Текст книги "Военные приключения. Выпуск 7"

Автор книги: Николай Иванов

Соавторы: Владимир Михановский,Борис Воробьев,Владислав Романов,Валерий Сафонов,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

VI

Эмгэбэшник оказался скуластым и бородатым – именно таким, каким представлял его Верховодов. Он безошибочно выделил в Косте старшего, отдал честь, первым протянул руку:

– Салам алейкум, командор. Меня зовут Захир. Со мной пятнадцать человек, – он показал на сидящих у костра солдат. – Надо спешить.

– Мин много? – остановил его, кивнув на пыльную, разбитую грунтовку, старший лейтенант.

– «Бурбухайки»[1]1
  «Бурбухайки» – афганские частные машины.


[Закрыть] ездят.

– Садись в первый «Урал», я буду во втором. Солдат – на бронетранспортеры. Гриша!

Соколов тут же оказался рядом, тоже поздоровался с афганцем.

– Ты – на связи. Если что – за меня. Пулеметы – «елочкой». – Этого старший лейтенант мог бы и не говорить: башни «бэтров» через одну уже были повернуты вправо–влево. Лейтенант вполне справедливо поджал губы – нашел о чем напоминать, не в Союзе.

– Какие в округе банды, их тактика? – принимать во внимание обиды времени не было, и старший лейтенант опять повернулся к афганцу.

– Самая крупная и сильная банда в уезде – Изатуллы. До этого она не проявляла активности и потому хорошо сохранилась. По последним данным, Изатулла имеет крупный склад с оружием, на днях уплатил деньги за «Стингеры», значит, вот–вот получит. В отряде жесткая дисциплина, ввел штрафников. Самолюбив, дальновиден. Будет бороться за власть. И еще. Вчера мы получили сведения, что у него есть пленные. Ваши пленные. Данные не проверенные, но мы сообщили о них вашему командованию. Вроде бы уже выделены деньги на выкуп, ищутся пути выхода на Изатуллу. Ну, и наши «командос» уже вышли в район.

– Что известно о детях?

– Дети – тяжело. Как нам передали, температура, рвота.

– Диверсия?

– Не знаем. Но каждый час дорог, командор.

– Да–да. По местам! – крикнул Верховодов.

Сколько раз за последние два года он подавал эту команду! Кажется, можно закрыть глаза и все равно до мелочей увидеть, как она выполняется. Словно на коня, вдевая ногу в скобяную подножку как в стремя, взлетит на броню бронетранспортера Гриша Соколов. Петя Угрюмов ударит ногой по переднему скату, то ли сбивая с сапог грязь, то ли проверяя давление, а может, просто таким образом выражая машине свою любовь. Гриша, любитель лошадей, тоже говорит, что коня ласкают не поглаживанием, а похлопыванием по шее. Юрка Карин дождется, когда захлопнутся дверки всех машин, и только тогда откроет свою. Хотя нет, сегодня Юрка выпадает, Юрке нечего открывать…

Верховодов оглянулся на «бэтр» Соколова и словно споткнулся о взгляд Карина: ефрейтор ждал, когда о нем вспомнят, ждал команды для себя. Сколько рейсов он, как вожак, снисходительно ждал, когда колонна приготовится в дорогу. Зпали все, знал в первую очередь он сам, что ему доверяется самое опасное и трудное, но вожак потому и вожак, что вместо страха у него в душе – гордость.

И вот вожака лишили права рисковать первым. А вместе с этим передается уже другому, новому первому особое почитание, восхищение, тайная гордость ребят всей колонны. В двадцать лет, судя по взгляду Юрки, это так существенно, так тяжело…

– Ефрейтор Карин!

Юрка подхватился, напрягся я тут же во взгляде с уверенностью прибавилось и надежды.

– Старшим в третью машину.

Не надо было чувствовать – старший лейтенант увидел, как мгновенно простил ему Юрка все обиды, всю, на его взгляд, несправедливость по отношению к нему: он расправил плечи, гордо улыбнулся, снисходительно хлопнул по шлему механика–водителя «бэтра» и спрыгнул на землю. Привычно оглядел колонну – все ли на местах, не пора ли и ему в кабину?

«Ох, Костя, не простишь ты себе, если, не дай бог, что–нибудь…» – Верховодов хотел постучать по дереву, но кругом были только металл и резина, и, как всегда в таких случаях, согласился сам быть пеньком – постучал себе по голове. Вспрыгнул на подножку второго «Урала».

Место второго в колонне тоже просчитано, и совсем не случайно. Если огонь открывают по первому, то именно второй должен и обязан добраться до него и уж в зависимости от обстановки то ли прикрыть его своей машиной, то ли вытащить из–под огня. Второй – это вера первого в то, что он никогда не останется один, это надежность, это в какой–то степени бронежилет его. Это, в конечном итоге, та самая смелость и гордость первого, которыми так гордится Юрка Карин. А то, что без второго не будет и первого, в этом Верховодов убеждался не раз, пока выбор его не пал на шустрого, разбитного Семена Горовойха.

Он пришелся ко двору сразу, уже при знакомстве старшего лейтенанта с молодым пополнением.

– Рядовой Семен Горовой, – скороговоркой представился он и тут же плутовски сощурился.

«И что же ты от меня ожидаешь?» – подумал Верховодов, записывая в свой блокнот: «Ряд. С.Горовой». Но только он поставил точку, солдат тут же деликатно попросил:

– Нарастите мне «х», товарищ старший лейтенант.

Рядом прыснули: видимо, шутка действовала безукоризненно. Верховодов, пытаясь понять ее, поднял взгляд, но солдат, сделав удивленную мину – что здесь непонятного и смешного? – повторил:

– Мне военком еще на призывном пункте сказал: смотри, чтобы в армии не забывал наращивать «х». С юмором майор. Моя фамилия Го–ро–войх–х!

– И много раз вам наращивали ваше «х»? – видя, как солдаты смеются в открытую, не стал строить из себя невесть что и Верховодов.

– А все время, товарищ старший лейтенант, – добродушно ответил солдат. – Как первый раз пишут – так «х» и отпадает.

– А вы, представляясь, специально не договариваете окончание, – вполголоса, «открывая» солдату его хитрость, сказал старший лейтенант и подмигнул.

Семен, принимая командира в заговорщики, согласно улыбнулся.

Вот так и пришел Семен в роту. Где–то на третьем или четвертом выезде он под огнем «духов» сумел заменить пробитый скат и вывел машину в безопасное место. Вместе с представлением его к медали «За боевые заслуги» Верховодов отметил про себя: этот надежен. Медаль в тот раз не пришла – кто–то посчитал несущественным замену колес, пусть под пулями, но именно тогда Семен определился «бронежилетом» для первых.

Горовойх, ожидая команду на начало движения, ножом намазывал на галеты сосисочный фарш.

– Ох, и поедим, товарищ старший лейтенант, – мечтательно проговорил он. Вычищенную банку выбросил в окно, потравил повешенный на дверку бронежилет. Локтем вытер и без того чистое лобовое стекло с надписью «Калуга» в левом верхнем углу. После прибытия в Афган Верховодов хотел было заставить водителя стереть эту надпись, но, увидев, что практически все «колеса» ездят с надписями родных городов, успокоился. Рассудил так: если это считать за нарушение, то что тогда говорить о том, когда солдаты по пятнадцать часов не вылазят из–за баранки? А так – родные города пишут, а что в этом плохого, если помнится Родина? По надписям водители и земляков видят: когда две колонны идут навстречу друг другу, гудки по всей «ниточке»: Калуга Калугу приветствует, Иркутск – Иркутск. Нет, хорошо это, когда человек гордится родным домом.

– Одно непонятно, – продолжал Семен. – Вроде идет нам здесь день за три, ну, давали бы и жратвы тогда в такой же пропорции. Угощайтесь, с обедом, как я понял, мы в пролете.

«День за три, – думал Верховодов, хрустя галетой. – Да если выскочим из сегодняшнего дня, я свои три кому угодно отдам».

Бросил взгляд на часы – ровно тринадцать. Прошла только половина дня, а что там еще впереди ожидается?

– А часики–то классные нам дали, – Семен тоже глянул на свои «командирские». – И где только на всех набрали?

– Наберут, когда захотят. Не грохнуть бы только, я свои вечно бью.

– Эти нельзя, – Семен бросил взгляд на руку. – Как–никак от министра, да и память об Афгане.

Часы вручали в Термезе каждому солдату и офицеру, выходившему из Афганистана, – как ценный подарок министра обороны за выполнение интернационального долга. Такое в самом деле надо хранить.

Колонна плавно тронулась. Семен вслед за машиной Угрюмова вывернул «Урал» на грунтовку, чуть сбавил скорость, увеличивая дистанцию: пыль была хоть и не такая, как летом, но была, водителю главное на афганских дорогах – ехать по следу. Да, есть мины на количество проеханных по ним машин: двадцать проедет – и ничего, а двадцать первая уже обречена. Или шестнадцатая. Но все равно колея в колею – это спокойнее и надежнее, чем прокладывать новый след.

– Политикой занимаетесь, товарищ старший лейтенант? – прожевав бутерброды, повернулся к командиру Семен. Верховодов поудобнее устроился на сиденье; на вопросы Горовойха односложно не ответишь, надо запастись терпением. Тем более сейчас. Раньше на политзанятиях приводилось смотреть, чтобы солдаты не спали, теперь, во время вывода, миллион вопросов. – Я в «отстойнике» газет начитался про выход из Афгана, и что–то у меня в башке тронулось. Почти каждый корреспондент считает своим долгом назвать нас, вернувшихся, несчастными, а вхождение в Афганистан – ошибкой. А, товарищ старший лейтенант?

– А ты сам чувствуешь себя несчастным?

– Я? Да вроде нет. Но ведь сколько воплей и соплей, извините за выражение, по нам, что хоть бросай руль и… – Семен в самом деле оставил руль, «Урал» в это время тыркнулся в колдобину, вильнул, и водитель опять схватился за баранку.

– Вот тебе и ответ, – улыбнулся Верховодов – А вообще–то хорошо, что вам не безразлично, как пишут о выводе. А пишется, ты прав, много. И все, кому не лень.

– Пишут: время, мол, такое настало – говорить правду.

– А какая она, правда об Афганистане? Помнишь, как летом нас угостили виноградиком?

– Тот аксакал, что ли, с козлиной бородкой?

– Тот самый. Созвал нас, остолопов, всех вместе: кушайте, бакшиш от частого сердца. Я запомнил, как он руку к сердцу прикладывал. А сам за дувал и оттуда – гранату. Счастье наше, что она скатилась в арык. Эта правда об Афганистане?

Семен кивнул:

– Правда, и еще какая.

– А теперь вспомни веслу, когда тащили стройматериалы в Пагман. Помнишь старика, который предупредил, что «духи» заминировали дорогу? И потом разрешил всей колонне идти через свой огород? Я оглянулся, когда «броня» пошла по запрудам, винограднику: старик плакал. Но ведь это тоже правда об Афгане! Я не забыл первый случай, но не собираюсь забывать и второй… Осторожнее, яма.

«Урал» аккуратно, лишь скрипнув бортами, перевалил через рытвину.

– А чего было больше, товарищ старший лейтенант? Первого или второго?

– Наверное, кто чего захочет увидеть. Знаешь, откуда идет неразбериха с Афганом, вернее, с вашим отношением к нему?

– Откуда?

– Мы забыли и не вспоминаем изначальный смысл приказа на вхождение: оказать помощь. Не воевать, не захватывать, не уничтожать – оказать помощь. Благородно?

– Благородно, – осторожно согласился водитель.

– Тогда почему мы должны стесняться этого? Другое дело, что мы позволили себя втянуть в боевые действия. Ну так давайте же тогда в этом искать ошибки и просчеты, в этом – почему мы втянулись в войну. А в том, что мы оказались готовы прийти на помощь, – это что за ошибка? Я не вижу.

– Но, если честно, товарищ старший лейтенант, народ проклинает ведь Афганистан.

– Нет, Семен, народ проклинает не Афганистан, а войну. Это очень большая разница. Огромная. Лично я пришел к этому, заметив одну особенность: наши люди так и не начали ненавидеть афганский народ, хотя из этой страны шли цинковые гробы. Мы ругали свое правительство, командование, но не афганцев. Почему?

– Почему? – повторил вопрос командира Семен.

– Что бы ни писали сегодня в газетах, какие бы выводы ни делали журналисты, народ все же чувствовал: кроме боли и горя, Афганистан еще – и наше благородство. Мы почему–то не упоминаем, а ведь в 79–м в Афган кроме войск вошли сотни и тысячи гражданских специалистов. Именно они должны были стать главными действующими лицами в выполнении Договора. Но не стали. А почему? Почему вся афганская проблема легла только на плечи армии? Лично я хотел бы найти ответ именно на этот вопрос. Согласись, если бы мы достигали здесь, в республике, какие–то военные цели, у нас, наверное, нашлось бы более современное оружие, с помощью которого мы могли бы добиться этого очень быстро. А так ведь кроме защиты – автомат, бронежилет, гранаты, за девять лег мы в руках ничего не держали.

– Да–а, – Семен сбил на лоб шапку, почесал затылок. – Философия. По мне лучше баранку крутить, чем лезть в эти дебри.

– Нет, Семен, надо лезть, – не согласился Верховодов. – Ругая Афган, – именно Афган, а не войну, иные крикуны проповедуют свой лозунг: «Никуда из лезть, ни во что не вмешиваться». Это страшный в своей сути призыв, потому что лично я не хотел бы видеть свой народ равнодушным к чужой боли. Мы как раз не такие, и почему мы не можем этим гордиться? Почему в афганской ситуации нас заставляют и приучают искать только ошибки? Почему мы за помощь ближнему, но только бы не за наш счет? Почему мы за благородство, но не дай бог понести при этом жертвы, потери? Почему мы подписываем договора, соглашения, даем обязательства, хлопаем при этом в ладоши, но пришлось с Афганом от слов перейти к делу? Неужели приучимся отказываться от своих слов, и это будет нормой?

– Да успокойтесь вы, товарищ старший лейтенант, – скосил глаза водитель. – Я просто спросил, думается ведь об этом.

Верховодов снял шапку, расстегнул бушлат. Показался обшарпанный бок фляжки, подаренной майором. Косте захотелось сделать глоток, успокоиться, но сдержался, засунул ее подальше.

Мысли об Афганистане разбередили душу. Не зная почему, но он всегда взрывался, когда читал или слышал модные ныне, а оттого на первый взгляд кажущиеся многозначительными рассуждения против Афгана. И чем сильнее были аргументы, тем больше раздражался. В спорах, на политзанятиях спорил яростно, отстаивая свою точку зрения, за что однажды услышал презрительное: «Соловей Главпура». Он опять взрывался: ну почему, почему мы считаем, что если распоряжение Главного политуправления – то обязательно дубовое? Почему те, кто выше нас, неизменно дураки?

Служба в Афгане заставила его мыслить, приучила анализировать, смотреть в глубь явлений, а не фактов. Он, как военный, пытался найти смысл в этой войне. Он рассуждал: война – это убийство, это боль, смерть, грязь. И тем не менее за нее награждают, дают звания, должности, идет день за три. Абсурд? Тысячу раз да. Но это если не смотреть, какая война. Для афганской, кроме как «необъявленная», определений пока не нашлось. Да, это была для нас не отечественная, но и тем более не захватническая, оккупационная, главные признаки которой – захват чужих территорий, материальных ценностей и людских ресурсов. Это была в не гражданская. Но какая же тогда?

Костя не мог докопаться до этого, зато знал другое: в этой войне мы не были высокомерны и пренебрежительны к тем, кому помогали. Более того, мы стали выполнять на ней самую черновую работу: ходили в атаки, рыли траншеи. Так чем советский солдат запятнал себя?

Правда, одно, с чем категорически не был согласен Верховодов, – это то, что в Афгане были те, кто не хотел бы здесь служить. Интернациональная помощь должна была быть только добровольной. Сюда должны были направлять солдат не строем, а тех, кто сделает сам шаг вперед. Тогда это интернационализм, тогда – по убеждению и от чистого сердца. Тогда было бы меньше воплей и соплей, как говорит Семей.

Старший лейтенант не знал, изменятся ли его взгляды в будущем на эти проблемы, но пока он думал так и только так. Это была не навязанная сверху точка зрения, но это не было и подстраивание под некоторые «сенсационные» публикации. Единственное, что чувствовал и не мог в себе заглушить, – это все–таки желание видеть больше хорошего, чем плохого, в афганских событиях. Желание доказать это хорошее. Может, потому, что это пока все рядом? Может, в самом деле потом, со стороны, анализ будет другой?

«Но пока так, и менять ничего в своих рассуждениях я бы не хотел», – подвел итог своим мыслям Верховодов и повернулся к Семену.

– Время сейчас будет интересное, Семен, – уже спокойнее, размереннее сказал Верховодов. – И разговоры об Афганистане сразу вряд ли стихнут. Наверняка лет через десять историки да наши с тобой дети будут искать – о чем мы думали, как оценивали события в Афгане, с какими мыслями возвращались. Лично я первое, что посоветовал бы им, – это не заниматься арифметикой плюсов и минусов. Нужен анализ, истоки и ответы на главные вопросы: для чего и зачем? А ошибки сами проявятся. Хорошо бы без них, да…

– Это как с женой: «И с ней плохо, и без нее никуда», – многозначительно покивал головой Горовойх.

– Знато–о–ок, – протянул, оглядев Семена, Верховодов. – Зато у нас с тобой как в анекдоте: мужики вначале говорят о политике, потом о бабах и спорте.

– Да я смотрю, мы им сейчас позанимаемся вдоволь практически, – подался вперед Горовойх.

За разговором они незаметно проскочили долину, втянулись в предгорье. «Урал» Угрюмова начал притормаживать, поджидая БТР. Это на знакомой или открытой трассе «ниточка» ходила по «верховодовскому» порядку. В иных же случаях вперед для разведки уходила «броня».

– Смотрите, какой красавец, – показал командиру Семен.

Слева, на склоне горы, застыл всадник. Вернее, всадник сидел ссутулившись, в нем угадывался старец, а вот конь – конь был красавец. И именно он застыл натянутой стрелой, гордо вскинув голову к вершине горы.

Но все красивое хорошо, если оно не опасно. Мысли же Верховодова занялись уходящим в ущелье «бэтром». Машина уходила вперед медленно, как бы на ощупь, как слепая, выискивая дорогу. Это не всадник…

В тот же миг Костю пронзило: у доброго коня – быстрые ноги. У быстрых ног – быстрая весть. Весть приносит конь, а не всадник, и поэтому…

Старший лейтенант даже перегнулся через опешившего Семена, выискивая взглядом всадника. Но склоны, конечно же, были пусты.

«Идиот, это надо же так расслабиться! – Костя сдобно в наказание застегнул в бушлате все пуговицы. – Да–а, товарищ старший лейтенант, если уж вы себе такое позволяете, то что говорить о солдатах».

Он скосил глаза на Семена. Тот, не понимая волнения командира, заерзал на сиденье, беспокойно оглядывая горы.

– Скорость, всем увеличить скорость, – вышел в связь, до боли в пальцах нажав тангенту, Верховодов

«Опередить всадника, опередить, куда бы он на ехал и кем бы ни был, поскачет он к Изатулле или к детям в детдом. Опередить. Тот, кто опережает события, становится хозяином положения. Он ставит точку или запятую, что понравится…»

– Скорость, – еще раз нажал тангенту Верховодов. – До кишлака семь километров.

Он представил, как водители, все до единого, бросили взгляд на спидометр, отмечая километраж. Так им будет легче, в дороге всегда легче, когда знаешь расстояние.

«А может, всадник – в самом деле простая случайность? Может, зря взвинтил ребят?»

Нет, пусть будет так, пусть лучше перестраховка. На войне это полезнее. Это больше смеха и подтруниваний в случае ложной тревоги, но меньше потерь в случае боя. А в этом случае старший лейтенант готов был всю жизнь ошибаться и затем смеяться над собой. Когда перед началом вывода войск в газетах опубликовали количество погибших в Афганистане, он, как профессиональный военный, разложил все по дням и определил, что в среднем в день погибало четыре человека. Много это или мало? Конечно, в Союзе только в автокатастрофах гибнет в десятки раз больше людей, но включать в эту четверку кого–то своих – Карина, Петю Угрюмова, Семена, – он даже боялся думать об этом. Это невозможно было представить. И слава богу, а вернее – тем, кто учил его водить «ниточку»: ни одной похоронки не написал Верховодов за свой срок службы. Раненые были, было, что горели его ребята в машинах, но это – уже другие цифры, все–таки менее страшные. Так что пока обходилось. Пока…

Старший лейтенант споткнулся на этом слове, чертыхнулся. Достал фляжку майора, отпил. Из бардачка вытащил обломок галеты, зажевал.

– А тебе нельзя.

– В смысле – не положено, – хитро глянул Семен. – Вам вообще–то тоже, – добавил тихо и отодвинулся от Верховодова. Он умел поддержать шутку, знал в ней толк, второй номер их «ниточки». Но и не давал класть себе пальца в рот.

– Ты прав мне тоже нельзя, – охотно согласился старший лейтенант. Оправдываясь, пояснил: – Майор из десантуры на Саланге подарил. Наверное, к выводу берег. Ну, так куда мы ее денем? – Костя покрутил фляжку.

– Только не за окно, – поднял руку Семен, – Можно за спинку сиденья, а раз ее берегли на вывод, то по возвращению в Союз и достанем.

– Но тебе и в Союзе будет нельзя, – предупредил, засовывая спирт за сиденье, Верховодов. – Пока под солдатским ремнем.

– Да тут лишь бы вернуться, товарищ старший лейтенант, – вдруг с грустью перебил водитель. – Еще этот завиток перед Кабулом…

Верховодов не нашелся что ответить. Собственно, можно было не отвечать, солдат ничего не спрашивал, он только размышлял, но Костя чувствовал, как ждет его реакции водитель. К тому же это было впервые – чтобы его подчиненный признавался в своих сомнениях, неуверенности. Как могло получиться, что они взяли верх над самообладанием? Неужели у всех в колонне такое угнетенное состояние? Конечно, каждого можно понять, но надо же помнить и другое: только кулак, только воля, только пружина – иных понятий для Афгана нет. «Расслабуха» здесь не проходит. Тем более в этом, дай бог, последнем, рейсе.

Он снял с панели «звездочку», поднес к самым губам, включил рацию:

– Мужики! Говорю я! Дорога опасна, но ее нал все рал по теперь проходить до конца. Но мы должны вернуться, братцы. Сделать все и вернуться. Никому ничего не обещаю, потому что все зависят от нас самих. Прошу вас собраться и забыть, это мы возвращались в Союз. Мы опять на войне.

Верховодов опустил передатчик на колени. Кабину вновь наполнил треск эфира, но тут же прервался.

– Спасибо, командир, – раздался чей–то голос Верховодов попытался определить, кто это сказал, но водители в связь почти никогда не выходили, и он не знал, как звучат голоса подчиненных в эфире.

– Спасибо.

– Спасибо, – тут же последовало еще несколько включений.

Верховодов не понял, кто вздохнул с большом облегчением: он или Семен. Кому – ему самому важнее было услышать эти слова благодарности за поддержку или водителю узнать, что он был не одинок в своих сомнениях? Хотя что там делить, важен не торг, а результат. И надо опять вернуться к реальности. До кишлака осталось три километра, это одинаково много и мало, потому что считать можно только пройденный путь. Но уже теплится надежда на удачный исход, с каждым оставленным за бортом валуном она все сильнее и сильнее. Как же хочется надеяться и верить! Надежда – истинный друг, в ней не нуждаются в минуты радости, она появляется лишь в тот момент, когда человеку трудно.

Два с половиной километра…

Нам сказали: «На дорогах мины».

Нам сказали: «Вас засада ждет».

Но опять ревут бронемашины,

И колонна движется вперед, —

вдруг неожиданно вапел Семен. И так же неожиданно замолчал.

Два двести…

Дорога стала заметно круче, и Костя прикинул: как бы с такими темпами не добраться до снега. А Юля снег не любит. И морозы тоже.

– Я бы зимы мороженым заменяла, – улыбалась она. Из–за мороженого они и поссорились в последнюю встречу. Из–за двух пачек «Пломбира» по 48 копеек. Хотя как поссорились…

– Можно тебя увидеть? – Он сделал огромный крюк на полстраны, чтобы залететь к ней в Москву.

Она не удивилась его звонку, она вообще редко чему удивлялась.

– У меня встреча с подругой на «Речном вокзале». Если хочешь, приезжай. Последний вагон из центра.

Юля была уже на месте, когда он примчался из аэропорта на такси.

– Здравствуй, – протянул цветы.

– Привет. Спасибо.

И все. Как будто они расстались только вчера, как будто он не улетал на год в Афган. В глубине души шевельнулась обида, но что значит она по сравнению с тем, что он видит Юлю!

– Ну и как там? Стреляют?

Нет, не забыла. Помнит, помнит…

– Иногда постреливают.

– Что–то подруги нет. Подожди, пожалуйста, я выйду позвоню.

Она оставила свою сумку и неторопливо пошла к эскалатору. «Хоть бы не приехала, хоть бы не приехала», – умолял он. Тогда они смогут побыть с Юлей вдвоем.

– Не приедет. – Юля вернулась быстро, и только потому, что стала конаться в сумке, не заметила его счастливой улыбки. – У нее гости, пригласила к себе. Но мороженое уже не довезти.

Вот тогда она и вытащила из сумки две пачки «Пломбира» – уже мягких, подтаявших. Он протянул «Красную Звезду» – специально берег и вез, там было о нем написано несколько строк. Юля завернула мороженое в газету, оглянулась. Урны не было, и он протянул руку: давай вынесу.

И в этот момент подошел поезд. Юля быстренько сунула ему сверток, запрыгнула в вагон. Уже через захлопнувшиеся двери помахала ему пальчиками, а он, ошарашенный, ничего не понявший, остался стоять на перроне. И ушел ее поезд, и во второй люди сели, а он все стоял, не веря в происшедшее. Окончательно растаявшее мороженое выскользнуло из свертка, мягко упало на пол, забрызгав туфли и брюки. Стоявшие рядом пассажиры неодобрительно посмотрели на него, отошли в сторону, а он, собирая с пола белую липкую массу, все еще надеялся: она не могла так просто уехать, нельзя же так презирать человека, который любит ее. Нет, она выйдет на следующей станции, пересядет в обратный поезд и вернется. Не вернулась…

Километр семьсот.

Осталось чуть–чуть. Совсем немного. Проскочить бы, проскочить…

Оказалось, все время, даже думая о Юле, он тем не менее держал в памяти дорогу. Дорогу и горы вокруг. И еще – оставшиеся километры. Мозг словно разделился на две части. Одна, вроде главная, все время искала что–то отвлеченное, совершенно ненужное для дороги. Господи, как же мы готовы обманываться, легки на это. Но вторая, вторая – умница, караул под ружьем, каждую секунду готова была оценить ситуацию, принять решение и выдать команду.

Километр шестьсот.

Приближается поворот, за ним, видимо, уже будет виден кишлак. Одну или две машины придется разгрузить, чтобы взять детей. Юля как–то бросила фразу: «Нужны мы там больно». Нужны, Юля, а сейчас – особенно. Собственно, не только Семену и себе он сейчас доказывал свое мнение об Афгане, а спорил с ней, с Юлей. «Мы все считаем, что ваш Афганистан – эго авантюра от начала и до конца». – «Кто считает?» – «Все». – «Кто – все?» – «Кого я знаю». – «Значит, не все, а твое окружение?» – Она фыркнула, махнула на него безнадежно рукой. Идиотство какое–то: о чем бы ни шел разговор, заканчивался всегда Афганистаном. Неужели он встанет между ними непреодолимой стеной?

Километр четыреста.

Но нет, не Афганистан встал между ним и Юлей. Афган для нее – лишь повод уколоть его, не дать приблизиться к себе.

– Что ты в ней нашел? – удивлялись однокашники по суворовскому училищу – по «кадетке», как числилось в обиходе, когда он стал приглашать Юлю на ежегодные встречи. – Обыкновенная московская фря, произносит чужие мысли, повторяет чужие поступки, делает чужие жесты. Ты что, не видишь?

И только Дима Камбур, их неприметный, но не признающий компромиссов Каламбурчик, увидел в Юле то, что чувствовал и сам Константин.

– Она может быть удивительной девушкой, Костя. Когда она забывает про свою роль этой самой московской фри, она становится, на мой взгляд, той, какая есть на самом деле, – чистой, добросердечной, чуткой. Помнишь, как она запросто разделила на нас троих твое яблоко? Вот это и надо в ней видеть. Она же, видимо, считает это немодным и стесняется, боится выглядеть старомодной. Отсюда и разговоры про видео, театры, шмотки, «Березку». Но ты помни яблоко, Костя. Честное слово. Это не характер, это возраст.

– Сопротивляется, – с горечью улыбнулся Костя. – Так ей в ее окружении удобнее.

– Ненавидеть легче, чем любить, – Димка очень редко рассуждал, он и у доски даже ради оценки, а значит, и увольнения в город, не отличался многословием, и тем дороже были сейчас его слова для Кости. – Потерпи. И никого не слушай, кроме своего сердца.

А он, собственно, и по слушал. Он был поражен жестом Юли – еще не знал ее, не ведая, кто такая. Он, только что выпустившийся из училища лейтенант, в новенькой, необмятой еще форме спешил на встречу со своим «кадетским» взводом. Был уговор: каждый год, кто может, приезжать первого августа на Фили к «кадетке». Он опаздывал к условленным десяти утра, бежал, уже потный, по эскалатору на переходе на «Киевской». И вдруг впереди, с узлами и авоськами в руках и через плечо, стала старушка. Эскалатор заканчивался, старушка испуганно переступала с ноги на ногу, поглядывая на стальные зубцы внизу. Ей надо было бы помочь сойти, но Костя, как ни спешил, остановился, стал сбоку: постеснялся в форме возиться с узлами.

Старушку поддержала девушка, стоявшая рядом. Она взяла один узел, бабуля вцепилась в ее загорелую руку – и так вместе они и сошли, и прошли еще несколько метров, подальше от толпы. Потом девушка легким движением заправила старушке под платок выбившуюся прядку волос, и они пошли на пригородный перрон.

Смущенный, словно его уличили в пренебрежении к старому человеку, его узлам, Костя шел следом. Старушка села в калужскую электричку, в тамбуре начала кланяться оставшейся на перроне девушке, а та, вдруг посмотрев на остановившегося невдалеке лейтенанта, усмехнулась. И он понял, что она видела все, чувствовала и теперь презирала его. Лучше всего было сделать вид, что она ошиблась, сделать недоуменное лицо, но он сам подошел к девушке. С рассыпанными по плечам волосами, в больших солнечных очках, с двумя родинками под левым ухом – он сразу увидел эти родинки и влюбился в них.

Километр двести. Подъем вроде стал менее крутым. Дай–то бог…

Так что Дима Камбур прав: Юля замечательный человек. Но ее поведение – это не только шелуха и макияж. Это еще и неверие в него, Костю. А может, и пренебрежение. Что ж, он дал повод. Но как доказать ей обратное? Что сделать, чтобы она поверила в него? Любит же он ее, любит!

И, несмотря ни на что, он надеялся, что Юля приедет в Термез на его выход. Надеялся, потому что знал, как со всего Союза летят, едут к солдатам и офицерам жены, матери, невесты. Хотелось: может, простится? Может, что–то шевельнется в душе?

Нет, чуда не произошло, Юля осталась самой собой. Так что все, что якобы происходило между ними в Термезе, – это все придумано, это игра воображения, это всего лишь желание. Юркина мать была, приказ комбата был, про Юлю же все – сказка. Он много подобных сказок сочинял – с такими мельчайшими подробностями, что впору было поверить: а может, эта все–таки было? И там, на Саланге, когда ругался е майором – это рвались у него из груди боль и обида от неприезда Юли. Юрка Карин – тот да, тот защищал машину, он же – очередную придуманную легенду.