Текст книги "Новое море"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

КАК ДЕЛАЮТСЯ МОРЯ

И вот они идут по широкому степному склону к реке.

– Мой папа знаешь кто? – с гордостью спрашивает Сева.

– Кто?

– Спорим, не угадаешь! Он дамбы водой намывает.

– Дамбы?

– Ну да, дамбы. Неужели не знаешь? Это вроде морских берегов. Ведь когда море делают, сначала же надо сделать ему берега!

– Здесь тоже море будет?

– Ну да! Вот где мы идем, тут оно и будет. По морскому дну идем! – преспокойно сказал Сева. – Здесь тебе скоро с головкой будет. Рыбы тут станут жить. Вот в этой яме, может быть, сом поселится со своими сомятами.

– Врешь ты все!

– Ничего не вру! Мой папка уже берега намывает водой.

– Водой? – опять удивляется Пташка.

– Ну да, я же тебе говорил. Вода эта вместе с землей идет пульпой называется. Вон, видишь, трубы тянутся? Это от папиного землесоса. Он по этим трубам знаешь сколько земли нагнал! Он потому и землесос, что землю сосет.

Действительно, там, где впереди них за приподнятым берегом угадывалась река, Пташка увидел широкие трубы, уложенные по длинным деревянным мосткам.

Когда они приблизились к берегу, оказалось, что это не просто берег, а насыпь, большая песчаная гряда, простирающаяся до самого строительного поселка. На пологом склоне за насыпью какие-то машины расчищали землю широкими лопатами, толкая ее перед собой.

– Это что там? – спросил Пташка.

– Бульдозеры площадку выравнивают, – небрежно сказал Сева, всем тоном показывая, что и это для него вовсе не диковинка.

На воде, близ дамбы, возвышалось судно, похожее на большой буксир. Широкие трубы тянулись прямо к нему. Гул, похожий на шум водопада, доносился оттуда.

– Вот он, папин землесос, – сказал Сева. – Моего папу – Стафеева – здесь все знают!

На воде лежали пузатые понтоны, похожие на железнодорожные цистерны. По двум доскам, проложенным с берега, мальчики перебрались на понтоны и подошли к землесосу. Рабочие-лебедчики не обратили на них никакого внимания – должно быть, давно знали Севу.

По крутому железному трапу ребята поднялись к высокой крашеной надстройке. Над дверью была надпись: «багермейстерская».

Сева с ходу толкнул дверь, и Пташка вслед за ним очутился в рубке. Здесь перед высоким верстаком, утыканным какими-то кнопками, стоял, жмурясь от солнца, рослый, молодой еще мужчина в полосатой морской тельняшке. Ветер, врываясь в открытое окно, шевелил его густые вьющиеся волосы. Это и был, конечно, Севин папа – Стафеев.

– Обожди, сынка! – сказал он не оборачиваясь. – Сейчас я кончу: еще десять минут.

Сева сделал рукой предупреждающий знак, оба мальчика застыли у стены.

Приподнявшись на цыпочках, Пташка с любопытством смотрел в окно. Он видел, что концом нижней палубы, заставленной лебедками, землесос почти упирается в берег. Вода ревела и пенилась перед ним, как за кормой большого корабля. Должно быть, эта вода и размывала постепенно берег, а затем вместе с землей втягивалась, как бы всасывалась, в широкую трубу, протянувшуюся через всю палубу.

Стафеев внимательно следил за работой землесоса и по временам нажимал то одну, то другую кнопку.

Сбоку над «верстаком» были вделаны в стену приборы, похожие на часы, только с другими знаками на циферблатах. С глубоким почтением Пташка разглядывал таинственные названия: манометр, вакуумметр…

Неожиданно гул смолк, и Пташка услышал нежную музыкальную мелодию, возникшую где-то неподалеку.

– Идите ко мне в каюту, – сказал Стафеев. – Я сейчас…

В каюте, куда пришли мальчики, стояли койка, покрытая солдатским одеялом, столик с чернильницей. В углу, на маленькой тумбочке, поблескивал зеленоватым огоньком ламповый радиоприемник.

– Ну, жара! – сказал, появляясь на пороге, Стафеев. – Перед дождем, что ли, так парит?… А что это за мальчик? – спросил он, только теперь обратив внимание на Пташку.

– Это тети Настин брат, – сказал Сева. – Он только сегодня приехал.

– Понятное дело. – Стафеев вытер со лба пот, вздохнул и сказал: – «О лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи!..» А что, если нам, ребята, выкупаться?

Он взял из тумбочки кусочек розового мыла, снял с гвоздя полотенце. Все трое они опять спустились на нижнюю палубу.

– Подождите, надо выключить ток, – сказал Стафеев.

Он отдал сыну полотенце и мыло, толкнул дверь с надписью «машинный зал» и спустился по маленькой лестнице.

Оба мальчика остались у порога.

В открытую дверь Пташка увидел, что широкая труба, тянувшаяся к землесосу от самой степи, проходила, оказывается, через этот машинный зал.

Сева показал на большую, выкрашенную серой краской машину.

– Вот это она нагнетает воду, – сказал он. – Она так ее нагнетает, что вода несется по трубам вместе с землей вон туда, до самой дамбы. И там тоже так хлещет, что только держись! – добавил он и, спустившись по ступенькам, осторожно похлопал машину рукой, как большое, сильное животное.

Между тем его отец подошел к железному шкафу, стоявшему у стены, и стал надевать резиновые боты такой огромной величины, что казалось – их оставил здесь какой-нибудь великан.

– Смотри, какие боты! – воскликнул Пташка. – Это чьи?

– Старшего механика, – сказал Сева, нисколько не удивляясь.

А Стафеев, надев толстые резиновые перчатки и неуклюже шагнув в ботах, подвинулся к шкафу, встал на резиновый коврик и открыл дверцы. Затем он с усилием повернул колесо вроде руля и, закрыв шкаф, стал снимать боты.

– Это что он делал? – спросил Пташка.

– Ну, ток же отключал! – нетерпеливо сказал Сева.

– А боты такие зачем?

– Неужели не знаешь? Тут у электричества такое напряжение: проскочит искра – сразу убьет! А через резину она уж ни за что не проскочит!

Купаться с понтонов было очень хорошо. Мальчики то и дело ныряли вниз головой. А Севин папа сначала намылился, а потом, весь в белой пене, бросился в воду.

Он пыхтел, фыркал, отплевывался и, видимо, испытывал настоящее удовольствие.

Когда он затем поднялся на понтон, оказалось, что вся грудь у него и сильные загорелые руки до самых плеч разукрашены, как у вождя воинственного индейского племени. Кроме великолепных якорей, тут были изображены две диковинные синие птицы, змея с рыбьим хвостом и головой женщины; и не то луна, не то солнце, отбрасывающее вокруг тонкие синие лучи.

– Что это у вас? – спросил Пташка.

Но Стафеев только с досадой махнул рукой.

– Вот сделаешь глупость, а она на всю жизнь остается, – сказал он.

Когда они вернулись в каюту, он расстелил на столе газету, достал хлеб, зеленый лук, сел и, поставив перед собой миску с тушеным картофелем и мясом, стал есть.

– К этому бы хозяйству да полтораста капель! – мечтательно проговорил он. Щеки его надувались, он с хрустом откусывал продолговатые белые головки лука, как будто лук совсем даже не горький.

– Папа, – сказал Сева, – вот Пташка не верит, что тут море будет. Ведь правда будет?

– Даже целых два, – ответил отец. – Одно вот тут, с левой стороны. А второе, поменьше, мы сами накачивать будем.

– Как это? – удивился Пташка. – Разве море накачивают?

– Да, вот мы накачаем! – сказал Стафеев таким тоном, как будто он собирался сделать самое обыкновенное дело.

Пташка смотрел на него, открыв рот. У него вдруг мелькнула мысль, что, может быть, этот человек какой-нибудь великан – недаром же он надевает великанские боты, каких даже и быть не может у обыкновенных людей, и ест лук целыми головками, совершенно не морщась.

– Нам тут без моря нельзя, – продолжал Стафеев, кончив есть и с удовольствием закуривая папиросу. – Надо в канал воду пустить, чтобы пароходы могли плавать. Степь тоже надо поить, чтобы земля хлеб родила, виноград, рис.

Он встал и распахнул окно.

Пташка увидел из окна, что вся степь словно бы приподнимается по краям до самого горизонта, образуя лощину вроде огромного таза, в несколько верст длиной.

– Вот все это пространство мы зальем водой. Тогда на все хватит, – сказал Стафеев.

– Как же так? – не поверил Пташка. – Там же вон дома стоят, видите? И паровоз идет с вагонами! И экскаваторы стоят, видите, и столбы!

– Это ничего, – возразил Стафеев с прежним спокойствием. – Железную дорогу перенесем правее – там повыше будет. – Он сделал при этом такой жест рукой, как будто брал всю железную дорогу себе в горсть и переставлял ее на другой конец степи. – Хутора тоже передвинем дальше, телеграфную линию отведем к новому шоссе. А потом и море будем накачивать.

– Землесосами? – спросил Сева.

– Да нет, землесосами тут не обойдешься. Нам уральские рабочие такие прислали насосы, что в одну секунду по сорока пяти бочек воды подавать будут!

– Где же взять столько воды? – сказал озабоченно Пташка. – Ведь нужно целое море!

– Найдем и воды, – сказал Стафеев, плотнее усаживаясь на стуле и, видимо, сам увлекаясь рассказом. – Это только кажется, что воды нет, потому что вокруг все сухое – земля трескается, хлеб не растет, трава сохнет. А на самом деле сколько воды каждой весной уходит по рекам в море без всякого толку! А там и без того воды хоть отбавляй! Разве это порядок?

Прищурившись, он весело посмотрел на Пташку и на Севу.

Но они и не собирались ему возражать. Они уже сами понимали, что это не порядок.

– Вот Волгу уже перекрыли вверху, у Рыбинска. Слышали? – продолжал Севин отец. – Целое море там теперь. Дон тоже перекроем – новое море сделаем. Постепенно, ребята, везде порядок наведем!

Он вдруг посмотрел на часы, взял со стола опустевшую миску и перевернул ее вверх дном.

– Ну, все, что мог, я уже совершил! – сказал он совершенно другим тоном. – Забирай, сынка, посудину, – мне пора за работу.

Сева стал торопливо завертывать миску в платок.

ОТКРОВЕННОЕ ПРИЗНАНИЕ

– Ты, как вырастешь, кем будешь? – спросил Сева, когда они снова очутились в степи.

– Не знаю еще, – сказал Пташка. – Хорошо бы капиталом стать, буксиры водить!

– А я на шагающий поступлю, – сказал Сева. – Спорим! Если бы папка захотел, он бы меня сейчас на шагающий определил.

– Такого маленького?

– Там не посмотрят, какого роста: если человек с умом, то и возьмут. Работа там не тяжелая, там все на кнопках да на рычагах – только нажимай. Я сам хотел поступить, – добавил он, вздохнув, – да меня не приняли.

Они подошли к земляному холму, близ которого работал экскаватор, очень похожий на тот, большой, на котором Пташка был с дядей Федей, но много меньше. Зачерпывая ковшом грунт, этот экскаватор весь напрягался, моторы его ревели и кузов дрожал, как фюзеляж самолета, перед тем как оторваться от земли, чтобы взлететь.

– Ты на такой хотел поступить? – спросил Пташка.

– Нет, я на другой – там, в пойме. – Сева указал рукой в сторону реки. – Я узнал, что они норму недодают, и пошел к ним.

Темные глаза Севы вдруг сверкнули твердым, решительным огоньком.

– Я и поступлю еще, – сказал он. – Спорим! Конечно, если будешь плохо работать, то тогда все равно попадет. И отец будет сердиться, и мать. Зато, как они увидят, что ты стал знаменитым экскаваторщиком и про тебя даже по радио говорят и в газетах пишут, тогда они сами спохватятся: зачем, скажут, только мы его ругали? Жалеть будут.

– А ты уже пробовал работать? – с затаенной надеждой спросил Пташка.

– Я бы уже пробовал, – угрюмо ответил Сева, – да они меня обхитрили.

– Обхитрили? Как же они обхитрили?

– Так уж, – неохотно сказал Сева. – Выспрашивать стали. Я у них попросился как следует: вам, говорю, дяденьки, помощники не нужны? А один, черномазый, хитрый, посмотрел так на меня и спрашивает: «Ты почем же с кубометра берешь?» – «По скольку положите». – «А на каких ты марках работал?»

Ну, я подумал, подумал и говорю: «На разных». Вижу, он усмехается: «Да, – говорит, – в наш век много разных машин». – Сева надул щеки, пытаясь изобразить, с какой надменной важностью разговаривал с ним экскаваторщик, и сказал сердито: – Вот тут он меня и перехитрил!

– Правда? – сочувственно переспросил Пташка.

– Ага. «Знаешь ли, говорит, какой у нас теперь век?» Я уж вижу – засыпать хочет. Пятилетка – это я знаю: пятая. Я и сказал: «Пятый век, кажется…»

– А он?

– А он только хохочет. «Нет, говорит, дорогой приятель, пятый давно прошел».

– Прошел? – изумился Пташка. – Как же ты тогда?

– Вижу, они все смеются. Обидно мне стало – я и заплакал.

– И все равно не приняли?

– Нет. Только дяденька один, начальник ихний, обругал этого чернявого: «Брось, говорит, озорничать, парень настоящую мечту имеет». А потом в кузов меня повел, все мне показывал.

Сева замолчал опять и долго смотрел в степь. Вдруг глаза его снова блеснули:

– Все равно, я когда подрасту немного, я этого чернявого обгоню, вот увидишь! Сам норму не выполняет, а насмехается.

Он сердито поправил лямки своих коротких штанов, и оба мальчика зашагали к поселку.

ЛИВЕНЬ

Прошло два дня. Пташка уже привык к маленькому домику строительного поселка.

Он подружился с Севой и каждый раз, когда Настя уходила на работу, гулял с ним по поселку и бегал через степь к реке. Там, среди разрытой земли, работали строители и можно было увидеть столько удивительных вещей.

Однажды, когда мальчики возвращались с землесоса (они опять носили обед Севиному отцу), Пташка, взглянув невзначай на небо, увидел большую лиловую тучу. Будто огромное ватное одеяло, она закрыла собой уже почти половину небосвода. Только впереди над поселком небо еще оставалось чистым, и солнце, не заслоненное тучей, освещало степь слепящим, искристым светом.

– Гляди, дождь будет, – сказал Пташка.

– Погоди! – отмахнулся Сева. – Вон вездеход мчится! Это главный инженер едет. Спорим!

Маленькая, с брезентовым верхом машина на высоких колесах, пыля, неслась от поселка.

– У него водителем знаешь кто? – продолжал Сева. – Фатима – татарка! Вот носится! Все шоферы на самосвалах ее знают – сразу сворачивают, как засигналит.

– А он не боится с ней ездить? Я бы забоялся, наверно.

– Нет, он совсем не боится. Он знаешь какой! Папа сам говорил: башковитый! Это значит – башка у; него толковая. Тут в пойме у нас машины совсем не могли работать: экскаваторы прямо вязли в земле – что хочешь, то и делай! А он взял да землесос и пустил от Дона до самого шлюза. И канал тут получился готовый, и земля сразу высохла, затвердела, – машинам есть упор! Его все знаешь как уважают! А ему хоть бы что! Не задается. Стриженый ходит, под машинку. Вот как мы с тобой!

– А ты сам его видел?

– Видел один раз.

– Ну и что? Какой?

– Правда, башковитый. Идет по дамбе, фуражку снял, голову рукой вот так вот потирает.

Сева показал, как главный инженер потирает рукой голову.

Между тем вездеход уже приблизился к ним.

И вдруг, вильнув, он свернул на самую обочину пути и, заскрипев тормозами, остановился.

– Ребята! – крикнула, высунувшись из кузова, молодая женщина-шофер. – Что, на старой переправе понтоны навели? Не знаете?

Пташка сразу понял, что это и есть Фатима.

У нее были чуть раскосые глаза, широкие, но красивые скулы. Когда она говорила, влажные блестящие зубы как бы освещали ее лицо, покрытое ровным загаром.

– Нет, понтоны еще не навели, – сказал Сева, знавший все тут. – А вам на ту сторону надо?

– К энергопоезду нам! – с досадой сказала Фатима, – Так и знала, что не проедем здесь! – проворчала она. – Поспешишь – так и все так!

Она стала сердито разворачивать машину.

– Знаете что? – закричал вдруг Сева и помчался за вездеходом. – Там, за дамбой, теперь паром ходит!

– Где паром? – спросила Фатима, притормаживая машину.

– За дамбой. Только вы здесь не проедете. Надо вон там, около копров, поворачивать. Хотите, я покажу?

– А ну, садись, поедем, – сказала Фатима и отдернула брезентовый край кузова.

Сева рванулся к вездеходу и вдруг застыл.

– Нас двое, – сказал он: – я с товарищем.

– Ну да садитесь вместе! Только скорей – тут рассуждать некогда.

Сева подтолкнул Пташку вперед, и в одно мгновенье оба они очутились в кузове.

Пташка все это время думал, что в машине едет тот самый гололобый инженер, про которого только что говорил Сева. Каково же было его удивление, когда он увидел перед собой Настю. Она была в белой кофте и в брюках, а брезентовую куртку держала на коленях. Настя и сама, должно быть, крайне удивилась их появлению.

– Ребята! – воскликнула она. – Это вы здесь? – Она притянула Пташку к себе и усадила рядом.

– Мы папке еду носили, – сказал Сева. – А вы как, тетя Настя? Разве это не инженеровская машина?

– Ой, не говорите, ребята! – сказала Настя, чем-то сильно взволнованная. – На энергопоезде магистральная труба лопнула. Меня сваривать послали – главный инженер машину дал. «Только, говорит, поскорее. Поезд встал, а нам энергия вот как нужна!» – Настя поднесла руку к горлу и провела пальцами до самого уха. – Не знаю, сумею ли только, – вздохнула она. – Сорок три атмосферы давления эта труба должна выдержать.

– Сумеешь, не убивайся зря, – сказала Фатима. – Знает он, кого послать. Не робей только, не сомневайся.

Она говорила ласково и в то же время сердито, и Пташка понял, что она сама тоже волнуется, только не хочет показывать виду.

– Куда поворачивать-то, указчики? – спросила она, чуть замедляя скорость.

Сева тотчас показал.

Вездеход, рыча, перебрался через кучу земли, так, что Пташку едва не опрокинуло, стремительно покатился по накатанной грунтовой дороге и вдруг осторожно съехал под откос к воде.

Паром медленно двигался с той стороны. Он был совсем не таким, как на Волге. Просто на двух больших смоленых лодках был устроен настил для машин и пешеходов. И это сооружение перетягивали через реку по стальному канату.

Та самая туча, похожая на ватное одеяло, теперь закрыла солнце, и все вокруг внезапно потемнело. Ветер гнал над степью пыль и сухую выгоревшую траву. Стая взъерошенных грачей летела над самой землей, торопясь где-нибудь укрыться.

Две пустые машины съехали с причалившего парома, и маленький паромщик, в серой кепке и выгоревшей солдатской гимнастерке, оглядываясь на загрохотавшее небо, побежал к будке, почти до крыши врытой в берег.

Фатима выскочила из машины и, догнав паромщика, стала что-то горячо объяснять ему.

– Какая уж тут переправа, обождать надо! – сердито сказал паромщик, озабоченно поглядывая на почерневшую реку.

– Надо! – твердо сказала Фатима. – Понимаете, надо! И ждать нельзя!

Первые тяжелые капли застучали о брезентовый полог кабины. И вот стремительный, щедрый ливень внезапно ударил по сухой земле, гоня перед собой облако пыли. С веселой и радостной силой прогремел гром; воздух наполнился запахом отцветающей черемухи, в траве влажно зачмокало, и мутные пузырчатые потоки помчались по обрыву к воде. Река внезапно притихла под ударами дождя, и дождь, торжествуя, заплясал по ней, выбивая стеклянные гвозди.

Фатима, не хоронясь от дождя, все еще объясняла что-то паромщику.

– Глядите, хуже бы не получилось! – сердито и как бы угрожающе сказал тот и пошел к парому.

Черная туча над берегом треснула, извилистая огненная щель ослепила глаза.

Пташка вобрал голову в плечи. Сева и Настя поежились тоже.

Фатима, с мокрыми, лоснящимися волосами, села за руль, и машина, разбрызгивая колесами лужи, въехала на дощатый настил парома, с которого потоки дождя смывали сор.

– Э-эй! – с каким-то веселым и отчаянным задором выкрикнул паромщик.

Весь уже мокрый, в гимнастерке, прилипшей к спине, он, напрягаясь и откидывая корпус, стал тянуть трос.

Фатима снова выскочила наружу, и Настя, наскоро накинув свою брезентовую куртку, последовала за ней.

– Чекуши, чекуши берите! – кричал паромщик, подталкивая ногой валявшиеся чурки, похожие на рукоятки топора.

Девушки схватили чекуши и, цепляя ими за трос, перехватывая, стали тянуть.

Паром отвалил от берега и медленно двинулся вперед.

Налетая порывами, ветер гнал по воде частую рябь, похожую на рыбью чешую; срывая и превращая в мелкую пыль, уносил прочь струи, стекавшие с троса.

Мутный горизонт придвинулся вплотную. Вокруг ничего не было видно, кроме ползущих облачных клочьев.

– Давай и мы тянуть, – сказал Сева и выскочил из машины на паром.

Пташка выскочил тоже. Ноги его скользили по мокрым доскам, ливень мгновенно промочил рубашку, и холодные капли неприятно поползли по спине. Но он, как и все, взял палку-чекушу и стал тянуть трос.

И вдруг небо грохнуло над самой головой, и огненная ящерица проскочила к воде.

Все, как по команде, отпрянули в сторону. Пташка даже не успел испугаться.

– Ну и дает! – сказал паромщик и как-то застенчиво улыбнулся, словно стыдясь своего внезапного страха.

Фатима первая снова взялась за трос. Промокшее платье облепило ее сильное, упругое тело, струи дождя стекали по лицу, но глаза светились веселым упорством.

– А ну еще! – кричала она небу. – Наддай, наддай, не бойся! Вот так!

Настя тянула трос молча, сосредоточенно закусив губу. Косы ее, выбившись из-под брезентового капюшона, блестя, извивались на ветру.

Могучий порыв ветра и дождя ударил сбоку. Паром сильно заскрипел, и его поволокло наискосок по течению.

Столб с блоком, через который был натянут трос, угрожающе хряснул и повалился. Стальной трос хлестнул по настилу и пополз, грозя смести в воду вездеход.

– Берегитесь! – крикнул паромщик.

Он схватил поваленный столб и, покраснев от напряжения, поддел им трос, точно ломом. Паром стал медленно поворачиваться, и трос сорвался в воду.

– Говорил, обождать надо! – с досадой сказал паромщик.

Всклокоченный, мокрый, он бросил столб и, вооружившись багром, начал отталкиваться, упираясь им в дно.

Ветер прекратился так же неожиданно, как возник, но ливень еще хлестал с прежней силой. Мутные, глинистые потоки вливались в реку с обоих берегов.

Наконец паром достиг берега и боком ткнулся в него невдалеке от причальных мостков.

Паромщик снова уперся багром в дно и, оттолкнувшись ногами от настила, как это делают при прыжках с шестом, перескочил на берег.

Затем, как был – в одежде и ботинках, вошел в воду и стал подтягивать паром.

Через несколько минут машина благополучно съехала на берег.

– Спасибо вам, – сказала Фатима, протягивая паромщику руку. – Все-таки переправились!

– А как же! – радостно сказал паромщик. – Раз надо, то и переправились. В войну и все так: жив не будешь, а сделаешь, что сказано!.. Полезайте в кузов, воробьи! – весело добавил он, обернувшись и слегка подталкивая к машине Севу и Пташку.