Текст книги "Наша восемнадцатая осень"
Автор книги: Николай Внуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Притихнув, мы смотрим из кузова на это страшное шествие. Сначала взгляд не в силах остановиться на чем-либо в отдельности – он беспомощно скользит по толпе, пытаясь охватить ее целиком, и только спустя некоторое время я начинаю различать детали потока.
…Две девочки в одинаковых красных пальтишках везут садовую тачку. В тачке узлы, поверх которых в корзине – черная кошка и рядом с ней кукла в кружевном платье,
…Велосипедист в фетровой шляпе, в очках, в желтом парусиновом балахоне. На багажнике велосипеда кипа книг и привязанный к ним синий эмалированный чайник.
…Грузовик с подвязанными веревкой крыльями и разбитыми фарами. Дверок у кабины нет, Из горловины радиатора клубами вырывается пар. В кузове на горе полосатых матрацев – дети, испуганные, притихшие, похожие на затравленных зверьков.
…Мужчина в выгоревшей армейской гимнастерке тяжело выбрасывает вперед ноги, отталкиваясь костылями. За плечами у него мешок на веревочных лямках, на боку – серая холщовая котомка, из которой торчат зеленые перья лука.
…Старик горец в праздничной черкеске с серебряными газырями, в карачаевке благородного золотистого каракуля, с длинным кинжалом на поясе. Идет, опираясь на толстую узловатую палку, медленно переставляя ноги, не глядя ни на что и ни на кого. Ему лет девяносто, не меньше. Наверное, еще видел Шамиля…
Идут и идут, черные от усталости, с ничего не выражающими лицами, с мешками, котомками, чемоданами, рюкзаками и просто без ничего. Шарахаются от наплывающих на них повозок, спотыкаются, падают.
Сигналят машины, плачут дети на руках матерей, кто-то пронзительно кричит в середине толпы:
– Ой, помогите же, люди добрые! Ой, помогите!…
Пыль белым прозрачным занавесом поднимается над дорогой, пудрит головы, плечи, спины людей,
Шофер нашего головного ЗИСа, приоткрыв дверцу кабины, наполовину высунувшись, спрашивает старуху, опустившуюся на землю прямо у колес:
– Откуда, мамаша?
– С Тереку, милый… с Тереку… А кто из Урухской…
У старухи водянистые, слезящиеся глаза, платок сбился на спину, седые волосы свалялись в грязный серый колтун,
– Двое булы, милый… а зараз ни одного немае…
Она снимает с ноги разбитый яловый сапог и вытряхивает из него соломенную труху,
– Двое булы, один одного кратче, а теперь не чуты ни одного… Старшенький пид Ростовом… а меньший у Пятигорском… Не знаю зараз, де их могилки шукаты…
– Немцы у вас, что ли? – кричит шофер,
– Немчуки, милый, немчуки проклятые… Я и хатыну побелить не успела, всю бонбой разбили…
– Когда?
– Вчора утречком… Як пишлы бонбы бросать… як пишлы… Було хозяйство, а теперь ничого немае… Ой, лишенько!… Усе сердце обуглилось…
Она обнимает сапог, прижимается лицом к голенищу и плачет, раскачиваясь из стороны в сторону.
Шофер с треском захлопывает дверцу кабины и отпускает тормоза. Взревев сигналом, ЗИС медленно поворачивает на дорогу. За ним так же медленно ползут остальные машины, Толпа раздается, обтекает грузовики, бурлит. Перед радиатором мелькают лица, то испуганные, то растерянные, то злые, то равнодушные ко всему, Нам что-то кричат, но за шумом мотора не разобрать слов, И кажется, что мы не едем, а плывем покачиваясь по спинам, по плечам, по головам людей…
На окраине станицы шофер дает полный газ. Мы трясемся в кузове среди подпрыгивающих лопат и перекатывающихся ломов и молчим.
Мы едем по долине Терека через так называемые Эльхотовские ворота, С обеих сторон долину сжимают Сунженские горы. Они невысокие, но очень крутые. Они рассечены оврагами и ущельями, по склонам и обрывам которых взбираются вверх густые кусты терновника. Долина здесь шириной километра полтора. Слева от нас, в отдалении, несет свои мутные воды Терек, Курсанты говорили, что здесь неплохая рыбалка, но нам за все время жизни в гарнизоне удалось выкупаться всего один раз, так плотно были забиты учебой дни. Справа, рядом с шоссе, блестят рельсы железной дороги. Это единственный путь на Алагир, на Беслан и на Орджоникидзе, Преддверие Грозненского нефтяного района. Ключ к Крестовому перевалу. Когда-то здесь путешествовал Лермонтов…
Эльхотово закутывается в зелень садов. Шоссе поворачивает к Змейской, но мы съезжаем с него и едем вдоль железной дороги.
Мы проезжаем мимо батареи зениток, замаскированных под деревья ветвями дикой яблони. Минуем будку путевого поста, недалеко от которой отделение по пояс раздетых бойцов роет траншеи, и останавливаемся,
– Сгружайтесь!
Через борт грузовика летят ломы и лопаты. За ними высыпаемся мы. От группы работающих к нашим ЗИСам бежит старший лейтенант, Цыбенко докладывает о прибытии взвода,
– Сколько человек? – отрывисто спрашивает старший,
– Пятьдесят шесть.
Старший быстро оглядывает нас, передергивает плечами. Он, видимо, чем-то недоволен. Белки глаз у него красные, то ли от бессонницы, то ли от пыли, кожа на носу шелушится. Гимнастерка расстегнута до самого пояса. Вокруг пуговиц расплылись ржавые пятна. Мятая суконная пилотка сбита на затылок, нижние бортики ее потемнели от пота, На ногах у старшего лейтенанта почему-то не сапоги, а ботинки с обмотками,
– Линия обороны от берега до железной дороги, – объясняет он. – Направление танкоопасное, Они обязательно попытаются прорваться здесь, по самой удобной дороге. Через два часа нам подвезут ПТО. Мои люди оборудуют для них позиции. Ну, а вы своих… – Он снова с каким-то пренебрежением оглядывает нас, – Вы своих ставьте на окопы. Пусть сначала отрывают индивидуальные ячейки и пулеметные гнезда, Потом будет видно по ситуации… Понятно?
– Розумию, – отвечает Цыбенко и, подумав немного, спрашивает:– Верно говорят, что у германцев здесь наступают СС?
– Не говорят, а известно точно, – хмурится старший, – Из района Нижнего Курпа двигаются части первой танковой армии генерала Клейста и моторизованной дивизии СС "Викинг", Вчера они захватили Урухский, Таково положение, сержант, К вечеру мы должны закончить все земляные работы и создать здесь линию обороны.
Он еще раз цепко оглядывает нас и вдруг резко поворачивается к Цыбенко;
– А где ваше оружие, черт возьми?
– Тамочко, на машине, – кивком показывает сержант, – А ну, хлопцы, давайте за карабинами! Швыдче!
Винтовки, гранаты, пулеметы были погружены на замыкающий, четвертый ЗИС по распоряжению самого Цыбенко. Он боялся, что в тряске мы можем случайно покалечить друг друга. Теперь мы разбираем их, находя в кузове по номерам и меткам, Подсумки и перевязи у всех намечены чернильным карандашом, а некоторые ребята, несмотря на строжайший запрет, даже ухитрились вырезать свои инициалы на прикладах карабинов.
– Опрометчиво поступили, сержант! А еще фронтовик! – выговаривает старший нашему сержанту, – А если бы машина застряла? Представляете ситуацию – взвод без оружия!
– Га! Та мы бы ее из любой ситуации вытягнули! – отвечает Цыбенко.
Нас распределили по линии длиной в километр. Линия начиналась на плоском берегу Терека и тянулась через кусты облепихи и терновника почти до самой дороги. За нашими спинами на горизонте маячили тополя Эльхотова. Левее, за Тереком, километрах в трех, млела под солнцем Змейская. Было необыкновенно ясно и тихо кругом. В густой синеве неба висело несколько пухлых облаков. Тени от них серыми пятнами лежали на склонах гор. Сочно и пышно зеленела долина. Казалось, не конец сентября стоял на дворе, а плыл над горами жаркий июль.
Старший лейтенант, прикидывая и рассчитывая что-то, развернул нас в цепь, У каждого индивидуальная задача; вырыть ячейку для стрельбы с колена. На тактике мы уже копали такие.
Меня и Васю Строганова поставили на пулеметное гнездо. Это такая же стрелковая ячейка с земляным валиком-бруствером впереди для защиты от пуль, только для двух человек,
Цыбенко сам наметил контуры гнезда, прокопав канавки,
– А теперь, хлопцы, давайте! – подбодрил он нас и, взглянув для чего-то на небо, добавил; – Через два часа гнездо должно буть.
Верхний слой чернозема на штык лопаты мы сняли быстро, минут за десять. Под черноземом пошел песок с галькой. Галька становилась все крупнее и наконец превратилась в здоровенные булыжники, прямо-таки вцементированные в почву. Мы раскачивали их ломами, обкапывали со всех сторон и, ссаживая пальцы, с трудом выдирали из земли. Через час мы все еще копошились на полуметровой глубине.
Мы сбросили ремни, заправили гимнастерки в брюки и засучили рукава, но от этого не стало легче. Мы обливались потом.
Через две ячейки слева от нас работал сержант. Он копал не торопясь, размеренными, какими-то даже ленивыми на вид движениями, но сделать успел больше всех. Он почти по пояс вошел в жесткую землю,
– Руки отламываются, – сказал вдруг Вася и бросил лом на кучу щебенки, – Давай передохнем.
Мы присели на край гнезда.
Ладони мои горели, будто обваренные. Кисти рук опухли от напряжения. У оснований пальцев наметились хорошие волдыри.
– Попить бы. Может быть, в будке что-нибудь есть?
Сейчас я пожалел, что не захватил из казармы фляжку. Она так и осталась там, в рюкзаке, под топчаном.
– Лучше не пить, когда так работаешь, – сказал Вася, – Быстро ослабнешь. Я знаю. Потерпи, скоро пройдет. А вот пожевать чего-нибудь не мешало бы.
Да, пожевать не мешало бы, это верно.
За месяц армейской жизни мы почему-то никогда не наедались досыта, хотя в гарнизонной столовой кормили совсем неплохо. Утром мы получали миску овсяной или гречневой каши с маслом и полулитровую кружку кофе или крепко заваренного чая. На обед полагалась такая же миска мясного борща или супа с крупой и картошкой и пшенная каша с луковой подливой. Вечером снова каша, но теперь уже рисовая или манная, масло и чай. Хлеб – семьсот граммов на брата. Честное слово, дома никогда бы столько не съел, Но здесь не хватало. Через полтора-два часа после завтрака или обеда в желудке снова начинало попискивать и мысли поминутно возвращались к жратве. И не понять было, что влияет на аппетит – непрерывные занятия на свежем воздухе или физическая нагрузка, которой нас не обижали, "Здоровый человек должен быть всегда в меру голоден", – вспомнил я вдруг изречение Джека Лондона и усмехнулся.
– Дождь собирается, – сказал Вася, прислушиваясь.
Действительно, со стороны Терского хребта время от времени погромыхивало. Над зелеными вершинами повисла сизая мгла.
К нам подошел Цыбенко, осмотрел ячейку.
– Ще на штык, и достаточно,
– До грозы успеем, товарищ сержант.
Цыбенко вскинул голову.
– До який грозы?
– А вы разве не слышите? Там уже грохочет, – кивнул Вася в сторону гор.
– Яка ж то, к лысому дядьке, гроза, хлопец? То артиллерия. Давайте заканчивайте.
Он еще раз внимательно осмотрел небо и направился к другим ячейкам.
Мы снова принялись расшатывать и выворачивать булыги.
Я все время думал о людях, которые остались там, за нашими спинами, в Эльхотове, Только бы успеть как можно глубже выкопать ячейку. Только бы успеть… Эх, если бы побольше времени! Если бы настоящие окопы с высоким бруствером, укрепленным досками, с проволочными заграждениями впереди, с глубокими ходами сообщения, такие, какие мы видели на учебных плакатах…
Выровняв стенки и дно гнезда, мы построили бруствер, Вниз плотно уложили самые крупные булыжники, накрыли их слоем щебня, замостили еще одним рядом камней помельче и сверху засыпали все землей, которую хорошо утрамбовали, В середине получившейся подковы оставили расширяющуюся вперед щель для пулеметного ствола и бортик для сошек.
Вася прилег, просунул в щель карабин, повертел им из стороны в сторону,
– Подходяще. Целиться можно. И видно все до самого шоссе. Смотри-ка, Денис и Левка тоже закончили.
Он отряхнул с колен влажный песок и свистнул ребятам. Они подняли лопаты в ответ.
Снова появился Цыбенко, неся на плече ДП, а под мышкой два запасных диска,
– Добре зробили, – сказал он, сгружая пулемет в ячейку. – Це буде ваш. Ты перший нумер, – ткнул он в грудь Васю. – В тебе на стрельбах гарно из пулемета получалось. А ты, Поиомарев, ходи в железнодорожную будку и тягни сюда цинк с патронами. Тамочко у них что-то вроде каптерки, Тильки сперва доложись старшему лейтенанту, щоб усе по порядку було, Розумиешь?
В будке путевого поста у окна сидел на ящике курсант-пехотинец и протирал ветошью затвор противотанкового ружья. У его ног лежало еще несколько таких же ружей и стояла квадратная жестянка с маслом, Все остальное пространство крохотного помещения было забито ящиками, цинковыми коробками с патронами, лопатами, ломами, а у двери для чего-то лежала груда новеньких метелок без ручек.
– Где старший лейтенант? – спросил я, оглядываясь.
– Он мне не докладывает, – хмуро ответил курсант.
– Мне нужны винтовочные патроны.
– Сколько? – спросил курсант,
– Цинк.
– Ты из какой команды?
– Из взвода сержанта Цыбенко.
– Вон стоят, – кивнул он в угол, – Бери хоть все.
– Даже два можно?
– Я ж сказал – хоть все!
Шутит он, что ли? Нет, все-таки нужно доложить старшему. Я двинулся из будки, но курсант остановил меня.
– Эй, ты куда?
– Поищу старшего,
– Где ты его сейчас найдешь? По всей линии бегать будешь? Не знаешь, что немцы у нас во где сидят? – Он похлопал себя по шее, – Змейская взята. Через два часа от этой будки и от всего этого барахла один дым останется. Бери патроны, чего стоишь?
Я схватил два цинка и потащил к выходу.
– Только, парень, не трусь, – мрачно сказал курсант, – Мы им сегодня врежем. Так врежем, что целую неделю потроха собирать будут…
Он с треском вогнал затвор ПТР в казенник и сплюнул в сторону,
Я поудобнее прихватил цинковые коробки и выскочил из будки,
Змейская все так же мирно млела под солнцем, и ничто не говорило о том, что она занята немцами, Ни единого дымка не поднималось над черепицей крыш, никакого движения не было заметно на ее окраинах. Впрочем, с такого расстояния трудно было что-либо разглядеть.
Не успел я пробежать половину пути, как услышал знакомый прерывистый гул. Над долиной повисла "рама". С той стороны железнодорожного полотна, где курсанты и солдаты готовили позиции для пушек, гулко захлопали противотанковые ружья и тотчас из-за Терека, с гор ударили зенитки. Их частые выстрелы слились в сплошной гром, от которого словно в лихорадке мелко задрожала земля.
"По крайней мере от самолетов нас защитят", – подумал я, прибавляя ходу.
Что-то больно ударило меня по плечу, градом сыпануло по коробке. На мгновенье перед глазами вспыхнул тот очень далекий вечер в военном городке, черные ревущие кресты, красные струи пулеметных трасс и лицо Цыбенко, разодранное криком "ложись!". Ноги подломились сами собой, и я с размаху проехался животом по земле. Цинки, вырвавшись из рук, отлетели в стороны, "Неужели задело? Неужели…"
"Пшт!" – тюкнуло что-то возле самого лица, и я увидел небольшой кусочек синеватого металла с рваными зубчатыми краями, только что упавший с неба. "Да ведь это же осколки зенитных снарядов! Тьфу, идиотство!" Вскочив, я подхватил коробки и помчался к нашей ячейке, у которой во весь рост стоял Вася и, приложив руку козырьком ко лбу, наблюдал за неуязвимой "рамой".
Цыбенко в ячейке уже не было, ДП аккуратно стоял на сошках, задрав в небо вороненый ствол с пламегасителем.
– Змейскую взяли! – крикнул я Васе, – Говорят, часа через два начнется!
– Дрянь дело, – отозвался Вася. – Борща бы сейчас. А то на голодный желудок тускло.
"Пшт!… Пшт!… Пшт!…" – ударило сразу несколько осколков в ячейку,
Я нагнулся и поднял один. Он был еще теплый и очень тяжелый, будто отлитый из свинца. На рваном изломе тускло-серо поблескивала сталь, Небо над нами грохотало, как гигантский колокол, и этот грохот пульсирующей болью отдавался в ушах.
– А ведь горит, собака! Горит! – вдруг закричал Вася, – Смотри, Ларька, подбили! Ура!
Я посмотрел.
"Рама", сопровождаемая белыми хлопьями разрывов, уходила на север, волоча за собой длинный шлейф черного дыма.
Зенитки на горах разом прекратили огонь. Наступила неестественно звонкая тишина.
– Теперь будут "хейнкели", – сказал Вася.
Несколько минут мы сидели на корточках, готовые в любой момент броситься на землю, но штурмовики так и не появились, "Рамы" уже не было видно, она исчезла за горами, и только размытая дымовая полоса медленно таяла в вышине.
Мы вскрыли коробки, которые я принес. Внутри, под слоем толстой, промасленной бумаги, тесно лежали картонные пачки с патронами. Вася разорвал одну. Патроны были такие красивые, будто отлитые из червонного золота, что я не удержался и сунул несколько штук в карман.
– Игрушечки! – усмехнулся Вася и постучал по цинку кулаком, – Ровно тысяча человек здесь, если каждый найдет своего…
Он провел пальцем по плотно уложенному ряду патронов,
– .Вот так живешь, учишься, радуешься, о чем-то мечтаешь, а потом в один прекрасный день какой-то дурак загонит вот такую штучку в винтовку, прицелится в тебя – и конец… Идиотство какое-то!
– Цилых дви добыл? От це гарно! – раздалось над нами, – А тамочко обед привезли и ще почту. Манерки та ложки у вас е? Порядок! Тогда давайте быстренько на дорогу. Кухарь вам усе выдаст.
Мы схватили котелки, с которыми никогда не расставались после великолепного афоризма Цыбенко, что "без ложки немае солдата", и бросились к дороге,
Пшенная каша, заправленная кусочками румяного шпика, полбуханки теплого сыроватого хлеба и чай – таков был обед. Мы ели, сидя на краю ячейки, и, честное слово, лучшей каши я еще в жизни не пробовал. Рассыпчатая, сочная, слегка припахивающая дымком, заправленная нежно похрустывающими сладковатыми дольками лука, Я бы, наверное, мог съесть такой полведра. Повар помешивал ее в котле походной кухни большим черпаком и накладывал в наши манерки не скупясь. Тут же, у второго котла с чаем, на плащ-палатке, расстеленной прямо на земле, грудой лежали разрезанные вдоль буханки хлеба и письма. Писем было десятка два, и я сразу увидел то, которое было адресовано мне,
И вот сейчас, доедая кашу, я посматривал на конверт, лежащий на пулеметном диске. Он был склеен из коричневой – оберточной бумаги, и на нем во многих местах отпечатались следы грязных пальцев, Я даже представить себе не мог, какими путями шло это письмо, ведь все селения на север от нас были заняты фашистами.
– Везет! – сказал Вася, – Мне за все время прислали только одно, да и то коротенькое, вроде записочки: "Живы, здоровы, тебе желаем того же". И все… Вот кому пишут, так это Левке. Почти каждый день…
Я выскреб со дна котелка остатки каши и, облизав ложку, засунул ее за голенище. Потеряв две штуки, я убедился, что нет места надежнее; не мешает и никуда отсюда не выскочит. Потом разорвал конверт
…Однажды, спрыгнув с крыши сарая, я напоролся босой ногой на гвоздь. Доска лежала в траве, и гвоздь высовывался из нее на полпальца.
Я даже почувствовал, как острие скрипнуло по кости, Ногу рвануло такой болью, что я на целую минуту ослеп. Гвоздь оказался ржавый, полусогнутый, он с трудом вытянулся из ступни. Я выдавил из раны как можно больше крови, чтобы не пошло заражение, и до черноты прижег рану йодом. После обеда в ступне только слегка покалывало, да круглой подушечкой вздулась небольшая опухоль. Вечером я пошел в кино. И там, в середине сеанса, меня вдруг охватила непонятная противная слабость. Тело окатило холодным потом, зрительный зал стремительно сузился, а экран превратился в мутное, слабо мерцающее в темноте пятно. Потом долгой, мучительной спазмой сжало сердце, и я на момент перестал ощущать себя.
Вот так же долго и мучительно сжалось у меня сердце, когда я дочитал письмо до конца. Я, наверное, так сильно побледнел, что Вася тряхнул меня за плечо:
– Что с тобой, Ларь? Что-нибудь дома случилось, да?
– Дома, – сказал я, не слыша своего голоса. – Вернее, нет… Вернее, это не дома…
– А что?
– Подожди, Василь… Плохо. Все очень плохо…
– С матерью что-нибудь?
– Нет… Это не с матерью… С матерью все хорошо… С матерью все в порядке… У меня, Вась, отца… под Самурской…
– Эх, ч-черт!… – выдохнул Вася и затих рядом со мной.
И я был благодарен ему за это. Мне не нужно было сейчас никаких сожалений и никаких разговоров. Ничего было не нужно – ни этой ячейки, ни пулемета, ни этой долины, ни даже солнца над головой. Все потеряло смысл, кроме белого страшного листа бумаги, который я держал в руке,
"…Пришло извещение, что отец погиб 7 сентября во время атаки у станицы Самурской…" – стыли перед глазами строчки, написанные карандашом. Остальное расплывалось в тумане.
"…7 сентября у станицы Самурской… 7 сентября…"
Я закрыл глаза, чтобы не видеть этих режущих строчек, и вдруг передо мной всплыла яркая, отчетливая картина: вечер, кухня в нашем уютном доме, взъерошенные волосы отца, и его радостный смех, и блеск его глаз, в которых отражался синенький огонек спиртовки.
…Мы увлекались всем,
В книжных магазинах в то время продавались тоненькие книжки – брошюрки под названиями; "Самодельные фотоаппараты", "Паровые машины", "Физика вокруг нас". В подзаголовках значилось; "Для умелых рук". Отец однажды купил мне целую серию таких книжечек, и мы целый вечер просидели над чертежами двигателей. Потом я начал строить паровую машину с котлом из консервной банки и с цилиндром из латунной охотничьей гильзы двенадцатого калибра.
Отец принес с завода пригоршню свинцовых пломб. Мы расплавили их на примусе и отлили в алебастровую форму красивый маленький маховик с изогнутыми фигурными спицами. Застывая, свинец покрывался тончайшей синеватой пенкой. Она морщилась и расправлялась от нашего дыхания. Я очень боялся, что отливка не удастся. Однако готовый маховик был гладким и внушительным на вид. Легко можно было представить себе, что он из настоящей стали.
Испытание проводилось на кухне.
Мы поставили котел на специальный проволочный таганчик, налили в баночку денатурата и подожгли. Голубое с желтым пламя поднялось павлиньим хвостом. Хвост расплющился о днище котла, растрепался синеватыми перьями,
Мы с отцом ждали, В его блестящих глазах отражались круглые бока цилиндров и двигались голубые огни, Он прикусил нижнюю губу и сильно сопел носом, В тот момент мы оба были мальчишками,
В котле зашипело, потом заклокотало, из предохранительного клапана вырвалась прозрачная струйка пара, и вдруг суставы машины выпрямились, толкнули кривошип, и маховик завертелся, набирая скорость. Фигурные спицы слились в сплошной полупрозрачный диск. От них потянуло легким ветерком,
"Фу… фу… фу… фу…" – деловито травил пар золотник.
– Пошла, пошла, паршивка! – засмеялся отец, и в тот же миг установка наша взорвалась с таким грохотом, что дзенькнули стекла в окне. Жидкий огонь растекся по полу. Посреди голубой лужи, скрючившись, застыли суставы машины…
Я попытался представить отца лежащим на потрескавшейся земле на окраине неизвестной мне станицы Самурской, Беленые стены хат, черепичные крыши, пыльные сады, дорога, вспаханная гусеницами танков, и на этой белесой дороге мой отец… А может быть, и не на дороге, может, где-нибудь в огородах, среди бурых плетей засохшей картофельной ботвы… Или в окопе лежал он, уткнувшись головой в сухую осыпавшуюся землю…
…Нет, не мог я представить его убитым, не мог вообразить себе родное лицо неподвижным, мертвым… Не мог…
И почему память выхватила именно тот вечер, ту паровую машину?…
Я открыл глаза, снова увидел ледяные строчки письма, и воздух комом остановился в горле.
Подошел Цыбенко, что-то спросил, Вася что-то ответил.
Сержант положил тяжелую ладонь свою мне на плечо,
– Ничего, солдат, плачь, бо слезы тоже огонь… Хорошо, когда унутри е чему выгорать… А вот колы до кинца усе выгорит, тогда пропал человек… Пропала душа в него… Колы в мене батька с сестренкой германцы замордовали, я тоже думал, что усему на билом свити кинец прийшов… А потом оказалось, що кинця-то ще нема… И не может його быти, солдат… Я вже пятерых за ридных своих положил… И ще положу с десяток. И ты зроби так же… Розумиешь? А пока плачь. От слез душа светлее становится…
