Текст книги "Энтомоптер"
Автор книги: Николай Внуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Наконец рама заблестела, как серебряная, а наши руки покрылись царапинами и ссадинами. Инженер сказал, что на сегодня хватит. Юрка Блинов ушел домой, а я и Борька Линевский отправились к Тошке.
У нас на юге быстро темнеет. Едва только солнце опустится за горы, на город падают синие сумерки, которые через полчаса сгущаются в ночь. И если в это время новолуние, темень стоит такая, что в двух шагах не узнаешь родного отца. Мы решили, что не стоит идти домой, а потом топать назад. Лучше пересидеть светлое время у Тошки. И мы сидели и болтали до тех пор, пока за окнами не потемнело так, будто стекла заклеили черной бумагой.
Наконец Тошка сказал, что пора, и повел нас в дальний конец своего сада. Там, в заборе, мы раздвинули доски и пробрались сначала в сад Тарасовых, где не росло ничего, кроме крыжовника и кислой сливы ткемали, а потом очутились в малиннике Логуновых. Малиновые кусты были такие высокие, что скрывали нас с головой, и такие густые, что мы ободрали не только руки, но даже лица, продираясь сквозь них.
– Стоп! – тихо сказал Тошка. – Здесь проволока.
Я пошарил рукой в темноте и нащупал целое проволочное заграждение. И вверху и внизу ладонь натыкалась на острые ржавые колючки.
– Ты чего врал, что здесь два ряда? – прошептал я Тошке. – Здесь такое накручено...
– Ничего не врал. Здесь и есть две проволоки. Только они крест-накрест пущены. Вы лезьте, а я приподниму и подержу.
– Давай с нами? – сказал Борька.
– Нет. Второй раз обязательно попадешься. Закон.
– Ну, как хочешь. Где они, эти самые "бельсфлеры" стоят?
– Один сразу вот здесь, первый. А второй – четвертый в этом ряду, ближе к дому. Чуть что, давайте прямо сюда.
Он приподнял проволоку, и мы поползли в темноту. Борька сразу нашел первую яблоню и, стараясь не шуршать листьями, полез на нее.
А мне, как всегда, не везло. Я никак не мог отыскать второй "бельфлер". Я шарил обеими руками в листве, но пальцы натыкались или на абрикосы, жесткие, как грецкие орехи, или на груши, которые тоже еще не поспели и вкусом напоминали траву. Четвертое дерево оказалось не "бельфлером", а сливой. Вероятно, Тошка неправильно сосчитал. Тогда, позабыв о всякой осторожности, я начал переходить от дерева к дереву, но "бельфлера" не было.
Скоро я перестал соображать, где находится дом Левицких, в какой стороне расположен сад Тольки Логунова и куда нужно бежать в случае опасности.
Хоть бы Борька зашевелился, что ли.
Я присел на карточки и прислушался.
Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Борька будто умер на своем дереве. Где он, справа, слева? А может быть, сзади?
– Боря! – позвал я громким шепотом. – Ты где? Тишина.
– Борис! Ты меня слышишь?
Никакого ответа.
А может быть, он уже набрал яблок и смылся?
– Борька!
– Ты что, спятил? Тише! – зашипел откуда-то сверху Борька, и сразу все стало ясно. Я понял, что делал круг и опять пришел к тому месту, где мы влезли в сад.
Я снова начал считать деревья. У четвертого поднял руки, нащупал толстую ветку и вдруг мне в ладонь легло тугое прохладное яблоко, да так и осталось там с листком на черешке.
Да, это был тот самый знаменитый "бельфлер".
Через мгновенье я удобно сидел на развилке и опускал за пазуху яблоко за яблоком.
Я не брал первые попавшиеся. Я выбирал самые крупные.
Скоро у меня оказалось десятка два отборных бельфлеров. Рубашка на животе и с боков оттопырилась. Яблоки холодили тело, поскрипывали, мешали поворачиваться.
"Еще десяток, и надо сматываться", – подумал я и привстал, чтобы перебраться на развилку повыше.
И тут очень близко от меня громко скрипнула дверь, в темноте вспыхнул яркий прямоугольник света, и в этом прямоугольнике появился черный силуэт человека.
Несколько секунд человек всматривался в темноту сада, потом пробормотал что-то и, оставив дверь приоткрытой, направился к той яблоне, на которой сидел я.
Я как стоял, так и замер в полусогнутом положении, охватив ствол руками. Даже дышать перестал. Проклятый Тошка! Хоть бы сказал, что эта яблоня стоит прямо против черного хода в дом.
Человек остановился под яблоней, прямо подо мной, вынул из кармана папиросы и закурил. Огонек спички на мгновение выхватил его лицо из темноты, и я чуть не свалился на землю: это был сам Левицкий!
Все мальчишки города знали Игоря Левицкого. Те, кто играл в шахматы, знали его как двукратного чемпиона города. Те, кто не играл в шахматы, знали, что в саду у Левицкого созревают самые вкусные яблоки и груши. И те и другие знали, что не дай бог попасть в руки к Левицкому.
... И зачем я согласился идти с Борькой? Мне почему-то всегда не везло. Когда бы я ни залез в чужой сад, я всегда нарывался на хозяина. Вот и сегодня...
Левицкий отшвырнул спичку в сторону и уселся под яблоней. Папироса то вспыхивала, то угасала, и ко мне поднимался дым, от которого щекотало в носу.
Два раза я чуть не чихнул.
Наконец папироса вспыхнула последний раз, прочертила сверкающую дугу и утонула в темноте. Левицкий откашлялся и затих.
Я не знаю, сколько прошло времени. Может быть, час, а может быть, два. Правая нога у меня затекла и стала как деревянная. Потом я перестал чувствовать пальцы левой. Скоро от неудобного положения так заныла спина, будто меня палкой ударили по позвоночнику. Больше терпеть было невозможно. Я начал осторожно опускаться на развилку, на которой так удобно устроился вначале. Я почти сел на старое место, как вдруг рубашка на правом боку выскользнула из-под пояса и яблоки, как ядра, посыпались прямо на Левицкого.
Все дальнейшее произошло со страшной быстротой. Левицкий вскочил и выругался, а я зачем-то полез вверх. Я лез как обезьяна, подтягиваясь с ветки на ветку, до крови ссаживая пальцы.
Левицкий внизу бушевал.
Наконец голова моя вынырнула из листвы и я увидел большие мохнатые звезды. Они слегка покачивались.
Левицкий внизу вдруг замолк.
И тут одна из веток с протяжным стоном осела под ногами, звезды встали стеной, я схватил руками пустоту и, пробивая спиной листву, тяжело рухнул вниз.
Удар был так силен, что все кругом полыхнуло белым ослепительным светом.
Несколько секунд я лежал на боку, ничего не соображая, потом вскочил и бросился наугад вперед.
Руки уперлись в забор. Я побежал вдоль него, нащупал калитку, отодвинул засов и выскочил на улицу.
Отбежав подальше, я перевел дух и прислушался.
Кругом стояла могильная тишина.
Заправив рубашку в брюки и потуже подтянув ремень, я побежал к Тошке.
Борька и Тошка уже сидели в укромном месте за будкой рыжего пса Джойки и о чем-то тихо разговаривали. Тошка мигнул фонариком, когда я их окликнул.
Обида опалила мне щеки. Вот ведь сидят и разговаривают как ни в чем не бывало, а тут человек едва спасся от Левицкого. До сих пор ноги трясутся.
– Значит, смылся? – сказал я, подходя к Борьке.
– Смылся, – сказал Борька. – Как он тебя застукал?
– Как надо, так и застукал, – сказал я. – По всем правилам. Тебе что, ты на дальней яблоне сидел. А я возле самого дома.
– Это верно, – сказал Борька. – Я на дальней сидел, а ты возле самого дома. Тебя он чем треснул, палкой, да?
– Ничем. Я сам навернулся. Прямо с вершины. Я не поджимал хвост, как ты.
– Да, – сказал Борька. – Ты молодец. Ты не поджимал хвост, как я. Ты просто долбанулся с дерева, и порядок. Ты герой.
– Смеешься, зараза? – сказал я. – Смылся и еще смеешься? Издеваешься, да?
– Умолкни! – вдруг совсем другим голосом сказал Борька. – Никто над тобой не смеется. Ну-ка, посвети, Тоша.
Тошка щелкнул фонариком.
Борька повернулся ко мне спиной, и я увидел, что рубашка его стала похожа на пижаму, одетую задом наперед, и по голой спине от лопаток до пояса тянутся две глубокие рваные царапины, сочащиеся кровью.
– Это когда я нырнул под проволоку, а он хотел меня вытащить назад за ноги, – объяснил Борька.
Так вот почему меня никто не преследовал! ..
7. Теперь или никогда
Размах крыльев – пять и две десятых метра. Материал – полиэтиленовая пленка на трубчатом дюралюминиевом каркасе. Вес каждого крыла два килограмма триста граммов.
Частота колебаний – шесть в секунду. Инженер сказал, что это оптимальная частота, то есть самая выгодная при нашей длине крыла. Если крутить педали со скоростью два оборота в секунду, то, делая шесть колебаний, крылья разовьют подъемную силу восемьдесят семь килограммов. Энтомоптер должен весить примерно двадцать пять килограммов. Значит, он сможет поднять в воздух любого из нас. Так выходило по расчетам.
– А если устанешь крутить педали и крылья перестанут колебаться, что тогда? – спросил осторожный Борька. – Как засвистишь оттеда, из поднебесья... Привет родным!
– Ты забыл про эффект планирования, – сказал Инженер. – При остановке педалей крылья автоматически примут среднее положение, и машина перейдет на свободный полет. То есть начнет планировать.
– А вдруг ветром перевернет?..
– Никогда, – сказал Инженер. – Центр тяжести в любом случае будет лежать ниже плоскости крыльев. Тебя будет только раскачивать.
– Красота!.. – мечтательно вздохнул Тошка и еще усерднее принялся набивать тавотом подшипник.
На велосипедной раме мы начали монтировать двигатель, который назывался кулисным. Это был необычный двигатель. Вращение педалей передавалось особым ползункам. Ползунки скользили взад и вперед в специальных планках с прорезями. Эти планки качались из стороны в сторону с такой быстротой, что их почти не было видно. Вот эти-то колебания и передавались тонкими стальными штангами на крылья.
Оказывается, двигатель был построен уже давно. Инженер работал над ним долгие дни, глядя в окно на мальчишек, играющих на улице. Кое-кого из них он знал, и они выполняли его несложные поручения – выискивали на свалках подходящие железные полосы, покупали сверла взамен сломавшихся, бегали за газетами.
Инженер вытачивал деталь за деталью, пользуясь самым простым инструментом – десятком напильников разного сечения и маленькой дрелью со сменным патроном. И еще у него были переносные тиски, которые он струбциной крепил к письменному столу. Но самое главное – у него были руки, которые умели делать все.
Как мы завидовали этим рукам!
Но когда однажды я сказал, что мы не научимся ничего делать так, как он, Инженер страшно рассердился.
– Тогда вообще незачем учиться! – сказал он, и на щеках его вспыхнули красные пятна. – Наденьте на себя шкуры, идите в лес, найдите пещеру и высекайте каменные топоры. Хотя... с такими рассуждениями вам и топора-то хорошего не сделать. Вы просто одичаете и опуститесь на четвереньки и забудете человеческую речь! И если вы еще раз заикнетесь об этом – я вас не знаю. Вот так.
Мы сидели, и нам было очень плохо, и я проклинал себя за то, что брякнул такую глупость.
Инженер долго не мог успокоиться.
Наконец он остыл, но целый день разговаривал с нами натянуто, словно нехотя.
Мы собрали цепную передачу и кривошипный механизм. По всей комнате на газетных листах были разложены детали энтомоптера. Инженер, сидя в кресле, командовал. Борька затягивал гайки крепежных скобок и морщился от боли в спине.
В дверь постучали.
– Да, да! – сказал Инженер.
В комнату вошел Левицкий.
Я прилип к полу.
Борька сзади тихо ахнул и уронил гаечный ключ.
Левицкий хмуро посмотрел на меня из-под косматых черных бровей, будто прожег глазами, потом поднял руку, как для салюта, и сказал:
– Привет, Володя! Трудишься? Я не помешал?
Вот это номер! Значит, они знают друг друга?
– А, Игорь! Здравствуй! – воскликнул Инженер. – Я тебя вчера ждал. Почему не пришел?
– Не мог, понимаешь, – сказал Левицкий и снова уставился на меня. – В клубе отчетное собрание. Задержался до десяти. Дома тоже концерт. У меня вторую ночь какая-то шпана в саду работает. Сегодня на "бельфлере" такую ветку заломили – страсть. Ведра два яблок. Поймать бы хоть одного паразита... Не яблок жалко, понимаешь, – дерева. Такое дерево изувечили!
– А ты хоть раз пробовал? – с любопытством спросил Инженер.
– Что?
– Ловить этих налетчиков.
– Конечно пробовал! Поймал вчера, понимаешь. За ноги держал. Только он ушел, негодяй. Полрубашки на проволоке оставил и ушел.
Левицкий сердито засопел и вынул из кармана папиросу.
– Разглядеть-то его сумел? – спросил Инженер.
– Какое!.. – махнул рукой Левицкий. – Разве в такой темноте разглядишь?
У меня отлегло от сердца. От радости захотелось вскочить, крикнуть что-нибудь веселое, запрыгать на одной ножке.
Левицкий уселся на стул возле Инженера. Закурил.
– Но кое-что этот парень подарил мне на память, – сказал он. – Смотри.
Он вынул из кармана и подбросил на ладони что-то длинное и блестящее.
У меня воздух остановился в горле.
Левицкий держал в руке знаменитый Борькин ножик с перламутровой ручкой.
Я наверняка знал, что второго такого ножа в нашем городе нет. И в магазинах такие тоже не продавались.
Этот ножик подарил Борьке дядя, моряк-балтиец. Он сам его выковал из лучшей подшипниковой стали. Сам выточил ручку из белого перламутра. Сам сделал гравировку на большом складном лезвии: "Борису в память о Балтике".
– Ну-ка, покажи, – сказал Инженер и взял у Левицкого нож. – Мне кажется, я узнаю эту штуку.
Сердце у меня больно сжалось и замерло. Инженер отлично знал этот нож. Борька все время старался держать его на виду из хвастовства.
Теперь вот нахвастался.
Что сейчас будет?..
Левицкий спросил громко:
– Узнаешь?
– Подожди, – сказал Инженер, – подожди. Нет. Это не тот. У того была ручка из искусственного перламутра. А здесь... И гравировки на лезвии никакой не было. Да, я ошибся. Возьми.
Левицкий спрятал нож в карман. Юрка и Тошка застыли у велосипедной рамы. Инженер отвернулся от всех и смотрел в окно.
– Как насчет шахмат? Может, сыграем партию? – спросил Левицкий.
– Нет. Извини, – сказал Инженер. – Сегодня я не буду играть. Чувствую себя неважно.
Левицкий ушел.
В комнате стало невыносимо тихо.
Я не мог поднять глаза на Инженера. Я тупо уставился в пол и не знал, что делать. Чувствовал только, что все рушится, летит в какую-то страшную пропасть, и ничего уже не исправить...
– Заканчивайте, – сказал Инженер деревянным голосом. – Убирайте детали.
Ползая на коленях по полу, мы начали складывать все в ящик, аккуратно сложили газеты и вынесли в мусорное ведро масляную ветошь.
– Все, – тихо сказал Юрка.
– Хорошо, – сказал Инженер. – Можете идти.
После "можете идти" он добавлял обычно: "Завтра жду часикам к десяти". Но сегодня он не добавил ничего. Он даже не смотрел на нас. Он смотрел в окно.
Юрка и Тошка двинулись к двери, а Борька дернул меня за руку и зашептал в самое ухо:
– Я не могу больше. Я скажу, что это мы. Я все расскажу. И сам пойду к Левицкому.
– Он и так знает. Чего говорить? – прошептал я Борьке.
– Идите! – повторил Инженер, продолжая смотреть в окно.
– Надо сказать, – пробормотал Борька. – Обязательно надо. Теперь или никогда...
Он крепко сжал мою руку и произнес дрожащим голосом:
– Владимир Августович...
Инженер, наконец, повернулся к нам и, глядя поверх наших голов на щит со стрекозами, сказал:
– Не оправдывайтесь! Поздно.
– Владимир Августович...
– Убирайтесь к чертовой матери! – закричал вдруг Инженер, и лицо у него побагровело. – Чтобы ноги вашей здесь не было! Слышите? Чтобы ноги вашей здесь больше не было!..
8. Есть небольшая надежда
– Хотел бы я знать, когда он кончится, – сказал Борька, глядя в окно.
По стеклу ползли мутные капли. Серые грустные дома присели вдоль улицы. Прохожих не было видно.
Четвертый день подряд город поливало дождем. По тротуарам неслись ручьи. В их стремительных потоках кружились окурки, папиросные коробки и тополевые листья.
Мы сидели у Юрки Блинова. Он единственный в нашей компании имел собственную комнату. В комнате стояли два стула, стол и кровать, покрытая коричневым пушистым одеялом. Над столом висела этажерка с книгами. Книги были спортивные: "Бокс", "Борьба самбо", "Основные стили плавания", "Судейство в футболе". Среди них затесался "Том Сойер" на английском языке. По этой книжке Юрка выучил английский за два месяца.
По крыше звонко барабанил дождь. Нам было нечем заняться. Тошка предложил было сыграть в подкидного, но на него цыкнули, и он стушевался.
День тянулся бесконечно и нудно.
Юрка валялся на кровати, закинув руки за голову. Борька смотрел в окно. Мы с Тошкой зевали за столом.
– Сейчас бы уже крылья делали, – сказал Юрка мечтательно. – Все из-за тебя, рыжий. Из-за твоего дурацкого ножика.
– Из-за меня? – Борька Линевский резко обернулся. – Если бы Дятел эти яблоки не достал там, на свалке, ничего не было бы.
– Значит, на меня все валишь? – сказал Тошка. – Я вас честно предупредил: два раза в одно место не ходят.
– Чепуха все это, – сказал Борька. – Один раз или десять. Все дело случая. Можно на первом разе засыпаться, а можно и вообще не попасться. Правда, Юра?
– Я считаю, что вообще не надо попадаться, – сказал Юрка.
– Правильно, – сказал Борька. – Я тоже считаю так.
– В конце концов обязательно попадешься, – махнул рукой Тошка. – Как ни крутись.
– Нет, – сказал Юрка. – Есть способ никогда не попадаться.
– Какой?
– Не заскакивать в чужие сады.
– Э-э!.. – разочарованно протянул Борька. – Тогда жить будет неинтересно.
– А ты хотел, чтобы сразу все – и яблоки и энтомоптер, да? Правильно говорят – за двумя зайцами погонишься...
– Хватит! – сказал Борька. – И так тошно.
– Зато интересно жить! – съехидничал Юрка. Поговорили мы – и опять нечего делать. Даже ссориться неохота.
А за окном все льет и льет. Кажется, со всех концов земли собрались тучи над нашим городом, навсегда затянули небо, и оно больше никогда не станет голубым и высоким.
Юрка вдруг сел на кровати.
– Трубки-то так и остались, ребята, – сказал он.
– Какие трубки?
– Которые мне отец из гаража принес. Для крыльев.
– Покажи! – попросил Тошка.
Юрка полез под кровать и вытащил на середину комнаты связку алюминиевых трубок. Некоторые были толщиной с карандаш, а некоторые с большой палец. Мягкий серебряный блеск шел от них во все стороны.
– Ух, красота какая! – воскликнул Тошка.
– Все диаметры, какие заказал Инженер. От шестнадцати до пяти миллиметров.
– Куда их теперь? – вздохнул Борька.
– Пригодятся на что-нибудь, – сказал Тошка. – Можно, например, коробчатого змея сделать. Огромного. Чтобы человека поднял.
– Иди ты со своим змеем, – уныло сказал Борька.
Юрка вытянул из связки тонкую трубку, прикинул ее на руке и сделал глубокий выпад, будто шпагой.
– Я вот что думаю, – сказал он. – Надо отнести их Инженеру. Я обещал? Обещал. Значит, нужно отдать.
– Вам с Тошкой можно идти, – сказал Борька. – А нам с Колькой...
– Слушай, – обрадовался Тошка, – идем завтра, да? Принесем трубки, скажем: так, мол, и так, дождик был, не могли раньше... Он скажет: "Ну, давайте, ребята, будем продолжать..." И мы будем продолжать... А потом я скажу: "Эх, жаль, нету Кольки. У нас вместе так здорово получалось..." Потом ты скажешь то же самое про Борьку. И он скажет: "Верно. Плохо без них..."
– Хватит трепаться! – сказал Борька. – Нам теперь туда ни ногой... Вы идите, работайте, а мы уж как-нибудь...
* * *
На другой день дождь почти перестал. Он уже не лил, а оседал на город противным серым туманом.
Я сидел дома и перелистывал подшивку старых журналов "Вокруг света". Я всегда брался за "Вокруг света", когда мне было скучно. На пожелтевших страницах гнулись под ветром пальмы, к далеким землям шли парусники, европейцы в белых тропических шлемах били из штуцеров крокодилов, шумела незнакомая, полная опасных приключений жизнь.
Я мог без конца перечитывать рассказы Беляева, Джекобса и Де-Вэр-Стэкпул. Но сегодня даже они казались мне пресными и ненужными.
Я думал о Юрке и Тошке, которые отправились к Инженеру.
Они будут достраивать энтомоптер. А мы с Борькой навсегда останемся за бортом. Никогда Инженер не улыбнется нам так, как прежде. Никогда нам не подняться в воздух на чудесном летающем велосипеде. Никогда не увидеть с птичьей высоты наш зеленый город. Никогда не покачаться на синих воздушных струях...
И каким ветром занесло меня в этот несчастный сад?..
Инженер был в тысячу раз интереснее, чем охотники в белых тропических шлемах. Охотник убьет десяток крокодилов, продаст шкуры какой-нибудь фирме, изготовляющей женскую обувь, и делать ему больше нечего. Будет сидеть в бунгало под пальмовым навесом и зевать от скуки.
А Инженер... Наш Инженер знал столько, сколько не знали все охотники мира. Он был настоящим исследователем и говорил такие вещи, которые не умел говорить больше никто.
– Делайте что угодно! – говорил он. – Стройте вечные двигатели, изобретайте паровые машины и пулеметы. Только побольше думайте о том, что делаете. Знания дают вес, а поступки – блеск. Жаль, что большинство людей умеет только глядеть, а не взвешивать и поступать.
– Свои способности вы можете узнать, только попытавшись применить их. Иной до конца жизни проходит, так и не узнав, что он – замечательный поэт или музыкант, потому что ни разу не попробовал. Вот отчего у нас так много посредственностей.
– Чего не понимают, тем не владеют, черт возьми! Почему этот муравей ползет не в правый угол, а в левый? Думайте! Наблюдайте! Голова существует не для модных причесок!
– Самое высокое счастье – сделать то, чего, по мнению других, вы не можете сделать!
До Инженера мы не знали таких людей. Никто нами особенно не интересовался. Мы не интересовались тоже, потому что ковыряться в огороде или чинить крышу или забор, чем занимались наши родители по воскресным дням, было делом пустым и мелким.
... Трижды проклятые "бельфлеры"...
Эх, закинуть бы сейчас за спину походный мешок и уйти из города куда глаза глядят. Перебраться через речушку и удариться по Черекской дороге на Бабугент, к Голубым озерам. Построить в укромном месте шалаш из веток орешника и жить отшельником вдали от людей и всяких переживаний. По утрам ловить в озере рыбу и печь картошку в костре, днем уходить высоко в горы, где воздух сух и прозрачен и камни нагреты солнцем, а вечерами спускаться в долину и долго лежать, не засыпая, у шалаша, глядя на звезды, мерцающие в страшной высоте...
Или махнуть к отцу на Крайний Север.
Вот так, запросто, в один из дней собрать в небольшой чемодан самое необходимое, последний раз пройти по знакомым улицам, сесть на поезд и укатить навсегда из нашего тихого города.
... Поезд бежит все дальше и дальше на восток, и вот, наконец, тот таежный поселок, где работает мой отец. Редкие лиственницы и лысые сопки, и кругом веселые сильные люди в мохнатых меховых унтах. И среди них мой отец, тоже веселый, счастливый. Он кладет мне на плечи тяжелые свои ладони и радостно смотрит в лицо.
– Приехал? Ну, молодец! Мы здесь такие дела начнем, только держись!..
Я захлопнул подшивку и повалился на диван.
В комнате стояла тишина, от которой можно было сойти с ума.
Нет, нет, нет! Никогда такого не будет! Я знаю это наверняка.
– Колька! Соколов!
Меня будто пружиной подбросило. Подлетел к окну. Перед домом на тротуаре стоял Тошка и, как сумасшедший, махал рукой.
– Полный порядок... – сказал Тошка, задыхаясь, как лошадь. – Быстрее давай... к Инженеру! Мы только пришли... а он сам спросил... почему вас нет. Я значит... сразу к тебе... Двигай! А я – к Борьке...
– Вместе сбегаем! Я сейчас...
– Не нужно. Он сказал, чтобы побыстрее!
Я мигом набросил на плечи куртку, запер квартиру и помчался на Баксанскую.
В жизни я так не бегал. В глазах темнело, не хватало воздуха.
У калитки знакомого дома я долго не мог отдышаться. Наконец голова перестала кружиться, и я вошел.
Все было по-старому. На полу, на газетных листах, лежали детали передающего механизма. Инженер и Юрка разглядывали какие-то чертежи. Они разом подняли головы, когда я отворил дверь, и Инженер сказал так, будто я выходил на минутку во двор:
– Чудесно. Сегодня начнем выгибать каркас. Разложи пока трубки по диаметрам.
Вскоре пришли Тошка и Борька, и Инженер снова сказал:
– Чудесно!
За каких-нибудь два часа мы собрали передающий механизм, отрегулировали его и поставили на велосипедную раму. Потом Инженер рассказал, как нужно гнуть алюминиевые трубки, чтобы они не пережимались в месте сгиба. Оказывается, с одной стороны трубку нужно закрыть деревянной пробкой, насыпать доверху песком и закрыть такой же пробкой с другой стороны. Теперь можно трубку сгибать как хочешь – она никогда не пережмется.
Мы принесли со двора ведро песку и начали. Казалось, все шло нормально. Инженер командовал, лавировал на своем кресле между деталями, разложенными на полу, и даже шутил.
Однако я заметил, что он почти не смотрит в нашу сторону и в разговоре обращается только к Тошке и Юрке.
Горько мне стало. Значит, для него мы все-таки были не такие, как прежде. И наше мнение для него – ничто. И вообще мы ему нужны, наверное, как рабочая сила. Ему надо поскорее закончить энтомоптер, вот он и послал за нами.
И еще одно я заметил. Он, который так не любил торопливость, очень торопился. Если у кого что-нибудь не ладилось, он подъезжал, хмурился, показывал, как надо делать, и повторял:
– Дорога каждая минута, ребята. Нам нельзя терять время на пустяки.
А раньше он всегда предупреждал нас: "Хорошо делается то, что делается не торопясь. Большая спешка – большие потери".
Странным мне это показалось. Но скоро я увлекся работой так, что забыл обо всем на свете. Из толстой трубки мы выгнули переднюю кромку крыла, затем из пятимиллиметровок по шаблону согнули нервюры и заднюю кромку. После этого начали паять.
Инженер достал из письменного стола большой черный пистолет, похожий на парабеллум. Из ствола пистолета торчало толстое медное жало, заточенное на конце лопаточкой, а из рукоятки тянулся длинный голубой шнур.
– Это ультразвуковой паяльник, – сказал он. – Алюминий нельзя паять обыкновенным, потому что на алюминии на воздухе мгновенно образуется плотная пленка окисла. Припой к окислу не пристает. Ультразвуковой же паяльник непрерывно счищает, сдирает окисную пленку, и на чистый металл сразу же ложится припой, закрывая доступ кислороду. Пайке поддается что надо. Начнем. Антон, включи!
Тошка воткнул вилку голубого шнура в розетку. Паяльник в руке Инженера тонко зажужжал, будто оса, запутавшаяся в траве.
– Это работает магнитострикционный вибратор, – объяснил Инженер. – Юра, дай мне припой из нижнего ящика и вон ту фанерину из угла.
Инженер пристроил фанерину на колени, на фанерину мы положили концы трубок, которые нужно было спаять, и Инженер, взяв в левую руку палочку припоя, тронул жалом паяльника алюминий. Ртутным шариком собрался припой на медной лопаточке, потом соскользнул с нее и ровно обтек место стыка трубок. Инженер отвел паяльник в сторону.
– Все! – сказал он.
Поясок пайки жемчужно поблескивал. Казалось, трубки не спаяны, а плавно переходят одна в другую.
– Здорово! – вздохнул Юрка. – Можно, я попробую?
– Возьми, – Инженер протянул Юрке паяльник.
У Юрки с первого раза как-то пошло, приладилось, и он с увлечением начал припаивать нервюры в те места, куда указывал Инженер.
Нам тоже очень хотелось поработать паяльником, но попросить у Инженера мы не решались. Было страшно услышать отказ.
Тошка тоже почему-то не попросил.
Так и получилось, что Юрка паял, а мы насыпали песок в трубки и сгибали их по шаблону.
Постепенно на полу вырисовался контур большого, слегка расширяющегося к концу крыла, похожего на увеличенное раз в пятьдесят стрекозиное. Только у стрекозиного жилки шли вдоль и поперек, образуя красивую сетку, а у нашего были тонкие поперечные нервюры, похожие на лесенку.
К вечеру каркас крыла был готов. Оставалось только поставить шарниры у основания и обтянуть каркас полиэтиленовой пленкой, которая была припасена у Инженера.
Работа была трудная и ответственная, поэтому ее оставили на самый конец.
Мы с Борькой нарезали по размеру трубки для нервюр на завтра и начали убирать в комнате. Юрка спросил, как устроен ультразвуковой паяльник. Инженер начал объяснять.
Я прислушался.
Странным мне показался голос Инженера.
Не было в нем прежней четкости, появились какие-то незнакомые глухие нотки, будто Инженер что-то ел и не прожевал до конца.
Он начал рассказывать, как работает магнитострикционный вибратор, собранный из пластинок чистого никеля. Вдруг остановился, нервно потер руки одна о другую и сказал:
– Хватит. Завтра закончим. Не могу больше. Устал.
Откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.
Мы быстро прибрали комнату и ушли.
На улице я спросил Юрку, что утром Инженер говорил про нас.
– Ничего не говорил, – сказал Юрка. – Просто сказал: "Вас двое? Ну что ж, начнем". И мы начали. Только после обеда велел вас позвать.
Значит, простил! Значит, он все-таки простил нас, а не разговаривал потому, что еще немного сердился!
И тут вся тяжесть, которая давила меня эти долгие четыре дня, мгновенно исчезла. Стало очень спокойно и хорошо. И вечер наплывал на город такой тихий, прозрачный, что не хотелось идти домой, и мы сговорились и пошли в парк, и долго сидели там на нашей любимой скамейке у озера.
На другой день к десяти утра мы подходили к домику Инженера. Окно, как всегда, было открыто, но Владимира Августовича не было видно.
– Паяет, наверное. Без нас начал, – сказал Юрка.
Мы вошли в сени, и тут дверь из комнаты отворилась и навстречу нам вышла Вера Августовна в пестром халате. Глаза у нее были испуганные. В руке носовой платок.
– Большое несчастье, мальчики, – сказала она. – Володя в больнице. У него отнялась левая рука и пропала речь.
В сенях остро запахло жжеными перьями. На секунду я перестал видеть все.
Вера Августовна прижала к щеке платок и пошла в комнату.
Мы поплелись следом.
Пустое кресло стояло у окна. На письменном столе лежала небесно-голубая тетрадь. В углу жемчужно светился контур большого, выше человеческого роста крыла. Оно касалось потолка расширяющимся концом.
Вера Августовна села на табурет.
Мы остались у двери.
Будильник на тумбочке чеканил короткие стальные секунды.
– Что случилось? – спросил, наконец, Юрка.
– Повторное кровоизлияние в мозг. Врачи называют это инсультом.
– Когда?
– Вчера вечером. У него разболелась голова. Так сильно, что пришлось вызвать "Скорую помощь". Его сразу же забрали в больницу. А ночью... Ночью это и произошло...
Мы стояли оглушенные, будто над нашими головами взорвалась граната. Мир стал холодным и пустым. За окном жестяными листьями скрежетала липа. На картонном щите тускло отсвечивали крылья проколотых булавками стрекоз.
– А как же теперь энтомоптер? – пробормотал Тошка.
Юрка ткнул его кулаком в бок:
– Балда!
Потом деловито спросил:
– Он в каком корпусе?
– Во втором. Палата номер семь. Только допуска к нему не дают.
– Палата на каком этаже?
Вера Августовна испуганно взглянула на Юрку.
– Не знаю. Только ничего не выдумывайте. Ради бога! Его нельзя беспокоить.
