Текст книги "Авантюры открытого моря"
Автор книги: Николай Черкашин
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
8 ноября 1975 года. Борт БПК «Сторожевой»
После голосования в мичманской кают-компании стало ясно: офицеры мешать выступлению не будут. И на том спасибо. Половина всех мичманов – за поход в Питер. Теперь самое главное – матросы, основная часть экипажа. Что скажут они? За кем пойдут?
По кораблю разнеслись звонки «Большого сбора». Строились на юте – в шинелях, в бушлатах… Ежились на холодном ветру.
– Чо будет?
– А хрен его знает.
– И в праздник не отдохнешь…
– Зам речь держать будет.
– Настобрыдло… Одна хренотень.
– Дурак. Он щас такое сказанет… Командира арестовал.
– Не знал, что ль? Смотри – с пистолетом.
– Иди ты!
На юте врубили палубное освещение. Саблин вышел перед строем с пистолетом за пазухой.
Матрос Прейнбергс:
«Он был спокойный, выдержанный. Был скрытный. Ничто в его политбеседах не предвещало будущего мятежника. Обычный замполит, который верно разъяснял политику партии.
…Мы построились на юте. Появился Саблин. Мы удивились, что из офицеров, кроме него, никто не вышел. Нет, кто-то один был… То, что он говорил, не укладывалось в сознании. Совершенно невероятные вещи для политработника. Он говорил о том, что так дальше продолжаться не может, что страна движется к пропасти. Что, декларируя постоянно равенство, руководство пользуется недоступными для народа благами. Конкретно КПСС, Октябрьскую революцию он не винил. Считал, что во всем виноваты конкретные люди, из-за которых творится развал в стране. Под конец речи Саблин призвал всех следовать за ним и идти в Ленинград, там требовать выступления по телевидению».
Матрос Максименко:
«Саблин говорил, что нас поддержат в сорока восьми воинских частях, что в СССР много честных офицеров, которые не согласны с курсом и политикой наших руководителей. Народ не имеет никаких прав, страна разоряется, народ полунищий, кругом несправедливость, мы должны призвать к закону верхи, продающие, разбазаривающие национальные богатства России, одурачивающие нас и плюющие на свой народ. Должны выступить по телевидению. Великая Россия должна стать передовым демократическим и правовым государством мира, а не голодной страной, отсталой, руководит которой ЦК вместе с Брежневым. Руководить страной должны люди, выбранные демократическим путем: честные, верные народу патриоты, а не ставленники политических семейных династий.
Саблин спросил: «Все согласны со мной?» Мы понимали, что дело пахло порохом, но за великие цели… Он прошел вдоль строя, останавливался против каждого и спрашивал: «Аты?» В ответ слышалось: «Да» или «Согласен».
Матрос Шеин:
«После его выступления на юте началось всеобщее воодушевление. То, о чем мы толковали меж собой в курилках, вдруг прозвучало во всеуслышание. Официально. Перед строем. Это было как праздник. Чувство достоинства – оно пробудилось в каждом. Мы людьми себя почувствовали. Впервые!»
Старшина 1-й статьи Соловьев:
«Саблин заявил, что его выступления ждут на Северном флоте, ТОФе[33]33
ТОФ – Тихоокеанский флот.
[Закрыть] и Камчатке, а также в Москве».
Матрос Аверин:
«На юте Саблин говорил, что у него есть единомышленники и друзья. Он уже написал письма, и нас поддержат на Северном, Тихоокеанском и других флотах».
Скорее всего, Саблин блефовал, называя цифру в сорок восемь частей. Но в то, что, если «Сторожевой» поднимет в Питере политическую бурю, его могут поддержать и в Кронштадте, и на Севере, и на Тихом океане хотя бы одиночные корабли, Саблин верил, ибо хорошо знал умонастроения в офицерской среде: они были не в пользу «бровеносца в потемках». Поддержать могли. И письма своим единомышленникам Саблин тоже мог отправить.
В те минуты, ловя сотни горящих взглядов, не мальчишеских уже – враз повзрослевших глаз, – он верил в успех. И вера эта заставляла верить ему.
– Боевая тревога! Корабль к бою и походу экстренно приготовить!.. По местам стоять, с якоря и бочки сниматься!
Матрос Шеин:
«Там, на юте, воздержался только один человек. Все остальные полтораста матросов были «за».
Саблин и еще несколько ребят спустились в носовую выгородку. Командир все еще пытался сорвать замок. Услышав голос Саблина, стал требовать, чтобы его выпустили. Саблин пообещал, что, как только все закончится, его обязательно выпустят. А пока мы с Авериным установили упор на крышку люка. Саблин забрал у меня пистолет и отправил отдыхать. Честно говоря, меня колотила сильная нервная дрожь.
На корабле тем временем расставлялись матросские посты: у арсенала, у каюты замполита, на верхней палубе. Но я уже в этом участия не принимал. Упал на койку и попытался забыться…»
Итак, первые три часа все шло так, как было задумано. Но за час до полуночи…
Матрос Шеин:
«У каждого Моцарта есть свой Сальери, у каждого Шмидта – свой Ставраки. У капитана 3-го ранга Саблина их оказалось по меньшей мере трое…»
Капитан 3-го ранга В. Саблин (из показаний на следствии):
«Матрос Сахневич[34]34
Электрик из БЧ-5, в декабре 1975 года должен был уволиться в запас.
[Закрыть] подошел ко мне и сообщил, что в каюте Саитова собрались офицеры и мичманы и что-то, как он выразился, замышляют против меня. Я видел, что в конце коридора офицерского состава находилась группа матросов БЧ-5. Вместе с Сахневичем я подошел к каюте Саитова и, стоя на пороге этой каюты (в ней находилось несколько человек), разговаривал с Саитовым… На мой вопрос, где Фирсов, Саитов ответил, что все необходимо прекратить, так как Фирсов уже на берегу, все там стало известно и, очевидно, к нам будут предприняты какие-то меры. Я ответил, что раз они меня больше не поддерживают, то я должен их изолировать. В этот момент Степанов через порог каюты схватил меня за руку и потащил в каюту, а мичман Ковальченков толкал в спину. Пытаясь втолкнуть меня в каюту, Степанов и Ковальченков хотели вытащить у меня из внутреннего кармана офицерской тужурки пистолет, оборвав при этом пуговицы на тужурке.
Когда я уже наполовину был в каюте Саитова, подбежали матросы БЧ-5 и вместе с Сахневичем освободили меня из рук Степанова и Ковальченкова. Сахневич мне запомнился в этот момент потому, что он кричал: «На помощь! Спасайте Саблина!», а также тем, что позже задавал мне вопросы, что мы будем делать с офицерами и мичманами, находящимися в каюте Саитова.
Я был взбешен поведением находящихся в каюте Саитова лиц и сказал, что они предатели, что предали дело и будут изолированы. При этом я держал в руке пистолет – я вытащил его, так как мне оборвали пуговицы, тужурка распахнулась и я боялся, что кто-нибудь вытащит этот пистолет из кармана…»
«Это был один из тех опасных моментов, – утверждает генерал-майор юстиции Борискин, – когда на корабле могла начаться перестрелка, так как члены корабельного экипажа были спровоцированы воинственностью и озлобленностью Саблина. Ведь в стволе пистолета Саблина уже находился патрон… Но это не все. Пистолеты с патронами имели в то время и другие офицеры, к примеру, Степанов. Добыто было оружие сразу же после прослушивания речи Саблина. Вот что по этому поводу показал на суде уже упоминавшийся старший лейтенант Фирсов. Он поначалу голосовал за план Саблина, почему и не был изолирован. «Я пошел в кормовую часть корабля, – рассказывал Фирсов, – встретил там лейтенанта Степанова. Мы стали искать командира, но не нашли. На баке мы увидели Саитова. Решили поговорить с Саитовым и разобраться в обстановке нз корабле. Первым делом мы решили достать оружие. С Саитовым достали второй экземпляр ключей от арсенала в каюте командира БЧ-2 и вместе, отключив сигнализацию, открыли арсенал, взяли 5 пистолетов. Но патронов там не было. Они находились в 4-м погребе. Саитов вызвал Сметанина – заведующего погребом, и у него взяли патроны».
Лейтенант Степанов подтвердил эти показания, заявив: “У меня был пистолет, но я его не применил…”
Почему не применил? Пожалел Саблина? Побоялся?
Ведь их по меньшей мере было пятеро против одного Саблина: Саитов, Степанов, Фирсов, Ковальченков плюс арсеналыцик Сметанин, и все вооружены. Пять заряженных пистолетов против одного.
Не посмели? Испугались матросов?
Скорее всего. Только этим можно объяснить, что старший лейтенант Фирсов, он же секретарь партийной организации «Сторожевого», тайком пробрался на бак (носовую часть корабля) и оттуда соскользнул по швартову на якорную бочку. С соседней, стоявшей в парадном строю подводной лодки его заметили и прислали за ним катер, как сообщает генерал Борискин. Откуда на подводной лодке катер? Скорее всего, надувную шлюпку.
Командир подводной лодки не сразу поверил в рассказ перепуганного старлея. Бунт?! Мятеж?! Новый лейтенант Шмидт?! Это все не из нашей оперы, такое может быть только на царском флоте. Уж здоров ли старший лейтенант со «Сторожевого»?
Подводники поверили рассказу, когда увидели, что ВПК снимается со швартовых… Лишь тогда ушел доклад на берег.
Я не знаю, где служит сейчас Фирсов. Но знаю одно доподлинно: на том, на старом, царском русском флоте, руки бы ему не подали, в кают-компании бы не приняли, да и не задержался бы долго на флоте офицер, совершивший подобный «подвиг».
Узнав о бегстве Фирсова, Саблин не мог не понять, что теперь, с потерей внезапности, никаких шансов на благополучный приход в Ленинград нет. Оставалось одно – в открытое море, в, нейтральные воды, и бросить свой клич в эфир оттуда.
«Саблин сказал, – показывал на суде старший лейтенант Фирсов, – что корабль сильно вооружен, находится на Балтике, которая славится боевыми традициями флота, и с нашими требованиями не должны не посчитаться. Как всякий рвущийся к власти авантюрист, не очень-то надеющийся на поддержку внутри страны, Саблин возлагал большие надежды на заграницу. Для этого он предварительно составил текст соответствующей радиограммы. Чтобы передать ее, шел даже на разглашение военной тайны. Он приказывал радиотелеграфистам передавать свое воззвание открытым текстом, но в этом ему отказывались повиноваться даже те матросы, которые из страха или по недомыслию поначалу поддержали его». «Передав один абзац, – показывал на суде матрос Виноградов, – я пошел к Саблину. Он приказал передать это Обращение открытым текстом. Я ему сказал, что передавать открытым текстом нельзя, так как это является грубым нарушением правил связи, об этом будет известно за рубежом, будут_ расшифрованы наши коды. Саблин, несмотря на такие убедительные доводы, настаивал на своем. «Передавая радиограмму: «Всем! Всем! Всем!», я имел в виду, – объяснял он свое упрямство – что будет какая-то поддержка из-за рубежа…
Вряд ли он всерьез верил в такую поддержку. Но если не услышит страна, пусть узнает мир. Весть о его выходе из парадного строя радиоэхом вернется к народу. И если не поднимутся, так хоть узнают…
Глава седьмая. КУРС – В ОТКРЫТОЕ МОРЕ!Съемкой с якоря и бочки руководил боцман – мичман Житенев.
Развернуть махину большого противолодочного корабля в узкости реки на быстрине, да к тому же в тесной близости с другими кораблями, – дело непростое и опасное. Любая ошибка – и «Сторожевой» на мели, носом в борт или в берег.
Саблин развернул корабль носом к морю. В одиночку такой маневр не совершить. На всех боевых постах десятки матросов четко выполняли все приказания ГКП – главного командного пункта. Выполняли как никогда быстро и слаженно.
Олег Максименко, матрос-первогодок, спустя много лет описал события той ночи в пространном письме-дневнике, адресованном автору этих строк. Паренек из интеллигентной семьи (мама – преподаватель немецкого языка) пережил все с обостренностью юной души.
В ночь на 9 ноября он был в наряде на камбузе и ночевал в одном из подсобных помещений…
Матрос Максименко:
«Девятое ноября! Где-то в половине второго ночи нас с трудом разбудили ударами ног в дверь. Валайтис (кок. – Н.Ч.) нехотя открыл, крикнули: «Максименко, на бак!» Я даже не разобрал, кто меня звал, – свет в коридоре не горел, споткнулся о комингс (порог.—Н.Ч.), в темноте растянулся, через меня – еще пара человек. Я взлетел по трапу офицерского коридора наверх, замешкался, получил под зад, обежал надстройку, через волнорез перелез сверху и опять растянулся на палубе – крепкие ручищи Некраша не дали мне испортить себе физиономию и поставили меня на ноги.
Слышались крики: «Срочно сниматься! Рубить швартовы! Рулевого Соловьева на ходовой мостик!»
Боцман рубил канаты, но они были крепкие, он провозился с ними минут пять. Кто-то держал ручной пулемет, направленный на подводную лодку. Подняли якоря, корабль дал задний, потом передний ход, меня отправили с бака. Удар, корабль как бы дернулся. Кто-то влетел на камбуз, света нет, а у меня котлеты просыпались со сковороды, на ощупь нашел, дал в руки: «Ешь». В ответ: «Спасибо! Подводникам в корму влепили, вот те, наверное, кайф поймали, трусы всем придется менять». Зашел Валайтис, он все слышал и прошипел: «Нам самим придется штаны скоро менять». Потом мне рассказывали, лодка от удара накренилась так, что половина подводников едва не рехнулась.
Смотрю в иллюминатор, несемся по Даугаве примерно узлов 30, вел БПК старшина 1-й статьи Соловьев– мастер. Ход – 30 узлов, корабль, развив скорость примерно 55 километров в час, поднял в реке высоченную волну. Ох, и понаделала она беды, не хуже цунами, ее долго будут помнить на Даугаве. В Рижской базе тоже.
Корабль выходит к устью. Валайтис радуется на камбузе – «Свобода!» и рассказывает про мятеж в Каунасе (по-моему, в 1972 году). Я ему отвечаю: «Дурак, нас потопят». Он мне в ответ: «Надевай три жилета и сиди на верхней палубе». Потом передумал: «Выйдем через запасный трап наверх».
Перед выходом в залив мы вылезли на торпедную площадку, слева по борту проплывала Рижская военно-морская база, справа – редкие огни Мангалис. Ночь, как назло, была с яркой луной. По нам прошелся луч прожектора, запросили с берегового поста, мы четко ответили. Я стоял и любовался звездным небом – может быть, в последний раз. Тишина, свист турбин и легкое дрожание корпуса боевого корабля, идущего в неизвестность. Что думал Саблин в эти минуты? А может быть, и его единомышленники там, на берегу, не спали, ожидая в радиорубках сигнал о выступлении в танках и бэтээрах, ожидая, ожидая…
Мы спустились вниз, было где-то начало четвертого. В столовой шли дебаты, были слышны споры, выкрики: «В Ленинград! Выступить по телевидению… Обратиться к народу по радио… Поймут все». – «Нет, в нейтральные воды!» – «Потопят». – «Будем держаться». – «Отобьемся». – «Не надо крови». – «Не посмеют». – «Влепить бы первыми!..» – «Главное, прорваться через Ирбенский пролив»…
Никто не заикнулся, чтобы сдать корабль какой-то стране, а самим покинуть его, нет, этого не было и не могло быть. Саблин сказал одно: «В случае угрозы обратимся на весь мир открытым текстом. Будем решать в зависимости от обстоятельств».
Крики, шумы постепенно примолкли, стали задумываться: надо или сматываться, или отбиваться, или сдаваться, что меньше всего прельщает. Еще как там решит Горшков, может, решит уничтожить всех – и концы в воду, но не должен – слишком сильная будет «ударная волна», может дойти до Москвы.
Шум, гам – решайте, решайте, не медлите. Время, время, время! Шестой час!»
О чем думал Саблин в те недолгие часы своего вольного командирства?
Матрос Шеин:
«Больше всего Саблин и все, кто находились на мостике, опасались, что выход из Даугавы перегородят какой-нибудь баржей или выгонят на берега танки.
Саблин стоял на мостике и отдавал рулевому команды. Старшина 2-й статьи Скиданов выполнял обязанности вахтенного офицера, то есть отдавал по корабельной трансляции все необходимые для похода распоряжения. А старшина из штурманских электриков вел прокладку, брал пеленги. Курс до выхода из Ирбенского пролива остался на старой прокладке.
На мостике стояли сигнальщики (был среди них матрос из Москвы Виноградов), работал локатор, несли вахту метристы и радиотелеграфисты. А главное – машинисты сумели сами запустить турбины и дать ход на любом режиме.
Мы шли вдоль берегов Даугавы, гадая – перегородили нам выход или нет? Устье реки уже хорошо отбивалось на экране, как вдруг посреди него засветилась отметка. Баржа! Но вскоре выяснилось, что это помеха, ложная засветка. Путь в Рижский залив был открыт!
Похоже, начальство еще не чухнулось после праздничного возлияния».
Чухнулось.
Бывший дежурный по Центральному командному пункту ВМФ (ЦКП ВМФ) капитан 1-го ранга В. Сивков:
«В ту праздничную ночь дежурство в Главном штабе ВМФ нес я. Все шло спокойно, «без замечаний», как мы говорим. Около четырех часов утра позвонили из КГБ и спросили: «Что у вас там на Балтике происходит?» – «Разберемся, – говорю, – доложу».
Позвонил оперативному дежурному по Балтийскому флоту, хотя он первый должен был мне доложить о ЧП.
«Ну что у вас там стряслось?». – «Да вот, зам, прохвост, корабль в Швецию угоняет».
Через несколько минут позвонил с подмосковной дачи главком, Горшков Сергей Георгиевич. Доложил.
«Кому еще докладывали?» – «Никому». – «Следить за обстановкой!» – «Есть!»
Вот и вся динамика. Все остальные вопросы погони, подъема авиации они решали с Гречко напрямую, без меня. Мне больше никто не звонил и ничего не сообщал.
Самолеты поднимал маршал Гречко. Это была не флотская– армейская авиация. Когда через три дня снова заступил на дежурство и попробовал узнать подробности, на меня зашикали. Интересоваться этим делом было запрещено».
В Калининграде, в штабе дважды Краснознаменного Балтийского флота экстренно решали, как остановить «Сторожевой».
Начальник политуправления контр-адмирал Шабликов предложил поднять авиацию и топить корабль бомбами.
Имя Шабликова было выбито на том же белом мраморе, что и фамилия Саблина, – в ряду лучших выпускников Военно-политической академии имени В.И. Ленина…
Капитан 1-го ранга А. Бобраков (в 1975 году – командир корабельной ударной группировки, брошенной в погоню):
«Девятого ноября 1975 года в 4 часа утра я получил приказ догнать и остановить «Сторожевой», а в случае неповиновения – уничтожить… Я, конечно, знал все командование корабля, поскольку мы служили в одном соединении.
Тогда, 15 лет назад, у меня не было точной информации, что происходит на корабле, кто ведет «Сторожевой», каков его замысел. Но, давая команду на предстартовую подготовку ракет, был убежден (да и сейчас уверен в правильности своих действий), что сдать «Сторожевой» с шифрограммами, аппаратурой опознавания и засекречивания связи, с литерами ракет любому другому государству – это преступление. И никакие благие намерения не могут оправдать нарушение замполитом В. Саблиным присяги и законности».
Знакомая позиция: «Ничего не знал, но был убежден…» Был убежден, что корабль идет в Швецию. Об истоках «шведской версии», зародившейся в дальнозорких головах близорукого начальства, чуть позже. Но «шведский синдром», столь удобный в объяснении ЧП (перебежчик, предатель, изменник Родины), охватил в ту ночь многих должностных лиц.
Бывший дежурный по штабу Краснознаменного Прибалтийского военного округа подполковник В. Ильин:
«Я заступил на дежурство 8 ноября 1975 года. Помню, что вскоре появились офицеры. Перебивая друг друга, они сообщили: «Военный корабль снялся с места в кильватерном парадном строю на Даугаве и пошел к устью в море. В Швецию угоняли, в Швецию!..»_
Да ведь ему же долго надо было выбираться по реке на большую, воду. К тому же малым ходом. И берега-то во многих местах почти друг на друга смотрят, ширина по воде – минимум. Так если бы хотя бы танки выгнали на берег – да прямой! Хватило. Ну, а он бы не посмел. Танками надо было, танками!»
Тем не менее начальство решило – самолетами!
В 1941 году «юнкерсы» рейхсмаршала Геринга потопили в Ирбенском проливе советский эсминец «Сторожевой».
В ноябре 1975 года с тех же самых, когда-то немецких, аэродромов взлетели бомбардировщики главного маршала авиации Кутахова. Они тоже держали курс на Ирбены, и задание у них было тем же – бомбить советский корабль «Сторожевой».
Спирали истории, как и трассы самолетов, порой закручиваются в «мертвые петли».
Командир отдельного дивизиона связи радиотехнического обеспечения полка фронтовой авиации подполковник В. Прожогин:
«Мы стояли под Тукумсом. Полк дружный, с традициями, опытом. Воевали в Северной Корее. Так что новенькие тогда Су-24 одним из первых в армии доверили нам.
Восьмого ноября 1975 года ранним утром объявили боевую готовность. Подняли первое звено, второе, третье…»
Капитан-лейтенант В. Тыцких, замполит спасательного судна в Лиепае:
«В четыре утра подняли по тревоге всю базу. Мы получили приказ по радио: «Быть готовыми к работе с кораблем и экипажем на грунте». Долго ломали головы: подводная лодка, что ли, затонула?»
М. Родионова, корреспондент флотской газеты «Страж Балтики»:
«В тот день наша газета вышла с фотографией «Сторожевого» – «Лучший корабль Балтики». Представляете, как взъярилось начальство! Никто не хотел верить, что это случайность, что фотография была сделана задолго до события и поставлена в номер только потому, что «Сторожевой» ушел в Ригу на праздник… Но это к слову… Но вот что любопытно… Самолеты были подняты и с бывшего немецкого аэродрома под Мамоново. Полк был либо девятаевский… Помните, пленный летчик Михаил Девятаев бежал из лагеря на острове Рюген на немецком самолете? Либо по-крышкинский. За Девятаевым гнались «мессершмитты», они поднимались как раз с того аэродрома, откуда взлетали теперь наши истребители в погоню за Саблиным…
Рассказ одного из летчиков, принимавших участие в операции 9 ноября 1975 года майора Юрия Дробышева:
«Первоначально планировалось работать звеньями, но погода не позволяла выполнять групповые полеты. Поэтому стартовали одиночными экипажами.
Приказ был краток и однозначен: обнаружить БПК, опознать его по присвоенному номеру и произвести бомбометание впереди корабля по курсу на расстоянии 1000—600 метров, побудив тем самым экипаж судна прекратить движение.
Первым поднялся в небо экипаж заместителя командира полка подполковника В. Потапенко, который одновременно выполнял роль и разведчика погоды. За ним – экипажи командиров эскадрилий и начальника воздушной огневой и тактической подготовки части майора А. Поротикова.
Выполнить задачу было непросто. Ведь предстояло найти в водах Балтики именно этот корабль (а в море находилось множество судов), опознать его, филигранно произвести бомбометание, чтобы не нанести ущерба ни БПК, ни, тем более, членам экипажа. Словом, это было под силу только высокоподготовленным воздушным бойцам. И мы остановили БПК…»
9 ноября 1975 года. Борт БПК «Сторожевой». Матрос Шеин:
«Подъема как такового не было. В восемь часов был завтрак. Уже рассвело. Первой новостью, облетевшей корабль, было появление пограничных катеров. Они шли по левому борту и беспрестанно подавали сигналы остановиться. Саблин прокричал им в мегафон, что мы идем в море, чтобы заявить свой протест Политбюро, что мы не собираемся делать ничего дурного… Катера не отставали, а сзади нас нагонял сторожевик, которому, как мы позже узнали, было приказано открыть по «Сторожевому» орудийный огонь, как только он выйдет на дистанцию залпа.
Саблин попросил комендоров повращать орудийными башнями – для острастки. Однако этого делать не стали. Ракетного оружия на борту не было, а боекомплект в башни не подавали. Об этом даже и мысли не было – стрелять по своим.
Радисты передали в эфир саблинское Обращение: «Всем! Всем! Всем!»
Мы понимали: чтобы сохранить свою независимость, у нас только два выхода: либо стать к борту какого-нибудь судна, либо укрыться в терводах нейтрального государства.
Я смотрел на Саблина.
Он, побледневший, молчал.
«Сторожевой» шел вперед».
В. Саблин (из показаний на суде):
«С пограничных кораблей я получал приказы остановиться и следовать в город Ригу, но этого не сделал. Это было диким упрямством с моей стороны, которое я объяснить не могу…»
Вряд ли он хотел объяснять суду, что под этим «упрямством» жила надежда, последняя, отчаянная надежда, что стрелять по кораблю не станут, что произойдет чудо и погоня отстанет, скроется в дымке…
На самый, худой случай в кармане тужурки лежал текст обращения за помощью к генеральному секретарю ООН Курту Вальдхайму…
Матрос Шеин:
«К утру мы входили в Ирбенский пролив. Дальше начиналась открытая Балтика… И вот здесь-то появились самолеты – истребители-бомбардировщики. Они стали нас облетать, заходя на боевой курс. Чуть раньше радисты приняли предупреждение о том, что, если мы не остановимся, «Сторожевой» будет потоплен. Весть эта сразу же распространилась по кораблю, и прежнее воодушевление погасло окончательно».
Матрос Максименко:
«В восьмом часу проснулся – завтрак готов, можно кормить экипаж. Пришел Антон, открываю, в столовой никого нет. Валайтис с кислой физиономией посмотрел на меня: «Идем под конвоем».
Я стрелой вылетел на верхнюю палубу – на дистанции около мили по обоим бортам ходовые огни кораблей, видны вспышки сигнальных прожекторов. С левого борта – открытое море, справа – земля – значит, вдоль острова Сааремаа. Почти никто не завтракал, все разбежались по постам. Поел, не ощущая вкуса.
Спросил Валайтиса: «Обед будет?» – «Пожарь отбивные», – ответил он, глядя в иллюминатор. Вдалеке обозначался расплывчатый силуэт пограничного корабля. Я вставил броняшку в иллюминатор и задраил барашки; завалился в подсобку – нервы сдали, уснул.
Антон стучит в дверь. Открываю, спрашиваю: «Молчат?» Кивнул в сторону юта. Иду через столовую – темнота, вышел на корму: красота, море отсвечивает золотом, багрово-красные волны, балтийское солнце тоже багровое – слепит. Вдалеке корабли.
Рассказывают, Саблин выступил в эфире напрямую, теперь во всех странах знают. Различаю вдалеке силуэт нашего эсминца. Сказали, вся эскадра в море рыщет. Рев самолетов, задраились. Нормально. Возле нас на разных высотах ревут штук, наверное, двадцать самолетов. Что-то ударило. Болванку наш ракетоносец кинул – с ультиматумом командующего.
Периодически выскакиваем на ют посмотреть.
…Четвертый час. По левому борту корабли: СКР, эсминец, тральщик, вдалеке – ВПК, десяток силуэтов – дистанция миль пять, но сближаемся. Нервы на пределе.
Пятый час. Справа и слева в кабельтове по два «охотника», на борту четко вижу абордажные команды. Восемь стволов направлены на нас с каждого борта и по четыре торпедных аппарата. Идут, а нервы у них ни к черту, как и у нас; все на палубах, боятся. Идем под эскортом час. У Антона из носа от напряжения потекла кровь. Я грызу зубами ногти: ну что, кто первый?
Вышел на ют, на погранцах десант готов – отчетливо вижу в руках у одного пулемет Калашникова: ясно, им надо выбрать момент. Только бы наши не пальнули. Я схватил нож, Валайтис вырвал его из рук. Прижал меня к стене переборки и шипит: «Олег, успокойся, будь готов ко всему».
Шестой час. Экипаж забегал туда-сюда, не слышно ни наших самолетов, ни натовских. Я как пьяный. Природа над нами издевается – такая красота вокруг! Эх, что будет, то будет! Слышен топот и разговор, узнаю: полк ракетоносцев отказался по нас стрелять – узнали из радиоперехвата.
…Рев самолетов. С Валайтисом прячемся в подсобку, я с трудом натягиваю на ходу три жилета, открываю запасный люк, чтобы не заклинило, кладу под него ветошь.
Тишина… Удар в левый борт! Падаем на стеллажи из-под посуды. Бьют авиационные пушки – пытаются добраться до вало-провода, до турбин. Удары: по палубе, баку, в борт, в душу…
Минуты три очухиваемся, и я не могу понять, где верх, а где низ. Антон невменяем, его трясет. Я успокаиваю: «А ты как думал, ввязаться в драку и не получить по носу?»
Открываем дверь из подсобки – опять рев самолета. Закрываем – удар! Я ничего не слышу, наверное, бомбочка килограммов на 250 за кормой. Катаемся по переборкам.
Два удара по курсу (еще две бомбы такие же). На камбузе упало все, что могло упасть, а что висело – на месте. Валайтис меня поднимает – теперь я не могу стоять на ногах, меня тошнит. Корабль как будто прыгнул и замер, как конь, вставший на дыбы. Стрельба, тишина. Боцман-мичман влетает на камбуз, кричит: «Где они»?
Я отвечаю: «Никого нет»: Он мне тычет в нос пистолетом: «Убью!» Удары с бортов – пришвартовались пограничники, кругом десантники. Слава Богу! Вроде живы – я бью Валайтиса по рукам, а он меня целует, как девку, в щеку: «Жив! Жив!»…
Командир отдельного дивизиона связи радиотехнического обеспечения полка фронтовой авиации подполковник В. Прожогин:
– Я находился с командиром полка. Все время до окончательного возвращения «сухих». Слушал все переговоры. А потом мы несколько раз прокручивали пленку. По сантиметру. Заходили на него по трое. С кормы. Высота – четыреста метров, скорость самолетов – семьсот пятьдесят – восемьсот максимум. Так что, если бы он… Так бы в воду все трое и вошли. И не один раз. Вообще в открытом бою такой корабль способен «выключить» от шести до девяти атакующих самолетов. Без надрыва. Прежде, чем они его… Но он молчал… Летчики же клали по курсу.
– Предупредительные болванки?
– Нет. Фугасные бомбы по двести пятьдесят килограммов каждая. Но по курсу – это сперва.
– А что на командном пункте?
– Командир – командующему, тот держал связь с главкомом авиации маршалом Кутаховым, тот – Гречко, тот – Самому. Такой сверхспешки не помню за всю службу. Суета, лихорадка. На последний заход пошел лучший летчик полка – капитан Поротиков. Ведомые – Потапенко и Буланцев. Поротиков повредил ему винт и руль. «Сторожевой» закрутился на клесте, потеряв ход, начал описывать циркуляцию. Поротиков на аэродроме выбрался из самолета весь серый. Вскоре его орденом наградили. За ювелирное бомбометание. Но он его ни разу не надел».
Матрос Шеин:
«Я поднимался на мостик, чтобы сказать Саблину, что все кончено и он сам должен сделать первый шаг назад, то есть застопорить ход. Но я опоздал… В это время вбежал какой-то матрос и крикнул, что арестованные во главе с командиром корабля освобождены и устремились к арсеналу. Саблин скомандовал по корабельной трансляции: «Все к арсеналу!» Я тоже побежал туда, но было уже поздно. Командир корабля Потульный отдавал приказания матросам, офицерам, и эти приказания исполнялись».
Старшина 2-й статьи Копылов (из показаний на следствии):
«Около 10 часов в кубрик № 5 позвонил старшина 2-й статьи Станкявичус и предложил мне, Лыкову и Набиеву собраться в кубрике № 10. Мы собрались и обсудили положение на корабле. Решили освобождать офицеров и командира. Матросы Феропон-тов, Лыков, Борисов приготовили ломики, и мы пошли к посту № 6. По пути к нам присоединилось еще много матросов. Охраны у поста № 6 не было. Мы открыли люк, взломали дверь и освободили офицеров. Я видел, как выходили Кузьмин, Прошутинский и Виноградов. С указанными офицерами мы пошли освобождать Потульного. Пост ДО-3 охранял матрос Аверин. Сопротивления он не оказывал. Матросы Борисов, Лыков взломали дверь и выпустили командира».
