Текст книги "Осиновый невидимка"
Автор книги: Николай Сладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
10 м а я.
В газетах фенологи пишут: "Чу, соловей!" И это чудное их "чу" до того примелькалось, что давно потеряло смысл. Но вот сегодня услышал я первого соловья и сам себе сказал: "Чу!" Наверное, потому, что соловей так и начал свою первую песню: "Чу! Чу! Чу!"
11 м а я.
Всю долгую зиму в лесах и полях пахло снегом. Сейчас оттаяли новые запахи. Где ползком, а где на легких струйках ветра понеслись они над землей.
Черные пласты отпотевшей пашни – как черные гряды волн – и пахнут землей и ветром. В лесу пахнет прелыми листьями и нагретой корой.
Запахи сочатся отовсюду: из оттаявшей земли, сквозь первую зеленую щетинку травы, сквозь первые цветы, похожие на брызги солнца. Струйками стекают с первых клейких листочков берез, капают вместе с березовым соком.
По их невидимым пахучим тропинкам торопятся к цветам первые пчелы и мчатся первые бабочки. Зайчишки так носами и шмыгают – чуют зеленую травку! И сам не удержишься, сунешь нос в ивовые барашки. И станет твой нос желтым от липкой пыльцы.
Лесные ручьи впитали в себя запахи мхов, лежалых листьев, затонувших коряг, тяжелых березовых капель. Полевые ручьи пахнут прошлогодней травой, нагретыми комочками глины, первыми цветами мать-и-мачехи.
С каждым днем запахов все больше и больше, они все гуще и слаще. И скоро станет весь воздух вокруг – сплошной запах. И даже первая зеленая дымка над березами покажется не цветом, а облачком запаха.
12 м а я.
На светлом лесном островке посреди мохового болота, голом еще и насквозь пронизанном солнцем, прогретом, пахнущем прелыми листьями, в щетине зеленых ландышевых "самокруток" наткнулся я на... голубую гадюку!
Всяких встречал: черно-матовых, словно затянутых в черный капрон, с красными угольками злых глаз, серых, бурых, оливковых, даже огненно-красных – в горах Кавказа. А эта была голубая, и такую я видел впервые. Не голубоватая, не с голубым отливом, а насыщенно-голубая: как небо, как вода, как голубые перья на крыльях сойки.
Я растерялся на миг, и диковинная голубая гадюка утекла в мышиную нору. Я даже не успел ее снять. Помня, что змеи слышат не ухом, а брюхом, я подкрался к норе, чуть переступая ногами, и встал на колени. Колени, конечно, сразу промокли, сырая земля холодила ноги; я всем телом чувствовал, как плохо сейчас гадюке в ее промерзшей норе, как жестко и неуютно там и как давят на бока тесные стенки. Не утерпит долго, выползет!
И вправду, в норе показался граненый нос, запорхал раздвоенный язычок и заблестел сердитый гадючий глаз; взгляд гадюки свиреп из-за нависших над глазами щитков.
В видоискатель мне видно, как змеиная голова все дальше и дальше высовывается из норы. Но у меня уже затекли колени и поясница, мне уже невтерпеж, я чуточку шевельнулся, и голова спряталась.
Теперь я устроился поудобней, навинтил кольца, чтобы снять крупно, приготовился и набрался терпения. Стоило потерпеть ради такого снимка: голубая гадюка выглядывает из норы!
Ей под землей сейчас куда хуже, чем мне, и я надеялся, что она не утерпит. Но змея терпела. А у меня снова ломило колени и спину. И устали глаза от непрерывного напряжения. Иногда я косился по сторонам: до чего же было вокруг хорошо! В теплых струях парила нарядная траурница. Зяблик пел, словно полоскал горлышко звонкой водой. Шуршали, подсыхая, жухлые листья.
Больше уже невмочь, а змея и носа не кажет. Замлела спина, колени заржавели, вот встану – и заскрипят. Откидываюсь на пятки, опираюсь рукой – прямехонько на гадюку! Пока я не спускал глаз с норы, она тихонечко выползла из другой и устроилась у самой моей ноги! Забавная картинка со стороны: человек уткнулся носом в землю, а у ноги его пригрелась гадюка! Тоже неплохой кадр. Я успел-таки руку отдернуть, а голубая красавица снова укрылась в норе.
Это уже вызов. Караулить теперь ее бесполезно. Вряд ли она покажется снова. Но надо же снять голубую змею – порождение этого светлого острова на болоте! Я принялся ковырять норку кривым сучком. Земля оказалась рыжей, смесь глины и замусоренного песка. Нора раскапывалась легко, но ходы начали разветвляться, расползаясь в стороны и в глубину. Но я все копал, и от меня, как от гребущего петуха, во все стороны разлетался мусор. Но змеи не было.
И тут сквозь шорох летящих комков и листьев я снова услышал шипение! И увидел, как небесно-голубая змея уползала в соседнюю нору. Она опять выползла из мышиного лабиринта, устроилась на солнышке в стороне, а я, копаясь, закидал ее листьями и комками.
Никогда не встречал я больше такой голубой змеи. Но она есть, я же видел ее. Голубая, как небо, как вода, как голубые перья у сойки. Голубая, как незабудка.
20 м а я.
В феврале ворон в поднебесье журавлем прокричал. В марте сойка сарычом свистела, а сорока – скворцом. Так зимние птицы весенних звали: пора, мол, – весна!
Потом прилетели скворцы и давай голосить иволгами, кукушками, горихвостками, пеночками. Весенние скворцы летних птиц скликали. И те прилетели на их зов.
28 м а я.
Самчик мухоловки-пеструшки поет – значит, дупло нашел. Пора бы самке на песню лететь. Но как верить на слово этим пестрым безответственным франтам, если они так плохо разбираются в дуплах! Им бы только найти, а что потом в дупле этом придется птенцов растить – это их уж не касается. Вот так и есть: дупло занято, в нем уже пухляк поселился! А этот растяпа не проверил, а на весь лес поет.
И второй певун дупло не лучше нашел: в щели дует, леток такой, что дождик зальет. Третий вообще неизвестно что отыскал, одно название, что дупло. А на проверку завалюха дырявая.
Улетела пеструшка к четвертому певуну. Вот у кого дупло! Уютное, чистое, ни трещинки и ни щелки. А вид из него какой! И шумных соседей нет. С этим певуном и осталась. А те трое и до сих пор всё поют. Поют, а без толку.
30 м а я.
В гнезде дроздов-рябинников недалеко от дупла летяги вылупились птенцы. Раньше, когда я прятался в свое укрытие, они не очень-то волновались, обругают раз десять при подходе, да потом с дюжину раз по выходе. А сейчас оба зашлись от крика, тарахтели, как два взбесившихся коробка спичек. Проклятия сыпались на мою голову, как горох из мешка.
Я поскорее юркнул в укрытие и притих. Дроздиха скоро умолкла и улетела за червяками. А дрозд все неистовствовал!
За безопасность гнезда отвечал, наверное, он, и он старался вовсю. Он без конца выкрикивал свое настырное трр, трр, трр! По два-три "трр" за одну секунду! Как из автомата бил короткими очередями. Он засыпал меня своими "трр, трр". Он засыпал ими по маковки сосен весь ближний лес и соседнее моховое болото. Ничего уже больше было не слышно – одно бесконечное и вездесущее "трр", от которого начинаешь чесаться.
Прилетели на шум желтые плиски, покачали хвостами и улетели. Явился встревоженный дрозд-белобровик. Потрещал за компанию, пощелкал клювом, спел две-три песни от возбуждения, ничего не понял и улетел. А пулеметная трескотня не кончалась! Полные уши треска. Все тебя теперь стороной обойдут. Сиди, скучай да бей комаров...
Дроздиха и думать забыла, что я тут рядом сижу: приносит еду, старательно кормит птенцов, "горшки" за ними выносит. Время от времени меряет температуру в гнезде: сует между птенцами свой длинный клюв, словно градусник. И если птенцы остыли, садится их греть. А дрозд все орет! Хоть и давно Меня не видит, и должен бы уже забыть про меня или хотя бы понять, что я не враг ему.
Уж охрип бы, что ли! Куда там: все звонче кричит, все настырнее, тявкает, как въедливая комнатная собачонка. Склочник какой-то и горлодер, такого только затронь!
Ровно четыре часа я терпел пулеметный обстрел. Это, 14 400 секунд. Если всего по два "трр" в секунду – и то 28 800 "трр"!
А он бы и еще кричал, но с меня уже было довольно. Я по горло был сыт его "трр", у меня уши от них позакладывало.
Я вылез из засидки и пошагал домой. Так он в спину успел мне выкрикнуть еще раз четыреста! Не утерпел...
ЛЕТНИЕ РАДОСТИ
Настал день – и потерял лес свою весеннюю мягкость, свежесть, сияние и прозрачность. Загустели листья, отяжелели травы. Под деревьями сумрак, как зеленый настой.
На охрану лесных тайн поднялись полчища комаров. Теперь обитателям леса легче скрываться от чужих глаз.
У каждой птицы свой дом. У кого в дупле, у кого на дереве, а то и прямо на голой земле. В одном доме яйца еще, а в другом уже птенцы.
У зверушек – зверята: у белок – бельчата, у зайцев – зайчата, у барсуков – барсучата. А у ласок и горностаев не знаешь как и назвать: ласкята или горностайчата, что ли? Все непоседливые, любопытные, голодные. Вылезают из нор и дупел, выпрыгивают из гнезд.
Слышатся будто бы знакомые и будто бы незнакомые птичьи песни: у певунов полон рот гусеничек и мух – и птенцов кормить надо, и петь еще охота!
Мухоловки-пеструшки 560 раз принесли корм птенцам, работали без отдыха 19 часов, а тем все мало. Кукушонок уже проглотил 200 гусениц и просит еще, прямо трясется от жадности. Лисенок убежал из норы; заблудился, вымок, скулит. Тут и там крики тревоги: кто-то кому-то грозит, кто-то кого-то обидел. Сорока прогнала иволгу, иволга прогнала ворону, ворона прогнала сарыча.
Все в суете, тревоге, спешке, заботах. Забот полон рот. Горячая пора. Но скоро все малыши вырастут, все слабые окрепнут, все глупые поумнеют. Лес хоть и не школа, а всех выучит.
8 и ю н я.
Пел в черемухах соловей. Без передышки пел, звонко и хлестко. Язычок его в широко разинутом клювике бился как колокольчик. Когда только успевает он есть и пить! Ведь песней одной сыт не будешь.
Свесил крылышки, запрокинул головку, острый клювик его щелкает, как ножницы в руках ловкого парикмахера. Щелкает и выщелкивает такие звонкие трели, что даже соседние листики вздрагивают, и теплый парок вырывается из разгоряченного горлышка.
...А на парок слетаются комары! Под тугое перо им носа не подточить, так зундят они над разинутым клювиком. Сами в рот так и просятся, прямо на язык сами липнут!
Щелкает соловей песни и... комаров. Два дела разом. И одно другому не помеха. А еще говорят, что соловья песни не кормят!..
"Если под крышей птицы живут – она не сгорит". Это поверье спасло жизнь тысячам птиц: голубям, воробьям, скворцам, ласточкам. "Разоришь гнездо аиста – аист дом подожжет". И аисты спокойно гнездились на крышах.
А вот "нетопырь залетел в дом – к беде", "сова не принесет добра", "сыч хозяина выживет" – и летели неповинные птичьи головы.
"Ворон каркает – к покойнику", "дятел в избе мох долбит – к покойнику", "сова близ дома кричит – к покойнику", "мухи зимой в избе – к покойнику", "сверчок по избе летает – к смерти", "соломина к куриному хвосту прилипла – к покойнику". Ох, не завидна судьба таких вещунов! А как спокойно живется тому, кто сулит нам спокойную жизнь. "Чайки плещутся – к хорошей погоде". Молодцы чайки!
А вот что надежнее – суеверие или закон? Трудно сказать. Никто до сих пор не трогает аистов или ласточек: не принято, не положено. А вот редкую птицу малого лебедя – и такой лебедь есть! – давным-давно взятую под охрану закона, бьют до сих пор. Рентгеном проверили: у двух третей отловленных лебедей была в теле дробь.
17 и ю н я.
Кукует кукушка, далеко ее слышно. Чтобы так громко кричать, надо, наверное, широко клюв разевать. Кукушку так и рисуют: чуть приспущенные крылья, чуть приподнятый хвост и широко разинутый клюв. И даже чучела в музеях так делают. Проверить трудно: кукушки почему-то всегда далеко кукуют.
Сегодня одна села рядом, и я наконец хорошо ее разглядел, когда она куковала. Все верно: и крылья чуть опустила, и хвост чуть задрала, и даже поводила им из стороны в сторону. А вот клюв – не разевала! Куковала с закрытым ртом. Лишь горло у нее вздувалось, да так, что даже перья топорщились.
Трудно поверить, что можно так громко кричать с закрытым ртом. Но, с другой стороны, попробуйте-ка с широко открытым ртом громко крикнуть "ку-ку". Ничего не получится. Чтобы "ку-ку" получилось, надо губы сжать и вытянуть трубочкой. Деревянной дудочкой, костяным рожком. Клювом кукушки...
20 и ю н я.
А в лесу-то жар-птица живет!
Шел сегодня по темному ельнику, закатное солнце било в глаза сквозь черный частокол еловых стволов и колючих еловых веток. Вот тут-то я ее и увидел! Села на черный сучок не птица, а яркое пламечко. Порхает с ветки на ветку, а крылышки и хохолок огненные, и вот-вот подожжет черный ельник.
Понимаю я, что это от встречного солнца, что не горят ее перья, а просто просвечивают, и птичка хорошо знакомая – синица хохлатая, а глазам не верится: жар-птица сказочная, живое пламя на огненных крыльях! И не из сказки сюда прилетела – а отсюда дорога ей прямо в сказку!
22 и ю н я.
До чего же хороши муравьиные куколки – как зефир! Так, наверное, в клюве и тают! Неплохи и голые зеленые гусенички. Птицы хорошо это знают и балуют своих птенцов вкусной и нежной едой.
Но синичке-гренадерке даже такая еда кажется грубой. Трясется над своими птенцами, придумывает, чем им еще угодить.
Птенцы всего с горошину, один рот да живот. Слепые еще: что ни сунь в рот – все бы пошло! Проглотили бы и куколку, и гусеничку и еще попросили. Так нет, не хочет обманывать. Соком кормит! Конечно, не виноградным, не вишневым, не земляничным. Даже не помидорным или морковным. Паучиным! Носит птенцам пауков и выдавливает их прямо в рот!
Растут птенцы не по дням, а по часам. Растут, хорошеют, толстеют. Да так, что перед вылетом становятся тяжелее родителей! Сок есть сок. Хоть и паучиный!..
Просыпайся, вставай! За окном уже петух прокричал, в саду зарянка запела. Пришел новый день. Бабочки из цветочных бокалов сладкий сок пьют. Муравей на листе тлиное стадо пасет. Паук серебряную сеть плетет. Что ни шаг – новая встреча.
Трясогузка кормит кукушонка, сидя у него на голове. Из дупла высокой осины выпрыгивают... утята! Кабан лежит на развороченном муравейнике, и муравьи поливают его целебным спиртом. Новости, новости, новости.
Но... комары!
Эти убийцы радости способны самый светлый день превратить в темную ночь. Вззз! – и прилепился за ухом. Вззз! – и опустился на шею. И ты с размаху бьешь сам себя!
Комариные неприятности портят жизнь. Все лето можно попусту промахать руками, отбиваясь от них. И вот отмахался, отбился, а ничего уже нет, лето прошло, ничего не успел. А виноваты – смешно сказать! комары. Ничтожные мошки.
28 и ю н я.
Туч над лесом нет, а дождь шуршит! И листья мокрые и блестящие, и капельки с них скатываются в траву. Смотрю вверх, и на лицо мне падают капли.
Я вытер капли ладонью и ощутил на губах вкус... меда! Вытянул под дождь ладонь, лизнул, так и есть – мед! Шуршит в лесу медовый дождь, на траве роса медвяная. А небо чистое – ни облачка. И пчел не видно.
Смотрю растерянно по сторонам.
Тут и там опускаются на мокрые листья полосатые, как тигры, осы. А по травинкам ловко лазают шустрые муравьи. И муравьи и осы тоже слизывают медовые капли.
И тут понимаю, что дождинки медовые не с неба падают, а с листьев клена! Каждый кленовый лист как дождевое облачко, а весь клен – зеленая туча.
На изнанке листьев расселись зеленые тли, уткнули хоботки в жилки и сосут сладкий кленовый сок. Неисчислимые стада тлей! И все сосут. И время от времени каждая тля роняет сладкую капельку. Шумит сладкий дождь!
Раздолье сейчас в лесу сладкоежкам. Июнь для них – медовый месяц.
2 и ю л я.
Начинаю понимать разговоры птиц. И потому куда больше вижу. Птицы пронырливы, глазасты и часто замечают то, что от твоих глаз скрыто. Увидят, поднимут галдеж, а ты навостри ухо и не зевай.
Ласточки вдруг всполошились, возбужденно защебетали: так и есть перепелятника гонят! Вороны упорно орут и орут на одном месте: подхожу, в елке затаилась сова-неясыть. Попробуй найди ее без вороньей помощи! Веснички-пеночки пищат тревожно, зависают, жужжа крылышками, над травой гадюка к гнезду подбирается. Дятел зашелся криком. Это знакомо: снова белка оказалась вблизи дупла. Сороки перелетают понизу, поругиваются – не иначе лису провожают. Рябчики разлетелись со стрекотанием. Эти тебя увидели, взлетели и попрятались. Теперь к ним незаметно не подойдешь. Лучше слушай, не расскажут ли тебе птицы еще о ком-нибудь.
3 и ю л я.
Будь я коршун, я пролетел бы мимо и ничего не заметил. А будь лисицей, я сперва бы увязался за вальдшнепихой, которая притворилась подбитой, а потом, когда бы она отвела от выводка, уныло поплелся бы дальше.
Но я не коршун и не лисица. Меня этими птичьими приемчиками не проведешь. Я-то знаю: раз осторожная птица мечется на виду, – значит, тут ее птенцы затаились.
Но мало знать, – надо еще увидеть. Вот бы где пригодился мне зоркий глаз коршуна или чутьистый лисий нос! Вальдшнепы – цвета сухих листьев, пересыпанных старой хвоей. Перешагнешь и не заметишь. Дело чести высмотреть этаких невидимок. И лестно: лису и коршуна провели, а тебя не сумели.
Вот он, вальдшнепенок, – тот самый, буренький комочек листьев, посыпанных сухими хвоинками. Нашел-таки я его! И нет ему спасения, если я захочу.
Шаг, еще шаг...
Что-то с шумом метнулось над головой, я пригнулся, и... вальдшнепенок исчез! По сторонам другие малыши-невидимки, воздев крылышки, вскочили, разбежались и разлетелись. Что же произошло?
Вальдшнепиха села на птенца, словно оседлала затаившегося вальдшнепенка, потом, стиснув ножки, сжала его и подняла в воздух!
Вальдшнепенок тяжелый, несла его мать с трудом, казалось, летит неуклюжая птица с двумя носатыми головами. Шагов за тридцать спустились в траву и разбежались по сторонам.
Вот и я без добычи остался. Из-под носа ее унесли! Провели, как лисицу и коршуна. Хоть я и хитрее их.
4 и ю л я.
Птенцы в гнезде все, как один, ротозеи. Только мать корм принесет сейчас же рты разинут! А подрастут, оперятся и станут "чиркунами": сидят на краю гнезда и почирикивают: "Чирк! Чирк!" Потом "чиркуны" превращаются в "слетков" – вылетают из гнезд. Но слетки не все одинаковые. Одни по земле скачут – это "прыгуны" и "скачки"; другие уже подпархивают – это "порхунчики". Но все "прыгуны" и "порхунчики" непременно еще и "трясуны". Как увидят мать с кормом, так прямо и затрясутся, крылышками засучат и клювы разинут: "Мне, мне, мне!" Трясуны-ротозеи.
6 и ю л я.
В баню даже дикие звери ходят. И чаще других – кабаны, дикие свиньи. Баня у них простая: без жару, без пару, без мыла и даже без горячей воды. Просто лужа, а в луже вода болотная. Вместо мыльной пены – жижа, вместо мочалки – пучки травы и мха. Нас бы в такую "баню" и силой не затащить, а кабаны в нее так и лезут.
Ходят кабаны в баню совсем не затем, зачем ходим мы. Мы зачем в баню ходим? Мыться. А кабаны туда ходят... пачкаться! Мы грязь смываем с себя, а кабаны нарочно грязью вымазываются. И чем больше вымажутся – тем хрюкают веселей. И после бани они куда грязнее, чем до нее. Но рады-радешеньки! Уж теперь-то сквозь грязь никаким кусакам до них не добраться: ни комарам, ни мошке, ни слепням. А то беда. Летом щетина редкая, от кусак не спасает. Спасибо, что баня есть: выкатаются, вымажутся – и не почешутся!
7 и ю л я.
По лесу идешь – под ноги смотришь: лес не тротуар, можно и споткнуться. А можно под ногами и кое-что увидеть. Я вот ногу занес, а под ногой – ручей живой! Муравьиная дорога.
Вперед и назад торопятся по ней муравьи: вперед налегке – назад с добычей. Я посмотрел вдоль длинной тропы и увидел, что не меня одного она привлекла. Сидит у тропы лесной конек и хватает муравьев одного за другим!
Не везет в лесу муравьям: все их любят. Дрозды и зарянки, синицы и славки, сороки и сойки. А особенно – дятлы и вертишейки. Любят хватать и глотать. Вот и еще любитель – лесной конек.
Только вижу, это особый любитель: он не ест муравьев, а... грабит их! Отнимает у них гусеничек, жучишек и мух. А не отдают, так вместе с хозяином в рот. И муравьиная тропа перед ним – как длинный банкетный стол!
10 и ю л я.
Чего только не вытворяют лесные жители наедине! Кто в пыли купается, а кто в муравейнике порхается. А сегодня лягушонка видел – он в сыроежке купался! Нашел сыроежку с дождевой водой, заскочил на нее и сидит, словно в тазу.
Насиделся, остыл, обмылся – выполз на краешек "загорать". После водных процедур принимает воздушные ванны, дышит целебным воздухом. Даже завидно стало...
12 и ю л я.
Обыкновенный конек свил на земле второе гнездышко в это лето. Дело обычное. Сел высиживать во второй раз. И тут начались дела необычные! Сидит конек, а гнездо его кто-то снизу тихонечко... поднимает!
Конек сидит, терпит. Гнездо поднимается, поднимается и набок уже переворачивается! Не утерпел тут и терпеливый конек, вскочил в гнезде – и бегом! А гнездо уже на боку – и выкатились из него яички, как из лукошка.
И показался из-под гнезда... гриб! Толстоногий и толстолобый. По виду гриб-подосиновик, а по делам – подгнездовик...
ДЛЯ ЧЕГО УБИВАЮТ ПТИЦ
Убивают для изучения: опознать, вскрыть, измерить. Убивают на мясо больших и маленьких. Маленькие – зарянки, жаворонки, дрозды – в некоторых местах, оказывается, идут для приготовления модных сезонных блюд. Ну а про больших тогда нечего и говорить.
Убивают для хвастовства, как тот старик, что в 80 лет убил глухаря. Убивают из любопытства: что за птичка так хорошо поет? А неужели у кукушки и в самом деле желудок в шерсти, как меховая рукавичка? А ну-ка проверим, такой ли длинный у зеленого дятла язык, как о нем пишут?
Убивают на чучело. Орел под потолком держит в когтях абажур. Филин на столе: в глаза вставлены лампочки. Козодой с широко разинутым ртом, приспособленным под пепельницу.
Ярких убивают на украшения: лазоревые перья сизоворонки над кармашком, струйчатые перья совы на шапочке, воротничок из атласной шкурки нырка.
Убивают ради трудной "спортивной" стрельбы. Надоели стендовые тарелочки, куда увлекательней по бекасам, дупелям или гаршнепам.
Убивают слишком доверчивых: не суйтесь, дурни, под выстрел, не лезьте нам на глаза! Убивают слишком осторожных: хоть они пугливые и осторожные, а я их перехитрил!
Убивают самых больших: цапель, журавлей, аистов – во какую угрохал! Убивают самых маленьких: крапивников, корольков, пеночек – хоть и маленькая, а попал!
Убивают незнакомых – для ознакомления. Вредных, чтоб не клевали то, что нам самим надо.
Убивают потому, что не смогли не убить. Налетела большая стая, зашумели крылья над головой: бах-бах-бах! – и посыпались.
Убивают от избытка патронов: патроны остались, не тащить же домой. Убивают для пристрелки ружья. И просто так убивают...
Скоро открытие охоты. Тысячи людей устремятся в леса убивать птиц. Каждый их выстрел станет для меня как удар: ведь убивают моих знакомых! И я ничего не могу поделать, я не могу защитить. И никому ничего не могу доказать. Выстрелы пинками выгоняют меня из леса. Но куда уйдешь от этих тупых ударов? Рушится стройный светлый мир леса, который мне открыли летяги. Уцелеют ли и они?
3 а в г у с т а.
Разговариваю с лягушкой. Лягушка говорит со мной "всем своим видом". Она сидит в солнечном пятне на краю лужи и блаженствует. Так блаженствуют на пляже курортники. Или тюлени на лежбище. Утки на берегу. Лежат, молчат, но весь вид их кричит, как сейчас им хорошо! И не нужен тут никакой переводчик, все понятно и без него. Молчаливый разговор кровной родни.
Есть такой всепланетный молчаливый язык: "друг", "враг", "хорошо", "плохо", "подойди", "не подходи". Я навел на лягушку тень, и лягушка молча сказала: "Плохо". Я пощекотал ее прутиком, и лягушка поежилась: "Не тронь!". Я стал тыкать прутиком в бок. "В-р-р-аг!" – сказала лягушка.
Все тут зависело от меня: не наведи я тень, не тычь палкой в бок, и лягушка сказала бы не "враг", а "друг". И сидели бы мы мирно на краю этого солнечного болотца, как соседи и земляки.
Деревья молчат, цветы и травы молчат, молчат бабочки, но обратись к ним, и они сразу откликнутся. Молча заговорят. И ты поймешь их без слов, как понимаешь очень близкого человека.
– Лютик ты едкий, куриная ты слепота, ну для чего ты цветешь?
И лютик ответит. И тебе станет стыдно за свой дурацкий вопрос.
10 а в г у с т а.
Он непременно появится, если случилось несчастье. Он знает места, где несчастья случаются чаще всего. У него на них какое-то сверхъестественное чутье!
Ночью выплескивались на берег тяжелые волны, выбрасывая на песок рыбу. Чуть свет он уже появился над берегом, и весь день скользила по песку его черная тень.
Мчатся по шоссе машины, давя неосторожных лягушек, мышей и змей – и черная тень его уже ползет по шоссе.
Где беда – там и он, черный коршун. На берегу, на шоссе, у проводов всегда есть добыча. Он знает, где надо искать. Он всегда появляется вовремя.
Он хватает малых и слабых, безошибочно узнает больных и калек и подбирает убитых.
Вот он снова тянет над лесом – большой, неуклюжий, трусливый. Темный вестник беды. Кому в этот раз его крылья закроют солнце?
16 а в г у с т а.
Что надо – не разглядишь, а что не надо – само в глаза лезет! Хорошие грибы попрятались, а поганые мухоморы нарочно выставились. Некого им бояться! Грибные комарики облетают, жуки обходят, слизни – не подползают! Мухомор есть мухомор. Ему не то что муху, ему и человека уморить недолго. Вот и торчит у всех на виду: люди не берут, звери не едят, птицы не клюют.
...И вижу расклеванный мухомор!
Поди дознайся: что за глупец? Все лето можно у гриба просидеть и никого не увидеть. Тут уж как повезет.
И повезло! Мелькнуло что-то пестрое, черно-белое. Выглядываю сорока. Скок, скок к мухомору, отломила кусочек красной шляпки и... проглотила! Отравилась. Сорока-самоубийца!
А она как ни в чем не бывало взлетела на елку и стала трещать: меня заметила. Долго трещала на елке, да потом еще провожала, по лесу перелетая сзади, и ничего плохого с нею не произошло. Может, сорока лечилась? Ведь даже сильный яд в малой дозе может действовать как лекарство. Скорее всего так и есть. Не родилась еще на свете сорока, которой бы жизнь надоела. Не из той эта птица породы. Она скорей сама всем в лесу жизнь отравит.
20 а в г у с т а.
Спускался с дерева паучок на паутинке. Из себя паутинку выматывал и спускался, как по канату. Я зацепил пальцем паутинную ниточку и хотел поднять паучка к глазам, чтобы его рассмотреть. Да не тут-то было!
Тяну паутинку вверх, а паук из себя паутину выматывает и опускается вниз! Я быстрее тяну, он быстрее выматывает. Я уже двумя руками тяну, как рыболов леску из зимней лунки, а паучок все равно опускается вниз! Это все равно, что клубок поднимать за нитку. Или катушку. Крутится, вертится, а ни с места!
Эге, думаю, этак я его до конца размотаю – а за что? За то, что он комаров и мух ловит, которые мне мешают? Несправедливо.
Отпустил паука: пусть бежит. Интересно, осталось у него еще паутины, чтобы новую сеть сплести? Не до конца же я его размотал?
ОСЕННИЕ РАДОСТИ
В чем-то осень схожа с весной: снова слышишь поющих птиц. Вновь цветут цветы. Бормочут по утрам косачи, барабанят дятлы. Но все это как-то не всерьез: вполголоса и вполцвета. Недолгое оживление перед долгим затишьем.
Птицы улетят, цветы завянут, зверьки спрячутся в норы, жуки бабочки, змеи, жабы укроются подо мхом, в земле, под валежинами. Осенние встречи с ними – это встречи перед расставанием.
Но ждут нас и новые встречи. Прилетят в лес зимние птицы: щуры, снегири, свиристели. Встретишь хохлатую кукшу или рябенькую кедровку. А повезет – так и сову полярную.
Не узнать стало старых знакомых: рыжие белки стали серыми, серые зайцы – белыми. У лосей рога выросли, белые куропатки наконец-то и взаправду стали белыми.
Много в лесу событий. Белки запасают грибы, полевки – зерна, водяная крыса картошки наворовала, бобры осин навалили. Поспели грибы и ягоды, созрели на елях и соснах шишки, а на березах и ольхах – сережки. Лес подготавливается к зиме.
1 с е н т я б р я.
Плиска подпустила на пять шагов, жаворонок на пятнадцать, кулик-перевозчик – на двадцать пять. Чибис – на сорок, кукушка – на шестьдесят, сарыч – на сто, кроншнеп – на сто пятьдесят, а журавль – на триста.
Так я узнал – и даже увидел – меру доверчивости разных птиц к человеку. Плиска в пять раз доверяет больше, чем кулик-перевозчик. А кулик-перевозчик в двенадцать раз больше, чем журавль. Наверное, потому, что человек в двенадцать раз опаснее для журавля, чем для кулика-перевозчика...
2 с е н т я б р я.
В лесу половодье грибов! Крошечные, с пуговку, и огромные, как зонты. Парочками, компаниями, стайками, толпами, шеренгами и зигзагами, кольцами и вереницами. В россыпь, кучками, гроздьями. Козырьками, этажами, ярусами. Под цвет опавших красных листьев осин, желтых листьев берез, бурых дубовых и зеленых ольховых. Лиловые, как чернила, и синие, как васильки. Белые, как снежинки, и черные, как угли. Со шляпками, похожими на тарелки, на блюдца, на вазочки и на рюмки. Полосатые, с пятнышками и с каемкой.
Грибы на земле, на валежинах, на пнях и деревьях. Под осинами, соснами, березами и елями. Грибы затопили лес!
3 с е н т я б р я.
Царевну-лягушку на белой кувшинке я еще летом видел. А сегодня встретил... жабьего короля! С белым пушистым перышком на макушке.
Король шагал раскорякой, и перо-султан виляло из стороны в сторону, словно король обмахивался веером. Перо было очень ему к лицу: пышный султан над золотым бессмысленным глазом. Непонятный и необъяснимый. Даже сказочный.
Необъяснимый, если бы рядом не был... курятник! Из него-то и шествовал жабий король. Там-то и прилипло к его голове куриное белое перышко.
10 с е н т я б р я.
Вспугнул на опушке одного за другим трех вальдшнепов. Лежали они на опавшем листе совершенно неразличимые. Один в трех шагах взлетел, и я успел пощупать ладонью лежку: теплая! Помета на лежке нет – значит, не всякий звериный нос по запаху его отыщет.
И все-таки беспокойная у вальдшнепов жизнь.
Самое опасное время – тяга. Летает вальдшнеп открыто, сам себя напоказ выставляет, да еще издали предупреждает охотника о своем приближении. Тянет с апреля и по июль; и все два месяца слышны по вечерам выстрелы, хоть охота давно и закрыта. С мая вальдшнепиха садится на яйца. Сидит на гнезде до последнего, надеясь на свою невидимую одежку. И каждый шорох близких шагов для нее – это шаги самой смерти. Потом беспомощные вальдшнепята, которых надо пасти и спасать! Два месяца непрерывных опасностей ночью и днем.
Кончились гнездовья и тяга – начинается линька. Птицы слабеют, прячутся, а хищники этим пользуются. Но вот уцелевшие вылиняли и окрепли. Некоторые петушки в сентябре снова начинают "тянуть" и вместе с самками вылетают к воде и на грязь. И снова их караулят охотники. Начинается так называемая "охота на грязи", "охота на воде", "охота на осенней тяге". А в конце сентября "охота на высыпках" – на пролетных птиц.
