Текст книги "Бронепоезд 'Гандзя'"

Автор книги: Николай Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Но не таков Филиппенко, чтобы сдаваться.

"Я левша, еще слесарем работал левой – и, на беду, левую и повредило. Нормально действовал на руке только большой палец – я и принялся его тренировать. Одновременно тренировал мускулы на ладони – до корней поврежденных пальцев".

По многу часов в день занимался Филиппенко своей рукой – и с радостью обнаружил, что большой палец крепнет, крепнут и мышцы ладони.

Рискнул – записался на спортивные соревнования.

В зале расположены снаряд за снарядом. Филиппенко сопутствует удача. И вдруг – канат... Свисает с потолка – а до потолка восемь метров, и на канате ни одного узла. Тут же судья объявил, что взбираться к потолку только при помощи рук; притронешься к канату ногами – будешь снят с соревнования.

Филиппенко преодолел канат. Сам не понимал, что за чудо с ним произошло...

Его растормошили соперники, – это были сильные спортсмены.

И они же торжественно повели его получать первый приз.

Так Филиппенко раз и навсегда доказал военным медицинским комиссиям, что его увечье – не увечье, а как бы почетный знак, свидетельство сильной воли.

В Москве Филиппенко заканчивал военно-воздушную академию. Надо было выполнить последнее задание. Посадили его бортмехаником на вновь построенный самолет – первенец нашей бомбардировочной авиации конструкции А. Н. Туполева.

За руль сел Валерий Павлович Чкалов. Он обычно первым поднимал в воздух вновь создаваемые, еще не облетанные и подчас таящие в себе неприятные сюрпризы самолеты...

Набрали высоту...

Но пусть и на этот раз рассказывает сам Филиппенко:

"Вдруг вижу через щель: самолет – камнем вниз. Все внутри у меня поднялось к горлу... Но мелькнула надежда: "Ведь это же Чкалов, не допустит он, чтобы мы так враз угробились!" Я за что-то схватился, чтобы удержаться на месте, кричу другому механику:

– Что происходит?

– Пикируем.

– Да ведь нельзя! Кто же пикирует на бомбардировщике? Есть приказ главкома – каждому самолету знать свое дело. И не вольничать!

А механик спокойно, с усмешечкой:

– Это же Чкалов..."

После окончания академии Филиппенко работал в авиационном научно-исследовательском институте.

Вот он куда взлетел, пулеметчик с "Гандзи", – исследователем за облака!

Между тем почта принесла мне новое письмо.

И опять от пулеметчика. Ему дал мой адрес Филиппенко.

Иван Васильевич Крысько обнаружился в городе Хмельницке, Винницкой области.

Бывший боец "Гандзи" на заслуженном отдыхе, персональный пенсионер.

Но Крысько – непоседа. Его можно встретить и на партийном собрании в колхозе, и на току, и внезапным ревизором у весов на хлебоприемочном пункте, и в поле, балагуром среди колхозниц...

Если у Ивана Васильевича огорченный вид – это почти наверняка означает, что в делах района возникли неполадки. Именно в сфере общественной, но отнюдь не в личной жизни. Со своей "дружиною", Верой Андреевной, живет он душа в душу. Держатся добрых украинских обычаев. Например, ежегодно ставят в клетку пару гусей. Вера Андреевна не признает новогоднего праздничного стола без гуся, причем особым способом откормленного.

...Итак, передо мной четыре письма: от Кришталя, Печенко, Филиппенко, Крысько. Есть сведения еще о некоторых товарищах, впрочем, пока лишь предварительные, требующие подтверждения. А вот обнаружить следы Басюка не удается... Жив ли он?

Четверо с "Гандзи", со мной – пятеро! Однако мы еще не виделись. Надо встретиться, но где?

Съедемся к Ивану Васильевичу Крысько, поглядим друг на друга, посетуем на годы, которые так изменяют людей, что вынуждают боевых соратников как бы заново знакомиться...

Хмельник был удобен и, так сказать, в оперативном отношении. Отсюда короткий бросок на автомашине – и мы в областном центре Подолии, в городе Хмельницком (бывшем Проскурове).

Взволнованный предстоящим путешествием в свою юность – в годы, которые сделали меня борцом и всю мою жизнь наполнили ощущением счастья, – садился я в поезд в Ленинграде...

Вот и Украина. Проезжаем станцию Коростень. Разумеется, теперь не узнать тупичка, в котором одно время располагался в вагонах штаб нашей 44-й дивизии. Вдруг вспомнился Николай Александрович Щорс. Кажется на станции Жмеринка начдив сделал нам крутую ревизию... Подъезжает к бронепоезду всадник. Все на нем ладное, как на картинке, – и шинель, и ремни. Выбрит, аккуратно подстриженная темная бородка.

Мы на бронепоезде насторожились: какое-то начальство. Про Щорса знал на Украине каждый, и мы гордились тем, что вместе с бригадой вошли в состав его прославленных войск. Но бронепоезду от рождения еще и месяца не было; знали комбрига Теслера, а начдива в лицо еще не видали.

Внезапно из-за спины всадника вынырнул ординарец, конь его перед стенкой броневагона взвился на дыбы.

– Кто тут командир? Докладайте Щорсу! – И вскачь обратно.

Я мигом ссадил из пульманов свободных от боевой вахты людей, построил их, скомандовал "смирно", отдал начдиву рапорт.

Начдив поздоровался, мы более или менее дружно ответили.

Наступила пауза, всегда в таких случаях загадочная.

Щорс поглаживает по холке своего коня и всматривается в нас, окидывая каждого с ног до головы. Под изучающим его взглядом бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.

А лицо у начдива все более недоумевающее. Все строже становится лицо.

– Кого это я вижу, интересно? – заговорил Щорс и совсем не по-военному, с комической ужимкой, развел руками: – Неужели советские бойцы?.. Нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!

Я с обидой подумал: "За что он нас?" На станции Жмеринка мы ошалели в боях. Огромный железнодорожный узел – и со всех направлений теснит враг... По нескольку раз в сутки приходилось гонять бронепоезд по станционному треугольнику, чтобы повернуть его головным пульманом то на одесское направление, то на волочиское, то на могилев-подольское... Отовсюду требовали гаубичного огня! Тут не только поесть вовремя – мы в этих боях разучились спать ложиться...

Обтрепалось и обмундирование: ведь на бронепоезде что ни шаг – железо, острые углы.

Щорс выслушал мои объяснения, усмехнулся, снял фуражку, нащупал что-то внутри...

– Железо, говорите, виновато? А про это солдатское железо забыли, товарищ командир?

Гляжу – в руках у него иголка с ниткой. Подержал он ее перед моим носом и убрал опять в фуражку.

С этим и уехал.

Тут у нас, откуда ни возьмись, сразу нашлось время попортняжить, мало того – даже простирнуть одежду, перепачканную на бронепоезде в масле и смазке.

А вот другой случай... Это был секрет начдива, который раскрылся для меня лишь в тридцатых годах, притом случайно.

Ленинград. Дом писателя. В гостях у нас военные. Выступает артиллерист, ветеран гражданской.

Слушаю его и с трудом заставляю себя усидеть на месте: да мы из одной с ним дивизии, из 44-й!

Во время перерыва я подошел к артиллеристу.

– С "Гандзи"? Да как же мне не знать "Гандзю"! Вот вы где у меня сидели! – И он, рассмеявшись, похлопал себя сзади по шее. – И что это Щорс с вами цацкался – до сих пор понять не могу. Из меня, батарейца, няньку сделал, ей-право. Словом, велено было держать одну из пушек – а их у меня было всего-то три – специально для страховки "Гандзи": выручать вас, чертей, своим огнем, когда в бою зарветесь... Разумеется, по секрету от вас.

Я был глубоко взволнован этим боевым товариществом, этой чуткостью сурового начдива.

– Полковник, неужели вы серьезно?

– Да уж куда, браток, серьезнее – личный приказ Щорса!

...Ночь, пассажирский поезд. В купе все спят. Даже колеса вагона постукивают дремотно. А мне не спится, сижу у окна.

Миновали Коростень, Житомир, теперь будет Казатин.

Казатин... И снова оживает в памяти девятнадцатый год.

Казатинский узел в лихорадке эвакуации. В сторонке от вокзала скромный вагон – из тех коробок на колесах, в которых в царское время возили пассажиров по "четвертому классу", то есть вповалку.

Вызванный с бронепоезда, испытывая приятный щекочущий холодок от острых переживаний только что выигранного боя, я поднялся в вагончик, узнав по тянущимся от станционного телеграфа проводам, что здесь штаб нашей бригады.

Стало немножко грустно, что не увижу Теслера. Он был отозван Москвой кажется, в Латышскую дивизию.

Но вызвали меня сюда, в штаб, как оказалось, по распоряжению Теслера.

Уезжая, комбриг заготовил наградной лист.

Бронепоезд "Гандзю" он представил к ордену Красного Знамени.

Вот выдержка из наградного листа:

"...Бронепоезд "Гандзя" не раз достигал колоссальных успехов, благодаря храбрости его бойцов и командования и преданности делу рабочих и крестьян. В августе 1919 г. значительная часть войск жмеринского направления (около 10000 штыков) была разгромлена Петлюрой. Бронепоезд "Гандзя" прикрывал это отступление, и благодаря ему удалось избежать окончательного разгрома и было спасено около 16 составов (поездов по 40-45 вагонов). Под Винницей Петлюрой фланговым ударом вся группа красных была разбита, несколько бронепоездов захвачено в плен... Бронепоезд "Гандзя" был окружен, в результате ожесточенных боев он прорвал неприятельское окружение, отбил у Петлюры два наших бронепоезда и, увлекая за собою остальные части, разгромил, в свою очередь, войска Петлюры..."

* * *

Перестук колес. Мерный, усыпляющий.

Где-то здесь станция Попельня. Поединок с Богушем, который мы выиграли, но какой ценой! Все мы на "Гандзе" едва заживо не сгорели... Интересно бы посмотреть, что теперь на обширной равнине. Тучные пшеничные поля, с колосом тяжелым, как патрон дроби? Или темно-зеленые плантации сахарной свеклы? Или, наконец, здесь, где гремело и рушилось в бою железо, раскинулись колхозные сады? Воздвигнут завод?..

Интересно бы взглянуть, какова нынче Попельня.

Я приподнимаюсь на койке, но сквозь оконное стекло ничего не видать. Оно мутно-белое, непрозрачное от падающего с потолка света.

Выключаю в купе ночник, однако стекло остается непрозрачным – теперь уже от мрака ночи.

Уговариваю себя поспать. Хочется выглядеть свежим: ведь встречать меня будут бывшие бойцы – и не просто как соратника, а как командира бронепоезда. Значит, держи марку!

Заснул, оказывается. Да как крепко.

Меня трясут за плечо:

– Винница... Гражданин, вы просили разбудить. Вставайте, через пять минут станция.

Ошалело вскакиваю. Наскоро привожу себя в порядок и с чемоданом выхожу в тамбур. Серое туманное утро. Сентябрьский сквознячок заставляет поеживаться. А может быть, мурашки пробежали от волнения, в котором я сам не хочу себе признаться?

Так или иначе, приближалась удивительная, словно из сказки, минута встреча стариков, расставшихся юнцами.

Поезд замедляет ход. Передо мной – вокзальные часы. Пять утра.

На перроне, кроме железнодорожников, никого. Но вот двое в кепках: плотный, самоуверенного вида, и рядом с ним – маленький, щупленький.

В плотном узнаю Кришталя: он успел побывать у меня в Ленинграде.

– Вот Григорьев! – показывает он на меня. – По книжке – Медников. А это Крысько! – показывает он на своего соседа.

Мы оба таращим глаза, но не узнаем друг друга – вот что делают годы...

– Николай Федорович!

– Иван Васильевич!

Целуемся. Крысько прижимается ко мне, и оба мы замираем – птенцы "Гандзи".

У вокзала поджидала нас легковая машина.

А через час, проведенный в дороге, меня торжественно на крыльце своего дома приветствовала "дружина" Ивана Васильевича – Вера Андреевна.

Следом за мной, поездом из Харькова, приехал полковник-инженер Филиппенко. Он и Крысько перемигнулись, встали рядом и, сдерживая смех, гаркнули:

– Товарищ командир, вы телефонистов спрашиваете? Вот они, телефонисты!

Да, вот так именно приспели мне на выручку два дружка – бойкие, ловкие и одинакового роста: чернявый Филиппенко и русоволосый Крысько.

Под смех присутствующих пришлось и мне войти в роль.

– Но вы же пулеметчики! – выразил я сомнение, как и подобает командиру.

– Пулеметчики, – кивнули оба. – Но можем и линию проложить.

– Тогда за дело, ребята!

– Есть станция, – доложил Филиппенко и прицелился вилкой к красным, как закатное солнце, соленым помидорам.

– Есть заземление, – добавил Крысько, помогая жене в хлопотах у стола.

– Есть огонь – добра горилка! – зычным голосом артиллериста завершил доклады Кришталь.

И все мы подняли чарки.

За столом было много радостных воспоминаний, были и минуты молчания. Поминали погибших.

Здесь я впервые твердо узнал, что Федорчук погиб.

Как видно, я не успел справиться с собой – и горечь утраты тяжелой печатью легла на мое лицо. Вера Андреевна глянула на меня и заплакала. Потом наполнила мою чарку и велела мне отдельно, особо помянуть матроса.

Выяснилось, что Филипп Яковлевич Басюк (Федорчук) – уроженец не дальних отсюда мест. Найдутся, возможно, и родственники.

И мы, ветераны "Гандзи", порешили: собрать все, что может восстановить память о нашем геройском моряке.

– Еще одно сообщение... – начал было Крысько и замялся. Шепнул что-то Филиппенко. Оба заулыбались.

– Вижу, – говорю, – хлопцы, дулю мне готовите?

– Дуля кисловатая, – рассмеялся Филиппенко.

А Крысько:

– Угадайте, про кого разговор?

"Кого же, – думаю, – мне преподносят под видом кислой дули? С бойцами на бронепоезде я ладил, меня уважали... Стоп, уж не намек ли на Малюгу?"

Так и есть – угадал. Значит, жив, бородач! Любопытно, как-то мы встретимся.

Встали от стола. Пошли пройтись по Хмельнику. Ивана Васильевича Крысько здесь знает каждый. Еще недавно он был в Хмельнике заместителем председателя исполкома.

И сразу почувствовали, что городок сегодня чем-то приятно взволнован. Заходим всей гурьбой в парикмахерскую – и происходит невероятное: клиенты дружно уступают нам свою очередь. А сам парикмахер, отбивая на ремне бритву, делает несколько метких замечаний о действиях бронепоезда "Гандзя" под Винницей.

Побритые, причесанные и опрыснутые одеколоном, мы двинулись дальше. Узкие тротуары из каменных плит, заложенные еще в глубокую старину, чередовались с полосками асфальта. А над головами нависали кусты и деревья, которым было явно тесно за ветхими заборчиками.

К тротуару, на красную линию, выступали лишь вновь построенные дома; все остальные прятались в зелени от южного зноя.

Под предводительством Ивана Васильевича мы побывали в универмаге. В Доме культуры. В райисполкоме... Всюду уже с порога нас встречали приветливыми улыбками, спеша усадить на почетное место.

В беседах хмельчане и хмельчанки охотнее всего говорили о гражданской войне. При этом оказалось, что все они превосходно разбираются в устройстве гаубицы шестидюймового калибра.

Ай да Иван Васильевич! Да ведь у тебя весь город прочитал книжку "Бронепоезд "Гандзя""!

На другой день из Винницы примчался в Хмельник фургончик радиовещания. Корреспондент радио усадил нас, гостей Ивана Васильевича, вокруг магнитофона и потребовал интервью. Все это было передано в эфир.

Потом за нас принялись газеты...

Приятно, конечно, понежиться в лучах славы, но пора было браться и за работу

Чтобы написать вот эти страницы, мне не хватало тогда многого.

После разгрома врага у Попельни и не менее тяжелых боев за Киев бронепоезд "Гандзя" превратился в искалеченного и уже беспомощного воина.

Штаб Щорса приказал "Гандзе" отойти в глубокий тыл, на брянские заводы, для капитального ремонта.

По несчастью, я заболел тифом и попутный санитарный поезд умчал меня в Москву.

А что сталось с бронепоездом?

Два вечера воспоминаний – и Крысько, Кришталь, Филиппенко, дополняя и поправляя друг друга, рассказали о времени, проведенном в Брянске.

С восторгом говорили о Луначарском. Встретились они с ним в цехах завода. Нарком просвещения был в военной форме, которая ему явно не шла. Он и сам, человек глубоко мирный, смущался своим видом, а наган в кобуре, как нарочно, то и дело выползал к нему на живот. И чувствовалось, что между наркомом просвещения и наганом не прекращается глухая ссора.

Анатолий Васильевич был послан сюда Лениным. С мандатом уполномоченного Реввоенсовета Республики он оказывал помощь заводам в ремонте бронепоездов и в выпуске новых.

Спасибо Анатолию Васильевичу, занялся он и полуразрушенной "Гандзей".

Вот когда наконец-то бронепоезд оделся в стальную броню!

С еще более мощным, чем прежде, вооружением он был двинут под Орел против рвавшихся к Москве полчищ Деникина.

Одели здесь как следует и бойцов – в кожаное обмундирование. Каждый получил куртку, брюки, ботинки с крагами и кожаную фуражку. Построились бойцы и сами на себя залюбовались. И красиво, и внушительно: будто не одежда, а боевые латы поблескивают!

На фронт под Орел прибыла дивизия латышских стрелков – в боях с белогвардейцами она не знала поражений.

"Гандзя" вошла в колонну бронепоездов с задачей – массированными артиллерийскими ударами содействовать успеху латышей.

20 октября, после кровопролитного сражения, Орел был очищен от врага.

Только Теслера бойцам не удалось повидать.

* * *

Ивану Васильевичу Крысько был подан "газик". Для поездки ветеранов "Гандзи".

"Нелегко, – подумал я, – товарищам из Хмельника в эту пору лишиться автомашины. В разгаре уборка урожая. А мы занимаем "газик" на несколько дней, причем для дела совсем не срочного. Хотим отыскать затерявшиеся следы бронепоезда "Гандзя", его людей... По существу – историко-революционная экспедиция. А для таких экспедиций есть свой, спокойный календарь".

Но товарищи в Хмельнике высказались за немедленный наш отъезд: "Пополнить реликвии гражданской войны – это же святое дело!"

В машине нас, пассажиров, пока четверо: Крысько, Филиппенко, Кришталь и я.

Держим направление на Винницу. Потом сворачиваем на шоссе Винница Хмельницкий.

Я жадно глядел по сторонам. Воевал за Украину – но много ли я видел в этой стране? Бронепоезд ведь привязан к железной дороге. Даже в бинокль видишь только цель для артиллерийского обстрела.

Едем дубовой аллеей.

Что ни дерево – Тарас Бульба в лесном царстве.

На ветвях дубов будто облака поселились. И только потому, что облака зеленые, догадываешься, что это листва.

Выходим из машины, вчетвером беремся за руки – не обхватить дуба! Кличем шофера: "Становись пятым!"

Аллея эта такой длины, что соединила два областных центра – Винницу и Хмельницкий.

Сто километров двухсотлетних дубов.

Однако за дорогу в "газике" прибавился пассажир; теперь нас, кроме шофера, не четверо, а пятеро. Кто же пятый?

А мы сделали крюк, чтобы повидаться с Малюгой. В жизни мой старый артиллерист называется Лукьян Степанович Головатый, житель села Зяньковцы. Он колхозник, уважаемый в здешних местах человек. Когда с окончанием гражданской войны вернулся с бронепоезда, селяне избрали его головою сельрады (председателем сельского Совета). "Головатый – да с такой фамилией только и быть головою!" Дружеский каламбур, но Лукьян Степанович и в самом деле с первых же шагов проявил себя человеком ума государственного.

С асфальтового шоссе мы свернули на проселок. "Газик", направляемый деревенскими мальчишками, въехал в тихую улочку.

Плетень, из-за которого выглядывают вперемежку мощные диски подсолнуха, початки кукурузы, цветы мальвы. Клуня с камышовой крышей. В глубине двора, на пригорке, хороший дом.

Тишина, словно все оцепенело от зноя. И только когда под нашими совместными усилиями заскрипели неподатливые ворота, откуда-то гулко залаяла собака.

Медленно открылась дверь, и с крыльца, припадая на костыли, начал спускаться очень худой одноногий старик.

Трудно было узнать в нем крепкого, осанистого Малюгу. Смоляная борода оскудела – насквозь светится.

На полдороге старик остановился, приставил ладонь ко лбу и стал нас, приезжих, рассматривать.

– Лукьян, угомони собаку! – крикнул Крысько. – Встречай, командира привезли!

Мы долго лобызались. А введя меня в дом, Лукьян Степанович посадил рядом с собой за стол и никому из домашних не позволил за мной ухаживать. Сам, из своих рук, стал кормить меня и поить.

Невестка Головатого, легкая и быстрая молодая женщина, потчевала гостей. Нет-нет да и мне, гляжу, окажет внимание.

Лукьян Степанович в таких случаях клал вилку и опалял невестку взором гнева и презрения. А она только озорно усмехалась на это карими очами.

Нет, уже не тот Малюга, не тот... Вспомнить только, как на бронепоезде он держал в страхе своего племянника. Как примется, бывало, грызть парня, так – если не отнимешь – до костей прогрызет. С парнем даже столбняк случался. Хорошо, что бойцы в конце концов вырвали парня из-под этого тиранства. Человеком стал – работает в Харькове на тракторном заводе.

Чокнулись мы с Головатым, и говорю ему:

– Лукьян Степанович, а что, если бы мы все вдруг сейчас опять очутились на "Гандзе"?

Старик блаженно зажмурился, а когда через минуту молодецким рывком повернулся ко мне, в потемневших от волнения зрачках его сверкнули огоньки...

Я встал.

А что делают бойцы, когда встает командир? Встают тоже.

– Объявляю приказ. Включить товарища Головатого в нашу поездку по местам боев бронепоезда "Гандзя".

Тут Лукьян Степанович нарушил дисциплину и дребезжащим голосом прокричал "ура".

Так в нашем "газике" он стал пятым пассажиром.

Но вот кончается дубовая аллея – сто километров позади, – мы в предместье города Хмельницкого. Мчатся по шоссе машины, полные крупного, как поросята, "цукрового буряка", а плантации, где эти машины грузятся, словно бы и не початы: всюду белые конусы выкопанной свеклы.

Вперемежку с "буряковыми" мчатся, обдавая наш "газик" жаром трудового дня, машины с подсолнухом, желто-восковыми початками кукурузы, арбузами, дынями... и ослепительными улыбками восседающих на возах дивчин и парубков.

Временами шоссе подбрасывает нас совсем близко к селам, и тогда видишь, что здесь уже не традиционные хаты, какие сохранили нам, скажем, картины Куинджи, а нечто иное – деревенское жилище не под соломой, а крыто шифером (черепицей), "бляхой" (железом). В домах электричество, над крышами – рога телевизионных антенн, у крыльца зачастую – велосипед, мотоцикл, легковая машина.

Уборка уборкой, а уже чернеет на полях свежая вспашка. Рычат тракторы, попыхивая сизыми дымками.

По горизонту дымят трубы фабрик, заводов, которых прежде не было и в помине.

А вот и Хмельницкий – милый нашему сердцу Проскуров!

Несмотря на множество встреч, мы выкроили время, чтобы осмотреть город. От маленького Проскурова ничего не осталось. Квартал за кварталом – новые красивые дома. Асфальтированные улицы, витрины магазинов – все новое, незнакомое. И вдруг – аптека! Та самая аптека, в которой когда-то я раздобыл тючок розовой оберточной бумаги, чтобы напечатать газету... С радостным волнением я вступил на знакомый порог, но внутри все было уже по-иному.

Мы дошли до вокзала и впятером постояли у перрона, где в тревожное июльское утро 1919 года железнодорожники наскоро составляли бронепоезд.

Вспомнился чумазый угольный вагон, над бортами которого грозно возвышалась шестидюймовая гаубица. Она выглядела несуразно большой, словно кукушка, высиженная в воробьином гнезде.

И тут вновь как живого я увидел матроса. Вот он перелезает через борт в вагон и ставит угощение – корзину моченых яблок.

"Вот мы и в кубрике... Кажись, сюда попал? Вы уж, ребята, извините, что я без винтовки. Проспал, пока выдавали..."

Забегая вперед, скажу, что Иван Васильевич Крысько по моей просьбе побывал на родине Федорчука (Басюка).

Он с отменным усердием исходил вдоль и поперек село, опросил множество людей, но разведка дала немного. Даже фотографии доблестного моряка и той не нашлось.

Семья Басюков, как выяснил Иван Васильевич, когда-то была большой: отец, мать, три дочери, пятеро сыновей, один из которых – наш Филипп. Но две войны – гражданская, потом Отечественная – и от семьи почти ничего не осталось.

Крысько познакомился с молодой колхозницей Антониной Яковлевной. Она и слыхом не слыхала, что у нее был брат – герой гражданской войны. Впрочем, не так уж это и удивительно: Филипп Яковлевич погиб в бою в 1920 году, Антонина же только в 1931-м родилась.

"Пришлось мне установить их родство, – докладывает Иван Васильевич, через вдову старшего брата, Пелагею, которой восемьдесят четыре года".

Побывав на вокзале, у заветной платформы, мы, каждый со своими думами, возвратились в город. Нас ждали в музее.

Из Хмельницкого мы поехали в Каменец-Подольский.

Нас, бойцов "Гандзи", здесь приняли в крепости, уцелевшей от далекой туретчины. Крепость воздвигнута на огромной скале. Скала неприступна – она окружена гигантской глубины рвом. И самое примечательное, что человек не копнул здесь ни одной лопаты. "Земляные работы" выполнены речкой. Извившись петлей, речка на протяжении, быть может, десятков тысяч лет точила и точила камень, одновременно сама, вместе с руслом, опускаясь все ниже от поверхности земли.

В музее состоялась научная сессия. Тема: "Гражданская война на Подолии и участие в ней бронепоезда "Гандзя". Сессия была приурочена к нашему приезду, и в ней пожелали участвовать не только каменчане, но и товарищи из Хмельницкого.

К сведениям, которыми располагали здесь, много ценного, как сказали нам, добавили наши воспоминания. Да и как же могло быть иначе: ведь мы живые участники боев!

Показали нам стенд "Боевой путь бронепоезда "Гандзя". Маршруты были вычерчены на художественно сделанной карте. Здесь же, на бархатной обивке стенда, поместили наши портреты.

– Хлопцы, – говорю, – а это что?! Гильза!

Медная "кастрюля", стоявшая у стенда, пошла по рукам, и все мы единогласно признали ее гильзой от шестидюймовой гаубицы.

Неужели с "Гандзи"? Но как она могла сохраниться и спустя сорок лет попасть сюда?

– Вы не первые у нас с "Гандзи", – сказали работники музея.

Так я узнал, что здравствуют еще несколько наших бойцов. Гильзу с "Гандзи" сохранил как память и сдал в музей Григорий Калинкович Маниловский, старый коммунист. В молодые годы Маниловский был в Жмеринке рабочим вагонных мастерских. Вместе с ним в мастерских стоял за станком бывший матрос Иосиф Васильевич Гуминский.

Если железнодорожники Проскурова создали "Гандзю", дали, как говорится, ей путевку в жизнь, то железнодорожники Жмеринки братски заботились о "Гандзе", вовремя снабжали, чинили ее после боев.

И все же главное, что принесла нам Жмеринка, не в этом. Бронепоезд молодой, команда представляла собой еще пеструю вольницу. И жмеринские коммунисты взялись за наше воспитание. Больше всего нами занимались как раз большевики-подпольщики Гуминский и Маниловский. И как умело... Не припомню случая, чтобы в команде их не приняли, не пожелали слушать. А ведь боец, измотанный боями, не потерпит ни сладеньких уговоров, ни нравоучений.

Здесь мало было таланта педагогов – требовался талант коммуниста. Маниловский и Гуминский обладали этим высоким талантом.

Впоследствии Гуминский и сам вступил на бронепоезд. Он смело вызывался на самые трудные боевые задания.

Добровольцами пришли к нам и другие железнодорожники. Среди них – Павел Андреевич Шак, ставший отличным артиллеристом.

Так мы стояли у стенда, радуясь живущим и вспоминая павших бойцов. Самый старый из нас, Лукьян Степанович Головатый, вдруг вспомнил самого молодого из "Гандзи", своего односельчанина, Абрама Глузмана. Сейчас он инженер в городе Волжском.

Вспомнили мы и совсем уже молодого бойца – семнадцатилетнюю Маню Шенкман. Девушка окончила в Проскурове гимназию и пришла на бронепоезд. Боевое задание получила – обучать на бронепоезде неграмотных. Головатый похвалился, что учительница ставила ему только пятерки. Потом талантливую девушку взяли в политотдел бригады, оттуда в политотдел дивизии. А когда нам пришлось оставить Киев и город захватили деникинцы, Шенкман, уже коммунисткой, выполняла ответственные задания в нашем большевистском подполье...

К слову пришлось, и я рассказал товарищам о скульптуре, посвященной "Гандзе" и находящейся в Артиллерийском музее в Ленинграде. Авторы Черницкий и Якимович.

Сцена "решающего боя", которую воспроизвели скульпторы, соседствует с подлинной гаубицей времен гражданской войны.

* * *

Остается сказать, как обнаружился еще один наш боец – мадьяр Янош Боди.

В команде бронепоезда были русские, украинцы, молдаване, евреи, латыши, чехи – настоящая интернациональная бригада.

Прислали нам на службу двоих мадьяров. Они были из пленных, захваченных русскими войсками еще в первую империалистическую войну.

Бывшие австрийские солдаты нам понравились с первого взгляда. К тому же у одного из них было примечательное лицо. Теперь, когда мировая литература обогатилась знаменитым романом Гашека "Бравый солдат Швейк", я бы мог сказать, что мой новый боец – Янош Боди – вполне мог быть прообразом Швейка. Но где он теперь, бравый мадьяр-доброволец, решивший связать свою судьбу с Красной Армией Советской России?

Не сразу я отважился предпринять эти розыски. Сорокалетняя даль времен, другая страна. К тому же – почем я знаю, – может быть, Боди в Венгрии столь же распространенная фамилия, как у нас Иванов, Петров? Шансов на успех, казалось, никаких – нулевая вероятность!

Все же написал в Москву, в посольство Венгерской Народной Республики. И невероятное свершилось... Вдруг получаю из Будапешта пакет, а в нем вырезанный из журнала "Orzag Uilag" лист с портретом Яноша Боди и очерком о нем.

Оказывается, товарищи из посольства переправили мое письмо в Будапешт, в широко распространенный журнал. Там оно было опубликовано.

И вот Янош Боди в редакции – явился торжественно, в сопровождении старшего сына и невестки. Ему, нашему боевому товарищу, оказалось за семьдесят, вырастил многочисленную трудовую семью (три сына, дочь, внуки). Его деревня – Мадараш близ знаменитого своей природой озера Балатон.

В беседе с писателем Эндре Баратом (автором очерка) Янош с живостью вспомнил многих соратников по бронепоезду.

* * *

И еще – об одной прогулке. Когда мы, старики, впятером были в Хмельницком, встретился нам фотомагазин. Витрина. Остановились, чтобы посмотреть местную фотохронику.

В центре масштабная фотография – бронепоезд.

На снимке дата: "1957 год, 7 ноября". А в подписи сказано, что снимок сделан в сорокалетие Советской власти, на юбилейной демонстрации трудящихся Хмельницкого.

Трудно передать наше волнение, когда мы прочли название бронепоезда: "Гандзя".

В колонне демонстрантов шел, конечно, макет. Но народ вспомнил "Гандзю" – и в какой день: в великий советский праздник! Значит, наш бронепоезд, как и прежде, в строю!

* * *

Миновало 60 лет, как окончилась гражданская война. Вспоминаются и другие, более близкие события – Великая Отечественная. Тут уж обошлось без бронепоезда "Гандзи". Эпоха бронепоездов закончилась, появилось оружие, во много раз более грозное, – танки.

Оседлав тысячи и тысячи танков, орды немецких фашистов обрушились на Советскую страну. Гитлер поклялся стереть с лица земли ненавистный ему Ленинград, захватить и онемечить Москву, наши заводы, фабрики, шахты и пахотные земли раздать германским капиталистам и помещикам, советских людей обратить в рабство, а непокорных уничтожить.