Текст книги "Один"

Автор книги: Николай Внуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

СОРОК ШЕСТОЙ ДЕНЬ

С утра я возился с досками, втаскивая их на плиту, около которой построил стены. Удивлялся: они хотя и подсохли, но стали тяжелее, чем были. Один край плиты был ниже других, я приподнимал конец доски, заводил его на этот край, а потом залезал на плиту и тянул доску за конец. Со стороны, наверное, был похож на муравья, вцепившегося в спичку.

Когда все четыре доски оказались наверху, я осторожно, чтобы не сбить камни с краев, опустил первую доску на стены. Спустился внутрь дома и передвинул ее ко входу. Так же поступил с остальными.

К середине дня моя будка была накрыта. Я немного посидел в ней, прикидывая, как построить камин и где у меня будет кровать. После обеда начал наваливать на доски плоские камни, закрывая щели. В будке сделалось темно и уютно. Слабо светились дыры между плохо пригнанными камнями. Их я забью мелкими камешками или заткну полиэтиленом.

Скоро я выбился из сил и прилег здесь же на крыше.

Сквозь просветы в листве виднелся кусочек подъема на сопку, дерево, похожее на дуб, ярко-зеленые кусты. На подъеме кланялись под ветром какие-то фиолетовые цветы. Пролетела похожая на осенний лист бабочка. Белое пухлое облако застыло в небе.

Кусты ядовитого борщевика я вырубил еще до того, как начал выкладывать стены. Они очень быстро завяли и уже не отравляли воздух.

Я повернул голову в сторону палатки. Ее отсюда не было видно, над зеленью поднималась только вершина моего дерева. Солнечный свет острыми лучами пробивал ветви кустов, живой сеткой двигался по земле. По травам бежал шелковистый шорох. И неожиданно справа от меня вскрикнула громко и печально какая-то птица.

Я закрыл глаза. Он все-таки красив, мой остров!

Пусть он не так щедр ко мне, даже суров, иногда очень страшен, но я привык к нему, он стал частичкой меня, а я – частичкой его. Крохотной, беспокойной частичкой. Он учит меня настоящей жизни и еще многое покажет мне, а может быть, даже убьет меня. Но разве он будет виноват в этом? Буду виноват только я.

Отдохнув, я расстелил на кровле куски полиэтилена и начал накладывать на них второй слой камней.

Под вечер в первый раз увидел орла. Он ходил плавными кругами в небе, то поднимаясь на громадную высоту и становясь похожим на черный крестик, то опускаясь к вершине сопки, и тогда были видны темные перья на концах его крыльев и остро вытянутая вперед голова. Перья слегка шевелились, как пальцы, и этими чуть заметными движениями он направлял свой полет. Я наблюдал за ним очень долго, и за все время он ни разу не взмахнул крыльями.

Интересно: как он видит оттуда, сверху, землю, людей, наши города, корабли, машины? Что думает о нас? Может быть, мы кажемся ему беспомощными ползунками, которые едва волокутся по дорогам, но бывают иногда очень опасными. Или он рассматривает нас, как больших кротов, которые все чего-то роют и роют, жгут землю огнем, отравляют отбросами и дымом, мутят моря и реки и все никак не могут успокоиться? Наши самолеты для него неуклюжие странные птицы, которые производят нестерпимый шум, выбрасывают в воздух вонючий дым и не могут садиться, где захотят. Наши машины и пароходы тоже неприятно пахнут и страшно неповоротливы. А у него все так красиво, так ладно и главный двигатель всегда с собой! Плохо стало на месте, нет добычи или рядом опасность – два-три взмаха чудесными крыльями – и впереди все небо, все пути, новые горы и новые реки и такие просторы, какие нам и не снились! И настоящий полет – парение. Стремительный, бесшумный и абсолютно свободный. Будет ли человек летать так когда-нибудь?

Дома я смотрел на животных, на птиц и на деревья и не думал ни о чем. Раз они есть, значит, так надо. Так было и так будет всегда. И чего о них думать? Лучше сбегать к Тане и позвать ее в кино.

Как все переменилось во мне на острове! Пришли совсем другие понятия и мысли. И сам я, наверное, стал другим...

Орел опустился за сопку, и я закончил укладывать второй ряд камней. Теперь крышу не пробьет никаким дождем. Опять посидел внутри дома. Мне очень нравилась получившаяся комната – три шага в ширину, четыре в длину, только чуть поменьше, чем та, которая была у меня дома.

После ужина смотрел на закат.

На этот раз он был не огненным, а тускло-красным. Солнце превратилось в туманный багровый диск, который постепенно мерк, будто остывающий уголь. А облака, неизвестно откуда появившиеся к вечеру, стали фиолетовыми.

Краски...

Они могут быть светлыми, прозрачными, едва уловимыми, когда почти не различаешь оттенков и не понимаешь, голубой это или воздушно-зеленоватый, оранжевый или красновато-желтый. Такое бывает утром, когда солнце еще не взошло, все цвета приглушены и в то же время легки, как дым.

Они могут резать глаза неожиданными сочетаниями и переходами, особенно зимой, когда на белом фоне снегов все становится очень четким и голым. Тени лежат синие, зеленые, красные. Серое и темно-синее становится черным. А голубое небо – еще голубее и резче, особенно среди ветвей деревьев.

Они могут быть радостными и смеющимися. Я вспомнил одну поляну в тайге, на которой отец однажды устроил привал во время нашего похода <за красотой>, как он говорил. На ней было много разных цветов, и от их красок поляна буквально звенела и настроение стало такое, что не усидеть на месте. Хотелось ходить и ходить, и открывать все новые уголки, и впитывать в себя этот волшебный звон. Больше мне никогда не приходилось видеть такого, но эта поляна осталась со мной на всю жизнь.

А бывают страшные краски. Я уже видел такие перед грозой и перед волнами, обрушившимися на остров.

Эх, если бы я умел рисовать!

И тут я вдруг вспомнил, где я, и мне стало смешно.

Кисти, бумага, коробка с акварелью... Увижу ли я когда-нибудь это? Буду ли сидеть снова за партой, решать задачи, писать сочинения, спорить с мальчишками? Как далеко все! Да и было ли? Может, я всегда жил на острове, а та жизнь мне только снилась? Бывают ли сны ярче, чем жизнь?

Скоро меня стало клонить в сон.

Я пошел в каюту, раздул огонь в камине и завалился на кровать.

ЧТО ЖЕ САМОЕ ГЛАВНОЕ!

Утром долго не хотелось вставать.

Лежал, натянув на себя кусок японского матраца, смотрел на очаг, гадая, сохранился ли в нем огонь, на дырку иллюминатора и щель приоткрытой двери, через которые бил солнечный свет, на шкафчик, где лежали мои припасы.

Слабость гудела во всем теле. Даже глаза с трудом открывались после мигания. Мысленно стал пересчитывать, что у меня хранилось в шкафчике. В консервной банке горсти две сушеного шиповника. Несколько листков ламинарии. Пятнадцать луковок саранки. Грибы. Все это можно съесть за один раз. Однако надо было растянуть на день. А дальше что? Нет, к аллаху строительство! Сегодня – добывать пищу. Во что бы то ни стало. Нельзя, чтобы слабость свалила меня. Может быть, во время отлива попробовать в бухте? День начинается солнечный, вода, наверное, хоть немного прогреется, доплыву до рифов и надергаю мидий. Это после обеда. А сейчас встану и пройду за Левые скалы. Наберу ламинарии – там ее больше всего, – разложу на камнях для просушки... Поймать бы хоть одного краба – вот был бы обед! Но их что-то давно не видно. Как только вода становится холоднее, они все куда-то прячутся. Ладно, пока ламинарии и мидии.

Посидев на кровати, подождал, пока не прошло головокружение. Потом расшуровал огонь в очаге и поставил кипятить воду для завтрака.

На палубе еще лежала роса. Среди кустов на берегу ватными облачками дымился туман. Море застыло спокойное до горизонта. Солнце слепило медным блеском. Прибой у рифов едва заметен.

Я умылся из канистры и пошел завтракать.

Через полчаса, захватив кирку и два полиэтиленовых мешка, я уже пробирался между камнями к Левым скалам.

В те места, куда чаще всего приходилось ходить, я давно проложил тропки – убирал с дороги острые камни, забивал галькой щели между крупными валунами. Поэтому сейчас шел, почти не глядя под ноги. Эту часть острова я знал так, что мог пройти по ней с закрытыми глазами.

У Левых скал спустился к прибойной линии. За ночь на берег набросало много обрывков ламинарии. Я выбирал самые концы листьев, потому что они нежнее и быстро сохнут. У черешка лист слишком жилистый и невкусный.

Повсюду между камнями белели и розовели плоские раковины морского гребешка. В некоторых местах они образовывали целые россыпи. Раковины хрустели под ногами, как хворост. Сколько раз я пытался поймать живого гребешка! Но это мне не удалось ни разу. Гребешки обычно лежали на дне, на неглубоких местах, похожие на изящные блюдечки, однако стоило нагнуться над раковиной, как она быстро опускала верхнюю створку, подпрыгивала в воде и оказывалась на более глубоком месте. Они так ловко увертывались от рук, как будто видели меня. А может быть, у них действительно есть глаза?

Почему на берегу столько раковин? Наверное, их ночью выбрасывает прибоем или они заползают слишком далеко во время прилива и не успевают назад за отливной волной, а потом высыхают под солнцем, распадаясь на две створки. Я внимательно осмотрел несколько раковин, но слизняка в них не оказалось. Куда же он девается? Нашел одну раковину величиной с небольшую столовую тарелку. Пригодится. Положил ее на камни, на видное место.

Недалеко от берега плавала фиолетовая медуза. Не цианея, другая. Колпак у нее бледно мерцал, бахрома волновалась красивыми складками. Короткие щупальца то вытягивались, то сокращались. Я вспомнил разговор в лаборатории, на станции. Один лаборант говорил другому, что в Японии каких-то медуз солят, варят и жарят. В японских ресторанах они считаются изысканным блюдом. В то время меня не интересовало, каких медуз едят японцы, но сейчас я проклинал себя за свою глупость и ограниченность. Вон какая красавица! Килограмма на три, а то и на четыре.

Каменистый берег кончился. Я вышел на небольшую илистую отмель. Несколько таких отмелей было по дороге к Форштевню, но я никогда к ним не спускался. На них оседало много гниющих водорослей, и мне не хотелось ползать по грязи. Так и на этот раз: грязи на отмели было предостаточно. Среди нее поблескивали лужи, а в лужах лежали какие-то бугристые камни.

Я присел на валун отдохнуть.

Со стороны Форштевня прилетели две чайки. Они покружились надо мной, потом, вытянув вперед ноги, спланировали к самой большой луже. Одна из них прошлепала по воде к бугристому камню и долбанула его клювом. Чего это она? Чайка, не обращая ни на что внимания, продолжала долбить камень в одно место, и он вздрагивал под ее ударами. Подошла вторая и тоже принялась долбить, только с другой стороны.

Я не выдержал и подошел поближе.

Чайки взлетели и недовольно заорали.

Расклеванный камень лежал в луже. Из дырок, проделанных клювами, вытекала зеленоватая жидкость. Бугорки на камне, похожие на короткие пальцы, слабо шевелились. И рядом с этим камнем лежал еще один, точно такой же. Нет, не лежал – он медленно полз в воде!

И тут я вспомнил Владивосток, куда ездил в прошлом году с отцом. Мы зашли на базар. Там на прилавках продавали рыбу, крабов, кальмаров, морскую капусту, а один дядька предлагал осьминогов. Они лежали у него в ведре с водой, серые, будто обсыпанные пеплом, и шевелили щупальцами.

–   Ты возьми его, – говорил дядька молодой женщине с зонтиком, – шваркни на доску и – колотушкой. Вроде как мясо отбиваешь, только подольше. Его чем больше бьешь, тем он нежнее становится, понятно? Потом, значит, нарежешь кусочками, как для бефстроганова, солью посыплешь, перчиком немножко, обваляешь в сухариках и – на сковородку. В сливочное масло. Масла, хозяюшка, не жалей. Чем более масла, тем он вкуснее, и корочка такая получается – золотистая. Пальчики обсосешь! И всего-то делов: по два рубля штука. Бери обоих!

Верхний осьминог зацепился щупальцами за край ведра, повернулся в воде и посмотрел на женщину большими, почти человеческими глазами. Дядька спихнул конец щупальца в ведро.

–   Ты не гляди, что они серые, они на суше завсегда такие. Это шкура такого цвета. А внутри мясо белое, что у курицы. Ну, берешь, что ли?

Женщина испуганно отступила от ведра.

–   Нет, нет, спасибо!

–  Как знаешь, – сказал дядька, щелкая осьминога пальцем по затылку. – Приезжая, наверное? Тогда конечно. На вид они уж больно... не того... Зато на вкус... Один раз попробуешь – всегда покупать будешь.

А рядом на досках прилавка я увидел какие-то коричневатые штуки размером с два моих кулака, сплошь  покрытые выростами, похожими на кончики пальцев. Что-то вроде толстых огурцов с длинными бородавками.

–   Это тоже едят? – спросил я отца.

–   Голотурии, – сказал он. – Трепанги. Тип иглокожих, только без колючек. Тут их называют <морские огурцы>. Они и сырыми идут, и сушеными, и жареными. Хочешь попробовать?

–   Нет, – сказал я. – Чего-то не хочется.

–   Зря. Я их люблю сушеными. Но ничего и печеные.

Сейчас, увидя в луже трепангов, я чуть не задохнулся от радости. Сколько их можно набрать на отмелях! Набросать на камни, а потом сушить, или варить, или печь. И почему раньше я никогда не исследовал эти отмели? Не мучался бы тогда от голода, не трясся от мысли, что завтра нечего будет есть. Вот всегда так: поленишься сделать несколько лишних шагов – и упустишь что-нибудь нужное...

Я погрозил кулаком чайкам, вившимся надо мной, выловил обоих трепангов и сунул их в полиэтиленовый мешок. В прибойной линии нашел еще двух. На следующей отмели подобрал еще шесть штук. На третьей илистой полосе у меня были полны оба мешка, и еще одного трепанга я сунул за пазуху.

Дальше дорога становилась очень трудной, да и незачем было тащиться к Форштевню. Повернул назад. Не терпелось поскорее попробовать эти бугристые огурцы.

Я давно привык ко всякой сырой еде. Пробовал такое, до чего дома никогда не дотронулся бы. Спокойно ел сырых мидий, и они мне нравились – солоноватые, пахнущие сыростью, слегка напоминающие грибы. Иногда в бухте попадались креветки. Я откусывал у них кончик хвоста и высасывал мясо. Несколько раз находил больших рапан. Их красивые витые раковины я нагревал на огне, поддевал ножом известковую пластинку, которая наглухо закрывала вход в раковину, и вытаскивал моллюска. Мясо у рапан жесткое, но такое же вкусное, как у крабов.

В каюте я положил на стол одного трепанга и разрезал его вдоль. Из него потек желтоватый сок. Но внутри было мясо! И много! Бледно-оранжевое, оно пахло морем, йодом, водорослями. В длинном мешочке вроде желудка скопился ил. Я выбросил его, промыл трепанга пресной водой и вырезал кусок мяса. Немного плотнее, чем мидиевое, похожее на лимонное желе, оно прямо таяло во рту.

В несколько минут я съел двух трепангов, а третьего, не разрезая, закопал в горячую золу. Надо попробовать и печеного.

Завтра опять пойду на отмели и соберу, сколько могу. Натаскаю морской воды в рундук в ходовой рубке, запущу их туда, и они долго не подохнут.

Еще раньше я мечтал связать из двух бревен плотик и во время отлива подплывать на нем к рифам. На подводных частях скал, открывавшихся, когда вода отходила, мидии сидели гроздьями, чуть ли не друг на друге. Оказавшись на воздухе, они закрывали створки и ожидали, когда их снова зальет. С плотика мидий можно было собирать даже в ледяной воде. Но бревна на берегу попадались такие, какие и трем человекам не сдвинуть с места. Маленьких прибоем почему-то не выбрасывало. Теперь можно не думать ни о каких плотиках. В каждом трепанге было мяса, как в сотне ракушек.

Когда третий <огурец> испекся в золе, я остудил его и развалил ножом пополам.

Да, этот день у меня был вторым самым сытным на острове после пира, который я устроил из мидий.

К вечеру я поджарил еще одного трепанга, заварил чай из шиповника и все это заедал подсушенной ламинарией.

В каюте у меня горела лучина, от камина волнами шло приятное тепло, зимний дом у источника я почти закончил. Все было хорошо!

Я сидел на кровати в трусиках и разглядывал кусок прорезиненной ткани от японского матраца. Его как раз хватало на брюки. Раскроить можно ножом, причем так, что ни один лоскуток не пропадет впустую. Но как сшить?

Может, сделать из него что-то вроде юбки – оборачивать вокруг бедер и завязывать на поясе шнурком?

Рядом со мной лежали джинсы. Они давно стали похожи на тряпку. Швы во многих местах лопнули. Одна молния на заднем кармане вырвалась и висела на ниточках. Я оторвал ее совсем. Брючины внизу разлохматились. В передних карманах образовались дырки. Когда я натягивал джинсы на ноги, колени торчали наружу сквозь прорехи. Между ногами ткань тоже протерлась. Я вспомнил, как на эти места – на совершенно целые джинсы! – ребята в нашем поселке нашивали кожу. Это считалось модным. Сильно потертые джинсы тоже считались модными. Это, наверное, должно было означать, что хозяин их много работает и вообще бывалый человек. Смешно. И глупо.

Я бы сейчас за новые джинсы отдал что угодно!

Куртка еще держалась, хотя локти тоже выскакивали наружу и манжеты на рукавах распадались на ниточки.

Лучше всего сохранилась рубашка. Она нигде не прорвалась, только ворот слегка протерся в том месте, где прилегает к шее.

Белые резиновые подошвы у кедов начали крошиться. То ли от морской воды, то ли резина пересохла. Тисненные на подошве рельефы стерлись начисто. Это от ходьбы по камням. Парусиновый верх тоже разлохматился, а на сгибах у мизинцев прорвались дыры. Шнурки я уже несколько раз заменял капроновыми каболками.

Иголку я мог бы сделать из короткой проволочки от ящиков. Очистить ее от ржавчины, заострить на бруске. Пусть толстая, но ткань бы она протыкала. Только вот как пробить в проволочке ушко?

А может, сделать из проволоки шило, протыкать им ткань и в дырочки продергивать нитку? Нужно попробовать.

Никогда я не думал, что иголка может стать такой дорогой вещью для человека! И вообще здесь, на острове, я узнал настоящую цену многим мелким вещам, которых совсем не замечал там, на материке.

Что самое главное для человека на земле?

Знать и уметь.

Знать, как делается та или другая вещь, и уметь ее сделать. И чем больше человек знает и умеет, тем легче найти ему выход из самого трудного положения и тем ценнее он сам для других людей.

Прав был отец: у настоящего человека должны быть хорошая голова и хорошие руки.

Как часто я злился на себя, что дома иногда столько времени тратил на всякую ерунду. Из-за этого теперь вот приходится заново изобретать самые простые и необходимые вещи.

Лучина моя догорела и погасла, в камине покрывались летучим пеплом угли. Я развесил одежду на спинке кровати и натянул на себя кусок матраца.

Завтра попытаюсь сделать шило, попробую шить, а после обеда пойду складывать камин в зимнем доме...

* * *

–   Вставай! Слышишь? Эй ты, дружище, вставай! Кто-то сильно берет меня за плечо и встряхивает. Я с трудом открываю глаза.

Надо мной, заслоняя все, навис кто-то огромный, черный.

–   Давай, давай, друг, побыстрее!

Я вскакиваю и от слабости опять сажусь на кровать. В голове гул, похожий на накаты волны на берег. В глазах то темно, то светло. Ничего не понимаю.

–   Ну что, очнулся? – спрашивает человек. – А ну-ка, давай ближе к свету.

Я начинаю видеть его целиком.

Это моряк в черном бушлате, застегнутом на все пуговицы, в черной морской фуражке с маленьким лаковым козырьком и золотым крабом на тулье. На шее у него висит короткий автомат с широкой изогнутой кассетой.

–   Поднимайся давай, что ли! – говорит моряк. – Долго мне с тобой тут возиться?

И только сейчас до меня доходит: НАШЛИ!

Я встаю наконец и рывком оказываюсь рядом с моряком.

Я ничего не могу сказать. Горло стянуло длинной судорогой. Обеими руками я хватаю рукав морской куртки: мне так хочется потрогать этого человека, ощутить его тепло, поверить, что это не сон.

Он перебрасывает автомат за спину и тоже хватает меня за руки, будто я хочу убежать.

–   Ты что здесь делаешь? Откуда ты взялся? Кто ты?

–   Станция... – говорю и не узнаю своего голоса.

–   Какая станция? – тискает меня своими лапами моряк.

–   Сейчас... – говорю я. – Сейчас... Мне никак не собрать мысли в голове.

Все кружится, падает куда-то вбок, меня начинает поташнивать.

–   Ты что? Что с тобой? Ну-ну, пацан, держись! Он вытаскивает меня из каюты на палубу.

Я вижу еще троих моряков на берегу. Они тоже в черных бушлатах, в фуражках и с автоматами. Стоят у кормы.

–   Вот он, тот, который дымил! – кричит мой моряк и встряхивает меня за плечи.

–   А ну, давай его сюда, вниз! – кричат те.

–   Ты кто, парень? – снова спрашивает меня моряк.

–  Бараш... – говорю я. – Я Саша Бараш. С океанологической станции.

Трое взбираются на палубу.

–  Старшина, – говорит один из них моему моряку. – Это, наверное, тот самый... Помните, который утонул?

–  Ты утонул, что ли? – спрашивает меня старшина.

–  Ничего я не утонул... – говорю я, и вдруг весь мир мутнеет вокруг.  Я задыхаюсь.  Я ничего не могу объяснить в двух словах.

Старшина расстегивает бушлат, достает из внутреннего кармана записную книжку, перелистывает ее.

–  Бараш... Александр Бараш. Ага, вот... Верно, нам сообщали со станции, что ты утонул. Владимир Бараш сообщал. Это твой отец, что ли? Семнадцатого июля. А ты – вот он... Ну и дела! – Он смотрит на меня широко раскрытыми удивленными глазами. – Так ты, значит, что... два месяца на этом острове? Как же это ты? Как жил здесь?

–  Доплыл... – говорю я.

–  А огонь, спички? – спрашивает другой. Они все четверо стоят вокруг меня. – Это ты разжигал костры? Мы несколько раз видели дым на острове.

–  Не было у меня спичек... – говорю я и взглядываю в сторону бухты Кормы.

Там, у Левых скал, на легкой волне качается серый военный катер. На его корме то разворачивается, то опадает зеленое полотнище флага пограничной охраны. Иногда в левом верхнем углу полотнища вспыхивает красный прямоугольник с белыми лучами и звездой в центре.

В голове остановилась, звенит только одна мысль: НАШЛИ!

Я не могу сейчас ничего говорить, ничего объяснять.

Я просто ослаб от того, что происходит.

МЕНЯ НАШЛИ. НАШЛИ НАКОНЕЦ!

А ОТЕЦ ДУМАЛ, ЧТО Я УТОНУЛ.

ДЛЯ НЕГО Я УЖЕ ДВА МЕСЯЦА НЕ ЖИВУ НА СВЕТЕ!

ПОЧЕМУ ТАК?..

–  Давайте, ребята, на борт! – командует старшина своим. Потом он поворачивает голову ко мне и улыбается совсем как мальчишка.

–  Ну, собирайся, дружище. Пойдем.

(1) Кранец – плетенная из веревки подушка, предохраняющая борта корабля от ударов о причальную стенку или о борт другого корабля.

(2) Линь – корабельный трос меньше двадцати пяти миллиметров в   окружности.