Текст книги "Энтомоптер"
Автор книги: Николай Внуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
– Мы не будем его беспокоить, – сказал Юрка. – Что мы, не понимаем? Это я просто так спросил. На всякий случай.
– А почему у него паралич? Что у него со спиной? – спросил Тошка.
– Это планер, – сказала Вера Августовна. – Планер остался без управления и упал на землю.
– Какой планер? – встрепенулся Тошка.
– Так вы ничего не знаете? Володя был инструктором в кружке планеристов на своем заводе. Он и основал этот кружок. И планеры они строили сами.
– Строили планеры? – повторил Тошка. – А он говорил, что он просто монтажник.
– Он и был монтажником. А планеры – это увлечение.
– Он полетел без парашюта, да? И не смог выброситься? – допытывался Тошка.
– У него был парашют, – сказала Вера Августовна. – Но не всегда парашют помогает пилоту.
– Расскажите! – попросил Тошка. – Пожалуйста!
– Чего вы стоите? Берите стулья.
Вера Августовна встала, сняла с книжной полки небольшой красный альбом и вынула из него фотографию.
– Это сделано в тот самый день.
С фотографии нам улыбался летчик в кожаном шлеме и в комбинезоне, перехлестнутом ремнями парашюта. Он совсем не был похож на Инженера. Только глаза немного, да еще губы и подбородок напоминали Владимира Августовича. Он стоял на ветру – один клапан шлема был отдут в сторону. За его спиной вдаль уходило огромное травяное поле, на котором присели два тренировочных самолета Р-5, а над горизонтом вспухало белое облако.
– Вот он какой... – прошептал Юрка.
– Да, он такой, – вздохнула Вера Августовна...
... В тот день он искал восходящие токи воздуха, которые подняли бы машину как можно выше.
Шли соревнования на дальность полета по замкнутому маршруту. В город съехались планеристы со всей республики. С зеленого поля одна за другой поднимались узкокрылые разноцветные машины.
Самые сильные воздушные потоки возникают под грозовыми тучами. Он отыскал такую тучу и пошел под нее. Планер подхватило и повело вверх. Через пять минут альтиметр показал высоту три километра. Теперь нужно было выйти из потока и спокойно планировать, охватывая город большими скользящими кругами. Но, куда бы он ни направил машину, его везде продолжало поднимать. Краев тучи уже не было видно. Она росла, со страшной быстротой закрывая небо. Он взглянул на альтиметр и замер. Высота была пять тысяч, а скорость подъема увеличилась до пятнадцати метров в секунду.
Снаружи, за фонарем кабины, серые струи тумана стремительно обтекали крылья. Планер пробивал тучу. Ей не было конца. На высоте шести тысяч началось удушье. Сюда никогда не поднимались без кислородных масок. Он продолжал искать нисходящие токи воздуха, но их не было. Последнее, что он увидел, – стрелка альтиметра, ползущая к семитысячной отметке.
Когда вернулось сознание, не было ни тумана, ни тучи. Ярко светило солнце, и внизу бешеными кругами летели цветные пятна. Он понял, что машина штопором идет к земле. Высота – шестьсот. Жить остается тридцать секунд. Он сделал все, что мог, но вывести машину из смертельной карусели не удалось.
Его нашли в двадцати восьми километрах от города среди обломков серебристого планера. Контрольная стрелка альтиметра застыла на отметке семь тысяч двести. Только благодаря чуду, которое называется счастливым случаем, осталась жизнь. Видимо, он пробыл в разреженных слоях атмосферы всего несколько десятков секунд. И планер, наверное, не сразу вошел в штопор...
– Почему вы все знаете? – не выдержал Тошка. – Вы тоже летали на планерах?
Вера Августовна пожала плечами.
– Я и сейчас летаю. Не на планерах только, а на пассажирских самолетах.
– Пилотом? – потрясенно воскликнул Тошка.
– Нет. Всего-навсего бортрадистом.
Тошка удовлетворенно кивнул.
– Я так и знал, что вы не просто... женщина.
Вера Августовна улыбнулась. Впервые за все утро.
– Чудак человек. Ну что во мне непростого? Я самая обыкновенная, которая даже умеет реветь.
– Нет, – помотал головой Тошка. – Не всякая женщина может бортрадистом.
Вера Августовна встала и вложила в альбом фотографию.
– Будем надеяться на хорошее. У меня рейс на Ростов в четырнадцать двадцать. В девятнадцать я буду дома. Если хотите, продолжайте работать. Ключи я оставлю. Только ничего не выдумывайте, не тревожьте его сейчас. В больницу мы пойдем вместе.
* * *
В вестибюле стыла белая больничная тишина. У стены, словно на смотру, вытянулась шеренга стульев. Их ножки до половины отражались в серых плитках кафельного пола. И ни одного человека вокруг.
Мы на цыпочках подошли к стеклянной матовой перегородке и заглянули в приоткрытую дверь.
Вправо и влево уходил длинный, очень высокий коридор. Он упирался в огромные окна, через которые водопадом рушился на паркет белый ослепительный свет. Пронизанная этим светом, справа, прямо на нас, шла белая девушка.
Мы нырнули обратно в вестибюль, но она уже заметила. Распахнула дверь настежь.
– Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали?
– Там вход, – показал Борька большим пальцем через плечо.
– Это служебный. Немедленно уходите!
– А мы думали, что приемный покой.
Девушка с презрением посмотрела на нас.
– Думали! Приемный покой с другой стороны.
– Извините, пожалуйста, – сказал Юрка. – Седьмая палата здесь?
– Здесь, – сказала девушка и захлопнула дверь.
Юрка подмигнул нам.
– Порядок. Нужна вежливость. Тебе это ничего не стоит, а людям приятно.
Мы выкатились на площадку перед корпусом.
– А вдруг она на втором этаже?
– Не думаю, – сказал Юрка и прищурился, оглядывая окна. Потом подошел к третьему от служебного входа и сказал Тошке:
– Полезешь ты, ты самый легкий.
Встал спиной к стене, сцепил руки петлей у колена.
– Давай.
Тошка ступил ногой в петлю, поднялся на Юркины плечи, и голова его оказалась на уровне нижнего края рамы.
– Не достать! – сказал он.
– Становись мне на голову! – приказал Юрка. – Поддержите его, ребята.
Мы поддержали.
Тошка заглянул в окно.
– Ну?
– Лежит, – сказал Тошка.
– Кто? Инженер?
– Не знаю. Один только нос видно. Он одеялом закрыт до самого подбородка.
– Давай смотри лучше! – сказал Юрка, скорчив страшную рожу от напряжения.
Тошка приподнялся на цыпочки, вытянулся струной. Тут ноги его соскользнули с Юркиной головы, он уцепился за выступающую ребром нижнюю планку окна и повис на стене. Юрка хотел подхватить его, но не успел. Со страшным треском планка оторвалась от рамы, и Тошка ухнул вниз.
Потом мы сидели в кустах за оградой больницы, и Тошка, слюнями протирая ссадины на коленях, ворчал:
– Зараза! Надо просто пойти в справочное и спросить. Понятно? А мы все время по задним дворам, как бродяги и жулики. Всегда какие-то ненормальные способы. Не полезу я больше. Идите к черту!
– Так тебе в справочном и сказали! – огрызался Юрка. – Всегда лучше, когда глазами посмотришь.
Я не выдержал:
– Ребята, а что, если прямо к главному врачу? Я схожу.
– Пустили тебя! – усмехнулся Юрка. – Раскрой карман шире!
– Пустят!
– Попробуй.
– Попробую!
Я вскочил и пошел в приемный покой. Меня распирала злость. В самом деле, почему у нас все получается наперекос? Почему мы выдумываем не как легче, а как труднее? Может быть, от этого проистекают все наши беды? А как его отыскать, этот легкий путь? Кто подскажет, какой путь легкий, а какой тяжелый, какой правильный, а какой неправильный?
Во всяком случае, взрослые нам этого не подсказывали.
Мы никогда не полезли бы в окно, если бы эта беленькая девица не захлопнула перед нами дверь.
Почему, в конце концов, взрослые всегда считают, что они поступают правильно, а мы – неправильно?
Вот от чего меня распирала злость.
В приемном покое было так же прохладно и пусто, как и в служебном. Эмалированная табличка на стене предупреждала: "Впускные дни четверг и воскресенье". Мне было наплевать на табличку.
Сразу за дверью стоял столик, покрытый толстым стеклом, и за столиком сидела накрахмаленная сестричка. Та самая, которая встретила нас у служебного входа.
Она подняла голову, и глаза у нее стали дикими.
– Опять вы? – спросила она почему-то шепотом.
– Опять, – сказал я. – Где главный врач?
– Главный? – переспросила она. – Нет сейчас главного. Есть дежурный.
– Тогда мне к дежурному.
Она, приоткрыв рот, уставилась на меня, а потом прошептала:
– Почему без халата?
– Потому что нету халата, – сказал я грубо. – Рубашка у меня есть. Штаны вот. Ботинки. А халата нет. Где я его достану?
– В гардеробе у Серафимы Михайловны.
Она не спросила, для чего мне нужен дежурный врач, она вообще ничего не спросила, и это было так хорошо, что я даже не понял сразу, что меня пропускают в больницу в неурочный день.
– Ну, чего же стоишь? – сказала она.
В гардеробной я накинул на плечи халат, такой длинный, что из-под него торчали только носки ботинок, и сестричка провела меня по коридору мимо закрытых высоких дверей с выпуклыми цифрами в кабинет дежурного врача.
– Вот он хочет узнать о больном из седьмой палаты, – сказала она молодой женщине с очень румяным лицом.
Женщина внимательно посмотрела на меня.
– Родственник?
– Родственник, – кивнул я.
– Их там еще трое, Надежда Ивановна. Тоже родственники. В канаве сидят. Ждут.
– Пусть ждут, – сказала румяная. – Так вот насчет Тауриха. Очень тяжелый случай. Необходим абсолютный покой. Понятно?
– Вы про какого Тауриха?
– Про Владимира Августовича, конечно. Вашего родственника.
– Да, да... – пробормотал я.
Вот те раз! Значит, фамилия Инженера – Таурих. Я и не знал.
– Инсульт. Кровоизлияние. Задеты многие важные области мозга. Ты меня понимаешь?
– Понимаю, – сказал я. – А говорить он будет?
– Говорить...
Она провела розовыми пальцами по лбу и положила руку на стол.
– Атаксия. Знаешь, что это такое? Это общее функциональное расстройство. Нарушение двигательных центров. Разлажено все.
– Он без сознания?
– В том-то и дело, что в сознании. Он у вас герой, мальчики. Железный, необыкновенный человек. Гордиться можете.
– Ну, хоть немножечко он поправится?
– Не могу и не хочу предугадывать. Мы врачи, дорогой мой. Мы никогда не строим иллюзий. В нашем деле они опасны и не нужны. Тебе не советую тоже. И тем, которые тебя ждут. Самообольщение – скверная вещь. Из-за нее не видно пути, по которому идешь.
– Значит... он уже никогда не будет... как раньше?
– Не знаю. Ничего не знаю, – покачала она головой. – А теперь я прошу вас вот о чем, мальчики: не ломайте, пожалуйста, казенное здание. Оно нам еще пригодится. Договорились? Лидочка, проводи молодого человека.
– Разве это ответ? – сказал Юрка, выслушав мой рассказ. – Инженер никогда бы так не сказал. Никогда. Вот люди!
9. Verba magistri2
Второе крыло мы закончили самостоятельно.
С утра до сумерек комната Инженера принадлежала нам. Комната превращалась в мастерскую. Вера Августовна показала место, куда прятать ключ от входной двери. Нам никто не мешал. Только однажды заглянул Славка, тот самый, который неправильно подключил батарейку к усилителю, и, узнав, что Владимир Августович в больнице, долго стоял, потрясенно глядя на нас.
– Зачем он тебе? – спросил Борька.
– Он обещал... про супергетеродин на транзисторах, – сказал Славка. – Вы все равно не поймете. Вы в радиотехнике ни шиша не понимаете. А он такой человек...
Махнул рукой и ушел.
Мы быстро сдружились с Верой Августовной. Она оказалась очень веселой, любила слушать наши рассказы и интересовалась всем на свете. Не могли мы привыкнуть только к сигарете в ее руке. Все-таки не особенно приятно, когда красивая женщина курит. А Вера Августовна была очень красивой, это признал даже Тошка, который никогда не доверял женщинам.
Она летала на ИЛ-18.
Как ни старался, я не мог представить себе Веру Августовну в кабине самолета с наушниками на голове перед черной, мерцающей приборами радиостанцией. Она была слишком... земная, что ли, слишком неподходящая для больших высот и рева самолетных двигателей.
Когда у нее выдавался свободный от полетов день, она варила картошку и угощала нас великолепными винегретами.
А один раз, когда Борька Линевский вымазал рукав своей белой рубашки тавотом, она приказала ему снять рубашку и за какой-нибудь час выстирала, высушила и выгладила ее, и рубашка засияла, как новенькая.
Странным было ее отношение к энтомоптеру. Она внимательно наблюдала, как мы работаем, даже помогала резать и выгибать трубки. Но, когда мы начинали мечтать о небе и облаках, улыбалась и покачивала головой, будто не верила, что мы когда-нибудь оторвемся от земли.
– Думаете, не полетит? – кипятился Тошка. – Ну, скажите по правде, думаете, ничего не получится?
– Нет, почему же... – говорила она. – Обязательно полетит. – И переводила разговор на другое.
С легкой руки Инженера, мы начали увлекаться латинскими изречениями. В последнем томе большого энциклопедического словаря я отыскал много ходких в литературе выражений, и мы заучили их наизусть. Теперь, при встрече, мы не говорили друг другу "привет!" или "здорово!", а употребляли красивое латинское слово "salve". Если кто-нибудь из нас ошибался, то поправляющий его обязательно добавлял: "Амикус Плято, сад магис амика эст вэритас", что значило "Платон мой друг, но еще больший друг – истина". Допустивший ошибку оправдывался на классическом латинском языке: "Эррарэ хуманум эст" – "Человеку ошибки свойственны".
Тошка даже высказал идею, что хорошо бы каждому выколоть на руке, на видном месте, какое-нибудь блестящее изречение. Например, "Dinamis mobilis" или "Fidelis et fortis" ("Верный и смелый"), но его никто не поддержал, и идея умерла в зародыше. Юрка сказал, что портят руки люди низкого интеллекта и дикари, а мы как-никак живем в двадцатом столетии, и нам это ни к чему.
Мы каждый день бегали в справочное бюро больницы узнать о здоровье Инженера, но ответ был один и тот же: состояние тяжелое.
– Медицина атомного века! – цедил сквозь зубы молчаливый Борька Линевский. – Не могут справиться с каким-то паршивым инсультом! Ветеринары!
Дело без Инженера двигалось медленно, но все-таки двигалось.
Работать ультразвуковым паяльником оказалось совсем нетрудно.
Детали приваривались к нужному месту как бы сами собой. А может быть, это руки у нас понемногу привыкли к настоящей работе?
Крыло принимало нужную форму.
Эскизы, начерченные Инженером, были настолько понятны, что совсем не приходилось ломать голову. Будто сам Владимир Августович стоял за спиной и подсказывал неслышным голосом. Или, может быть, за это время мы научились бегло читать чертежи?
Шел июль. Солнце нещадно палило землю. Она ссыхалась и трескалась. Асфальт на городских улицах размяк, от него несло жаром и нефтью. Вечерами мы уходили в парк, к ближнему озеру, и купались до тех пор, пока не начинало ломить в ушах.
Однажды после купанья мы лежали на травянистом берегу под кустами боярышника и лениво переговаривались. В темных деревьях ворочалась, посвистывала, устраиваясь на ночь, какая-то птица.
Месяц белым корабликом всплывал над горами.
Тошка начал рассказывать про то, как он прыгал с крыши своего дома с зонтиком вместо парашюта.
Вдруг Юрка привстал и приложил к губам палец:
– Т-с-с-с!
По траве к озеру шли двое. Мужчина в белой рубашке с короткими рукавами и женщина в теннисной блузке и узкой черной юбке. Волосы у мужчины топорщились жестким ежиком. Квадратный боксерский подбородок выдавался вперед.
– Т-с-с-с! – еще раз зашипел Юрка, и в женщине мы узнали Веру Августовну.
– С кем это она? – прошептал Борька.
Пара прошла мимо наших кустов и остановилась на берегу.
– Красиво! – сказал мужчина и, оглянувшись, взял Веру Августовну за руку.
Так они стояли несколько минут в тишине, любуясь озером и темно-фиолетовыми горами.
Потом мужчина быстро притянул к себе Веру Августовну и охватил ее плечи руками. В следующий момент мы услышали короткий шлепок, и мужчина отпрянул от Веры Августовны.
– За что? – спросил он глухо.
– За то самое, – ответила Вера Августовна. – За то, что у тебя нет чувства меры.
– Но мы знакомы два года.
– Потому и обидно. Я думала, что ты другой.
– Какой, например?
– Не такой, как все остальные.
– Господи, – сказал мужчина. – Ведь я человек. И летаю с тобой два года.
– Вот гад, – прошептал Юрка, сжимая кулаки.
– Почему обязательно руки? – спросила Вера Августовна.
– Потому что они у меня есть.
Вера Августовна засмеялась.
– Как все примитивно! Давай лучше поговорим о чем-нибудь. Почему, когда мы встречаемся, ты молчишь и хватаешь меня за руки?
– О чем будем говорить? – сказал мужчина с отчаяньем. – Ну, о чем?
– Ты умеешь мечтать?
– О чем?
Вера Августовна помолчала, глядя на темно-фиолетовые горы.
– Об энтомоптере, например.
– Об энто... что это за чертовщина?
– Энтомоптер? Это мечта.
– Не знаю, – сказал он. – Не нуждаюсь ни в каких энтомоптерах.
– Жалко, – сказала сказала Вера Августовна. – Я, кажется, ошиблась.
Мужчина вздохнул.
– Не ожидал я такого разговора.
– Я тоже, – сказала Вера Августовна.
– К чему она об энтомоптере? – прошептал Тошка.
– Заткнись! – страшно прошипел Юрка.
Мужчина еще раз вздохнул.
– Я люблю мечтать о земных делах.
– А я о невозможном.
– Вера, неужели все так и кончится?
– Не знаю. Ничего я не знаю, – сказала Вера Августовна.
– Что такое энтомоптер?
– Я уже сказала: мечта! Мечта о крыльях для всех.
– Не понимаю.
– Конечно. Тебе трудно понять. Да и не все ли равно, о чем мечтать. Главное – надо уметь мечтать.
– Почему ты сегодня такая колючая?
– Я, кажется, всегда такая.
– Ты была другой раньше.
– Люди меняются. Со временем они начинают понимать то, чего не понимали раньше.
– Неужели мы встретились для того, чтобы ты высказала мне все это? сказал мужчина.
– Может быть.
– И ты не оставляешь мне никакой надежды?
– Вот пристал, паразит, – прошептал Юрка.
– Мне очень не хотелось сегодня встречаться с тобой, Игорь, – сказала Вера Августовна. – Но если уж я пришла...
– Так, так... – сказал мужчина. – Спасибо за откровенность. Ну что ж, прощай.
Он повернулся и пошел в сторону танцплощадки, откуда плыли медленные звуки танго.
– Молодец! – прошептал Юрка.
– Кто? – придвинулся к нему Тошка.
– Она, конечно.
– При чем здесь энтомоптер? Почему она говорила о нем?
– Вот балда! – пробормотал Борька.
Вера Августовна постояла немного в густеющих синих сумерках, а потом, неслышно ступая по траве, пошла к нижней аллее парка.
На другой день мы закончили второе крыло. Оставалось обтянуть оба крыла полиэтиленовой пленкой. Инженер показывал нам, как приклеивать пленку к металлу, но Юрка, который теперь командовал всеми работами, сказал, что хорошо бы посмотреть, как будет выглядеть энтомоптер с необтянутыми крыльями.
Мы поставили раму с двигателем на колеса и выкатили ее во двор. Туда же принесли тонкие, почти невесомые каркасы крыльев. Они были словно сотканы из матово-серебристых нитей. Они лежали на земле и тихонько гудели под легкими порывами ветра.
Потом мы подняли крылья и закрепили их на раме шпильками из особо закаленной стали. Юрка подвел штанги кулисного механизма под средние нервюры, и крылья выпрямились и напряглись, и гул ветра в них стал громким, как в струнах рояля.
Мы отошли в сторону.
Огромная стрекоза с велосипедным туловищем и стреловидным плавником стабилизатора стояла, вздрагивая, посреди двора.
Может быть, она была немного не такой, какой виделась мне во сне, и не такой, о какой я мечтал наяву. Может быть, эта машина напоминала не стрекозу, а первый в мире планер Лилиенталя или похожий на коробчатого змея самолет братьев Райт. Но каждая линия этой стрекозы была совершенна, каждый винт и каждая скоба – прекрасны.
С удивлением посмотрел я на свои руки, поднес их поближе к лицу.
Неужели они смогли сделать, наконец, кое-что настоящее?
Руки были обыкновенные. Ничто в них не изменилось. Я хорошо помнил время появления каждого шрама, каждой царапины на пальцах. И все-таки что-то другое в них тоже было. Только я не мог понять – что.
Я взглянул на ребят. Они улыбались.
Никогда в жизни у меня не было лучших друзей, честное слово!
– Сделали, а? – сказал вдруг Тошка. – Вот он какой – эн-то-моп-тер. Красота, а? Закачаешься!
– Ну, сделали, – сказал Юрка. – Чего звенеть то? Должны были сделать. Безрукие мы, что ли?
–Да я не про то, что безрукие, – сказал Тошка обиженно. – Я про то, что все-таки сумели. Понял?
Мне вспомнились любимые слова Инженера:
"Dinamis mobilis".
Только Борька Линевский стоял, засунув руки в карманы смотрел и молчал. Он старался казаться сдержанным.
– Нравится? – спросил у него Тошка.
Борька пожал плечами:
– А полетит?
– Амеба! – сказал Тошка с великим презрением и отвернулся.
– Хватит, насмотрелись. – Юрка подошел к энтомонтеру, приподнял крыло и взялся за штангу кулисного механизма.
И тут нас окликнули:
– Мальчики! Подождите!
К нам от калитки шла высокая женщина в темно-синей форме гражданского воздушного флота. Из-под узкой пилотки с голубым кантом красиво выбивались золотистые волосы. На белоснежной кофточке лежала темная полоска галстука, завязанного по-мужски. Серебряные орлиные крылья – знак ГВФ – горели на лацкане жакета.
– Я тоже хочу посмотреть, – сказала женщина и подошла к энтомоптеру.
И только тут я узнал Веру Августовну. И, наверное, с этого момента навсегда влюбился во всех женщин-летчиц, радисток и стюардесс.
Вера Августовна сказала, что ее рейс был задержан на два часа, она воспользовалась этим и забежала к нам, чтобы узнать, как двигается работа.
Она обошла вокруг энтомоптера, потрогала кулисный механизм, штанги и кромки крыльев и спросила, когда мы его закончим.
– Завтра, наверное, – сказал Юрка. – Пленку осталось натянуть. Вот если бы Владимир Августович был с нами...
Вера Августовна опустила голову, и лицо ее стало грустным. Она стояла так, наверное, целую минуту, и мы тоже стояли, не зная, что говорить и что делать. Потом она посмотрела на нас и улыбнулась. Но улыбка получилась бледной, неестественной.
– Да, если бы Володя был сейчас с нами... Дорогие мои, хорошие люди! сказала она вдруг и положила руку на плечо Юрке. – Счастливые вы! Умеете хорошо мечтать и претворять свои мечты в жизнь. А вот я не умею. Совсем не умею... Впрочем, это не относится к делу. Расскажите мне лучше, как работает механизм.
Юрка начал рассказывать,
Вера Августовна слушала внимательно, не перебивая.
– Мне все не верилось, – сказала она, когда Юрка кончил. – А теперь верю. Верю! Вы понимаете?
Через полчаса Вера Августовна ушла.
– Эх! – сказал Тошка, глядя ей вслед. – Если бы у меня была такая сестра!..
– Да-а... – протянул Юрка. – Если бы да кабы...
Позже Борька Линевский признался мне, что это лучшая женщина из всех, с которыми он был знаком до сих пор.
Мы разобрали энтомоптер и втащили его по частям в комнату.
На другой день Инженер прислал нам записку. Мы нашли ее на алфавитном стеллаже в приемном покое. Она была адресована Юрке и лежала в ячейке на букву "Б". Первая записка с тех пор, как его забрали в больницу! На двойном листе тетрадочной бумаги валились вправо и влево зыбкие полупечатные буквы, вроде тех, которыми пишут дошкольники.
"Порядок. Рука немного работает. Законч. крылья. Пленку клеить растворителем. В зелен. бут. письм. стол. Клейте внатяг. Бороться за мечту до конца".
– Ура! – радостно закричал Тошка. – О крыльях вспомнил! Значит, лучше ему! Поправляется!
Мы передавали записку друг другу, читали ее по нескольку раз, чуть ли не разглядывали на свет.
Значит, неплохи дела у Инженера, если он снова думает об энтомоптере, да еще пишет, как надо обтягивать крылья. Правда, почерк у него изменился ужасно. Вон какие каракули! Но это неудивительно. Одной рукой, да еще лежа на спине, хорошо не напишешь. Главное, вспомнил о нас. Беспокоится.
– А мне эта записка не нравится, – сказал Юрка. – Для чего он написал последнюю фразу? Или он в нас не верит, или себя подбадривает?
– Почему не верит? Это он нам говорит на всякий случай. Чтобы, значит, бодро себя чувствовавши и строили, понимаешь? Чтобы не раскисали из-за того, что он в больнице лежит.
– Нет, Тошка, тут все по-другому, – сказал Юрка задумчиво. – Смотри, сколько слов он сократил. Записка вроде телеграммы получилась. Ему очень трудно было писать. И все-таки он написал последнюю фразу. Это он ее не нам, а сам себе написал. Никакой не порядок, а плохо ему. Ясно?
Я вдруг тоже подумал, что Инженеру не так хорошо, как он пытался представить в записке. Страшная это штука: быть влюбленным в небо, видеть облака сверху, парить свободно, как птица, а потом сразу, из-за глупого случая, на три года сесть в кресло с колесами, и вот теперь улечься в постель... И твое тело от тебя уходит. Сначала ноги, потом левая рука, потом ты перестаешь говорить... Ты все понимаешь, а сделать ничего не можешь... Даже плечом пошевелить... Даже мизинцем...
В прохладном воздухе приемного покоя я вдруг начал различать раздражающие запахи каких-то лекарств, и белая тишина тяжело придавила меня к полу. Захотелось поскорее на улицу, в шум, в пеструю суету дня.
Я посмотрел на Юрку.
– Напишем ответ, – сказал он. – Пусть не волнуется.
Мы попросили у дежурной в справочном карандаш и листок бумаги и сообща начали писать ответ.
* * *
...Пулеметы системы Хайрэма, Максима и Гочкиса. Пистолеты Браунинга и Коровина. Парабеллумы, маузеры и кольты. Револьверы Пиппера, Нагана, Смита и Вессона... Я теперь сам не понимал, чем привлекали меня эти слова. Своей звучностью? Необыкновенностью? Внутренней силой?
Не было в них ни того, ни другого, ни третьего. Самые заурядные слова. Простые фамилии и ничего больше.
Оказывается, в мире существовали другие слова, слова, которые звенели, как туго натянутые струны, слова, рожденные солнцем, облаками и ветром: элерон; киль; траверс; вираж...
Они захватили меня внезапно, целиком и навсегда. Никакие парабеллумы и Смиты и Вессоны не могли дать мне широты неба и того безграничного чувства свободы, от которого тревожно замирало в груди сердце. С того дня, как я услышал и понял эти слова, я ходил как во сне, не замечая ничего вокруг. Стоило мне поднять голову – и в небе я видел энтомоптер, с шелестом уходящий в глубокую синеву.
Дома тетя Инна стала подозрительно на меня посматривать и по вечерам задавала разные каверзные вопросы. С самого начала я откровенно сказал ей, что мы строим летательный аппарат и что нами руководит Инженер, но тетя Инна, конечно, этому не поверила. Родные почему-то никогда не верят, если все им расскажешь начистоту. Так уж они устроены.
В тот день, когда мы получили записку от Инженера, за ужином тетя Инна спросила:
– Хотела бы я знать, как поживает твой приятель Оря Кириков.
Я пожал плечами. Откуда я мог знать? Я не видел Орьку, наверное, целый месяц.
Тогда тетя Инна забросила крючок в другую сторону.
– Говорят, что в лесу поспела хурма. Это верно, Коля?
Я снова пожал плечами. Так говорить могли только круглые идиоты. Хурма в начале августа! Где это видано?
– А вчера мальчик опять утонул, – продолжала тетя. – В первом озере. Объявляли по городскому радио.
– У плотины, наверное, утонул? – спросил я. – Так ему, дураку, и надо. Пусть не лезет, куда не следует. Там же водоворот. В жизни не стал бы там купаться.
Тетя Инна выпила чашку чая, подумала и сказала, сокрушенно качая головой:
– Скорей бы начался новый учебный год. На этих каникулах все будто с ума сошли. Все стали будто бешеные. Одни убиваются, другие тонут, третьи еще какое-нибудь хулиганство выдумывают. Давеча иду со службы по улице – навстречу мальчишка. Разогнался – не удержать. И, главное, бежит по проезжей части. Только я ему хотела предупреждение сделать, он как хлопнется! Видно, ногой зацепился за бортик тротуара. Батюшки, думаю, насмерть! Подбегаю к нему, а он встает, вытирает лицо ладонью и смеется! "Вот, – говорит, – ляпнулся! Аж сопли из носу!" А какие там сопли – кровь!
Я засмеялся.
– Хороший мальчишка!
– Не смешно, а грустно, – сказала тетя Инна. – Что из него получится? Хулиган, и ничего больше!
– Хороший человек получится, – сказал я. – Смелый.
– Боже, как ты похож на своего отца! – сказала тетя Инна.
Она выпила еще чашку чая и опять подозрительно посмотрела на меня.
– Полина Васильевна каждый день в слезах. Аллочка совсем отбилась от рук. Тройка по математике, тройка по истории, а она и не думает о занятиях. Каждый вечер танцульки, прогулки по улицам, какие-то мальчишки...
Я поморщился. Мне никакого дела не было ни до Аллочки, ни до Полины Васильевны, ее матери.
Когда-то мне нравилась Аллочка, и я даже несколько раз провожал ее домой из школы, но она оказалась на редкость глупой и вздорной девчонкой, и я быстро потерял к ней всякий интерес. Позже я убедился, что чем красивее девчонка, тем хуже у нее характер.
Мне было неприятно, что тетя Инна вспомнила Аллочку и подозревает, будто я до сих пор встречаюсь с ней. И насчет каникул она тоже зря! О, как мне хотелось, чтобы в этом году они вообще не кончались!
...Через открытое окно в комнату впорхнул энтомоптер и повис под потолком легкой тенью.
А тетя Инна продолжала забрасывать удочку с хитроумными крючками.
Бедная! Она не понимала, что ловит на пустом месте.
Мы обтянули крылья одиннадцатого и собрали энтомоптер тринадцатого августа.
Каждый день мы отправляли Инженеру большую записку, в которой рассказывали о том, что нами сделано. И каждый день получали ответ – десять – двенадцать слов, нацарапанных дрожащими буквами на листке ученической тетради.
Инженер умел писать так, что в десяти словах у него вмещалось больше мыслей, чем в тридцати наших. И каждая записка неизменно начиналась фразой: "Я в порядке".
В последней записке Инженер даже набросал чертеж, как нужно крепить крылья к поворотным фланцам на корпусе. Под чертежом написал: "Если правильно соберете, обязательно полетит".
– Обязательно полетит, – повторил Юрка. – Verba magistri. Слова учителя. Ребята, только не торопитесь!
Мы возились часов до двух. Тщательно осматривали каждый винт, каждый шарнир, каждую ось. Еще раз подтянули гайки и смазали кулисный механизм, и вдруг оказалось, что больше нечего делать, все на своих местах, все в порядке.
– Ну, вот, – сказал Юрка, вытирая со лба пот. – Можно попробовать.
Уже?
Пробовать?
От этого стало даже как-то не по себе.
Значит, можно сесть на мягкий желтый треугольник седла, поставить ноги на педали двигателя, сбросить ограничитель крыльев с нейтрального положения и...
– Давайте я попробую! – заторопился Тошка и, перекинув ногу через раму, хотел было сесть на седло, но Юрка схватил его за шиворот.
– Стой! Почему обязательно ты? Всем хочется.
– Так что, всем сразу садиться, что ли?
– Бросим жребий.
– Давайте морским? – предложил Тошка и сжал кулаки, готовясь выбрасывать пальцы по счету "три".
– Морским! По-твоему, это игра в чижика? – презрительно усмехнулся Юрка.
– Не все ли равно как, – проворчал Тошка. – Подумаешь!
Но спорить на этот раз не стал.
