Текст книги "Воспоминания. Том 2"

Автор книги: Николай Жевахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц)

Тем временем разразилась мировая война, спровоцированная темными силами для уничтожения трех империй. Как уполномоченный Курской организации помощи армии, Г.А. несколько раз ездил и на европейский и на азиатский фронты военных действий, побывал и на Западной Двине, и на Карпатах, и в Эрзеруме; и всегда его поражала резкая разница между бодрым настроением ближайшего к неприятелю фронта и позорной паникой тыла. Между тем в Думе и на верхах армии, в генеральской среде, зрел преступный заговор против Императорской власти. Окунаясь после пребывания на фронте в думскую атмосферу, Г.А. все яснее и яснее чувствовал, что Дума из государственного учреждения обратилась в конспиративную квартиру, где разрабатывались планы, как удобнее и возможнее свалить русскую монархическую государственность. Сознание своего бессилия предотвратить грядущую беду причиняло тяжелые страдания чуткой душе Г.А. Наконец заговорщики перестали скрывать себя и свои планы. Однажды, недели за две до революции, разыгралась такая сцена. В зале сидели группой Родзянко, Савич и Шидловский и оживленно о чем-то беседовали. Г.А. проходил мимо. Родзянко окликает его и приглашает принять участие в разговоре. Когда Г.А. подсел, Родзянко стал объяснять ему, что вот-де Дума решила устранить Государя и взять власть в свои руки; что теперь-де пришел подходящий момент, ибо английский посол Бьюкэнэн, сочувствующий перевороту, сообщил, что в Станку отослана диспозиция, выработанная представителями штабов всех союзных армий относительно общего наступления на Германию ранней весной 1917 года и вполне обеспечивающая победу; если-де Россия получит победу из рук Императора Николая, то власть его укрепится навсегда; поэтому накануне решительной и верной победы Дума должна спешить отнять от Государя власть, чтобы в России создалось впечатление, как будто победа дарована ей Думой. В заключение Родзянко приглашал Г.А. присоединиться к плану думцев. Когда последний заметил, что неизвестно, как отнесется к думской затее армия, Родзянко смело заявил: "Да генералы с нами". Г.А. пробовал еще возражать, что такой шаг, как смена власти во время войны, может повести не к победе, а к гибели России, но Родзянко стал раздражаться и говорить резкости. После этого Г.А. сказал: "Во всяком случае мне не по пути с изменниками", – встал и отошел, ни с кем не простившись рукопожатием.

Удивительно, до чего в те ужасные дни было забыто всем сановным и чиновным Петербургом то место верноподданической присяги, где говорится: "О ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не только благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать тщатися". На глазах у всех в Думе зрел заговор, о нем открыто говорили в обществе, а предержащие власти, не боясь ответственности перед Богом за нарушение присяги, играли в аполитичность и потворствовали преступным замыслам глупых людей, обмороченных подлыми и хитрыми иудеями.

После революции для Г.А. началась тяжелая скитальческая жизнь. Чудом уцелев в мартовские дни, он пешком вышел из Петербурга, чтобы пробраться в Москву. Здесь он заболел припадками сердца и долго провалялся у родных, пока мог двинуться в свое милое с. Волынцево. В любимом родовом имении, в последний раз в жизни, под сенью столетних дубов, просуществовал он довольно спокойно и благополучно около трех месяцев, пока волны октябрьской большевической революции не докатились до сел и деревень. После того как начались повсеместные разбои и пожары, Г.А. простился навсегда с с. Волынцевым и уехал в Киев, где жила с семьей одна из его сестер. В Киеве он пережил одиннадцатидневную бомбардировку города большевиками (15-25 января 1918 года), бегство защищавших город петлюровцев, расстрел большевиками свыше двух тысяч офицеров и "буржуев" (в числе них погиб и сын мятежного Родзянка), повальные грабежи, учиненные красными ордами Муравьева и Ремнева, наконец, появление Петлюры в сопровождении немцев. Семимесячный период гетманской власти П.П. Скоропадского был временем, когда все в Киеве немного отдохнули, благодаря водворенному немцами порядку. После того опять явились петлюровцы, и Г.А., вместе со множеством других честных русских людей, был арестован неистовыми украинскими шовинистами и заключен в Лукьяновскую тюрьму, где пробыл около двух месяцев до нового вступления в Киев большевиков. Нелепая "украинская" власть видела в нем и в его союзниках опасных для себя русских патриотов, сторонников всероссийского монарха. Пребывание в Лукьяновской тюрьме особенно тяжело отразилось на расстроенном здоровье Г.А., и он вышел оттуда совсем разбитым и больным. Режим был суровый, и тюремная стража из галичан постоянно издевалась над русским языком заключенных, грозя всех их перестрелять, как врагов неньки-Украины.

После второго появления большевиков в Киеве (январь 1919 года) Г.А. перешел на нелегальное положение и часто менял квартиры, живя под чужим именем. Кратковременный период Деникинской власти (конец августа – ноябрь 1919 года) промелькнул, как сон, под постоянной угрозой большевиков, которые 1-4 октября овладели было городом, но были вытеснены. В конце ноября начался откат Деникинской армии к югу, и Г.А. с семьей сестры, после трехнедельного мучительного странствования в холодных скотских вагонах, очутился в Одессе, под тем же чужим именем, под которым он укрывался и в Киеве.

Пребывание многочисленных беженцев в Одессе сопряжено было с тяжелыми лишениями. Не избег их со своими близкими и Г. А. В нетопленой комнате, без уверенности в завтрашнем дне, на плохом питании, ждал он весны 1920 года и надеялся, что она принесет избавление. Она принесла тепло, и это уже было благо. С одним из старых друзей выходил ежедневно Г.А. на возвышенность, откуда расстилался вид на море, и здесь целыми часами дышал живительным морским воздухом и делился мыслями и воспоминаниями о пережитом. Трупное гниение, казалось ему, ожидает Россию, если она не освободится скоро от иудейского ига. Г.А. прекрасно понимал, что большевичество в своей сущности есть борьба с Богом и с христианством; что оно опирается на самые низменные свойства человеческой души: на эгоизм, на жадность, на вероломство, на разврат, на жестокость; что если не положить ему конца, то Россия останется без Церкви, без национальной интеллигенции, без традиций и обратится в страну измученных, голодных, обнищалых рабов, готовых за краюшку заплесневелого хлеба работать физически на кого угодно, кто только обеспечит им кое-какую безопасность и относительное спокойствие. Между тем конца иудейскому игу не предвиделось, как не видно его и теперь, после протекших семи лет, когда предвидения Г.А. целиком исполнились. Недавно в одной из эмигрантских газет была помещена корреспонденция из России, заканчивавшаяся словами: "В России отвыкли пророчествовать насчет ближайшего будущего России. Внешне все устали, флегматичны, фаталистически покорны, внутри все настороже. Новых неожиданных импульсов, которые были бы способны придать свежую силу советскому государству, больше не ждут; не ждут этого и со стороны хозяйства. В правительственных учреждениях рады, если хозяйственный аппарат, валюта, торговый баланс сохраняются в своем нынешнем жалком равновесии. На смелые решения, хорошие или дурные, способности нет. Русская жизнь теперь – большое топтание на месте".

Мрачные мысли отравляли последние дни томительной жизни Г.А. Наконец, однажды ранним утром, 22 июня ст. ст. 1920 года, пошел он на базар за хлебом и другими съестными припасами. Было очень жарко. Возвратившись домой около 8 часов, он жаловался сестре, что страшно устал, и сел за стол, чтобы выпить стакан ячменного кофе с молоком. После первого стакана попросил второй, но в это время зашатался, свалился со стула на пол и скончался без малейшего стона, совершенно безболезненно.

Г.А. никогда не женился под впечатлением внезапной трагической кончины молодой девушки, объявленной его невестой. Не имея собственной семьи, Г.А. был нежно привязан к семье той сестры, с которой он очутился волею судеб в Одессе и которая приняла его последний вздох и позаботилась похоронить его с соблюдением обычных христианских обрядов на старохристианском Преображенском кладбище в Одессе, несмотря на все препоны, чинимые в таких случаях иудейской советской властью.

Маленького роста, сухой, подвижный, Г.А. до конца жизни не производил впечатления старика, несмотря на слабость здоровья. В слабом теле жил крепкий дух.

Мир его праху и покой духу в обителях Отца Небесного!

ГЛАВА 21. Возвращение в Киев

Сердечно простившись с игуменом Мануилом и братией, я вышел пешком за ограду скита. Брат предпочел остаться в скиту для приведения своих дел еще дня два, со мной же пошли о. иеромонах С. и некоторые другие лица, имена которых исчезли из моей памяти. Навстречу нам попадались веселые, смеющиеся лица деникинских солдат, обозы которых устилали путь до самого Киева. Мы подошли к предместью Киева, называвшемуся Демиевкой, и пред нашими взорами предстала во всем ужасе картина недавнего боя. Везде лежали трупы, главным образом еврейской молодежи, с разрубленными пополам черепами. Подле них толпились крестьяне, выражавшие страшное негодование и ненависть к евреям, припоминались всех их преступления и та провокация, жертвой которой становились добровольцы и какая так тормозила их работу. Над трупами шло открытое надругательство, дикое и циничное, и, однако, не было никого, кто бы признал прорвавшуюся злобу к жидам необоснованной и заступался за них. Было для всех очевидно, что евреи понесли только то, что заслужили своим поведением. Везде стояли группы людей, громко рассказывавших об ужасах чрезвычаек и о неслыханных преступлениях большевиков. Целые толпы людей направлялись к этим чрезвычайкам в надежде найти трупы своих родных и близких. И радость освобождения Киева от злодеев смешивалась с ужасом, который отражался на лицах по мере рассказов о том, что так тщательно скрывалось, а теперь предстало пред общим взором во всей своей наготе.

Мы вошли в город... Еще не убраны были красные тряпки и пятиконечные звезды на стенах и домах, еще стояли на улицах массивные деревянные арки, со всякого рода надписями и изречениями, еще красовались везде на видных местах бюсты Ленина и Троцкого, и внешний вид Киева еще напоминал собой столицу иудейского царства.

Разрушения в городе были ужасны. Масса дорогих, совершенно новых, недавно выстроенных домов превратились в развалины, уничтожены были и памятники старины, не пощадила еврейская злоба и величественных киевских храмов, и на золотых куполах Софийского собора, Михайловского монастыря и других зияли отверстия от брошенных снарядов. Колокольня Никольского собора на Печерске была совсем разрушена. Трудно вообразить себе все эти картины разрушения... Казалось, вражеская рука стремилась окончательно уничтожить город и превратить его в пустыню.

С трепетом я подходил к нашему дому... и, о Боже, что я там увидел! Все, что можно было вывезти, было куда-то вывезено и оставались только громоздкие вещи, рояль и несколько гардеробных шкапов, да массивный обеденный стол в столовой... Посредине зала лежал стог сена и обломки дорогой мебели валялись на полу. Стены были чем-то залиты и попорчены, по углам стояли какие-то больничные кровати, неизвестно кому принадлежавшие... Оказалось, что в течение около двух месяцев в доме помещался клуб 23-го советского полка, а затем больница. По разным комнатам были разбросаны медикаменты. Оставаться в доме было немыслимо. Не верил я, кроме того, и в прочность Деникинской армии, которая уже не в первый раз брала Киев и все же не имела возможности удержать его. И моей первой мыслью было уехать к сестре в N-скую губернию. Однако и это предположение оказалось неосуществимым. Появление брата или мое в нашем прежнем имении создавало бы угрозу сестре, и этот план пришлось оставить. Тогда я решил ехать в Крым, или на Кавказ и туда выписать сестру. У брата были другие планы, мы не могли сговориться и, в результате, запаковав свои вещи и взяв их в количестве, позволявшем бы мне лично донести их с собой на вокзал, я простился с Киевом и направился в Харьков.

Моему отъезду предшествовали долгие и очень сложные хлопоты, ибо, хотя выезд из Киева и был свободным, но уезжавших было так много, что требовались уже предварительные записи для права поместиться только в теплушке. Мне удалось, наконец, через месяц добиться такого права и 12 сентября 1919 года я покинул Киев. Идя к вокзалу, я слышал гул яростной канонады, доносившийся со стороны Святошина, одной из ближайших железнодорожных станций, и с ужасом думал о том, что должны испытывать несчастные киевляне, и в том числе мой добрый брат, если большевики снова вернутся в Киев. Так это и случилось, ибо не прошло и двух недель, и после ужасающей бомбардировки Киев снова пал и большевики с новой силой принялись дорезывать несчастное население города, оставшееся в живых.

ГЛАВА 22. По пути в Харьков. Ростов-на-Дону

Я шел по направлению к вокзалу с единой мыслью вырваться во что бы то ни стало из Киева, пользуясь кратковременным моментом, дававшим мне такую возможность. Но зачем я еду в Харьков, что буду там делать, чем буду жить, найду ли там друзей и знакомых, – я не знал. Я ехал на неизвестное, вручая себя водительству Промысла Божия, с такой верой, какую раньше не испытывал, утешая себя тем, что судьбы Божии непреложны и что будет то, что должно было быть.

Пред вокзалом стояла огромная толпа народа, устилавшая всю предвокзальную площадь. Пробраться к перрону было трудно, еще труднее было отыскать так называемую "офицерскую" теплушку, где, якобы, было приготовлено одно место и для меня. Когда после долгих поисков я подошел к ней, то увидел, что она битком набита людьми, чуть ли не со вчерашнего дня занимавшими ее и ревниво оберегающими свои места. Не столько необходимость, сколько деликатность заставила меня сдать свой чемодан в багаж, дабы не стеснять своих спутников, переполнивших теплушку. Каково же было мое изумление и даже негодование, когда, войдя в эту теплушку, я увидел, что большая половина ее была занята шкапами и комодами, огромными сундуками и прочим. Мои спутники спасали не только себя, но умудрялись вывозить и весь свой скарб, тогда как я постеснялся захватить с собой в теплушку даже ручной чемодан с платьем, бельем и необходимыми вещами, уцелевшими от захвата их большевиками.

Впоследствии мне пришлось горько пожалеть об этом, ибо своего чемодана я так и не увидел больше; по пути багажный вагон был или отцеплен, или расхищен железнодорожными служащими, но только в Харьков он не дошел, и все мои вещи погибли.

Впрочем, и здесь сказались промыслительные пути Божии. Поиски багажа заставили меня не только оставаться в Харькове около месяца, но и изменили мои первоначальные планы и удержали от поездки туда, где пребывание было опасно и где меня ждала верная гибель. Об этом, впрочем, скажу ниже.

Кое-как примостившись в теплушке, я стал рассматривать своих спутников. Между ними не было ни одного офицера, и все недоумевали, почему ей было присвоено название "офицерской". Не было и нумерованных мест, в теплушку садились все, кто только мог влезть в нее и оказывался победителем в борьбе с моими спутниками, никого более не впускавшими в теплушку. Наконец, поезд, перегруженный пассажирами, из которых многие сидели и на крышах вагонов и висели на ступенях, держась за окна, медленно отошел от вокзала, двигаясь по направлению к железнодорожному мосту чрез Днепр. Было около 10 часов вечера. Мы двигались очень медленно, ежеминутно останавливаясь не только на полустанках, но и между ними. Доехав до моста, поезд остановился и простоял довольно долго. Оказалось, что машинист, ссылаясь на то, что большевики повредили мост, не хотел ехать дальше. Много времени прошло, пока его убедили в отсутствии риска и заставили продолжать путь. Только к утру следующего дня мы свернули с магистрали на Киево-Полтавский железнодорожный путь и добрались до станции, где и простояли несколько часов. Не было ни дров, ни угля и сами пассажиры рыскали по разным местам в поисках того и другого, чтобы обеспечить возможность проезда хотя бы до следующей станции. Впрочем, мы задерживались на станциях не только по одной этой причине. Кто вел поезд, кто считался главным распорядителем, мы не знали. Но стоило нам только остановиться на станции, полустанке или среди поля, как раздавались ружейные и револьверные выстрелы и слышались отдаленные крики. Оказалось, что "начальство" поезда распорядилось вытаскивать из вагонов I и II класса всех жидов, из коих одних выбрасывали на полотно железной дороги, других же вешали или расстреливали. Даже в эти моменты общего бегства русских людей, когда не только простонародье, но даже интеллигентные и высокопоставленные люди считали за счастье ехать в теплушках или прицепиться к вагонам, сидя на буферах, жиды умудрялись занимать места в вагонах I и II класса и окружать себя возможным, по условиям времени, комфортом. При всем том, однако, большинство русских пассажиров, находя распоряжение начальства относительно евреев правильным, возмущалось дикой расправой над ними, заступалось за них и многим спасло жизнь. Даже в эти моменты гибели России и своей собственной, русские люди сохраняли свою удивительную незлобивость.

На станции Г. подали новый состав поезда, к которому и прицепили нашу теплушку, и мы поехали быстрее. Я находился на расстоянии только 30 верст от нашего имения и сердце разрывалось от боли за свою сестру, там находившуюся. "Отчего бы ей не приехать сюда, на станцию, – думал я, – всего только 30 верст, каких в крайнем случае можно было пройти даже пешком, и мы бы могли ехать вместе, деля вместе горе." И только тяжелый вздох был мне ответом... Сестра не решалась ехать на неизвестное, я не мог показаться в имении без того, чтобы не повредить ей.

После трудного и томительного переезда я прибыл в Харьков 14 сентября. Мне суждено было опытно пережить те превратности судьбы, о которых я знал только из сказок, пройти в ином образе и при совершенно иных условиях тот самый путь, какой был еще так недавно пройден мною, в мою бытность товарищем обер-прокурора Святейшего Синода, когда меня ждали на перроне власти и разного рода должностные лица, устраивая торжественные встречи. Увы, вместо вагона-салона теперь была теплушка, вместо придворной формы – жалкие лохмотья, и я сам имел потертый вид измученного и исстрадавшегося беженца. С трудом протискиваясь чрез толпу со своими вещами, я кое-как выбрался на площадь и, взяв извозчика, приказал ему везти меня в архиерейский дом, в надежде найти там кого-либо из моих знакомых. Харьковской епархией управлял тогда архиепископ Георгий, бывший Минский, но я не знал этого. Его викариями были епископы Феодор Старобельский и Митрофан Сумский. Все эти архипастыри знали меня, и мой приезд не показался им неожиданным. Напротив, архиепископ Георгий и епископ Феодор, о котором я уже упоминал в своем первом томе, проявили ко мне большое внимание и расположение и приютили меня в архиерейском доме, отведя светлую и поместительную комнату, даря радушием и гостеприимством.

Всего два года тому назад я был в Харькове, но как изменился город за это время, как много друзей и знакомых уже ушли из этого мира, подавленные ужасом происшедшего! И я навещал только их могилы, среди которых наиболее близкой по воспоминаниям была могила Евгении Николаевны Гейцыг. Долго стоял я подле этой могилы, и как ни тягостно было сознание, что я уже не увижу более своего друга, однако я знал, что ее смерть была для нее милостью Божией, сохранившей ее от тех ужасов революции, какие наступили тотчас же после ее кончины.

Мир праху твоему, смиренная труженица, великая работница на ниве Господней!

Я не предполагал оставаться в Харькове, а намерен был ехать дальше по направлению к Крыму. Путь был свободен, и остановка была только за моим багажом, который еще не прибыл в Харьков. В течение почти месяца я наводил о нем справки, посылая бесконечные телеграммы в разные места и учреждения, но безуспешно. Между тем Деникинская армия двигалась вперед, очистила уже Курск и Орел и недалеко уже было и до Москвы, где царила неимоверная паника, и большевики, с Лениным и Троцким, готовились к эвакуации в Нижний Новгород.

Настроение было у всех приподнятое, все жили надеждой на скорое избавление. Увы, так только казалось с высоты птичьего полета. В действительности же не только в тылу, но и в самой армии царило разложение, шла партийная борьба, люди не знали, за что они борются, Деникин не умел объединить их единым лозунгом "за Царя", ибо и сам не исповедывал его, а его помощники шли даже дальше и своим поведением дискредитировали и имя главнокомандующего и все русское дело. Пребывание генерала Май-Маевского в Харькове оставило неизгладимые страницы только в летописях харьковских ресторанов и увеселительных мест и являлось сплошным преступлением по отношению к России и русским людям, и как ни блестящи были победы на фронте, но вдумчивые люди видели, что армия в своем стремительном беге вперед, не закрепляла завоеванных позиций, а оставляла их на произвол судьбы или же для нового захвата большевиками. И чем дальше откатывалась армия на север, тем большая дезорганизация царила на юге. Вскоре сделалось известным, что путь из Харькова по направлению к Севастополю отрезан и я вынужден был изменить свой первоначальный маршрут. Приглашение моего друга, статс-секретаря Государственного Совета М.Н. Головина, очутившегося в Ростове и занимавшего при так называемом "Особом Совещании", состоящем при Деникине, какой-то служебный пост, заставило меня поехать в Ростов. Я пробыл в Харькове с 14 сентября по 28 октября и прибыл в Ростов 29 октября. Там, в Особом Совещании, кроме М.Н. Головина, я застал почти всех своих прежних сослуживцев по Государственной канцелярии, во главе с статс-секретарем С.В. Безобразовым, управлявшим канцелярией Особого Совещания и имевшим своим помощником А.А. Ладыженского, которого называли ярым англоманом и убежденным противником немецкой ориентации. Особое Совещание помещалось в Московской гостинице и все служащие жили там с своими женами и детьми, вследствие чего канцелярия носила семейный характер и не была похожа на официальное учреждение. Я не знаю, на чем основывал М.Н. Головин свои предположения о возможности для меня получить при Особом Совещании какое-либо служебное место. При виде состава этого Совещания, где верховодили кадеты и прислужники кадетов, я убедился, что такая возможность абсолютно исключалась и что для меня там не могло быть никакого места.

И я снова очутился на распутье, не зная, куда идти и что делать с собой, пока не решил возвращаться в Харьков, с тем чтобы провести зиму в Святогорском монастыре, куда меня манили прежние воспоминания и где жили еще великие духовной жизнью старцы.

Незаметно прошла неделя, в течение которой я встретился с своими старыми знакомыми, занесенными беженской волной в Ростов и не знающими, подобно мне, что с собою делать.

Я видел здесь родного по духу и настроению камергера Н.В. Лотина и его семью, графа С.К. Ламздорф-Галагана, П.П. Извольского, но чаще всего встречался с писателем Б.А. Лазаревским, с которым обедал в одном ресторане. Я знал Б.А. Лазаревского еще с детства, оба мы учились в Коллегии И.Галагана и Б.А. был старше меня на год или два, не помню, что, однако, не мешало ему, вопреки существующим в закрытых учебных заведениях традициям, находиться со мной, воспитанником младшего класса, в приятельских отношениях. Эти последние выражались почти исключительно в его письмах ко мне, чрезвычайно длинных, составивших объемистую тетрадь в несколько сот страниц, коими Б.А. делился своими повседневными впечатлениями и старался проверять справедливость своих наблюдений и выводов. Нас обоих называли "графоманами", и такая переписка нисколько нас не тяготила. Но, кажется, ее единственным положительным результатом явилось только то, что она развивала технику письма.

Об этой переписке я и вспомнил при встрече с Б.А. Лазаревским, которого много лет не видел и с которым, несмотря на то, что он также жил в Петербурге, нигде не встречался.

– Неизвестно, что будет с нами дальше и как сложится наша дальнейшая жизнь, – сказал мне Б.А., – давайте уговоримся, что тот из нас, кто первый умрет, должен явиться другому и сообщить о своей смерти.

– Хорошо, – ответил я, – если не забуду и если такое право будет дано Богом.

Вспоминаю об этом разговоре для того, чтобы указать на те противоречия в области психики и убеждений, какие я замечал у Б.А. Лазаревского. Сын благородных родителей, сын знаменитого историка и ученого А.М. Лазаревского, Борис Александрович точно не замечал того, как планомерно и настойчиво он отходил от родных идеалов и завлекался в совершенно чуждую духу его родовых традиций сферу и мысли и дела. В его сознании, несомненно, теплились еще небесные искры, но он не только не культивировал их, а, прельщенный славой писателя, незаметно угашал их, точно не знал того, что писательская слава ни в малейшей степени не зависит от писательского таланта, а покупается и продается жидами. Когда печать всего мира в руках жидов, когда в их же обладании находятся всякого рода книгоиздательства, тогда ведь так легко сделаться знаменитостью. В самом худшем случае стоит взять на себя одно лишь обязательство – замалчивать жида и не разоблачать его роли на земле. "А там пиши себе что хочешь и как хочешь, славу обеспечим." Но какая же цена такой славе в пределах даже не вечности, а только времени?! А между тем, как много талантливых людей, начиная с гр. Л.Толстого, соблазнялись такой дешевой славой, какую ценили так дорого, что приносили ей в жертву не только самих себя, но и Божескую правду.

Пробыв неделю в Ростове, я выехал 8 ноября обратно в Харьков, с намерением провести зиму в Святогорском монастыре.

Удивление архиепископа Георгия, которого я не успел предупредить о своем приезде, было безгранично.

– Зачем Вы приехали, как могли решиться приехать, когда мы все бежим в Ростов?! Разве Вы не знаете, что большевики уже подходят к Харькову и не сегодня-завтра будут здесь? Нам всем нужно сейчас же уезжать, пока еще есть время!

Я ничего не знал. Правда, мне было известно, что Деникинская армия была отброшена обратно к югу, однако же я не представлял себе, чтобы опасность была так велика и близка, тем более что в Особом Совещании никто не допускал ее, и поражение Деникина объяснялось лишь незначительной неудачей, какая будет скоро исправлена.

Я был тем более озадачен, что очутился буквально на распутье. Ехать в Ростов, откуда я только что вернулся и где, очевидно, не мог бы устроиться, казалось мне невозможным, оставаться же в Харькове тоже было нельзя. И в этот момент мучительных дум и терзаний Господь снова явил мне милость, протянув Свою руку помощи.

Раздался звонок, и в переднюю вошел какой-то человек в кожаной куртке и высоких сапогах, по виду большевик, и просил послушника доложить о себе архиепископу или мне.

Передавая нам его просьбу, послушник вполголоса заметил, что этот человек кажется ему сильно выпившим и некрепко держится на ногах. Тогда архиепископ приказал выгнать его и отказался его принять.

Незнакомец, не настаивая на приеме, однако, остался в передней и вступил в беседу с послушником, коему назвал себя "делопроизводителем митрополита Питирима" и просил передать от митрополита привет и поклон архиепископу и мне, а также приглашение приехать в Пятигорск, вблизи которого, у подножия горы Бештау, был расположен Второ-Афонский монастырь, коим в скромной должности настоятеля управлял бывший митрополит Петербургский Высокопреосвященный Питирим.

– Скажите архиепископу и князю, что приезжал от митрополита Питирима делопроизводитель Вячеслав Александрович и что митрополит ждет князя в Пятигорске, – сказал он, прощаясь с послушником.

Дивны дела Божии, – только и мог я сказать, выслушав послушника. Я был уверен, что митрополит Питирим давно уже умер, как утверждали в Киеве, где даже служились по нем панихиды в Покровском монастыре. Не знал и архиепископ Георгий о том, что митрополит Питирим жив и находится в Пятигорске, и оба мы пожалели, что не приняли Вячеслава Александровича и не расспросили его о митрополите.

Однако, это посещение явилось для меня той путеводной звездой, какая указывала дальнейшее направление моего пути. Предо мной стала вырисовываться перспектива провести зиму в Ново-Афонском монастыре на Кавказе, куда я собирался поехать, навестив предварительно митрополита Питирима в Пятигорске, и где рассчитывал встретиться с братом, который тоже туда собирался ехать вместе с семьей барона Штейнгеля.

Настроение в Харькове делалось между тем все более тревожным и постепенно сменялось паникой, какая все более увеличивалась по мере проникновения в массы населения ужасных слухов. Гражданские власти развивали колоссальную энергию по эвакуации города и только благодаря их вниманию к архиепископу, нам удалось получить вагон I класса, а 12 ноября выехать из Харькова в Ростов. Выехали архиепископ Георгий, епископы Феодор и Митрофан, архимандрит Рафаил и несколько священников из белого духовенства. Все они остались в Новочеркасске, я же поехал дальше, направляясь в Пятигорск.

Поезд прибыл в Ростов в 12 часов ночи. Взвалив свои вещи на плечи, я побрел в город, в надежде найти где-либо ночлег. Идти в Московскую гостиницу я не хотел, найти свободный номер в другой гостинице было немыслимо. Я сделал попытку зайти к одним из своих знакомых, в окне у которых светился огонек. Я робко постучался в дверь. Хозяин в ужасе отшатнулся... "Бегите, бегите скорее, моя жена лежит в тифе, не дай Бог заразитесь..." Я хотел вернуться на вокзал, но вспомнил грозный окрик какого-то сторожа, запрещавшего устраиваться на ночлег в зале даже III класса... "Какие параллели", – подумал я, рисуя себе картину моего приезда в Ростов в январе 1917 года. Так недавно были все эти парады и торжественные встречи, царские комнаты, а теперь гонят из залы III класса!

И снова взвалив на плечи свой багаж, я вышел на главную улицу, где кое-где горели еще фонари, прислонился к одному из них и решил пересидеть так всю ночь. Все же надежда на ночлег не покидала меня, и я спрашивал каждого прохожего, где бы мог найти приют. Многие проходили мимо меня, не обращая внимания и принимая меня за бродягу или нищего, другие отвечали на мой вопрос, пожимая плечами или указывая на абсолютную невозможность найти приют, да еще в такой поздний час. Наконец нашлась какая-то добрая душа, которая не только указала мне адрес, но даже довела меня до одного дома, сказав, что там живет одна очень благочестивая семья, всегда принимавшая странников и никому не отказывавшая в приюте.