошками чистый снег и ожесточенно вытерла им лицо.
Со стороны столовки на тропинку выкатилась Машка Копейка, взглянула на размазанное Любкино лицо, всплеснула короткими, пухлыми руками и кинулась вниз к колючей проволоке, где топтался ошарашенный Степка.
– Ах ты, гнус несчастный! Любушка втюрилась в тебя, а ты даже с ней и не калякаешь! Сеньки, Сеньки боишься? – возбужденно говорила она.
– Как не хочу, да я ... – Степка хотел рассказать Машке, как он писал Любке записку, так н не написал, как много дней и ночей думал о ней и что, конечно, он боится Сеньки, но Машка вдруг ни с того ни с сего закрыла лицо руками, заплакала и побежала догонять Любку.
' Как ни просили повара начальника лагеря оставить Степку при себе на кухне работягой, "хозяин", как и предполагала Любка, за Степкии высокий рост и длинные руки зачислил его в бригаду бурильщиков. Это были парни в большинстве рослые, деревенского склада, истые работяги, попавшие в лагерь в послевоенное время, совершенно для себя неожиданно, кто за колоски с колхозного поля, кто за кило картошки, а кто по натуре размашистой и дикой за хулиганство.
Узнав о том, что Степка уже работает в шахте, Любка вечерами часто просила кого-нибудь из доходяг вызвать его из барака. Но тот не приходил. Любка злилась, кричала на женщин, по несколько дней не выходила на работу, предоставив руководить разноской воды Машке Копейке и, наконец, решила снова проситься бригадиршей в шахту. Через неделю Любка и Машка вышли в рабочую зону.
В шахте Степка избегал Любку. Он стеснялся ее, особенно Любкиных подружек-воровок, к тому же и побаивался Сеньки Кудрявого. Тот тоже ходил в шахту, но нигде не работал, а вечно слонялся по забоям, штрекам, по управлению шахты и часто навещал Любку у центральной лебедки, где она руководила бригадой. С Кудрявым встречаться Любка отказалась наотрез. Степка же знал, что со временем в лагере все равно узнается о любой связи заключенных, и знал, что это каралось: кто-то из двоих отправлялся в другой лагерь и не дай бог в штрафной!
А штрафняк Степка помнил. Там он чуть не стал "тронутым", бессознательно шатаясь голодным по помойкам возле столовки, пока не попал в больничку как дистрофик. Помнил, как работал на стройке в самом городе, нелепо оказался в штрафнике только за то, что согласился из рабочей зоны пронести в валенке флакон одеколона одному уркагану по кличке Веревка. Это был квадратный сильный парень с тяжелой нижней челюстью и выпученными глазами. Прозвали его Веревкой за то, что он неоднократно вешался в тюремных карцерах сознательно на глазах у баландера, зная, что таким образом останется жив, но припугнет надзирателей и корпусного. И были случаи, что он карцерный срок не сидел до конца. Когда на вахте у Степки-фраера (так называли воры всех работяг), разбился в валенке флакон и надзиратели по запаху определили, у кого он находится, то устроили обыск всей колонне. Всех урок и фраеров, которым Веревка раздал флаконы с одеколоном, посадили в карцер, в том числе и бедного Степку.
За то, что у Степки разбился флакон и он был всему виной, в пересыльной тюрьме Степка здорово поплатился: Веревка до полусмерти избил его и весь месяц, пока он там сидел, заставлял таскать в уборную парашу, скручивать вату и катать ее до изнеможения на цементном полу дощечкой до тех пор, пока вата не задымится (спичек ни у кого не было), отбирал у Степки через день пайку, а о сахарном песке, что выдавали утром чайной ложечкой на хлеб, и говорить нечего – Веревка ссыпал его в свою пригоршню ото всех фраеров, приговаривая при этом, мол, у них от сладкого дела ж... быстро слипнутся. Степка просто таял на глазах.
В штрафнике Веревка оказался сукой. Один из честных воров признал его еще по свободе (по словам этого вора). Веревка заложил его и предал мусорам-тихарям, выгораживая себя от большого срока. Собрался воровской конфликт – "толковище", где под ножом Веревка сознался во всем и был в бараке задушен полотенцем пятью честными. Тот, который его признал, взял "дело" на себя, получил двадцать пять лет сроку и ушел этапом в центральную тюрьму.
Однажды Степка бурил в забое и под вечер, когда уже кончалась смена, нажимая изо всех сил на победит, сверлил последний шпур, вдруг кто-то потянул его за полу робы. Не прекращая работы, Степка оглянулся и узнал
Машку Копейку. Та отчаянно размахивала руками затыкала уши и жестами требовала выключить отбойный молоток.
Степка подчинился.
°глохший и возбужденный, он сначала никак не мог понять, что ему в ухо кричит Машка. И только, когда машинально идя за ней, разобрал смысл слов: "Степушка, милый! Любушку завалило, бежим скорей!" – по-настоящему всхлипывала она и тянула его из забоя к штреку. Они побежали – круглая Машка впереди, придерживая на боку привязанный аккумулятор от шахтерской лампы, и сзади – Степка, согнувшись в три погибели, боясь стукнуться о низкий потолок забоя.
Любка лежала в каком-то старом, отработанном забое и тихо стонала, пытаясь будто бы освободиться от кусков породы, выложенных почему-то на ее ногах пирамидой...
Степка быстро расшвырял породу по сторонам и склонился над Любкиными ногами. Любка приподнялась, обхватила Степкину голову руками, притянула к себе и жадно прильнула к губам.
– Тюфяк ты, Степушка, тюфяк! – шептала Любка, целуя Степку.– А ты думал, и впрямь меня завалило? Да нету Машки, не оглядывайся, смылась! Что она, не пендрит, что ли? Да выключи ты лампу, дурачок...
Степка повиновался.
Они вышли на штрек, когда уже внизу, на центральной штольне, прогремел вагонетками последний электропоезд с рудой.
В тени штрека они стояли молча, выключив лампы. Степка гладил Любкины волосы, ощущая теплоту ее лица на своей груди в проеме расстегнутой рубахи.
– Ну, ладно,– отстранилась Любка,– я первая пойду, меня Машка у нормировщицы ждет...
– А ты ещч позовешь меня? – тихо спросил Степка.
Любка зажгла лампу, осветила Степкино лицо, тот зажмурился, она потянулась, поцеловала Степку и выпалила единым духом:
– Завтра в кладовку приходи, на третьем штреке, недалеко от тебя... Я там буду. Все. Докалякались? Там Машка инструмент выдает... усек? – и, сделав над головой светящийся круг лампой, побежала вниз к центральной штольне.
Степке было легко. Он закурил махры, глубоко затянулся, подождал, пока свет Любкиной лампы не исчезнет внизу за поворотом штрека, затоптал окурок, неторопливо застегнул на груди рубаху, выключил лампу и, к чему-то присвистнув, побежал за Любкой.
Выйдя из шахты, он видел, как она и Машка Копейка вышли из аккумуляторной, направляясь к женской колонне.
Степка действительно работал в забое недалеко от кладовки. И каждое утро, как только Машка раздаст инструмент Любкиной бригаде, хоть на минуту, но забегал туда. Там его всегда поджидала Любка. Иногда, если скреперисты не очищали от руды полностью забой, а он сознательно делал для взрывников больше шпуров, чем полагалось по норме, то с утра, час или два, они находились в кладовке вместе. Тут уж Машка Копейка закрывала их снаружи на замок от лишних глаз, и они, расстелив на деревянном полу старые бушлаты, предавались любви, а порой, обнявшись, даже засыпали. Машка будила их в положенное время. Бывали у них и минуты задушевного разговора. Степка рассказывал Любке о себе, о матери – какая она у него хорошая да добрая. Мечтали о том, как через год освободятся, непременно поедут в Ленинград и там поженятся и будут всегда вместе, как говорят, до гробовой доски, а мать только и скажет: "Тебе, Степан, с ней жить, вместе помытарились – вместе и радуйтесь!". Рассказывал, как перед самой войной он поступил в ремеслуху, как в блокаду помогали они военным за городом рыть окопы, устанавливать надолбы, как гибли от голода ремесленники, и, не возьми его мать вновь домой, может быть, и он, Степка, отдал бы Богу душу. А после войны мать устроила его грузчиком в магазин, где сама работала кассиршей, и там ему взбрело в голову украсть вместе с одним подростком связку сарделек. Конечно, глупость и голод! Нет дуракам сразу бы съесть – и дело с концом, а то разделили поровну, спрятали за пазуху, чтобы домой отнести, вот тут-то и влипли... А сколько было материнских слез, просьб перед директором, хождений в трест – ничего не помогло! Его остригли, посадили в следственную камеру. Потом его судили, дали полную катушку – пять лет по статье "госкража".
Любка в душе жалела Степку. Ей-то уж как положено, заслужила, попользовалась чужим добром, а он-то, фраер, за кило сарделек погорел и получил пятерку лагерей! За что, спрашивается? Она полюбила Степку с неведомой ей до сей поры страстью и властно настаивала даже на пятиминутных встречах. В ней вдруг проснулась та женщина, которой были уже безразличны все мужчины, кроме одного, почувствовала всем сердцем только в нем одном всю радость будущей семьи и большого счастья. Не раз говорила она Степке, чтоб он не беспокоился о ней: если сказала, то так и будет, всякую связь с блатными и здесь, и на воле она порвет, надоели они, и с нее хватит! Для них все бабы – суки, да и презирают они баб, так что, Степушка-Степан, Любка – баба битая и слов на ветер не бросает...
Весна на рудник пришла яркая, и Степка, выходя из шахты с ночной смены, всегда щурился, в каком-то душевном томлении глубоко вдыхал весенний чистый воздух и шел к аккумуляторной...
А только что в начале мая по руднику пронеслась сухая, колючая пурга, намела повсюду сугробов, и целый день несколько бригад, работающих всегда на поверхности, расчищали дороги.
