Текст книги "Ермак Тимофеевич"

Автор книги: Николай Гейнце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

XII
Гонец

Быстро шёл Ермак по дороге, ведущей от хором Строгановых в Пермь.

Версты за полторы от старого посёлка вправо от дороги на лугу пасся табун лошадей, принадлежавших новым поселенцам. Ермак направился к этому табуну. Привычной рукой схватил он за гриву первую попавшуюся лошадь, а через мгновение уже сидел на ней верхом и мчался по направлению к густому, синевшему вдали лесу слева от дороги.

В воздухе было тихо, но быстрая езда охлаждала воспалённое лицо Ермака Тимофеевича. Глаза его горели каким-то диким блеском – он был положительно страшен. Это не был тот Ермак, который беседовал часа два тому назад с Семёном Иоаникиевичем Строгановым, а затем со своим есаулом.

Это был Ермак, предоставленный самому себе, которому не перед кем было скрываться, не перед кем носить личину – Ермак простора, расстилавшейся вокруг него степи.

«Не бывать тому, чтобы грамотка дошла до Москвы, чтобы приехал боярин вырвать из-под глаз мою кралю, свет очей моих… Если не отдаст гонец её волею, отправлю его туда, откуда до Москвы не в пример дальше, чем отсюда», – неслось в голове скакавшего во весь дух Ермака Тимофеевича.

«Не моя, так пусть ничья будет! – решил он, отуманенный страстью. – Легче мне ударить её в сердце ножом, видеть предсмертные корчи её, чем отдать другому, не только боярину, но и самому царю… Убью её и себя отправлю к чёрту в пасть, туда мне и дорога».

Лес приближался. Вот он начался, дорога стала спускаться в глубокий овраг. Ермак остановил коня на самом спуске, слез с него и отпустил на волю. Умное животное поскакало назад к табуну.

Ермак пеший стал спускаться в овраг по опушке леса. Он зорко смотрел в чащу и наконец на самом дне оврага выбрал густой кустарник и юркнул в него. Здесь он лёг на шёлковую траву. Незамечаемый со стороны дороги, он видел её как на ладони.

По этой дороге должен был проехать гонец Семёна Иоаникиевича с грамотою к боярину Обноскову в Москву. Оставим Ермака Тимофеевича выжидать гонца и вернёмся в горницу Семёна Иоаникиевича. Проводив атамана, Строганов снова перечитал грамотку, свернул её в трубку, запечатал восковою печатью и, положив на стол, задумался: «Кого же гонцом?» В Москву надо послать человека оборотистого, с умом, там, чай, челядь-то боярская себе на уме. До сих пор грамотками обменивался он с боярином через приказных торговых людей, а теперь как ждать оказии, коли беда такая стряслась над девкой. Спешить надо!

Семён Иоаникиевич стал перебирать в уме дворовых челядинцев. Ни один не показался ему подходящим.

«Яшка! – остановился он на известном уже читателю виртуозе на балалайке, красивом, дотошном парне. – Он это дело лучше оборудует, – стал размышлять Строганов. – Парень и из себя видный, да и языка ему не занимать стать. Забавляет он, развлекает Аксюшу и её сенных девушек, да вот Антиповна бает, что надоел он ей, не хочет его слушать… Приедет, в новинку будет…»

И у Семёна Иоаникиевича созрело решение послать гонцом в Москву Яшку. Он захлопал в ладоши. В горницу вошёл Касьян.

– Кликни-ка мне Яшку, – приказал Семён Иоаникиевич.

Через несколько минут в горницу вошёл Яшка. Это был высокий, стройный парень со смуглым лицом и чёрными кудрями, шапкой сидевшими на голове и спускавшимися на высокий лоб. Блестящие чёрные маленькие глаза светились и искрились непритворным весельем, казалось, переполнявшим всё существо Яшки. Он был одет в серый кафтан самодельного сукна, подпоясанный красным с жёлтыми полосами кушаком, шаровары были вправлены в сапоги жёлтой кожи. В руках он держал чёрную смушковую шапку.

– Звать изволила твоя милость? – перекрестившись на образа и отвесив поясной поклон Семёну Иоаникиевичу, развязно спросил Яшка.

– Звал, Яков, звал. Службу надо будет сослужить мне, большую службу…

– Твой слуга, Семён Аникич. Только скажи, а за службой дело не станет…

– Надо тебе в Москву съездить…

– В Москву… – побледнел Яшка.

Перспектива долгой разлуки с Домашей, которую он искренне любил, вдруг до боли сжала ему сердце, но это было на одно мгновение. Далёкая Москва, город палат царских и боярских хором, о которых он столько слышал рассказов, предстал его молодому воображению и распалил любопытство.

«Коли любит, не забудет, – пронеслось в его голове, – а ей московского гостинца привезу, чай, там ленты да бусы не пермским чета…»

На этом решении он успокоился. Краска снова появилась на его лице.

– В Москву так в Москву, куда пошлёт твоя милость, хотя за Москву… – с прежнею неизменною улыбкою отвечал он.

– Отвезёшь вот боярину Обноскову от меня грамотку и ответ привезёшь на неё…

Семён Иоаникиевич передал ему свиток. Яша бережно взял его и положил за пазуху.

– Ты зашей её в загрудник, – заметил Строганов.

– Ладно, в целости будет, не сумлевайся.

– А вот тебе и казна на дорогу…

Семён Иоаникиевич встал, подошёл к одному из шкафов, отпер его одним из ключей в большой связке, висевшей у него на поясе, вынул оттуда довольно объёмистый мешок с деньгами и подал его Яшке.

– Хватит тут и в Москву, и обратно, и на гулянку по Москве останется, – заметил Строганов.

– Благодарствуем твоей милости, – ответил Яшка, принимая мешок.

– Сегодня же и выезжай…

– С час, может, промешкаю…

– Ладно… Ступай себе. Счастливого пути…

– Прощенья просим, Семён Иоаникиевич, – поклонился Яшка.

– С Богом! – напутствовал его Строганов.

Яшка вышел из горницы и направился к себе. Он жил вместе с другими холостяками-челядинцами в одной из надворных избушек.

Весть о посылке Яшки в Москву с грамоткой с быстротой молнии облетела всю усадьбу Строгановых. Многие из челядинцев завидовали выпавшему ему жребию – поразмыкать домашнюю скуку по чисту полю и чужим городам, увидать Москву далёкую, а, может, и самого царя Грозного, что Москву под своими очами держит… Другие сожалели о нём: как бы не пропал он в далёком пути. Мало ли лиходеев может встретиться?

Словом, толков было не обобраться. Весть проникла и в рукодельную к сенным девушкам. Услыхав её, Домаша побледнела. Хоть она, в силу своего строптивого характера, относилась к полюбившемуся ей парню с кондачка, но всё же разлука с ним больно защемила девичье сердце.

«Надо во что бы то ни стало повидаться с ним, – пронеслось в её уме, – и пусть прежде всего поклянётся мне в любви да исполнит мой приказ относительно Ермака, а там пусть едет с Богом, авось такой же воротится».

Домаша посмотрела на свою хозяйку-подругу, сидевшую за пяльцами. Та низко склонилась над ними и сидела не шелохнувшись. Ксения Яковлевна поняла, что посыл Яшки гонцом в Москву – дело Антиповны: грамотка адресована боярину Обноскову с приглашением прибыть сюда, чтобы вести её под венец. Это старуха-нянька наговорила дяде Семёну невесть что, он и отписал жениху. Не пойдёт она ни за что под венец, лучше сбежит куда глаза глядят или в монастырь затворится. Коли не бывать ей за Ермаком – так никто ей и не надобен.

Эти мысли быстрее ласточки пролетали в голове девушки и болью отзывались в её сердце. Она быстро отодвинула пяльцы и вышла из рукодельной. Антиповна, сидевшая на своём наблюдательном посту, пристально посмотрела ей вслед.

«Ничего, пройдёт это, – подумала она. – Весть-то уж больно для неё нежданная-негаданная».

Вслед за Ксенией Яковлевной вскочила из-за пяльцев и Домаша и прошла за молодой хозяйкой. Она застала её сидящей на лавке и в слезах. Домаша молча села рядом.

– Это к нему посылают грамотку, к нему!.. Ненадобен он мне, ненадобен!.. – воскликнула Ксения Яковлевна, упав на плечо подруги, и заплакала.

– Да не убивайся ты, Ксения Яковлевна, раньше времени… Ближний ли свет Москва-то! Пока он получит грамотку, пока ответит да сам соберётся, много воды утечёт, ох, много… Мне вон с Яшкой разлучаться надо и то не горюю, хоть бы что, и без того его не отпущу, чтобы от Ермака он мне какой ни на есть для тебя ответ принёс…

– Ах, нет, Домаша, не надо, соромно, – всё же несколько повеселев, сказала Ксения Яковлевна.

– Что тут за соромно! Стороной он ведь разведает, не напрямки.

– Разве что стороной…

– Не смущайся. Я позову к тебе Антиповну, мне её из рукодельной надо выудить, уйти надо, повидаться с Яшкой-то.

– Хорошо, позови, я её заставлю себе сказки рассказывать.

– Это ладно…

Девушка выскочила в рукодельную.

– Антиповна, – сказала она, – Ксения Яковлевна тебя кличет.

Старуха быстро встала и поплелась в соседнюю горницу. Не успела Антиповна переступить порог, как Домаши уже не было в рукодельной. Она стремительно выбежала вон, спустилась во двор, два раза пробежала мимо избы, где жил Яков с товарищами, знавшими о его якшанье с Домашкой, и бросилась за сарай в глубине двора, за которым был пустырь, заросший травою.

Запыхавшись, Домаша присела на один из пней. Пустырь этот был давно излюбленным местом свиданий её с Яковом, но чаще всего ему приходилось здесь часами бесплодно ожидать девушку.

Теперь Домаша ждала его.

«Ишь понесёт его в какую даль… Невесть что случиться может… Кажись, надо бы ему отговориться да остаться. Семён Аникич добрый, за неволю не послал бы, другого бы выбрал. Чай, самому в Москве погулять хочется… Уж и задам же я ему холоду», – думала девушка, сидя и чутко прислушиваясь к малейшему шороху.

Кругом всё было тихо.

«Что же он, пострел, не видел, што ли, меня?.. Кажись, какая-то рожа из окна выглядывала, скажут», – терялась она в догадках.

Наконец до слуха её донеслись торопливые шаги по двору.

– Идёт! – решила она.

И действительно, через несколько минут из-за сарая появилась на пустыре высокая, стройная фигура Якова. Он быстро вышагивал навстречу девушке.

XIII
На пустыре

Домаша притворилась, что не заметила приближения Якова.

– Домаша, а Домаша! – окликнул её парень, подойдя к ней сзади.

– А, это ты! – с деланым равнодушием обернулась к нему девушка.

Яшка хотел обнять её.

– Не замай, – ударила она его по руке. – Чего лезешь с лапами?.. Облапливай московских баб и девок…

– Уж знаешь, – усмехнулся он. – И глупа же ты, Домаша, не своя в том у меня воля.

Девушка не дала ему докончить начатую фразу:

– Не глупее тебя. Знаем вашего брата, насквозь видим… Разводи бобы, а мы послушаем.

Она задорно снизу вверх посмотрела на него. Он продолжал хитро улыбаться.

– Что знаешь, что видишь? Известно, по неволе еду в такую даль, Семён Аникич посылает с грамотою к боярину Обноскову.

– Знаем это, знаем…

– И посмотришь, всё-то вы в рукодельной знаете… Дивное дело!

– Что же тут дивного? Не за замком сидим…

– Это-то так, да больно скоро уж… Не успел я с Семён Аникичем с глазу на глаз переговорить, всё уж известно.

– Сам виноват, болтать ведь сейчас пустился, гонцом-то в Москву еду, знай наших.

Домаша произнесла это, передразнивая самого Якова, с нескрываемой иронией…

– Сказал действительно, а не хвастал. Да и чего хвастать? Не радость тоже мне гонцом ехать-то…

– Толкуй там!

– Вестимо, обвык я тут, легко ли уезжать в сторону чужедальнюю, с милой расставаться…

Яшка глубоко вздохнул.

– Вот оно что! – с хохотом воскликнула Домаша. – Ты уж и милой обзавёлся… Кто же эта краля такая счастливая, парня такого ахового захороводила, хоть бы глазком посмотреть на такую, а не то чтобы…

Девушка не окончила и ещё пуще захохотала.

– Тебе всё смешки, Домаша, уж подлинно не мимо молвит пословица: «Кошке игрушки, а мышке слёзки».

– Кто же кошка-то по-твоему? – со смехом спросила Домаша.

– Кто? Да ты…

– Вот оно что! А ты мышка несчастная, то-то ты рыло-то нагулял, поперёк себя шире… Всё это оттого, что слезами обливаешься… Жаль тебя мне, парень, жаль… Ну да московские крали тебя, мышонка бедного, приголубят, приласкают, шкурку вот, пожалуй, попортят, не ровен час, ну да это не беда, всё равно ты после них никому не будешь надобен.

Последние слова Домаша произнесла серьёзным тоном, и этот переход от шутливого особенно должен был произвести на Яшку рассчитанное впечатление.

– Да ты, кажись, всерьёз, Домаша… Грех тебе, девушка!

– Грех! – повторила она. – В чём это я согрешила, как бы доведаться?..

– Поклёп возводишь, напраслину…

– Вот как! Ишь бедненький, – снова усмехнулась девушка.

– Истинно так… Кабы могла ты, Домаша, раскрыть грудь мою да посмотреть, что делается в сердце моём молодецком, не говорила бы таких речей несуразных.

– А мне-то к чему и знать, что там делается, – небрежно кивнула Домаша.

– Занапрасно совсем, девушка, обижаешь меня, молодца…

– Чем-то я тебя так обидела?

– Да вот речами такими… Может, у меня сердце на части разрывается, перед тобой здесь стоючи…

– С чего это? Кажись бы, не с чего.

– Ох, Домаша, перестанешь ты изводить меня?.. Больно ты переменчива. То лаской приголубишь, будто и сердце есть в тебе, то огрызаешься, словно волчица дикая. К тебе никак и не применишься. Али ты хочешь моей погибели?

Всё это было сказано с такой искренней сердечной болью, что Домаша вдруг перестала улыбаться и снова, подняв голову, посмотрела на него. Он стоял перед нею бледный, без малейшей тени улыбки на красивом лице. Ей стало жалко его.

– Ну пошёл, поехал, размазывай… – проговорила она, всё ещё не желая поддаваться произведённому им на неё впечатлению.

– Не размазываю я, Домаша, а правду говорю… Нерадостно еду я в Москву далёкую, жаль мне тебя покинуть здесь, одна ты для меня, девушка, и радость и свет для очей моих…

– Кабы так было, так не поехал бы, – тихо сказала она.

– Как не ехать, коли посылает меня Семён Аникич…

– Он добрый, не стал бы неволить, кабы сказал ты напрямки ему, что тебе… – Она остановилась. – Ну, хоть бы боязно…

– Боязно… И придумала же ты! Да какой же молодец на себя такой сором возьмёт, трусом скажется!

– Ну так что ни на есть ещё сказать бы мог, – поправилась Домаша, сообразив сама, что сказала действительно несуразное.

– Всё это, может, и впрямь бы сталося… Мог бы и от поездки отлынить, другого бы послал Семён Аникич…

– Видишь ли… – перебила его Домаша.

– Только не с руки мне это было, для тебя же, моя кралечка, красота моя писаная…

– Вот как! Для меня ты со мной же разлучаешься!

– Да, для тебя, поистине…

– Любопытно, парень, об этом доведаться.

– К тому я и речь веду, чтобы ты доведалась… Семён Аникич доверил мне дело важное, значит, надеется на меня, не считает меня, как другие прочие, только балалаечником, скоморохом. Исполню я дело это, и цена мне в его глазах другая будет. Тогда вот и поклонюсь я ему о свадьбе нашей… Казны дал он мне на дорогу не жалеючи, и половины не истрачу я, копейку беречь стану, только тебе и куплю обнов да гостинцев московских, а казна нам с тобой и вперёд пригодится, как мужем и женою будем… Вот о чём я пораскинул умом, когда меня призвал к себе Семён Аникич и, думаю, пораскинул не без разума… Теперь сведала, девушка?

Домаша молчала. Она сознавала всю справедливость сказанного Яковом, но не в её натуре было сразу признаваться в оказанной ею другому явной несправедливости. И она осталась верна себе.

– Размазал на диво! – делано усмехнулась она. – Голубь чистый, да и только. Ну да что толковать об этом! Ещё на воде писано, вернёшься из Москвы, там видно будет… У меня до тебя дело есть. Ты когда в путь-то?

– Да через час выеду…

Домаша побледнела:

– Так скоро…

– Семён Аникич спешить приказал.

– Ну на часок и задержаться можно. Я ведь не зря сюда тебя вызвала, попрощаться-то ты сам должон был прийти, а не я… Я по делу нашей Ксении Яковлевны…

– Что такое? – тревожно спросил Яков, знавший, как и все челядинцы, о хворости молодой хозяюшки и о том, как все искренне жалели её.

– Да, чай, слышал ты, что изводится она, а с чего – никак и не придумают.

– Слышал, слышал, как же… Оказия…

– А я вот, хоть и баешь ты, что глупая, догадываюсь, с чего у неё хворь-то эта.

– Ну, с чего же?

– Зазнобил ей сердечко один тут молодец.

– Слыхал я, к нему-то и еду с грамотой.

– Ну вот и вышло, ты глуп, а не я… Я говорю тут, а он: к нему еду с грамоткой, – передразнила его Домаша.

– Как тут! Кто же это?

– Ермак.

– Ермак? – даже разинул Яков рот от удивления.

– Он самый.

– Да что ты! В уме ли? Не может быть этого!

– Уж коли говорю, значит, знаю, – ответила Домаша тоном, не допускающим противоречия. – И отчего же Ермаку не зазнобить сердце девичье? Парень он видный, красивый…

– Что и говорить, – согласился Яков, – этого у него не отнимешь. Видишь ли… Разбойник ведь он, душегубцем был…

– А ты думаешь, наша сестра разбойника полюбить не может?

– Кто вас знает! Кто разберёт? – ответил Яков. – В чём же дело-то?

– Поразведай ты сегодня перед отъездом у него стороной, люба ли она ему или нет…

– Это кто же?

– Бестолковый ты, парень, погляжу я на тебя. Конечно, Ксения Яковлевна!

– Да что же тут разведывать? Конечно, люба, кому она не люба будет… Красавица…

– Уж не ты ли тоже заришься? – ревниво спросила Домаша.

– Мне-то к чему… От добра добра не ищут.

Он примостился с нею рядом на пне и обнял за талию. Она не оттолкнула его и даже придвинулась, чтобы он удобнее уселся.

– Это ты говоришь, что люба ему, по себе судишь, – подчеркнула она последние слова, – а мне надо знать, что он скажет…

– Это не в труд мне, зайду к нему, проститься будто.

– Зайди, голубчик, Яшенька.

– А за труды что?

– Да ты сам сейчас сказал, что это не в труд тебе.

– А всё-таки…

– Ну коли так, уж нечего делать с тобой, поцелую на прощанье, через час опять сюда прибегу. Приходи…

– Поцеловать-то и без того на прощанье надобно.

– Ишь какой прыткий.

– Ладно, расцелую я тебя по-свойски.

– Это как ещё придётся.

Домаша встала.

Поднялся и Яков.

– Иди, иди, время-то тебя не будет ждать. Пройдёт незаметно.

– Бегу, бегу, моя ласточка.

Он обхватил её за талию, привлёк к себе и хотел поцеловать, но она ловко выскользнула из его рук, так что он успел поцеловать только её волосы.

– Не замай раньше времени…

И она быстро скрылась за сараями.

– Аспид, а не девка, – проворчал Яков, – а вот заполонила меня, свет без неё не мил.

И побрёл исполнять поручение «аспида». Он направился в новый посёлок, но не застал в избе Ермака Тимофеевича. У встретившегося с ним Ивана Кольца он узнал, что атаман куда-то отлучился из посёлка, и неизвестно, когда вернётся.

– А на что он тебе надобен? – спросил Иван Кольцо.

– Попрощаться было пришёл к нему.

– Попрощаться?

Яков рассказал Ивану о том, что едет гонцом в Москву с грамоткою от Семёна Аникича к боярину Обноскову.

– Что же, добрый путь… Кланяйся от нас Москве-матушке. Не видать нам её теремов высоких, – заметил Иван Кольцо.

Он в то время не думал, что ему не только придётся видеть Москву, но даже быть принятым в Москве с честью.

Ровно через час Яков был снова на пустыре, куда вскорости прибежала и Домаша. Он сообщил ей о невозможности исполнить её поручения из-за отсутствия Ермака.

– Куда же он запропастился? Ведь сегодня ещё был у Семёна Аникича…

– Я у самого есаула спрашивал, у Ивана Ивановича. Отлучился, говорит, а куда – нам неведомо, неведомо, и скоро ли вернётся…

– Эка напасть какая! – сказала Домаша.

– Я в том, голубушка, не причинен…

– Я и не говорю, а только обидно очень. Ты уедешь, мне не через кого будет доведаться. Но что же поделаешь? На нет и суда нет… Прощай. Счастливый путь!

И, несмотря на то что он не исполнил её поручения, она всё-таки несколько раз крепко поцеловала его. На глазах обоих блестели слёзы.

Её слёзы были ему лучшим утешением в предстоящей разлуке.

XIV
Неожиданная встреча

– Вот где ты, Ермак Тимофеевич! – воскликнул Яков, спустившись тихо на коне в овраг и неожиданно увидав перед собой выскочившего из чащи леса и схватившего за узду его лошадь Ермака.

– Яков! – произнёс атаман упавшим голосом, не выпуская из левой руки поводьев, но машинально опустив правую руку, в которой был крепко зажат огромный нож.

– Что это ты, Ермак Тимофеевич, словно опять по разбойному делу на дорогу вышел? – заметил Яков.

– По разбойному и есть, – глухо сказал Ермак. – Слезай, дело есть, всё равно живым не уедешь далеко…

– Окстись! В уме ли ты? – ответил гонец Строганова. – Разве ты меня не знаешь?

– Знаю, как не знать!.. Может, с тобой мы и так поладим, без душегубства обойдёмся. Не тебя мне извести надобно, а гонца, что на Москву едет с грамотой…

– Да я и есть этот гонец.

– Я тому непричинен.

– В толк не возьму твоей речи, Ермак Тимофеевич, – продолжал недоумевать Яков.

– Да ты слезай, говорю. Всё поймёшь… Коли в единоборство со мной вступить вздумаешь, всё равно надо будет спешиться, потому коня твоего я прирежу, мигом по горлу полосну его, – уже тоном угрозы сказал Ермак и даже поднял нож, как бы намереваясь привести угрозу в немедленное исполнение.

– Да что ты, парень, своевольствуешь! Управы, што ли, на тебя нет? Узнает Семён Аникич, не похвалит тебя за это дело, не для этого он тебя своим посельщиком сделал, – переменил тон Яков.

– Эти речи ты, парнишка, брось… Начхать мне на твоего Семёна Аникича, боюсь и его не больше летошнего снега. Слезай, говорю…

– Аль казна моя понадобилась? Не разбогатеешь с неё, душегуб, – продолжал препираться с Ермаком Яков.

Ермак Тимофеевич усмехнулся:

– Дурья ты голова, парень, погляжу я на тебя… Нужна мне твоя казна! Ох, невидаль… Казны-то у меня сквозь руки прошло столько, что тебе и не сосчитать. Владей своей казной на доброе здоровье. Копеечки не трону… Мне подай грамотку.

– Грамотку? – удивился Яков. – На кой ляд она тебе!

– Это уж моё, парень, дело. Подай, говорю, коли жизнь тебе дорога. Ой, не дразни Ермака, худо будет. Слезай!

Лицо Ермака Тимофеевича вдруг стало страшно, глаза налились кровью, он угрожающе поднял нож. Яков испугался и не слез, а скорее сполз с лошади, бледный как полотно.

– Так-то ладнее будет, – заметил Ермак. – Ты в бега не пустись, догоню, быстрее Ермака никто не бегает. Припущу, что твой ветер.

Но Яков и не думал бежать. Он стоял как пригвождённый к месту. Страх перед этим лихим из лихих людей – грозным Ермаком, раз уже закравшись в его душу, как-то разом охватил всё его существо.

Ермак, не слыша ответа, зорко и пристально глядел на Якова и, видимо, сам убедившись в произведённом им ошеломляющем впечатлении, взял под уздцы лошадь, отвёл её к лесу и, привязав к стволу одного из деревьев, вернулся к Якову.

Тот продолжал стоять всё в той же позе.

– Вот теперь погуторим ладненько, по душе, – ударил его по плечу Ермак Тимофеевич.

Ножа в его руках уже не было. Ласковый тон Ермака и этот дружеский удар привели в себя Якова.

– Неладное ты затеял, Ермак Тимофеевич… – тихо проговорил он.

– Неладное… – передразнил Ермак Якова. – Значит, Яшенька, так надо…

Это ласкательное имя окончательно вернуло самообладание Якову, но он всё же удивлённо воззрился на Ермака Тимофеевича.

– Присядем да погуторим, – предложил ему Ермак и пошёл к опушке леса.

Яков последовал за ним и молча опустился рядом на траву.

– Любил ли ты когда-нибудь, Яша, красну девицу, а может, и теперь любишь? – вдруг прервал внезапно молчание Ермак.

– Люблю, – отвечал Яков.

– А коли любишь, да любишь так, что она для тебя милее света солнечного, дороже жизни твоей, что готов ты душу свою загубить за один взгляд очей её ясных, умереть за улыбку её приветливую, то ты поймёшь меня…

Якову вдруг стало ясно всё. Ермак сам говорил ему то, о чём с час тому назад просила выпытать у него Домаша, – он говорил о любви своей к Ксении Яковлевне.

«Вот зачем ему надобна грамотка Семёна Иоаникиевича, чтобы не дошла она до жениха её наречённого», – неслось в его голове.

Ермак между тем продолжал:

– Поймёшь ты, каково сердцу молодецкому, как поведут его лапушку с другим под венец, поймёшь, что за неволю на всё пойдёшь, чтобы помешать тому… чтобы того не было…

Ермак тряхнул головой. Якову показалось, что он этим движением смахнул слезу, нависшую на его реснице. За минуту до этого грозный, свирепый разбойник теперь плакал перед своей жертвой.

– Понял ты теперь меня, Яшенька? – почти мягким, вкрадчивым голосом заключил свою речь Ермак.

– Понял, как не понять, Ермак Тимофеевич! – ответил растроганный Яков. – Я могу передать тебе радостную весточку – любит тебя Ксения Яковлевна.

– Любит? Что ты вымолвил! Любит? – схватил его за руку Ермак.

– Да, любит, Ермак Тимофеевич, извелась вся от любви к тебе.

– Откуда ты знаешь это? – дрожащим от волнения голосом спросил Ермак. – Не строй насмешек надо мной, не шути этим… Всё прощу, а за это не помилую.

Его лицо сделалось страшно.

– Да какие тут насмешки, да шутки разве можно шутить этим! Сам, чай, понимаю, – сказал Яков.

– Откуда ты знаешь это? – повторил Ермак, всё ещё крепко сжимая руку Якова.

– Домашка сказывала, с час назад всего, просила меня попытать тебя, как ты… Я пошёл к тебе, весь посёлок обошёл. Ивана Ивановича встретил, он мне и сказал, что ты неведомо куда отлучился. И вот где с тобой Бог привёл встретиться…

– От себя Домаша речь об этом вела или от неё? – весь дрожа от охватившего его волнения, спросил Ермак.

– От себя? Наверняка по поручению Ксении Яковлевны. Они ведь подруги задушевные…

– Вот видишь, – начал Ермак, оправившись от волнения, – как же мне допустить теперь, чтобы грамотка Семёна Аникича попала в руки жениху-боярину? Я и решил подстеречь гонца и отнять у него грамотку душегубством, ан гонец ты, Яша, да ещё весть мне принёс радостную… Как же мне быть-то?

– Что – как быть? – не сразу понял Яков.

– Жаль тебя, молодца, прирезывать, а добром не отдашь грамотку, придётся с тобою управиться…

Яков побледнел. В тоне, которым были сказаны Ермаком эти слова, звучала нота бесповоротной решимости.

– Да что ты, Ермак Тимофеевич, окстись, резать человека неповинного… Не по своей воле везу я грамотку, сам знаешь…

– Знаю, да делать-то мне больше нечего…

– Как нечего? Да пусть старик посылает грамотки. Не пойдёт Ксения Яковлевна за немилого, особливо коли ты люб ей сделался…

– Не должен мой ворог получить грамотки, – стоял на своём Ермак.

– Да опомнись, какой же он тебе ворог, коли он тебя в глаза не видывал?..

– Всё равно, ворог заглазный, коли смеет мыслить о девушке. Да ты мне не заговаривай зубы. Подай сюда грамотку!

– Да как же я тебе отдам, коли мне велено её в Москву отвезти, – возразил Яков. – Сам, чай, понимаешь, что это значит – продать хозяина…

– Добром не отдашь, силой возьму. Ну, решай скорее. Некогда мне тут с тобою валандаться.

– Смилуйся, Ермак Тимофеевич, отпусти…

– Не думай… Отдай грамотку, а коли нет, как ни люб мне стал с сегодняшнего дня – порадовал вестью радостной, – прирежу и грамотку возьму, а тебя, молодец, вместе с казной твоей в лесу закопаю, и след твой простынет, только тебя и видели… Лошадь прирежу и тоже в лес сволоку, а сбрую в одну яму с тобою свалю… Никто никогда не догадается, где лежат твои косточки, лошадью же звери накормятся и съедят её за моё здоровье…

Эта хладнокровная речь наполнила ужасом сердце сидевшего перед своим будущим убийцею Якова. Он был ни жив ни мёртв, хорошо понимая, что от Ермака нельзя ждать пощады. Вступить с ним в борьбу было бесполезно – его не осилишь. Надо было решаться.

– Да как же я покажусь на глаза Семёну Аникичу? Что скажу ему? – стал сдаваться он.

– Ах ты, дурья голова, да зачем же тебе ему показываться?.. Ты поезжай в Москву, погуляй там, а коли не хочешь – с полдороги сделай, да и вернись пеший… Платье на себе порви, скажись, что попал на Волге к лихим людям, всего-де ограбили, а грамотку впопыхах потерял-де, – сказал Ермак.

– Как потерял, когда она у меня в кафтане на груди зашита.

– Сними кафтан, скажешь, что вместе с кафтаном сняли разбойники… Всё ведь может в дороге стрястись. Сам Семён Аникич знает, что везде вольница пошаливает. Небось поверит…

– Поверит-то поверит, да неладно поступать так…

– Неладно для друга-то? Да и молодая хозяюшка довольна будет… Ей тоже, коли я люб ей, грамотка эта поперёк горла стоит…

– Это-то правильно.

– То-то и оно-то… Так давай и поезжай с Богом… Век тебе этой дружбы твоей не забуду. Навек обяжешь Ермака…

– Ну, ин будь по-твоему, получай… Что делать!.. Но только знай, отдаю из дружества да из любви твоей к нашей молодой хозяюшке, а на угрозы твои мне наплевать. Вот что… – заговорил совершенно другим тоном расхрабрившийся Яков, распоясал кафтан, вынул висевший у него за поясом в кожаных ножнах нож, распорол им подкладку, вынул грамотку и подал её Ермаку Тимофеевичу.

– Ладно, ладно, верю, что из дружества, а не из-за чего прочего, – чуть заметно усмехнулся Ермак, схватил дрожащей рукой грамотку, сломал печать, развернул её, посмотрел, разорвал на мелкие клочья и, бросив на землю, стал топтать ногами.

– Так-то лучше. Теперь поезжай с Богом. Счастливого пути!

Он сам отвязал лошадь Якова и подвёл её к нему. Тот вскочил в седло, подобрал поводья и быстро поехал далее, крикнув Ермаку:

– До свидания!