Текст книги "Наша восемнадцатая осень"

Автор книги: Николай Внуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Николай Внуков
Наша восемнадцатая осень

Издательство: Детская литература. Ленинград. 1987

OCR amp; SpellCheck: The Stainless Steel Cat ([email protected])

Есть селение Эльхотово в Северной Осетии на Кавказе. С двух сторон оно сжато Сунженскими горами, Белые саманные домики под черепичными крышами тонут в садах. Канавы и пустыри заросли конским щавелем и крапивой. За крайними домами ворчит, перекатываясь через камни, Терек. А в самом селении тишина. Изредка прогрохочет по шоссе: грузовик с кузовом, до краев наполненным желтыми кукурузными початками. Пронесется пассажирский автобус. Промчится по одноколейке железнодорожный состав на Орджоникидзе. Качнутся под ветром тонкие седые тополя, и снова – тишина, горы, солнце… Ребята, играющие в долине Терека за селением, часто выкапывают из земли винтовочные гильзы, перержавевшие обоймы и скрученные, зазубренные кусочки металла. Только по рассказам дедов они знают, что это – следы того боя, который прогремел над селением в сентябре 1942 года. Много лет спустя мне вновь довелось побывать в тех местах, пройти по долине Терека, постоять на новом мосту, увидеть те горы, и я вспомнил, как все это было… Автор

Светлой памяти

школьных моих товарищей,

не пришедших с войны

1

Я томлюсь у доски. Пишу доказательство этой несчастной теоремы, но получается не то, что нужно; стираю написанное сухой тряпкой и снова пишу, и с ужасом замечаю, что опять получается не то, и снова стираю. Белая меловая пыль носится вокруг меня, от нее щекотно в носу и першит в горле. Я весь в белом, как мельник. За спиной тревожно замер класс, затих Борис Александрович, А я снова пишу на доске какую-то белиберду и боюсь оглянуться, боюсь увидеть лица ребят и особенно – лицо математика.

Идет последний, контрольный опрос перед концом четверти. Решается судьба самой важной для меня оценки. Решается – быть или не быть, И вот на тебе – так глупо, так примитивно попался, Ведь я наизусть знаю ее, эту теорему, Но рука почему-то выводит на доске глупые, скачущие строчки;

Жил-был на свете

Серенький котик,

Серенький котик

У девочки Жени…

В голове противный пустой звон, Ни единой мысли нет в голове, только эти проклятые строчки.

Что же это со мной творится, что?

В классе грозная тишина, Даже математик не приговаривает как обычно: "Так-так-так…" и не стучит пальцами по столу. Хоть бы застучал, хоть бы кашлянул, хоть бы скрипнул стулом…

А за окном уже вечереет и стоят печальные, поникшие клены на пустынном школьном дворе.

Только бы не увидел Борис Александрович то, что я вывожу на доске. Я пытаюсь заслонить написанное своим телом, стираю прямо ладонью, но пальцы, пересохшие от меловой пыли, издеваясь надо мной, снова выписывают:

Жил-был на свете

Серенький котик…

Тишина сзади становится еще глубже, еще острее. От нее замирает тело, приостанавливается дыханье,

…А может быть, я схожу с ума?

Может быть, все ребята, и девчонки, и Борис Александрович видят это и оттого так страшно молчат?

Я сжимаю мел в кулаке и, глубоко вздохнув, оборачиваюсь.

Класс пуст.

Тусклые, затянутые пылью парты стоят тремя мертвыми шеренгами. Серой пудрой припорошен учительский стол, К нему плотно придвинут стул, залитый чернилами. На стене вместо портрета Ньютона картинка с двумя купающимися девочками и немецкой надписью: "Анна унд Марта баден". Кто ее принес сюда? Для чего? Никогда раньше в нашем классе не было этой картинки,

Я прислоняюсь спиной к доске. Жуть ползет ко мне из серых углов. Ноги словно приклеились к полу, От затылка к лопаткам опускается мелкая дрожь. Мел выпадает из моей руки, катится по полу, и стук его похож на треск мотоцикла,

Невидимый Борис Александрович хватает меня за плечи и сильно встряхивает,

– Повестка! Ты слышишь? Повестка!

Я пытаюсь вырваться из его рук, но он холодными проволочными пальцами снова хватает меня:

– Повестка!

Я делаю рывок назад, ударяюсь головой о доску и открываю глаза. Надо мной стоит мать, Это она сдернула с меня одеяло. У нее бледное, испуганное лицо, В руке голубой листок бумаги.

Я ничего не понимаю спросонья.

– Да повестка же! – повторяет мать, – Распишись. Он ждет.

– Кто ждет? Какая повестка?

– На войну, – говорит мать, и голос у нее странно сдавлен. Листок у меня в руках. Маленький голубой листок, В промежутки между типографской печатью фиолетовыми чернилами вписаны слова. Вписана моя фамилия.

Гражданину Пономареву Иллариону Алексеевичу надлежит в шестичасовой срок (до шестнадцати ноль-ноль) явиться в городской военный комиссариат, улица Красная, 10, В случае неявки – ответственность по закону военного времени.

Иметь при себе приписное свидетельство, кружку, ложку, полотенце, мыло, зубную щетку, смену белья и двухдневный запас пищи.

Военком подполковник Коростелев.

– Распишись здесь, – Мать тычет пальцем в отрывной талон.

На корешке повестки так и напечатано: "Отрывной талон. Возвращается в военкомат".

Я шлепаю босыми ногами к письменному столу, ищу среди старых школьных тетрадок карандаш. Мельком взглядываю в окно.

У плетня нашего сада, у самой калитки, стоит серый от пыли мотоцикл. В седле, опираясь одной ногой о землю, сидит военный в зеленой фуражке. Фуражка придерживается ремешком под подбородком. Гимнастерка крест-накрест перехвачена ремнями, В выцветшей зеленой петлице тускло светится красный треугольничек. Значит, это младший сержант. Лицо у него темное, обточенное ветром, застывшее. Он ждет, слившись со своим мотоциклом, безразлично глядя в наш сад серыми, усталыми глазами,

Я нахожу карандаш, царапаю на талоне повестки свою фамилию. Грифель ломается на росчерке, Я смахиваю обломок на пол и как есть – в трусиках и майке – выбегаю во двор.

Мотоциклист протягивает руку в черной краге. На меня он не смотрит. Видимо, ему до чертиков надоело все это. Видимо, он с рассвета гоняет по городу.

Он выхватывает у меня талон, засовывает его в планшет, бормочет:

– Копаетесь, черти…

Потом бьет ногой пусковую педаль, будто пришпоривая мотоцикл. Двигатель взрывается оглушительным треском. Черные краги плотно ложатся на концы никелированных рогов.

– Приписное смотри не забудь!… – бросает мотоциклист, И облако пыли и синеватого чада уносит его дальше по улице,

В кухне меня обнимает мать. Лицо у нее мокрое, глаза красные,

– Может быть, это ошибка, – шепчет она. – Может быть, они что-то там перепутали. Тебе еще через два месяца восемнадцать, а призывают только с восемнадцати… Надо сходить, выяснить…

Я перечитываю повестку: "…надлежит в шестичасовой срок…".

Это приказ.

Первый в жизни военный приказ, который я обязан выполнить,

И никаких путаниц. Я ни разу не слышал, чтобы в военкомате ошибались.

Мать начинает суетиться. Она то бросается на кухню, то к шкафу с одеждой, то выбегает во двор, и все у нее получается как-то невпопад, не так, как всегда. И на меня она смотрит какими-то странными глазами, как будто я уже навсегда обречен. Меня это злит, и в то же время я понимаю ее; она остается одна, совсем одна в доме,

– Ты ешь побольше, – говорит она, когда я усаживаюсь за стол, и придвигает ко мне сковородку с картошкой и кофейник. Сама она ни к чему не прикасается, просто сидит напротив и смотрит, как я выбираю из картошки вилкой румяные кусочки сала. Мне тоже не особенно хочется есть. Только сейчас до меня доходит, что я долго, очень долго не увижу наши уютные комнаты, наш сад, нашу тихую улицу, наш город.

– Тебе лучше надеть старый костюм, – говорит мать, – В части вам выдадут обмундирование, а все гражданское сожгут. Они всегда так делают.

Я выпиваю кружку горячего кофе с молоком и начинаю собираться, В кладовке нахожу свой старый рюкзак, сильно полинявший от дождей и солнца. С этим рюкзаком я ходил в горы. Он был со мной в Баксанском ущелье и на Безенгийском леднике. Он видел тихий блеск Голубых озер и дышал воздухом Приэльбрусья. В нем я приносил из леса тронутую морозом рябину, янтарную алычу и рубиновый душистый кизил. Один из ремешков на карманчике оторвался, надо было пришить его, но я все время забывал. Ладно, можно обойтись и без ремешка, в крайнем случае его заменит веревочка. Кстати, не забыть иголку и нитку. Я знаю, как трудно без них в походах…

Фляжка у меня тоже есть. Хорошая, алюминиевая, обшитая серым шинельным сукном. Настоящая военная. Если намочить сукно, то вода в ней долго останется холодной даже в самый жаркий день.

И просто необходимо прихватить с собой перочинный нож. Интересно, почему в повестке ничего не сказано про нож? Ведь нож солдату так же необходим, как кружка и ложка, может быть даже он важнее. Нож у меня тоже отличный. Клинок длиной больше ладони, настоящий кинжал. Мне его сделал отец на заводе из чудесной подшипниковой стали. В классе все мальчишки пробовали свои перочинники на моем. Мы рубили лезвие лезвием, и на моем никогда не оставалось зарубок.

Мне хотелось бы взять и компас, но он, наверное, не понадобится. В армии далекие переходы никогда не делают в одиночку. Нет, пусть компас останется дома. Когда я вернусь, он так же будет лежать на столе, напоминая о лесе, Безенге и Голубых озерах.

Все отобранное я складываю на письменный стол.

Не должно быть ничего лишнего, и в то же время это должны быть самые необходимые вещи. Например, блокнот и два карандаша. Фотографии матери и отца. И еще одну крохотную карточку, которую я всегда носил в записной книжке. Ее подарила мне Тоня Селина в тот день, когда мы получали паспорта.

Мать приносит два носовых платка и две пары носков, чистеньких, еще теплых от утюга.

– Я там отрезала тебе кусок шпига и сварила десяток яиц. Хлеб мы выкупим в магазине по дороге, я попрошу, чтобы нам отпустили на два дня.

Что такое? Уж не думает ли она меня провожать? Терпеть не могу, когда кто-нибудь меня провожает! А особенно когда слезы и всякие глупые сентименты…

– Мама, – категорически говорю я. – На призывной пункт я пойду один.

– Хорошо-хорошо, – быстро отвечает она и исчезает на кухне. В письменном столе я нахожу свое приписное свидетельство, Маленькая, в четыре странички книжечка в серой бумажной обложке вроде членского билета санитарного добровольного общества. Фамилия, имя, отчество. Год рождения. В графе "Особые отметки" написано: "Окончил 110-часовую программу всевобуча при школе № 2".

Всевобуч – это всесоюзное военное обучение. Сразу после начала войны оно было введено по всей стране. Каждый служащий, каждый колхозник, каждый мальчишка в школе должен уметь стрелять, бросать гранаты, собирать и разбирать винтовку образца 1891 дробь 30-го года, владеть приемами штыкового боя, ориентироваться на местности и знать устав строевой службы. Каждая женщина или девушка должна уметь перевязать раненого, сделать искусственное дыхание, наложить шину на переломленную руку или ногу, а также по-пластунски вытащить раненого из боя.

Нам, мальчишкам, очень нравилось военное дело. Все на этих уроках было четко и до конца понятно, не то что на физике или на химии. Да и на каком еще уроке можно было пойти на стрельбище и расстрелять обойму настоящих боевых патронов по поясной мишени?

А вот девчонки военное дело не любили и старались всякими способами отвертеться от полевых занятий. Но им это редко удавалось.

Ну вот, кажется, собрано все, что нужно. Не так уж много. Совсем небольшая кучка вещей, Займет не больше половины рюкзака,

…Что же еще взять с собой? Может, какую-нибудь книгу?

Я подошел к этажерке.

Разноцветные томики тесным строем стояли на полках.

В самом низу те, что давно уже не открывались, те, которые мне покупали, когда я был в третьем и четвертом классах. "Соленый ветер" Лухманова, "Животные-герои" Сетона-Томпсона, "Таинственный остров" Жюля Верна…

Полкой повыше – те, которые покупал я сам, Это уже шестой класс. Стивенсон, Дюма, Фенимор Купер, Джек Лондон. Я зачитывался далеко за полночь, иногда до самого утра, и тогда шел в школу покачиваясь, плохо соображая, что делается вокруг. В те ночи я поочередно был то Джимом Хокинсом на острове сокровищ, то благородным д'Артаньяном, то отважным Ункасом или Мэлмутом Кидом. Я жил на атоллах южных морей в хижине под пальмовой крышей, бродил по улицам средневекового Парижа в компании веселых гвардейцев роты Дэзэссара, охотился на гризли в глубоких ущельях Аллеганских гор и грелся у костров в ледяных лесах Аляски. Это было золотое время первооткрывательства и романтики.

А в седьмом классе произошел резкий и неожиданный поворот, Я неистово увлекся Чеховым. Я охотился за его книгами повсюду, выменивал их на марки и на потрепанные выпуски Луи Буссенара, Райдера Хаггарда и Оливера Кэрвуда, невесть какими путями попадавшие ко мне. Вскоре Чехов занял целую полку. Здесь были тяжелые с золотом дореволюционные тома и простенькие сборники рассказов, обтянутые мышиного цвета дерматином, пухлые однотомники и совсем тоненькие книжечки, похожие на брошюры, Я с неохотой снимал их с этажерки. И если знакомые просили у меня почитать Чехова, я поспешно переводил разговор на Джека Лондона, Луи Жакольо или Густава Эмара, уверяя, что лучшего чтива нет на свете.

Верхнюю полку занимали Пушкин, Лев Толстой, Лермонтов и Куприн, А на той полке этажерки, куда обычно ставится вазочка с букетом цветов, лежали Сервантес и Александр Грин.

То утро, когда я покупал "Дон Кихота", было необыкновенно прозрачным. Такие утра бывают на Кавказе только в июне. Отец накануне получил зарплату и выдал мне долгожданные два рубля. Я сразу же помчался в город и поспел как раз к открытию книжного магазина. "Дон Кихота" я прочитал давно, и теперь мне хотелось иметь собственную книгу дома, И вот он наконец у меня в руках. Огромный том в коричневом переплете, том толщиною в добрый вершок. Я принял его из рук продавщицы с таким же благоговением, с каким рыцари, наверное, принимали меч во время посвящения. Я вышел из магазина, прижимая книгу к груди. Шел десятый час. Я был счастлив и сначала даже не обратил внимания на то, что люди не идут по тротуарам, как обычно, а стоят небольшими группами, напряженно к чему-то прислушиваясь, Я остановился возле одной из групп и тоже стал слушать. Звенящий металлом голос, который впоследствии мне так часто приходилось слышать, читал правительственное сообщение, Сначала я не мог вникнуть в смысл слов, грозно раскатывающихся по улице, Я воспринимал их отрывочно и бессвязно, как воспринимаешь обычно всякий текст, который слушаешь не сначала,

"… Немецко-фашистские войска без объявления войны… вероломно напали на нашу Родину… атаковали наши границы во многих местах… бомбардировали со своих самолетов наши города…".

"Германия? Нет, почему же Германия? Ведь у нас с ней договор о ненападении, – пытаюсь сообразить я. – Как же это они решились?…"

А серый рупор уличного динамика продолжал греметь: "…подверглись бомбардировкам Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие города и населенные пункты…".

– Что случилось? – спросил я стоящего рядом со мной мужчину.

Он посмотрел в пространство поверх моей головы.

– Война.

Сообщение давно уже кончилось, уже начали передавать какую-то медленную, сжимающую сердце музыку, а люди все стояли, растерянные, оглушенные, не веря в то, что произошло.

…Прекрасно-безумный идальго из Ламанчи! Так получилось, что ты, поднявший копье свое против рутины и пошлости и против несправедливости человеческой, оказался связанным для меня с началом этой войны…

Нет, не надо никаких книг. Наверное, и времени не будет читать. Вот бинт надо взять. И маленький пакетик ваты. На всякий случай…

К двум часам все наконец было собрано.

Мать снова заставила меня сесть за стол. Поставила передо мною тарелку с котлетами, мисочку с малосольными огурцами, вынула из шкафа бутылку медовухи и стопки.

– За то, чтобы все было хорошо! – сказала она, – За то, чтобы поскорее кончился этот кошмар. За то, чтобы мы победили.

Медовуха приятно обожгла горло. Мать готовила ее по какому-то особенному рецепту – варила вместе мед, водку, корицу. Чудесные запахи после этого долго жили в комнатах. Последний раз мы пили медовуху, когда провожали на фронт отца. И вдруг я вспомнил, что тогда был точно такой же солнечный день, такая же стояла тишина в доме и у двери стоял такой же рюкзак, снаряженный для дальнего пути. И мать так же смотрела на отца, как смотрит сейчас на меня.

…Где-то сейчас отец? По каким дорогам носит его война? За последние три месяца он прислал только одно письмо…

– Ну, вот и все, – сказала мать, когда мы пообедали. – Время идти.

2

У ограды военкомата волновалась большая толпа. Во двор пропускали только призывников, провожающие оставались снаружи. Они тянулись через невысокий забор, перекрикивались с теми, кто находился внутри ограды, передавали какие-то свертки, перебрасывали яблоки.

День уже развернулся во всю ширину свою. Небо стояло над городом глубокое, синее. Солнце обдавало лицо сухим жаром, В редкой тени белых акаций, которыми был обсажен военкоматовский двор, на пыльной траве сидели и лежали призывники. Некоторые дремали, некоторые, развязав мешки, закусывали, У водопроводного крана, из которого текла немощная струйка воды, выстроилась очередь.

Я протиснулся через толпу во двор.

Призывная комиссия работала прямо под открытым небом. За канцелярскими столами, поставленными в ряд у стены военкоматовского здания, сидели военные в полевой форме и гражданские, Каждый стол был облеплен притихшей стайкой призывников,

Я подошел к первой стайке и стал слушать, о чем говорит седой, очень похожий на нашего учителя географии капитан.

– Ну, а кроме авиамоделизма и легкой атлетики ты чем-нибудь еще занимался? – спрашивал он худенького остроносого парнишку.

– Еще шахматами…

– В лапту он еще играет, – подсказал кто-то, – В чижика может, И в чехарду…

– Разговоры! – постучал рукой по столу капитан. – Я вас серьезно спрашиваю, Техникой увлекались?

– Не… – ответил остроносый. – Техникой не увлекался.

– Что ж, тогда в пехоту, – сказал капитан и сделал какую-то пометку в списке, лежащем перед ним на столе,

Мальчишку вытолкнули из стайки.

– Иди, инфантерия, не оглядывайся! Гордись! Пехота-матушка – царица полей! – крикнул ему вслед тот же шутник.

Мальчишка растерянно оглянулся, почесал затылок и побрел в здание.

– Только сейчас пришел? – спросил меня капитан. – Как фамилия? Пономарев? Это к четвертому столу.

За четвертым столом сидел гражданский. Я отдал ему приписное свидетельство, он быстро нашел в списке мою фамилию и, уперев в нее карандаш, спросил:

– В школе или во Дворце пионеров в каких-нибудь кружках занимались?

– В радиотехническом, – ответил я. – Только давно это было, Два года назад,

– Не имеет значения, – сказал гражданский, – Пойдете в связь. Он вывел против моей фамилии крупными буквами СВЯЗЬ, порылся в бумагах на столе и протянул сложенный вдвое листок.

– На медицинское освидетельствование. Вот ваша карточка.

– Где это? Куда идти? – спросил я.

– В помещение,

В здании было прохладно и тихо. После яркого сияния дня комнаты казались сумрачными. Только приглядевшись, можно было заметить, что здесь тоже работают, В одной из комнат на длинных столах с металлическими бортиками несколько военных чистили и смазывали винтовки, У окна рядком стояли ручные пулеметы на сошках. У самого входа – раскрытый ящик с патронами. Какой-то парень, сидя на корточках, набивал пулеметный диск. Заметив меня, он поднял голову.

– Из какой команды, приятель?

– Еще не из какой. Мне на комиссию, – сказал я.

– Направо по коридору, в самый конец, – ткнул он патроном в коридорные сумерки.

Не успел я войти в зал, где заседали медики, как меня окликнули. Это был Лева Перелыгин.

– Ларька, ты? Тоже повестка? Ну, брат, здорово; Знаешь, сколько здесь наших Восемь! Витя Денисов, Вася Строганов, Вовка Никонов, Генка Яньковский, Мишка Усков… Они там, во дворе, разве не видел? Тебя куда определили? В связь? Красота! Вместе будем, хотя все это очень условно. Давай раздевайся быстрее. Они тут пропускают, как по конвейеру.

Действительно, тут не медлили. Через десять минут, обслушанный и обстуканный со всех сторон, взвешенный и выверенный по оптическим таблицам, я уже одевался, и в графе "Заключение медицинской комиссии" на моей медицинской карточке стояло; "Годен к строевой службе".

Печальные дети, что знали мы,

Когда у больших столов

Врачи, постучав по впалой груди,

– Годен! – кричали нам, -

шутовски продекламировал Левка, и мы выкатились на зной и солнечный свет.

– Вот они!

– Привет новобранцам!

– Гвардейцам ура!

– Нет, ты на Левушку посмотри! Маршал! Генералиссимус!

– Посмотрела бы на него сейчас Галочка Щеглова!

– А Внучек-то, Внук!

– Вперед, и громче музыка играй победу!

Нас окружили ребята, задергали, затормошили. На минуту мне показалось, что мы не на призывном пункте, а во дворе нашей школы перед началом какого-нибудь большого похода в горы. У всех рюкзаки или вещевые мешки. Мишка Усков в спортивном костюме, с фляжкой на боку и с палкой в руке, У Витьки Монастырского на ногах мягкие синие тенниски.

Шумно, весело.

– Ребята, а что теперь?

– Ждать. Был приказ никуда не отлучаться. Ни на одну минуту.

– Это почему?

– Потому, что мы уже наполовину солдаты. И потому, что сегодня выходим.

– Куда?

– Черт его знает!

– Хлопцы, да мне ж отсюда рукой подать до дому! Всего две минуты.

– Попробуй, Попросись у тех, что стоят у калитки, может, выпустят. Слезу пусти, мамочку вспомни…

– Шутки шутками, ребята, а кто слышал сегодняшнюю сводку Информа? Наши оставили Георгиевск и Минеральные Воды.

– Отплюнься!

– Вот тебе и отплюнься. Официальное сообщение,

И сразу веселое настроение уносит, словно порывом холодного ветра.

– Ребята, ведь от Минвод до нас по шоссе что-то около сотни!

– Сто десять точно.

– Так какого же черта нас здесь с утра маринуют? Сразу бы оформили взводы – и айда!…

– Спроси у военкома. Он тебе все по-дружески выложит. От души.

– А кто там сейчас воюет, под Минводами?

– Тридцать седьмая армия.

– Какая тридцать седьмая? Там Девятая. Тридцать седьмая давно под Орджоникидзе.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю, и все.

– Он племянник начальника генерального штаба. Ему дядюшка все секретные сводки по дислокации частей докладывает.

– Ну и дурак!

– А ты круглый, да еще в квадрате,

– Хватит, мальчишки! Мы не в классе, а на военной службе. Стыдно!

Это Витя Денисов. Тихий, миролюбивый Витька по прозвищу Голубчик. Комсорг нашего класса. Он и в школе всегда призывал к благоразумию и гасил самые горячие споры. Вот и сейчас после его слов мы сбиваемся в кучку и бредем к забору, в жидкую тень акаций. Плюхаемся в траву. Отдуваемся.

Ну и денек выдался сегодня! Как в Африке.

– Закурим, что ли? – предлагает Вася Строганов. – У меня есть "Пушка".

Мне почему-то не хочется курить. Да и не курю я по-серьезному. Просто балуюсь. После первой же затяжки у меня начинает кружиться голова и горло схватывает тошнота.

Я лежу на траве, привалившись спиной к забору, и думаю.

Если немцы заняли Минводы и Георгиевск, то теперь понятно, почему нас досрочно забирают в армию. Ведь почти всем ребятам нашего класса, как и мне, еще не исполнилось восемнадцати. Кто не дотянул месяца, кто двух или трех. Нас или бросят на оборону города, или, наоборот, выведут из города куда-нибудь подальше. Вероятнее всего последнее, потому что в городе есть гарнизон, а мы еще ни на что непригодны. Мы даже не знаем, как действовать в обороне или во время боя. Мы только умеем стрелять да чистить винтовки… Немцы будут наступать на город по двум самым удобным дорогам. Не дураки они, чтобы сунуться в горы. Из Георгиевска они пойдут, конечно, на Ново-Павловскую, а из Минвод на Пятигорск и на Баксан. За нашими спинами только одна удобная дорога – на Старый Лескен, Оттуда по шоссе можно добраться до Эльхотова или лесами пройти на Чиколу. А там прямой путь через Ардон на Орджоникидзе. Нет никакого сомнения, что в Орджоникидзе стоят наши части для обороны Крестового перевала. Наверное, к ним нас и припишут. Хотя… Странно, для чего нас распределяют по командам – кого в связь, а кого в пехоту? Наверное, правильно сказал Левка, что это условно. Нет, все-таки нас эвакуируют из города куда-нибудь и будут учить. Какие из нас солдаты без знания тактики и без всякого военного опыта?

Я высказываю свои соображения ребятам.

– Конечно эвакуируют. Ни шиша мы не стоим без обучения, – говорит Лева Перелыгин.

– Учить могут прямо в части, – предполагает Витя Денисов.

– А уведут, наверное, в Орджоникидзе. Там есть пехотное училище.

– Так тебя сразу в училище и определили. Держи карман!…

– Конечно в Орджоникидзе! На север пути нет, там везде фрицы, – говорит Миша Усков,

– А добровольцы, наверное, уже все под Ростовом солдатами стали. Не то что мы…

– Братцы, а на чем они нас повезут? – спрашивает вдруг маленький Гена Яньковский,

Гена очень не любит ходить пешком. Даже в школу, которая находится на той же улице, где он живет, он всегда приезжал на велосипеде,

– Мы поедем в голубых туристских автобусах с желтыми кожаными сиденьями. Если не веришь, сходи посмотри. Они стоят за туалетом. Четыре новенькие машины, – говорит Вова Никонов,

– Ребя, я уже два раза ходил и ничего не видел, – удивляется Генка. – Может, их перегнали в другое место?

– Сходи еще разок, может, увидишь.

Мы хохочем.

Все знают, что несколько дней назад Девятая армия, проходившая через город, реквизировала весь транспорт для перевозки раненых. Осталась только полуразбитая "эмка", принадлежащая горисполкому.

– Ребята, сколько от нас до Старого Лескена?

– Километров шестьдесят,

– А до Орджоникидзе?

– Напрямую сто тридцать пять,

– Если по тридцать километров в день, это будет четыре с половиной дня… – подсчитывает Вася Строганов,

– Ты что – по тридцать! Да у тебя через пятнадцать километров язык через плечо висеть будет!

– Под Старым Лескеном леса очень красивые, буковые! – мечтательно говорит Витя Денисов. – Мы с братом туда ходили. На Аргудан, Такие чащобы…

– Это на Аргудане-то буковые леса? Сплошной терн! Буком там и не пахло, – возражает Витя Монастырский.

– Ни буков там, ни терна, самый простой лес, вроде как у нас за Хасаньей, – лениво говорит Лева Перелыгин.

– Вот на Череке леса… – начинает Вова Никонов, но спорить никому не хочется, и все соглашаются, что на Череке лучшие леса в мире.

Мы лежим на траве. Вася Строганов лениво дымит своей "Пушкой", Витя Денисов закинул руки за голову, закрыл глаза и, кажется, дремлет. Гена Яньковский вытянулся рядом со мной, и лицо у него озабоченное, Если бы не было войны, мы через две недели пошли бы в школу, В десятый класс. А теперь какая уж школа. Еще весной девять городских школьных зданий из одиннадцати были заняты под эвакогоспитали, а в оставшихся двух занятия шли кое-как, да и то только в младших классах. Старшеклассников мобилизовали на оборонные работы. Мы тоже рыли целый месяц огромный противотанковый ров под Котляревской. Девочки наши, окончив краткосрочные курсы медсестер, работали в госпиталях. Они уже повидали войну, вернее – ее результаты. Они передавали нам рассказы раненых. Из этих рассказов мы узнавали такие подробности о боях, например за Ростов или Ставрополь, каких не было ни в одной из газетных сводок.

Однажды я зашел за Тоней Селиной на Школьную улицу. Еще накануне мы уговорились пойти в кино в клуб "Ударник". Там обычно гнали военную кинохронику, а под конец угощали каким-нибудь новеньким фильмом из довоенной жизни. Администрация клуба никогда не сообщала заранее, какой будет фильм. На объявлениях просто писали: "Звуковой художественный", и это было даже интересно – не знать, что будешь смотреть. Как-то мы два вечера подряд путешествовали с детьми капитана Гранта по тридцать седьмой параллели, Зато в следующий раз наслаждались знаменитой "Кукарачей" и бесподобными "Тремя поросятами" Уолта Диснея,

Обычно Тоня ожидала меня в начале улицы у водоразборной колонки. Но на этот раз она не пришла. Минут пятнадцать я утрамбовывал подошвами новых ботинок пыль вокруг несчастной колонки, а потом направился к ее дому.

Дверь мне открыла Нинка, ее сестра,

– А Тонька сегодня операцию делала! – шепнула она. – У них было восемнадцать раненых. Сейчас отдыхает.

Тоня лежала на диване. Увидев меня, она медленно поднялась и села, положив руки на колени. Так делала после тяжелой работы моя мать,

– Тонь, давай побыстрее. У меня билеты на семь пятнадцать, – сказал я и осекся.

Она смотрела на меня так, как никогда не смотрела раньше. Будто все вокруг: и комната, и стол, на котором в узкой вазочке стоял букет подсохших цветов, и я, и диван, на котором она сидела, – все это очень далеко и не имеет для нее сейчас никакого смысла,

– Тоня…

– Я не могу никуда идти, – сказала она.

– Ты себя плохо чувствуешь? Устала, да?

– Нет…

Она сказала это так глухо и безнадежно, что я испугался.

– Ну скажи, что с тобой? Что?

– Меня назначили сегодня в операционную, Иль. Санитаркой. Уборщицей…

– Ну и что?

– Если бы ты видел, что там… Если бы ты только видел!… Я больше не пойду в госпиталь. Я не могу больше. Не могу, не могу, не могу!…

Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Она захлебывалась плачем, как девочка-первоклассница, и у нее вздрагивало все; плечи, голова, колени, а я как дурак стоял рядом, и в голове у меня звенела дикая пустота.

– Восемнадцать человек, Иль… У хирурга весь халат красный, как у мясника… Четыре ампутации ног… А руки… я их выносила в ведре… с пальцами… Одна по локоть… Эти бинты, тампоны… А один умер прямо на столе… Я туда не пойду больше, Иль. Можно сойти с ума… Ты этого не видел… Ты ничего этого не видел и ничего не знаешь!…

Она подняла лицо, сырое от слез, испуганное, чужое, и уставилась в угол комнаты, продолжая вздрагивать. Понемногу она успокоилась и словно окаменела. Я присел рядом с ней. Только сейчас до меня начало доходить, что за эти несколько месяцев она стала намного взрослее, чем я.

Мы сидели молча. В комнате медленно густели сумерки.

Потом пришла Тонина мать, как всегда, шумная, громоздкая.

– Довели девку! – загрохотала она. – Де ж таке видано, щоб детей малых в операционные посылать! Вона ж в мене вон яка нервна та худенька, як ниточка! Ну, хватит, ясынька, хватит! Пийдешь завтра до своего начальства та побалакаешь, щоб обратно у палаты перевели… Попей-ка лучше молочка та молодому человеку предложи тоже…

…Так я и не узнал, перевели Тоню в палаты выздоравливающих или она осталась в операционной. Неделю назад госпиталь, в котором она работала, эвакуировали в Орджоникидзе. Она уехала со своими ранеными. И до сих пор ни одного письма. Ни мне, ни домой…

– Кто хочет пить? – спрашивает Лева Перелыгин, доставая из рюкзака кружку,

Пить вдруг захотели все.