Текст книги "Наша восемнадцатая осень"

Автор книги: Николай Внуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

5

– Таперича, хлопчики, сюда слухайте.

Мы сидим на перевернутых касках и смотрим на Цыбенко, Сержант прохаживается перед нами, запустив большие пальцы рук под ремень гимнастерки. Это его любимая поза. Видимо, так ему легче разговаривать с нами. Мы уже заметили, что если руки у него свободны, то он теряется, все время похлопывает ладонями по карманам или поправляет пилотку и даже говорить начинает нескладно, спотыкаясь на каждом слове. Но как только руки находят свое привычное место, сержант снова обретает себя.

– Таперича, хлопчики, сюда слухайте. Командование приказало нам стоять здесь вместе с курсантами до особого распоряжения. То есть приписывают нас к здешнему гарнизону. Будемо учиться воевать. Ежели герман начнет наступать на Эльхоту, будемо драться. Вы в мене парубки що надо, и оружия у нас на цилу роту. От так.

"Будемо драться…" Удивительно просто все это у него. Если бы сейчас было мирное время и нужно было пилить дрова, он, наверное, тем же тоном сказал бы: "Будемо пилити дрова…"

– А сейчас, хлопчики… – Он тычет пальцем в сидящих ближе к нему. – От ты… ты… ты… ну и ще ты, пийдете со мной за сухим пайком. Щоб добре воевать, треба добре и кушать. У солдата такий закон; ремень потеряй, обувку потеряй, шинелку потеряй, усе можешь потерять, кроме винтовки и ложки, Без винтовки и ложки немае солдата. Розумиете?

За трехдневный переход до Эльхотова мы так привыкли к Цыбенко, будто знаем его год, а то и больше. Мы знаем, что он – кадровый, то есть призван на военную службу был еще до войны. Знаем, что он родом из шахтерской Горловки и что у него два ранения. Первое – пулевое в правое плечо – он получил под Ростовом, а второе – осколок в грудь– через три дня после выписки из госпиталя в бою за Армавир, После этого он попал на лечение в наш город, и когда поправился и пришел в военкомат за направлением, ему приказали принять наш взвод. По профессии он шахтный электрик, а по воинской специальности – пехотинец. И лет ему сейчас двадцать шесть,

В Аушигере нам вместо получасового привала пришлось сделать остановку на три часа. Ноги были сбиты почти у всех. У кого-то в вещмешке нашлась полулитровая банка свиного топленого села, и алы, по совету сержанта, мазали им лопнувшие пузыри. Сокрушенно качая головой, он смотрел на наши окровавленные пальцы и болезненно морщился: "О це ж побачьте, яка комедия получается!" Долго что-то мозговал, почесывая затылок, и вдруг махнул рукой:

– А ну лягайте, хлопчики, спать, бо з вас днем таки солдаты зробляться, що курям на смех!

Мы повалились в высокие бурьяны, которыми заросла окраина селения, и через минуту все перестало для нас существовать.

Он поднял нас, когда на траву начала садиться роса, и заставил умыться в холодном ручье, протекавшем через поселок. Потом в синей рассветной мгле прочитал целую лекцию о том, как надо правильно оборачивать ступню портянкой. Он заставил всех раз десять разуться и снова обуться, пока не убедился, что мы освоили эту нехитрую науку. Затем мы, по выражению сержанта, "поснидали" тем, что нашлось в рюкзаках, и тронулись.

Трудно дался нам этот марш, вернее, первый в нашей жизни марш-бросок, потому что это был настоящий военный переход. По сторонам дороги вырастали то леса, то горы, то вдруг открывались небольшие долинки, плотно засаженные кукурузой. Мы спускались в тенистые влажные лощины и поднимались на высоты, обожженные солнцем. Сунжей назывались эти места. Это были даже не горы, это было предгорье Большого Кавказского хребта.

– Щвыдче, хлопчики, швыдче! – подбадривал нас Цыбенко. – От вже прийдемо до миста, тамочко мы дадим жизни минуточек на шестьсот,

И мы шли, от усталости не замечая ничего вокруг.

Мы прошли так старолескенские леса, осыпи каких-то громадных камней, пересекли вброд и по мостам речушки под названием Аргудан, Лескен и Урух, которые слабо текли куда-то в обморочной жаре, и снова поднялись на белую от солнца кремнистую дорогу.

– Дотягните только до Эльхоты, хлопчики, А там вже останется пара пустяков до того Орджоникидзе.

Плыли над нами белые облака, плыл раскаленный добела диск солнца, пот высыхал на спинах, оставляя на гимнастерках белые разводы соли. Жара и звенящая сушь стояли кругом, как бред. Дорога бежала вдоль подошвы горы, поворачивала вправо, поворачивала влево, и казалось, что сейчас, за этим поворотом, за этой вот осыпью откроется долгожданная долина и на ней станица Эльхотово, дремлющая в прохладной тени садов. Но мы огибали последний уступ, последний камень, и перед нами снова вырастала гора, и дорога снова вилась вдоль ее подножия, и так без конца.

И когда наконец мы дошли все-таки до Эльхотова, сил не оставалось ни на что, даже на радость. Мы просто упали на пыльную траву при дороге и лежали до тех пор, пока Цыбенко не разыскал штаб эльхотовского гарнизона, не оформил все документы и не вернулся назад. Из какого-то неведомого резерва мы получили еще по перевязи патронов, по зеленой стальной каске, и вот теперь нам должны были выдать сухой паек.

Выяснилось, что станичный гарнизон состоит из двух рот курсантов Орджоникидзевского пехотного училища, из нескольких батарей противотанковых пушек, а наш взвод придан им в качестве пехотного подкрепления.

Еще выяснилось, что если немцы пойдут на Алагир и Беслан, то Эльхотово обязательно попадет под удар, так как через него проходит дорога на важный железнодорожный узел Дарг-Кох.

И самая последняя новость, которую сообщил нам Цыбенко, вернувшись из штаба, была самой невеселой: немцы заняли Пятигорск,

– Теперь до нашего города они напрямик по шоссе… За каких-нибудь три-четыре часа, – сказал Витя Денисов,

– Черта с два! Их под Баксаном задержат, Дальше Баксана они не пройдут, – сказал Вова Никонов,

– В горах им покажут. Горы – это не кубанские степи, не разбежишься…

– Ты, что ли, в горах с ними воевать будешь? – вскинул голову плотно сбитый паренек, который в колонне все время шел впереди меня,

– А хоть бы и я! – ответил Вова, и на лице его появилось то самое выражение упрямства, которое я очень хорошо знал по спорам в классе,

– Говорят, они двигают сюда свои самые лучшие горнострелковые части, А ты что? Ты еще необученный, – усмехнулся парень,

– Научимся, не беспокойся. Не зря нас в гарнизон зачисляют.

– Посмотрим, как ты за штаны схватишься, когда начнется вся эта каша,

– Ты из какой школы? – неожиданно спросил парня Вася Строганов.

– Из шестой. А что?

– Да так… Просто мне интересно, А жил в городе где?

– У старого базара, на Почтовой,

– Что-то я там не видел таких, – сквозь зубы произнес Вася.

– Я тоже таких, как ты, что-то не замечал,

– Жаль, что я с тобой не встретился раньше, – сказал Вася.

– Интересно, что было бы, а?

– Я бы тебя научил.

– Чему? – вздернулся парень. – Чему, ну?

– Кое-каким хорошим вещам,

_ Учи! – парень поднялся с каски и рванул ворот гимнастерки. – На! Начинай!

– Неохота воздух зря сотрясать, – ответил Вася.

Назревала обычная уличная ссора.

– Сядь, Юрченко! – дернули парня за гимнастерку друзья, – Охота связываться!

– А я не связываюсь. Он сам цепляется! – проворчал парень, садясь на место, – В тылу все храбрые.

– Хотел бы я знать, каким ты будешь в бою! – сказал Вася.

Юрченко побагровел и вскочил, В этот момент появился Цыбенко со своей командой и сообщил, что сухой паек выдали только на одни сутки, но зато с послезавтрашнего дня наш взвод зачисляют на котловое довольствие в гарнизон.

– А сейчас, хлопчики, строиться, та пиидем, побачимо нашу казарму.

Мы грузим на себя карабины, пулеметы, пулеметные диски, каски, вещмешки с бельем и сухим пайком, патроны, противогазы, сумки которых у некоторых ребят подозрительно морщатся (кажется, не один я вспомнил о Женевской конвенции), и идем смотреть нашу казарму. Черт возьми, неужели человеку нужна такая масса барахла, чтобы воевать?…

– Подъем!!

Я вскакиваю со скрипучего жесткого топчана. Быстро натягиваю брюки. В голове еще кружатся какие-то штатские сны. Вроде того, будто я пишу совсем неплохие стихи, одно из них даже было напечатано в республиканской газете, и учительница литературы, прочитав его, предсказала мне светлое поэтическое будущее. Брюки застегнуты. Начинается борьба с портянкой. Несмотря на аушигерскую лекцию сержанта, она крутится вокруг ноги, выскальзывает, оказывается почему-то слишком короткой, чтобы обернуть ступню. Если бы можно было одеваться медленнее, я бы, конечно, справился. Но одеться нужно ровно за три минуты,

Я закусываю губу. Ругаюсь шепотом. Изнемогаю.

Вдруг что-то получается, С трудом, по сантиметру, ноги пролезают в кирзовые трубы голенищ. Теперь гимнастерка, Я ныряю головой в хлопчатобумажный колокол. Внутри крепко пахнет потом, Надо бы выстирать ее, но некогда, некогда… Тактика, материальная часть, стрельбы, наряды – разве до одежды теперь?

Оделись уже многие. Они бегут к выходу из казармы, на ходу заправляясь. И как только они успевают? Вон и Генка Яньковский…

– Выходи строиться!

Утро ослепительно. Холодок расправляет смятое подушкой лицо, На зеленом травяном поле ровняет носки шеренга. Глаза ищут грудь четвертого,

– Смирно!

Команда коротка, как удар.

И мгновенная тишина. И слышно, как ветер идет по высокой траве, И как посапывает заложенным носом сосед справа.

– Вольно!

По шеренге пробегает зыбь. Все, согласно с уставом, ослабляют одну ногу. Я тоже ослабляю. Настроение отличное: все-таки я выскочил из казармы не последним!

– Товарищ боец, ваша фамилия?

Рядом стоящие поворачивают головы. Шеренга колеблется. Какой боец? Сосед справа смотрит на меня и улыбается, Я смотрю на левого. Тот тоже улыбается. Значит, это меня? Значит, это я – боец? Вот штука, никак не привыкнуть!

Мозг привычно рифмует: "Боец – молодец – удалец – храбрец…" – но подбородок автоматически вздергивается вверх, Ага, уже есть рефлекс!

Неестественным голосом, таким, каким никогда не говорю в жизни, выпаливаю:

– Пономарев! Илларион! Алексеевич!

Лейтенант, ведущий в нашей роте строевую подготовку, командует еще раз.

Я делаю шаг вперед. Еще один. Приостанавливаюсь. И резко поворачиваюсь кругом, лицом к шеренге.

Сто глаз сходятся в одной точке, В центре – я и лейтенант.

Пауза.

Потом обыденный, немного усталый голос лейтенанта, такой, каким он говорит каждый день:

– Вот пример того, как не нужно заправляться. Повернитесь, Пономарев, Пусть они полюбуются на вас сзади,

Я делаю еще раз "кругом".

Сзади гремит дружный смех. Что такое? Что я опять сделал неправильно? Ах, черт, снова эти несчастные портянки! Они все-таки выбились из голенищ и висят поверх двумя треугольными языками.

Вот так на зеленом травяном поле, в маленьком гарнизоне североосетинского селения Эльхотово мы начали изучать "а" и "б" военной науки,

Казармой нам служило бывшее зернохранилище. Это был огромный сарай, сколоченный из горбыля и крытый шифером. Из него еще не выветрился сладкий запах кукурузных початков, В щелях дощатого настила, на котором стояли деревянные топчаны, заменявшие нам койки, застряли восковые зерна, По ночам из-за них поднимали невообразимую возню мыши, В стропилах под крышей жили сверчки. Днем они молчали и лениво переползали с места на место, зато ночью казарма превращалась в один огромный концертный зал, Засыпая, мы слышали звуки настраиваемых скрипок, вздохи виолончелей, тонкие стоны альтов. У выхода из казармы, на тумбочке, тускло мерцал фонарь "летучая мышь". Здесь у полевого телефона УНА-И бодрствовал дневальный, вооруженный тесаком и пистолетом ТТ. Он охранял наш покой и два длинных стеллажа с карабинами и пулеметами.

Поднимали нас в шесть утра. С восьми до двух дня под руководством Цыбенко мы изучали основные системы легкого оружия и пробовали его на головных и поясных мишенях, После обеда команду принимал лейтенант Зайцев, Он преподавал нам самую неприятную из всех воинских наук – тактику. Мы научились делать перебежки по пересеченной местности, закапывать себя в индивидуальные ячейки, а потом превращать эти ячейки в линии окопов, углубляя их и соединяя ходами сообщения, ориентироваться по карте в незнакомых местах, преодолевать частокольные проволочные заграждения и заграждения в виде предательских спиралей Бруно, скрытых в высокой траве. После полевых занятий руки и лица наши по цвету почти ничем не отличались от сапожных голенищ, а гимнастерки и брюки приходилось штопать в короткие и редкие часы отдыха – так называемой самоподготовки.

Вечером, в быстролетные минуты перед отбоем, шефство над нами брали курсанты-пехотинцы. Они учили нас отливать в земляных формах алюминиевые ложки и мастерить наборные мундштуки из ручек старых зубных щеток. Они делились с нами новостями и маленькими хитростями солдатского быта, Они угощали нас кукурузой, которую ухитрялись варить где-то на берегу Терека на кострах. Иногда мы вместе с ними пели хорошие, немного грустные военные песни, принесенные в гарнизон с фронтовых дорог, Неизвестно, кто писал слова этих песен, кто сочинял для них музыку, но они очень подходили ко времени и к нашему настроению. Особенно мне полюбилась одна, в которую была вложена вся тоска долгих фронтовых ночей в сырых землянках, озаренных мигающим огоньком коптилки;

Много дорог исхожено,

Много всего изведано,

Не раз искали меня безжалостной смерти глаза,

Но нужно нам было выстоять,

Но надо нам было выдержать,

«Умри, солдат, – сказали мне, – но ни шагу нельзя назад…»

Курсанты пели эту песню вполголоса, некоторые сидели, подперев головы руками и задумчиво глядя в сторону, В такие моменты они казались мне многоопытными людьми, давно уже познавшими скупую радость побед и скорбь поражений, людьми, прошедшими огонь, ярость атак и пыль бесконечных дорог.

Не все на войне сбывается,

Не каждый с войны возвращается,

И если судьбою написано не видеть мне радостных дней,

Помни, я дрался за жизнь твою,

Безмерно мною любимую,

Помни, ну пусть недолго, хотя бы при жизни моей…

Но кончалась песня, и они снова превращались в таких же, как мы, мальчишек, одетых в военную форму, разве только немножечко постарше и чуточку больше нас понимающих в трудном военном искусстве…

Были среди курсантов чернобровые, широкоплечие грузины, неторопливые светловолосые кубанцы, стройные, как девушки, осетины, которые даже в строю сохраняли танцующую походку горцев. Были украинцы, русские и армяне. Было даже несколько парней из Средней Азии, невесть как попавших в эти далекие от дома края.

Они занимались в отдалении от станицы, в полях, где стояла неубранная кукуруза, и часто оттуда доносились до нашего полигона упругие хлопки тяжелых противотанковых ружей и беглая винтовочная стрельба. От Цыбенко мы узнали, что у них тактические учения максимально приближены к боевой обстановке.

– Товарищ сержант, как вы думаете, получатся из нас когда-нибудь настоящие солдаты или мы еще носами не вышли? – спросил однажды Лева Перелыгин.

Цыбенко посмотрел на него с удивлением;

– Ще на свити не було чоловика, з которого не получився бы солдат, Конечно, если это чоловик, а не хвороба.

И тут вопросы посыпались со всех сторон.

– А когда присягу принимать будем?

– Що, не терпится? Успиимо на свий вик навоеватись. Нам з вами вись Кавказ освобождать.

– Ну а все-таки?

– От научитесь действовать на местности, гарно держать у руках пулемэт, пройдете курс молодого бойца – тамочко и до присяги недалеко.

– А долго еще этот самый курс?

– Само бильше – недиля.

– А потом на фронт?

Цыбенко улыбнулся;

– Трошки почекаем. Може, сперва наши союзнички, англичане та мериканцы, откроють второй фронт, а тамочко и мы подключимся.

– А что вообще слышно насчет второго фронта? Шевелятся они там или нет?

– Що слышно? Слышно, що договариваются. Вже цилый год договариваются. Я ще первый раз у госпитале лежал, они договаривались и до сих пор договариваются.

– Вояки! – произнес кто-то. – Торгаши они, а не вояки. Смотрят, где потеплее да полегче!

– Привыкли обещаниями кормить.

– Я тоже думаю, що ниякий надии на союзников немае, а потому, хлопцы, кончай перекур, та повторимо ще раз устройство пулемэта, бо стрелять в германа придется нам з вами, а не тому самому Рузвельту або Черчиллю. От так.

И мы принимались в сотый раз отсоединять ствол от ствольной коробки с кожухом, снимать затворную раму с газовым поршнем и разбирать приемник до обалдения надоевшего ручного пулемета системы Дегтярева, который между собой называли просто ДП.

Цыбенко устраивал нам допросы с пристрастием, разбирал весь пулемет до винтика, смешивал все детали в кучу на расстеленной плащ-палатке и заставлял восстанавливать ДП по времени. Рекордом была сборка за семь минут. Рекордсменами у нас были Юрченко и Вова Никонов, Третье место прочно занимал Витя Денисов, наш бессменный комсорг,

12 августа 1942 года во время переговоров Черчилль при поддержке представителя правительства США Гарримана официально уведомил Советское правительство, что второй фронт в 1942 году создан не будет.

Больше того, воспользовавшись огромными трудностями, которые испытывал Советский Союз летом 1942 года, Черчилль требовал согласия СССР на ввод английских войск на Кавказ, Он настоятельно предлагал концентрировать силы Советской Армии у Сталинграда, а оборону Кавказа предоставить британским войскам. Правительства США и Англии подготовили план «Вельвет», согласно которому они надеялись ввести свои войска в советское Закавказье.

Однако в такой «помощи» Советский Союз не нуждался, И очень скоро правящим кругам США и Англии пришлось убедиться в том, что они не получат согласия от Советского правительства на проведение операции «Вельвет» – фактической оккупации Кавказа…

А, А, Гречко, «Битва за Кавказ»

…Передний край главной полосы обороны проходил по правому берегу Терека от Бирючек до селения Майское и далее по правому берегу Уруха до его истоков. В устье Терека велись работы по подготовке к затоплению этого района.

Кроме главной полосы обороны к этому времени строились оборонительные рубежи, прикрывающие махачкалинское и бакинское направления, а также началось строительство отсечных оборонительных позиций в междуречье Терека и Сунжи.

(Из архива Министерства обороны СССР, фонд 69, ол. 12111, д. 750)

После ужина мы обычно собирались у штаба, где старший писарь раздавал бойцам гарнизона почту и принимал письма для отправки. Писарь сидел у открытого настежь окна, и перед ним на столе лежали веера конвертов и традиционных воинских треугольничков. Он знал наперечет всех курсантов, и достаточно было подойти к окну, как он улыбался, если письмо имелось, или грустно качал головой, если письма не было. Только к нам он еще не привык и переспрашивал фамилии, если мы к нему обращались.

Совсем не подходили к окну ребята с Кубани, Их семьи находились на "той стороне", за линией фронта, и они издали с завистью смотрели на счастливцев, которые разрывали конверты здесь же, у окна, едва успев получить их из рук старшего писаря.

Некоторые из наших написали домой сразу же, как только выяснилось, что мы останемся в Эльхотове, и уже получили по нескольку ответов. Я тоже получил два треугольничка, свернутых из страничек школьной тетради, Я даже узнал эту свою тетрадь, потому что на одном из листков сохранилась строчка чернового решения примера на деление многочленов.

Мать писала, что долго плакала, когда вернулась домой из военкомата и увидела на окне бутылку топленого молока, которую она хотела положить мне в рюкзак, да потом закрутилась и позабыла (осколки этой бутылки лежали бы сейчас где-нибудь на обочине аушигерской дороги рядом с противогазом!). Что дома все по-старому, но уже по деревьям чувствуется осень. Что от отца ничего нет, последняя весточка была из Самурской, и письмо, вероятно, шло морем, вкруговую, через Сочи – Тбилиси, это видно по штампам. Писал, что на их участке фронта только иногда случаются небольшие стычки, а так – тишина, и она этому рада. "И еще на днях встретила на Республиканской Сергея Ивановича Козловского, преподавателя географии (ты его не забыл, конечно?), он вспоминал ваш класс и говорил, что лучшего у него за всю жизнь не было и что он желает всем мальчикам победы и благополучного возвращения домой. А в городе неспокойно, и днем и ночью со стороны Пятигорска слышна артиллерия, и хлеба в магазинах не достать даже по карточкам, выдают кукурузную муку, да и за той приходится становиться в очередь в шесть утра. Хорошо, что дома есть кое-какие запасы и картошка в этом году уродилась на редкость, А ты там, в горах, смотри не простудись и особенно береги уши, они у тебя часто болели в детстве. (Вот этого я что-то никак не могу припомнить!) Теперь беречь тебя некому, так побереги себя сам. До следующего письма. Мама".

Второе письмо было очень похоже на первое: мать жалела, что не сунула мне в рюкзак шерстяной шарф.

Осень спускалась с гор густыми холодными туманами. Мы дрожали в нашей продувной казарме под жиденькими байковыми одеялами и засыпали далеко за полночь, натянув на себя по две пары белья. Кто-то однажды забрался в постель прямо в гимнастерке и брюках, сбросив только сапоги, и с тех пор, хотя это строго запрещалось, мы уже не раздевались, спали "в полной боевой готовности", как выразился Гена Яньковский.

Наконец наступил день, когда мы покончили с перебежками, переползаниями, преодолениями всяких препятствий и с пулеметом системы Дегтярева. Мы отстреляли из ДП-27 десять дисков патронов в присутствии заместителя командира гарнизона по политчасти, получили общую благодарность за хорошее владение техникой, получили общий разнос за неважное состояние нашего обмундирования, особенно сапог, которые стали рыжими и потрескались от вьевшейся в них пыли, и наконец были отпущены на отдых на целый час раньше положенного времени.

Кое-кто побежал на Терек купаться, кое-кто засел писать письма, некоторые пошли в станицу, а я и Витя Денисов поднялись на гору, господствующую над долиной.

Отсюда, с высоты, отлично были видны Эльхотово, Терек, красная кирпичная мечеть на краю станицы, а за рекой серая каменная башня Татартуп, наверху которой был оборудован наблюдательный пункт нашего батальона. Ровная лента шоссе убегала к Орджоникидзе, и рядом с ним блестели ниточки рельс с железной дороги, А еще дальше, за Эльхотовом, в той стороне, где находился наш город, виднелись в зеленым волнах садов белые домики станицы Змейской.

– Ларька, – сказал вдруг Витя, – Кем бы ты хотел стать в жизни?

– Кем стать?…

Вопрос был задан так неожиданно, что я растерялся, В самом деле, кем я мечтал стать? Пожалуй, я над этим не задумывался всерьез. Лет тринадцати мне очень хотелось стать химиком, наверное, из-за того, что в школьном биологическом кабинете я увидел высокие, тонкого стекла стаканы, в которых из разноцветных растворов вырастали кристаллы, похожие на драгоценные камни, ряды ослепительно чистых пробирок на деревянных подставках, колбы и реторты, прозрачные, как воздух, и наборы реактивов, из которых можно было сотворить все что угодно – от красок чистейших радужных оттенков до пироксилина. Мне нравилась власть человека над инертным веществом, превосходство разума над косной материей. Четырнадцати лет я увлекся историей. Бредил подвигами неистового Святослава, вместе с новгородцами боролся за вольные грамоты посадским людям, в ополчении Евпатия Коловрата дрался с татарами, и сладкой музыкой звучали для меня размеренные летописные фразы: "…и вси в доспесех выехаша на Жилотуг: бяше бо сила велика и светла рать новгородская, конная и пешая, и вельми много охотников битися…" или "Сто татаринов паде от руки великого князя; на самом же многи быша раны: у правыя руки его три персты отсекоша, только единой кожею удержашася. Левую руку насквозь прострелиша, и на главе его бяше тринадцать ран; плеща же и груди от стрельного ударения и от сабельного, и брусны его бяху сини, яко и сукно…". В пятнадцать лет построил телескоп-рефлектор и путешествовал по горным хребтам и равнинам Луны, а в шестнадцать решил, что стану инженером-механиком, как отец. Меня увлекали все стороны человеческой деятельности разом, и если бы существовал на свете такой институт, в котором преподавали бы одновременно химию, астрономию, историю, теорию искусств, геологию и электротехнику, я пошел бы в него не задумываясь.

Витя смотрел на меня с легкой улыбкой.

– Трудно? А я вот давно решил: только консерватория!

– Почему? – спросил я,

– Тоже не знаю… Может, потому, что музыка делает человека счастливым…

– Не всякая, Витька,

– Конечно, Но я говорю о настоящей музыке, О музыке, которая возвышает человека, а не глушит его, не делает из него болвана… Ленинградская консерватория!… – сказал он мечтательно, – Глинка, Бородин, Римский-Корсаков, Венявский… Имена-то какие! Эх!

Он замолчал и задумался.

Внизу, по серой ленточке шоссе проползла колонна грузовиков в сторону Орджоникидзе, Кузова их были нагружены чем-то до краев и затянуты брезентом. Двигатели работали натужно, со сбоями. За последние дни шоссе стало очень оживленным. По нему днем и ночью не прекращалось движение. Это из прифронтовой полосы вывозили в Закавказье наиболее ценное оборудование заводов и фабрик.

– Пойдем, – спохватился вдруг Витя, – А то еще будут искать.

Мы начали спускаться с горы.

Я чувствовал, что Витя что-то утаил от меня, что-то не досказал, Не для разговора же о музыке и о нашем будущем пригласил он меня на эту вершину!…

Поужинав в гарнизонной столовой, мы готовились ко сну в полутьме неуюшого нашего зернохранилища.

– Шинели бы хоть выдали, чем они там в штабе думают! – ворчал, подтыкая под себя одеяло, Гена Яньковский,

– Курсачи небось в настоящих казармах, а мы на задворках, как не родные, – отозвались с другого топчана.

– Терпи, солдат, в генералы выбьешься!

– Тебе смех, а у меня все горло завалило, жрать не могу.

– Армия, брат.

– Горячего бы чайку сейчас… С халвой…

– Ишь чего захотел! Может быть, еще водки стаканчик?

– Хлопцы, а сержант уже дрыхнет!

Действительно, с топчана, на котором спал Цыбенко, несся храп с легким присвистом.

– Во дает! – с завистью сказал Миша Усков, – Пушкой не прошибешь!

Мы удивлялись и завидовали несокрушимости Цыбенко. Он засыпал мгновенно и спал, широко разметавшись по своему топчану, отбросив с волосатой груди одеяло и раскрасневшись, будто после хорошей бани. Он не замечал холода, не страдал от жары, и мы никогда не видели его усталым. Вернее, все это для него было такими мелочами жизни, на которые не стоило обращать внимания. Когда мы, совершенно размякшие от зноя и от бесконечных "ложись!", "встать!", "бегом марш!", валились где-нибудь в холодок, он с жалостью смотрел на нас; "Ну що, солдаты, пристали?" – "Жарко, товарищ сержант. Солнце печет". На лице его отражалось искреннее удивление; "Тю, солнце!… Ну и хай соби пече. А вам-то що з того?"

В глубине души мы восхищались своим сержантом, непрерывно сравнивали себя с ним, но сравнения были не в нашу пользу. Чего-то у нас внутри еще не хватало, в чем-то нам нужно было еще дотягивать, что-то приобретать… "Настоящий чоловик должон буть во! – поднимал Цыбенко кулак и поворачивал его перед нашими лицами. – Щоб унутри душа, а не балалайка".

…Мне становилось грустно. Неужели всю свою жизнь человек должен учиться быть человеком?

…А у таких, как сержант, это, наверное, врожденное. Они уже с детства такие, что ничего не нужно в себе воспитывать, преодолевать…

Тускло мерцает "летучая мышь" на тумбочке дневального. Снаружи осторожно ощупывает казарму ветер. Иногда холодные пальцы его, пробравшись сквозь щели, скользят по нашим лицам, но мы уже согрелись, некоторые уже заснули, некоторые переговариваются вполголоса,

– Левка, помнишь, как в лесу у Столовой горы мы нарвались на диких кабанов?

– А новогодний маскарад во Дворце?

– А помнишь, как Боря Константиныч засадил всему классу общую пару за закон Бойля – Мариотта?

– А помните…

– Ребята, как вы думаете, возьмут немцы наш город или…

– Ты что, с ума съехал?… – Гена Яньковский даже приподнимается на топчане и с испугом смотрит на Витю Денисова.

– А чего здесь особенного? Если Пятигорск взяли, Георгиевск, Минводы, то наш-то уж запросто. И так он уже почти у них в тылу.

– Драться все равно будут. До конца.

– Конечно будут. Только гарнизон-то у нас… Ни танков, ни броневиков…

– Зачем же нас угнали сюда? Почему не оставили?

– Это дело командования. Они знают.

– Интересно, после того налета еще бомбили?

– Мне мать ничего не писала. Вроде пока спокойно…

– Чего у нас бомбить-то? Дома отдыха да десяток зениток?

– Не скажи, А гидротурбинный завод? А мясокомбинат?

– Ну уж и завод! Два цеха и один сарай…

– Да они рушат все подчистую! Даже на отдельные хаты бомбы сбрасывают.

– Мне раненый один на базаре рассказывал: увидит в поле человека и пикирует прямо на него. Гоняется до тех пор, пока не пригробит.

– Вот сволочи!

– Эй вы, вторая школа! Хватит! Дайте спать людям.

Мы умолкаем.

Снова слышно, как шелестит ветер снаружи и где-то далеко за станцией вскрикивает паровоз.

Я натягиваю на голову одеяло и закрываю глаза.

– Подъем!

Уже? Тьфу, пропасть! А мне показалось, что я только заснул…

– Швыдче давай! Швыдче! Швыдче!

Свежий, подтянутый, розовый Цыбенко стоит в проходе между топчанами, как всегда засунув большие пальцы рук за ремень. Солнце полосует сарай во всех направлениях. Теплые ромбы, квадраты, треугольники лежат на полу. На них пляшут одевающиеся.

– Га! – изумляется сержант, увидев, что мы выскакиваем из-под одеял одетыми. – Ну, вояки! От бисовы дети!

Но больше не добавляет ничего. Только губы у него подергиваются от смеха.

После обязательной пробежки вокруг казармы, умывания и завтрака он сообщает:

– Сегодня пидемо на оборону.

Склад

Ротный старшина выдает на двоих ломик и большую саперную лопату, лезвие которой так остро, что им, наверное, можно заточить карандаш.

Я втыкаю лопату в землю и слегка нажимаю ногой. Лезвие идет в дерн с легким шипением.

– Огород дома такой копать! – говорит Вася, – Главное, легкая, как перо…

Потом мы забираем из казармы все оружие.

Через полчаса четыре трехтонных ЗИСа везут нас через Эльхотово на север. Впервые за время пребывания в гарнизоне мы видим станицу целиком. Пыльные тополя вдоль улиц, вековые белые акации с поникшими пожелтелыми листьями и с гроздьями коричневых стручков, яблоневые сады, сквозь осеннюю зелень которых проглядывает белый шифер и красная черепица крыш. Прямо на стенах домов надписи краской от руки:

ЗАВОЕВАНИЯ ОКТЯБРЯ НЕ ОТДАДИМ НИКОМУ!

ПРИЕМ СРЕДСТВ НА ПОСТРОЙКУ ТАНКОВОЙ КОЛОННЫ ЗДЕСЬ,

ВПЕРЕД НА ВРАГА!

ПРИ КЛУБЕ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКОВ ОРГАНИЗУЕТСЯ

СТРЕЛКОВЫЙ КРУЖОК

И везде; в тени деревьев, у плетней, ограждающих сады, у придорожных кюветов, где застоялась грязная зеленоватая вода, у стен домов – люди. Людей так много, что кажется, в станицу съехались на огромный базар все жители окрестных селений, Только ничего они не покупают и ничего не продают. Сидят изможденные, бледные, припорошенные пылью или медленно бредут по обочине дороги в ту сторону, откуда мы едем. В одном месте, прямо на стыке улиц, горит костер. Женщина в рыжем ватнике что-то помешивает в кастрюле, поставленной на два кирпича. Тут же стоит коляска, в которой сидит ребенок, до глаз закутанный в шерстяной платок. Горький полынный дым костра задевает наш грузовик и остается за поворотом. И сразу же шофер дает резкий тормоз: по шоссе движется густая серая масса людей, повозок, автомашин, фургонов.