Текст книги "Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»"

Автор книги: Николай Дубровин

 
Все в кресте – и жизнь, и сила,
С ним родишься в мир земной,
С ним живешь, и на могиле
Он же станет над тобой.
 
 
Помни это – и молиться
Перед ним не забывай;
За него идешь ты биться —
За него и умирай.
 
 
Что жалеть солдату жизни?
Всем лежать в земле сырой;
 
 
А кто отдал жизнь отчизне,
Тот бессмертен как герой!
 

Горячо молились защитники не о спасении собственного живота, а о спасении родного им города, о спасении славы отечества. Тысячи теплых молитв возносились к небесам, молитв чистых, солдатских – бесслезных, бессловных, но горячих и искренних. По окончании крестного хода вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов объезжал войска. Одетый в блестящую генерал-адъютантскую форму, окруженный многочисленной свитой, он ехал вдоль линии, приветствуемый громкими криками.

– Царь надеется, – говорил он войскам, – что мы отстоим Севастополь; да нам и некуда отступать: позади нас море, впереди неприятель. Помни же, не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду – тот изменник, кто протрубит ретираду! – и если я сам прикажу отступить – коли и меня!

Громкое неумолкаемое «Ура!» было ответом войск на слова любимого начальника.

– Ваше дело, – говорил Корнилов, подвигаясь далее и обращаясь к одному из пехотных батальонов, – ваше дело сначала строчить неприятеля из ружей, а если ему вздумается забраться на батареи, так принимайте его по-русски; тут уж знакомое дело – штыковая работа.

Стоявшие на укреплениях матросы, завидя издали приближение своего начальника, приветствовали его громким «Ура!».

– Я давно знаю вас за молодцов, – говорил им Корнилов, – а с молодцами говорить долго нечего.

Одушевление войск и желание, постояв за себя, отмстить врагу сделались всеобщими.

Смотря в это время на пропеченные южным солнцем, загорелые лица стоявших на укреплениях, можно было видеть, что они готовы в огонь и воду, что

 
От дедовской науки,
От прапрадедов своих
Не отстали наши внуки,
То же сердце бьется в них;
 
 
Тот же воин православный,
Так же сильный, как и встарь
В нашей родине державной —
Русский Бог и русский Царь!
 

Уверенность в своей силе солдат и радостные крики их закончили этот величественный день в жизни севастопольского гарнизона.

На следующее утро в виду города появились передовые войска неприятеля, а спустя два дня, 18 сентября, стали подходить к Северной стороне города и главные силы князя Меншикова. Гарнизон Севастополя, надеясь на подкрепление, вздохнул свободнее и радостно встретил полки, прибывшие в город.

Увеличение гарнизона позволило приступить к более правильному размещению войск. Имея в виду растянутость участка вице-адмирала Новосильского и контр-адмирала Истомина, Корнилов разделил всю оборонительную линию укреплений вместо трех на четыре дистанции. Первая от рейда до редута Шварца, построенного между 4-м и 5-м бастионами, поручена генералу Аслановичу; вторая, заключавшая в себе 4-й бастион с боковыми батареями до городского бульвара, вверена вице-адмиралу Новосильскому; третья дистанция, в которую входил 3-й бастион с его боковыми батареями, от городского бульвара до морского госпиталя, поступила под начальством контр-адмирала Панфилова; все же остальное пространство до Килен-балки, составляя четвертую дистанцию, находилось в ведении контр-адмирала Истомина.

Неприятель стоял в отдалении и как бы смотрел с раздумьем и удивлением, что вот-де перед его носом растут как грибы севастопольские укрепления.

Был полдень 22 сентября. Вице-адмирал Корнилов, объезжая линию укреплений, подъехал к 4-му бастиону. Матросы, работавшие на бастионах, собирались «пошабашить», как вдруг сигнальщик, смотревший в трубу возле насыпи, крикнул: «Неприятель идет на приступ!» На бастионе все пришло в движение, кто хватал ружье, кто бежал к орудию, и задымились фитили, готовые по первому приказанию пустить ядро по наступавшим колоннам. Между тем несколько офицеров подошли к сигнальщику; каждый смотрел в трубку и делал свои замечания.

– В самом деле, – говорил один, – видны французские войска.

– У них, – прибавлял другой, – что-то в руках блестит на солнце. Должно быть, штуцера.

Вдали видна была колонна человек в тысячу. Подойдя ближе к нашим укреплениям, она остановилась; солдаты, казалось, начали копать землю.

– Не закладывают ли они траншею? – спрашивали друг друга присутствующие.

Все стали всматриваться попристальнее. При помощи зрительных труб можно было видеть, что только немногие солдаты имели ружья, остальные несли ломы, лопаты, кирки и другие инструменты для копания земли. Не было сомнений, что неприятель боится атаковать укрепления открытой силой и намерен устроить батареи и громить ими наш родной город и укрепления.

Работы союзников подвигались очень медленно; с большим затруднением выгружали они с судов свою артиллерию, медленно тащили ее на назначенные места. Постройка укреплений подвигалась еще медленнее: копая землю, они встречали под тонким пластом ее камень, который с трудом пробивали их самые лучшие инструменты. Непривычные к такой трудной работе, солдаты их болели, и в рядах союзников появилась холера в значительных размерах, так что в день умирало по 150 человек и более. Недостаток в продовольствии и жизнь под открытым небом еще более увеличивали потери и смертность. С удивлением смотрел неприятель на наши войска и на выраставшие укрепления севастопольские. Точно так же живя под открытым небом, трудясь день и ночь над постройкой укреплений, русские войска находили еще время и средства беспокоить неприятеля своими выстрелами, уничтожавшими их работы или разгонявшими рабочих.

По мере того как постройка укреплений приходила к концу, бастионы и батареи покрывались орудиями и тотчас же открывали огонь против неприятеля и его работ.

«Русские батареи, – писали англичане в своих газетах, – не дают покоя ни днем ни ночью войскам, расположенным под прикрытием возвышений, окружающих Севастополь. Ядра и гранаты беспрерывно перелетают через возвышения и падают вблизи наших солдат. Едва только покажутся два-три солдата, как русские выстрелы напоминают им самым ощутительным образом, чтобы они убрались подобру-поздорову и что им лучше оставаться под прикрытием».

Благодаря этой меткости выстрелов неприятельским солдатам было запрещено показываться перед севастопольскими укреплениями, кроме тех команд, которым необходимо было это по службе.

Ночные вылазки из Севастополя еще более замедляли работы неприятеля. С наступлением ночи наши охотники пробирались тайком к земляным постройкам союзников, нападали на них врасплох, уничтожали, насколько можно, их работы и, произведя всеобщую тревогу в лагере, возвращались домой, забрав в добычу оружие, одежду, инструменты и пр. Случалось, что несколько десятков солдат, отправившихся ночью распотешить свою удаль, поднимали на ноги всю неприятельскую армию. С первым криком «Ура!» наших охотников, бросавшихся в штыки, союзники, не рассмотрев числа их, были тревогу по всему лагерю. Проходило несколько часов после того; наши удальцы давно уже отступили и, сидя в кругу товарищей, рассматривали кто захваченную у неприятеля шапку, иной ружье, либо одеяло, а в неприятельском лагере солдаты все еще стояли под ружьем, ожидая нападения русских.

Беспокоя день и ночь противника и замедляя его работы, севастопольский гарнизон успел построить укрепления, сделать необходимые запасы снарядов, поставить на укреплениях морские орудия, расставить корабли так, чтобы они могли обстреливать рвы и овраги, спускавшиеся к городу, и устроить несколько мостов для свободного сообщения. Словом сказать, наши успели укрепить город настолько, что когда неприятель открыл первую стрельбу по Севастополю, то мы были совершенно готовы встретить его должным образом по-русски.

Эта необыкновенная деятельность севастопольского гарнизона не укрылась от глаз монарха. Достойно оценив заслуги защитников, император писал князю Меншикову: «Благодари всех за усердие; скажи нашим молодцам-морякам, что я на них надеюсь на суше, как на море. Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы, русские, защищаем родимый край и веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией! Да хранит тебя и вас всех Господь; молитвы мои за вас и наше правое дело, а душа моя и все мысли с вами».

На рассвете 5 октября сильный туман закрыл весь город и бухту до такой степени, что в двух шагах ничего не было видно. В половине седьмого утра, как только туман стал редеть, французы, бросив три бомбы одну за другой, подали тем сигнал к началу стрельбы по осажденному городу. Вслед за тем с удивительной быстротой заревело 53 орудия французских и 73 английских. В ответ на этот погром посыпались частые выстрелы с наших укреплений с такой меткостью, которая заставила союзников понять, что нелегко им будет сладить с укреплениями, выросшими на их глазах.

Стрельба по городу и окружавшим его укреплениям с каждым часом увеличивалась, и в самое короткое время все пространство, разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Несколько раз отдавалось приказание стрелять пореже, чтобы дать рассеяться дыму, но моряки, по увлечению и из желания нанести больший вред врагу, продолжали вести самую частую стрельбу. Тучи порохового дыма, носясь над городом, скрывали от глаз не только все батареи и всю окрестность, но даже и само солнце. Свет его померкнул, и казалось оно раскаленным шаром или кровавым кругом, медленно опускавшимся на горизонт.

С первыми выстрелами неприятельских батарей оба адмирала, Корнилов и Нахимов, были на конях и скакали первый на 4-й бастион, а второй на 5-й. Восторженные крики войск, стоявших в укреплении, приветствовали Владимира Алексеевича Корнилова, когда он взошел в укрепление в сопровождении нескольких офицеров своего штаба.

4-й бастион по своему положению обратил на себя особенное внимание союзников. Все усилия французов были направлены к тому, чтобы уничтожить и срыть с лица земли это укрепление. Внутри бастиона скрещивались французские бомбы с английскими ядрами, через него же летели и русские снаряды с двух батарей, расположенных позади бастиона. Владимира Алексеевича Корнилова просили, чтобы он поберег себя и оставил бастион, но он отвечал, что теперь не время думать о безопасности, и продолжал наблюдать за действиями батарей своих и неприятельских. Разговаривая с солдатами, наводившими орудия, указывая им куда целить, Корнилов переходил от одного орудия к другому. Покойно и строго было выражение его лица, легкая улыбка едва заметно играла на устах, глаза его светились ярче обыкновенного; высоко он держал голову, смотря на творения своих рук – севастопольские укрепления. Сухощавый и несколько согнутый стан Корнилова, казалось, в этот день выпрямился, и весь он как будто сделался повыше ростом.

Поговорив с командиром 4-го бастиона, вице-адмиралом Новосильским, и отдав ему некоторые приказания, Корнилов отправился на 5-й бастион. Проезжая мимо Тарутинского полка, адмирал был радостно приветствуем солдатами.

– Вот этот так молодец! – говорили между собой солдаты, смотря на адмирала.

На 5-м бастионе всей стрельбой распоряжался Павел Степанович Нахимов, он сам наводил орудия и следил за полетом снарядов. Одетый в сюртук с эполетами, Нахимов хозяйничал на батарее, как на корабле. Принимая самое живое и горячее участие в защите, презирая опасность, Павел Степанович в самом начале боя чуть было не погиб, он был ранен в голову, но, к счастью, легко.

– Вы ранены, Павел Степанович, – сказал один из приближенных к нему офицеров.

– Неправда-с! – отвечал он с неудовольствием, желая скрыть свою рану от любивших его матросов, с тем чтобы не расстроить их.

Спустя некоторое время, проведя рукой по окровавленному лбу, он прибавил: «Слишком мало-с, чтоб об этом заботиться, слишком мало-с!»

Разговаривая с Павлом Степановичам, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили наши снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто, под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землей и кровью убитых, бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий. Трудно себе представить что-либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один страшный гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили землю, бороздили укрепления и разносили смерть и увечья повсюду.

Происходивший от этого ужасный оглушительный треск и гул увеличивался еще от выстрелов с неприятельских кораблей по нашим приморским укреплениям. Расположившись перед ними полукругом, неприятельские корабли открыли непрерывную и частую стрельбу из 1500 орудий. Наши укрепления отвечали тем же, и застонала земля, задрожали окрестные горы, заклокотало синее море.

Прекрасна и величественна была картина боя для тех, кто мог любоваться ею издали, не подвергаясь опасности быть убитым. Неприятельские корабли стреляли целым бортом, зараз из всех пушек. Густой пороховой дым начал постепенно закрывать корабли. При совершенно тихой погоде, чистом и ясном небе, при свете полуденного солнца густые клубы дыма, заколыхавшиеся сначала по темно-синей поверхности моря, стали подыматься все выше и выше и наконец совершенно закрыли корабли с их мачтами и снастями. Непроницаемая завеса эта по временам прорезывалась, как молнией, отблесками выстрелов, за которыми слышалась частая дробь града снарядов, лопавшихся в воздухе, прыгавших по земле или ударявшихся в стены укреплений.

Бомбы, картечь, ракеты и прочие снаряды кучами летели на защитников. Треск и взрывы были повсеместны.

В продолжение нескольких часов люди, сражавшиеся в облаках дыма, ежеминутно ожидали смертельного удара. Пусть каждый поставит себя в этот день на место русского солдата, и тогда только он оценит его заслуги родине, честь и достоинство которой он отстаивал своей грудью. Проникнутый святым долгом, под столь сильным огнем неприятеля он бесстрашно заряжал орудия, исправляя наскоро повреждение в укреплениях, тушил огонь, смело лез на пороховой погреб, чтобы спасти его от взрыва, могущего разнести в клочки все укрепления с его защитниками, и в то же время убирал убитых и раненых, утешая страдальцев словом и молитвой.

Несколько часов сряду длилась с обеих сторон усиленная стрельба на всех пунктах. Оба противника, казалось, не хотели уступить друг другу, как вдруг наша бомба взорвала пороховой погреб на одной из французских батарей. Взрыв этот был встречен громким «Ура!» севастопольского гарнизона. Через полчаса после этого взрыва последовал другой, и затем огонь с французских батарей стал постепенно слабеть, а потом и вовсе прекратился.

Английские батареи были счастливее. Будучи сильнее и устроены прочнее французских, они действовали успешнее и продолжительнее. Англичане открыли самую усиленную стрельбу, направляя ее преимущественно на Малахов курган и на 3-й бастион, пострадавший более других. Расположенные на горе английские батареи засыпали его снарядами спереди и сзади, так что сообщение с бастионом сделалось чрезвычайно опасным. К трем часам пополудни на 3-м бастионе треть орудий была испорчена и сбита, а перед остальными были разрушены амбразуры.

Потеря в людях на 3-м бастионе и Малаховом кургане была огромная, и числа оставшихся едва хватало для действия при орудиях. Между тем неприятельские выстрелы разрушали наши укрепления, построенные наскоро, из сухой земли, не успевшей слежаться. Отверстия в укреплениях (амбразуры), сквозь которые стреляли орудия, поддерживаемые досками, загорались, и для тушения их необходимо было назначить особых рабочих. В таких затруднительных обстоятельствах Корнилов поскакал к острогу, где содержалось много арестантов.

– Всех арестантов, не прикованных к тачкам, – сказал он караульному офицеру, – отведите на Малахов курган. Я сейчас сам буду и распоряжусь работой.

Прикованные к тачкам просили, как милости, и их пустить туда же. Им стало совестно за самих себя, совестно за то, что им не доверяют даже и в такие минуты.

– Нет, мы не останемся здесь, простите нас, – кричали они, – пустите сражаться с врагами, мы умрем на батареях.

Кандалы при содействии товарищей вмиг были сняты, и арестанты выстроились в три шеренги.

– Ребята! – сказал им Корнилов. – Марш за мной на Малахов курган, там самоотвержением и храбростью заслужите прощение нашего милостивого Государя за прежние ваши проступки.

С криком «Ура!» тысячная толпа арестантов хлынула за лошадью Корнилова, поскакавшего вперед. Высоко оценили арестанты доверие к ним адмирала, и отслужили они свою службу верой и правдой. Многие из них были убиты на бастионах севастопольских, а оставшиеся в живых заслужили полное прощение, переменили свое поведение и, став честными людьми, удостоены наградой.

На Малаховом кургане Корнилов, как и везде, был встречен громким «Ура!» 44-го флотского экипажа.

Распоряжаясь на кургане, адмирал появлялся в самых опасных местах. Слыша постоянные просьбы своих приближенных возвратиться домой, Корнилов хотя и соглашался их исполнить, но не вполне.

– Постойте, мы поедем еще к тем полкам, – сказал он, указывая на Бородинский и Бутырский полки, – а потом госпитальной дорогой домой.

Постояв еще несколько минут, он в половине двенадцатого часа произнес: «Ну теперь поедем», но не успел сделать и трех шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота. Адмирал упал; его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.

– Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь! Не отдавайте его, – сказал В. А. Корнилов окружавшим его и скоро потерял память, не испустив ни одного стона. Он пришел в себя только на перевязочном пункте и причастился Св. Таин. Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются приподнять, чтобы не повредить рану, Владимир Алексеевич сам через раздробленную ногу перекатился в носилки и был отнесен в морской госпиталь. Чувствуя приближение смерти, он ожидал минуту эту с совершенным спокойствием.

– Скажите всем, – говорил он окружающим, – как приятно умирать, когда совесть спокойна. Благослови, Господи, Россию и Государя, – прибавил он, – спаси Севастополь и флот.

В половине четвертого часа пополудни доблестного адмирала не стало, и войска, верившие в его счастье и необыкновенные способности, с грустью узнали о его кончине.

На том месте Малахова кургана, где убит В. А. Корнилов, был сложен крест из неприятельских бомб и ядер, а сама батарея, по высочайшему повелению, была названа бастионом Корнилова.

Между тем борьба с английскими батареями продолжалась. Наша артиллерия действовала отлично. Состязание двух противников поддерживалось с особой живостью, как вдруг, в 3 часа 17 минут пополудни, одна из неприятельских бомб пробила пороховой погреб – и страшный взрыв потряс весь 3-й бастион. Начальник артиллерии третьего отделения, капитан 1 ранга Ергомышев, упал замертво, контуженный в голову; начальник бастиона, капитан-лейтенант Лесли, пропал бесследно, и множество нижних чинов разорваны на части. Обезображенные трупы их валялись повсюду, во рву и между орудиями: там груда рук, тут одни головы без туловища. Бастион представлял картину полного разрушения. Вся передняя половина насыпи была сброшена в ров, многие орудия и станки опрокинуты, так что несколько минут бастион не мог производить выстрелов. Затем убыль прислуги была пополнена и выстрелы загремели ожесточеннее прежнего. Соседняя с бастионом батарея Будищева с громкими криками «Ура!» открыла самый частый огонь, наносивший жестокий вред англичанам.

На Малаховом кургане около четырех часов пополудни взлетел на воздух зарядный ящик, не причинивший, впрочем, значительного вреда. Не обращая внимания на взрыв, защитники продолжали вести самую ожесточенную стрельбу, ободряемые примером офицеров и пастырем церкви. Посреди ядер и бомб расхаживал по кургану священник в епитрахили, с крестом в руках и благословлял прислугу. Более двух часов достойный пастырь не оставлял места боя и не выходил из огня. Одушевляемые его примером, матросы удвоили усилия, и не более как через полчаса после взрыва на 3-м бастионе бомба с Малахова кургана взрывает пороховой погреб на той английской батарее, на которой развевался английский флаг. Взрыв этот был так губителен, что все остальное время англичане могли стрелять только из двух орудий.

Отличное действие нашей артиллерии заставило союзников прекратить бомбардирование города. Выстрелы их становились все реже и реже, а потом и совсем смолкли. Спустя немного времени прекратили свою стрельбу и неприятельские корабли. Выпустив 150 000 снарядов, ядер и бомб, союзный англо-французско-турецкий флот отошел, сам поврежденный, но без всяких результатов, не причинив большого вреда нашим приморским укреплениям.

Так кончился день 5 октября, называемый днем первого бомбардирования Севастополя. Несмотря, однако же, на успех нашей артиллерии, день этот дорого стоит русской армии. До тысячи человек солдат было убитых и раненых; мы потеряли много офицеров, потеряли адмирала Корнилова, но зато доказали врагу, что нелегко будет ему бороться с храбрыми защитниками Севастополя.

Много было совершено в этот день отдельных подвигов, мы приведем некоторые из них:

1. 29-го экипажа боцман Алфимов состоял комендором при бомбическом орудии на 4-м бастионе и неустанно наводил свою пушку на 2-ю амбразуру французской батареи. Неприятельское ядро оторвало ему ногу; Алфимова понесли на носилках. «Стой! – крикнул он. – Эй, Семен, поди-ка сюда». Подбежал матрос, занявший место комендора. «Слушай! – говорил раненый. – Если ты мне к вечеру не подобьешь второго орудия, я приду и поссорюсь с тобой… Ну, теперь пошел, неси на перевязку».

2. Бутырского пехотного полка денщик Федор Аверьянов нес во время бомбардирования полную миску со щами для своего офицера, у которого собралось несколько товарищей. Аверьянову надо было пройти через большую площадь у Корабельной слободы, на которой ложилось такое множество неприятельских снарядов, что еще долго после бомбардирования все это пространство было усеяно ядрами и нелопнувшими бомбами и гранатами. Бомбы и ядра падали со всех сторон, но усердный денщик устремил все внимание на миску и только искоса поглядывал на падавшие снаряды. Дойдя до землянки, в которой сидели офицеры, он тщательно поставил щи на лавку и, перекрестившись, сказал: «Ну, слава богу, не пролил».

3. 5 октября утром капитан 1 ранга Керин крикнул своему денщику: «Михайло, чая!» «Ваше высокоблагородие, – отвечал денщик, – чая не будет, ядро снесло трубу с самовара». «Пошел, – сказал капитан, – и как хочешь, а чтоб был чай!» В это время летела мимо корниловского бастиона неприятельская ракета. Увидев ее, денщик сказал: «Сейчас будет!» – и бросился бежать по направлению ее полета. Через несколько минут исполнительный матрос устанавливал железную гильзу ракеты на пораненный самовар своего капитана.

4. На 3-й бастион упала огромного размера английская бомба и, крутясь, грозно шипела возле собравшейся толпы матросов. «Не сердись, толстуха, – сказал один из них, – никого не испугаешь. У меня теща сердитее тебя, а я и ее не боюсь», – и с этими словами залепил трубку бомбы грязью.