Текст книги "Авантюры открытого моря"
Автор книги: Николай Черкашин
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
Как ни был мертв мой сон, я очнулся, повинуясь внутреннему толчку, что всегда будил меня за полчаса до подъема флага. Умывшись и растеревшись, вышел на верхнюю палубу. Утро серое, ветреное, холодное. Ветер сносил дымы из труб Зимнего на норд-вест, значит, дул с юго-востока.
Чугунная громада Николаевского моста нависала над Невой совсем близко от нас. На мосту вершилось обычное движение, лишь изредка мелькали красные повязки на рукавах солдатских шинелей и матросских бушлатов.
На набережных толпился народ, разглядывая «Аврору». Она стояла посреди Невы, точно новый дворец с высокой колоннадой труб, выросший за ночь на виду города. У стенки завода крейсер сливался с цеховыми постройками и был малоприметен.
Я поднялся на сигнальный мостик и навел бинокль на толпу. Надин среди глазеющей публики не было. Тогда я навел линзы на ее окно. Оно приблизилось, но угол зрения был неудачен – стекла тускло отливали.
Неужели еще вчера я был по ту сторону этой стеклянной границы и губы мои пылали на ее губах? От этой мысли бинокль в руках слегка задрожал.
Ее окно смотрело на «Аврору»… То была каменная оправа нашей жгучей тайны. Прямоугольный колодец, в застекленной непроглядной глубине которого жила моя прекрасная сирена… Видит ли она, какое величественное прощание подарила нам судьба?
Я опустил бинокль и взял контрольные пеленги на башню Кунсткамеры и шпиц Адмиралтейства. «Аврора» стояла на якоре незыблемо. Я записал пеленги в журнал. Эти простые служебные дела привели мои мысли в трезвый порядок. К черту сирен и наяд! Есть милая, обожаемая, земная, грешная, сладостная Надин. Как все преобразилось со вчерашнего дня! Как обновилась вся жизнь! Каким глубоким таинственным смыслом наполнилась каждая мелочь бытия, каждый пустяк уже примелькавшейся корабельной жизни! Все, все, все, на что упадет взгляд, напоминает ее, говорит о ней, обещает ее… Вот вьются ленты у сигнальщика на бескозырке, а я уж думаю, как хороша была лента черного репса в ее волосах. Вот тренькнул машинный телеграф, точь-в-точь как звонок за ее дверью… Сколько томительного сладостного ожидания разлито вокруг… С завистью смотрю я на корабельный прожектор; луч его так легко может проникнуть в ее окно, упасть к ее ногам, лечь на руки, объять ее…
Вчера она стала моей. Теперь я обязан по долгу офицерской чести предложить ей руку, сделать официальное предложение… Да что по долгу! По давней заветной и безнадежной доселе мечте я могу просить Надин выйти за меня замуж. Пусть до лейтенантского чина мне трубить еще три года, пусть нет у меня этих злосчастных пяти тысяч[21]21
По негласному правилу мичман русского флота мог жениться, либо достигнув чина «лейтенант», либо если на счету у него было не менее пяти тысяч рублей, гарантирующих, что он сможет содержать жену и семью на свое мичманское жалованье.
[Закрыть]… Николай Михайлович Грессер настоящий боевой моряк, и он, не впадая в предрассудки, конечно же отдаст дочь за настоящего боевого моряка, пусть пока и в невеликих чинах. К тому же революция наверняка упразднит «мичманский ценз», и нам ничто не помешает соединить руки…
– Надолго мы тут стали, господин мичман? – спросил сигнальщик, подставив ветру спипу.
– Думаю, что нет. Прибудет высокое начальство, посмотрит, как отремонтирован крейсер, и двинем в Гельсингфорс.
Я и не подозревал, как глубоко заблуждался. Вместо представителя Главного морского штаба на корабль прибыл Антонов-Овсеенко, член Военно-Революционного комитета. Что он говорил команде, я узнал лишь много позже – понаслышке, так как сразу же после обеда свинцовый сон – сказались все полубессонные ночи – не дал мне выбраться из койки.
Сколь сладко просыпаться в броне и железе с именем любимой. О, Надин!
Перед глазами замелькали вспышки сокровенных видений.
Арабской вязью:
«…Щемизетка брошена на китель. Длинная черная юбка соскользнула с подлокотника кресла, точно живая. Туфелька улетела под фортепиано…
Придя в себя, я ужаснулся разорению, в которое привел столь сложные, столь красиво подобранные, разглаженные, затянутые наряды моего божества, ее уложенные волосы. Я ощутил себя вандалом, разрушившим прекрасную статую, язычником, сорвавшим в порыве безумия покровы со своего кумира и застывшего в ожидании неминуемого возмездия. То было святотатство художника, под чьей кистью Мадонна вдруг обратилась в «обнаженную маху»… Но вместо праведного гнева на меня обрушились неистовые милости поверженной богини…
Мой крестик качался над ней на цепочке…
…Потом в гостиной она взяла меня за руки:
– Я прошу вас обещать мне… Нет, лучше поклянитесь! Клянитесь мне, что вы никогда не посмеете подумать дурно о том, что было сейчас… Никогда не поставите мне этого в укор…
– Да господи! Как в голову вам могло такое прийти?! Да я… Я клянусь самым святым, что у меня есть, что буду боготворить этот день и вас всю жизнь, сколько бы мне ее ни досталось. Клянусь флагом своего корабля… Клянусь спасением своим в бою… Если выпадет смерть медленная, томительная – вы, память о вас, об этом дне будут моим утешением.
Она убежала в комнаты и вернулась оттуда, неся в ладонях маленький образок из очень темного серебра.
– Вот… Он хранил на морях моего деда. Он счастливый. Бабушка сказала: «Надень его на того, кого хочешь спасти». Теперь он ваш… – Она застегнула мне на шее цепочку, поцеловала в лоб и губы и легко подтолкнула к двери. – А теперь ступайте, ступайте… Скоро придут наши. Вас никто не должен видеть сейчас. И запомните мой телефон в Гельсингфорсе. Он очень простой: девятнадцать-семнадцать. Все вместе, как нынешний год».
25 октября 1917 года 19 часов 00 минутСклянки на «Авроре» отбили семь часов вечера, когда от Адмиралтейской набережной отвалил черный катерок с пассажирами и рулевым.
– Скажи на милость, службу не забыли! – восхитился кондуктор, расслышав сквозь клекот мотора медные удары авроровской рынды. Грессер с тревогой вглядывался в приближающиеся надстройки крейсера: что, если прикажут встать к борту? Высокие трубы корабля вырастали над мостом с каждой секундой. Вот и выгнутый нос с черной серьгой якоря (второй отдан), клепаный борт с тремя ярусами иллюминаторов, отваленный выстрел[22]22
Выстрел – причальный брус, который отваливается от борта при стоянке корабля.
[Закрыть] со шлюпкой на привязи…
На заре туманной юности корабельный гардемарин Грессер проходил на «Авроре» морскую практику. Вон иллюминатор его кубрика. В кожухе первой трубы отогревался он после вахт на сигнальном мостике. А сколько раз банил баковое орудие, за которым был закреплен в гардемаринской прислуге!
Однажды летней тихой ночью, когда крейсер резал заштилевшее море, Грессер выбрался из душного кубрика наверх. Никем не замеченный, он пробрался на бак, за шпили, и лег там на теплое дерево палубы. Он лежал на спине – головой к форштевню, раскинув руки в стороны. Лицо его нависало над росзвездями черной бездны. Корабль чуть покачивался, и вместе с ним качалась ночная Вселенная. И тогда у гардемарина захватило дух от созерцания этой космической шири. Он плыл один между морем и звездами неведомо куда – в вечность и бесконечность. Потом он нигде не испытывал такого величественного чувства, и он всегда благодарил судьбу и «Аврору» за тот звездный миг в его жизни.
То была злая ирония судьбы, что именно ему предстояло сегодня уничтожить «Аврору». «Уж лучше бы ты потонула в Цусиме», – не без горечи пожелал кавторанг, глядя, как створятся за кормой катера мачты и трубы крейсера.
– Пронесло!
Не окликнули, не осветили, не выстрелили. Чумыш держал курс на огни Балтийского завода.
Землянухин сидел в боевой рубке и приканчивал вторую селедку, заедая ее ржаной краюхой. Он хотел было спуститься за чайником, который грелся на электрокамбузе, как вдруг услышал глухое фырканье мотора. Насторожился. Выглянул из рубочного люка и подвинул поближе винтовку.
Маленький катер ткнулся в лодочный корпус, и один из пассажиров – высокий, в офицерской шинели – зычно крикнул:
– Вахта! Прими концы!
Землянухин вылез из люка по грудь, выпростал винтовку, клацнул затвором.
– Стой! Кто идет?
– Ага, есть живая душа! – обрадовался офицер. – А ну помоги вылезти!
– Кто идет, спрашиваю! – рассердился матрос на слишком уверенного в себе незнакомца.
– Я новый командир «Ерша». Капитан 2-го ранга Грессер, – громко представился офицер. – Со мной вновь назначенные механик, боцман и юнга. Кто старший на борту?
– Я старший… Матрос 1-й статьи Землянухин.
– Землянухин, ты? – радостно удивился кавторанг. – Не узнал меня, что ли?
– Узнал, как не узнать… – протянул матрос.
– «Тигрицу» нашу помнишь?
– Все помню, ваше выск… Тьфу! Господин кавторанг. Ничего не забыл.
– Так прими концы! – властно потребовал Грессер.
– Часовой есть лицо неприкосновенное, – важно напомнил Землянухин. – Все начальство в екипаже. Туда и езжайте.
– О ч-черт! Какое, к лешему, начальство, если я командир. Вот мое предписание.
– Не могу знать. Председатель судкома меня ставил. Председатель и снимет. Бумажку ему покажьте.
– Друг мой, не придуряйся ватником! – начал злиться кавторанг. – Председатель судкома боцманмат Митрофанов наложил свою резолюцию.
– У вас резолюция, а у меня революция! – парировал Землянухин, уличив про себя командира в неточности: не Митрофанов – Митрохин.
– Стой! – осадил он кавторанга, решившего взять скат лодочного борта приступом. – Стой! Стрелять буду!
Но первым выстрелил Грессер. Пуля цвенькнула над ухом, и Землянухин нырнул вниз, захлопнув крышку люка.
Пуля вторая и третья отрикошетили от стальной горловины. Кавторанг еще не мог поверить, что блестящая комбинация «белая ладья берет красного ферзя» рухнула оттого, что некая пешка сделала непредусмотренный ход и навсегда ускользнула из-под удара.
По обе стороны рубки «Ерша» зажглись красно-зеленые ходовые огни – сигнал бедствия. Их включил Землянухин, призывая к себе на помощь.
Грессер, Чумыш, Вадим, Павлов столпились вокруг задраенного люка. Час назад они точно так же стояли перед дубовой крышкой лаза в надежде на выход. В надежде на вход им было отказано – входной люк незыблемо перекрывал массивный литой кругляк из красной меди.
Щека Грессера задергалась вдруг быстро-быстро, он издал странный горловой звук и принялся яростно колотить рукоятью нагана крышку рубочного люка.
– Открой, сволочь, открой! – рыдал он, отбиваясь от рук Чумыша и Павлова, пытавшихся оттащить его прочь от рубки. С помощью Вадима, наконец, удалось это сделать. Грессер все же вырвался, сумев при этом не расстаться с оружием. Он отскочил к носовой пушке, ударился спиной о казенник, и этот удар привел его в чувство. Он вскинул наган, тщательно прицелился и расстрелял сначала левый красный фонарь, затем – правый зеленый. Брызнули осколки стекол, ходовые огни погасли.
Кавторанг перекрестил лицо, сунул теплый ствол в рот и нажал спуск.
– Папа! – заорал Вадим.
Курок сухо щелкнул. Как чемоданный замок.
Осечка?
Грессер быстро осмотрел барабан. Он был пуст. Кавторанг швырнул револьвер в воду и, обессилев, упал грудью на пушечный ствол. Вадим подбежал, обнял, прижался к плечу.
Мимо них скользили по Неве почти бесшумно силуэты эсминцев-«новиков». Жидкий дым их труб стлался по воде. Эсминцы шли к «Авроре», словно два припозднившихся телохранителя.
– «Самсон» и «Забияка», – совиным оком прочел надписи на бортах Чумыш. – Из Гельсингфорса притопали… Видать, будет дело.
25 октября 1917 года 21 час 40 минут«Аврора» стояла посреди Невы незыблемо, точно броневой клин, вбитый в самую сердцевину города.
В казенник баковой шестидюймовки уже загнали согревательный заряд, который, прежде чем начаться боевой стрельбе, должен был выжечь густую зимнюю смазку в канале ствола.
Река обтекала корабль, и острый форштевень крейсера невольно разрезал Неву надвое. Полотнища вспоротой реки трепетали за кормой, словно матросские ленты…
Из дневника мичмана Демидова. Борт «Авроры»
После полудня пролился мелкий дождь, хорошо очистивший воздух от туманной дымки. Видимость улучшилась, несмотря на то, что быстро стемнело, а небо было затянуто облаками. С высоты авроровского мостика хорошо были видны оба городских берега в разноярусье горящих окон. Ярко освещенные трамваи неторопливо всползали и сползали с плавных крыльев моста. Петроград жил обычной жизнью, разве что толпы людей стояли на набережных и любовались подошедшими к «Авроре» кораблями, освещавшими друг друга, мост, Неву и здания мощными морскими прожекторами. Поодаль от нас курились легкими дымками минные заградители «Амур», «Хопер», яхта Красного Креста «Зарница», а после ужина подошли и стали к Васильевскому острову учебное судно «Верный» вместе со сторожевиком «Ястреб». Наши матросы кричали им с борта, вызывая земляков и дружков.
Крейсер погружался в якорное безделье, офицеры разошлись по каютам, лишь в салоне несколько человек пили вечерний чай. Я устроился у своего любимого полупортика и стал дочитывать Джека Лондона.
Вдруг кресло, палуба и стол дрогнули от орудийного выстрела. Шнурок звонка в буфетную закачался, словно маятник.
Эриксон, сидевший напротив меня с папиросой, недоуменно поднял брови.
– Леонид Николаевич, – поймал он мой взгляд. – Пойдите наверх, выясните, что это за выстрел, и доложите!
Я быстро прошел из салона в каюту. Надел фуражку, выбежал на верхнюю палубу и двинулся по левому борту на полубак, где толпились праздные матросы. При виде меня они расступились, и я прошел к носовой шестидюймовой пушке, возле которой хлопотали комендоры.
– Куда стреляли, ребята?
– Холостым пальнули. Белышев приказал. Со стороны Зимнего неслась беспорядочная трескотня винтовок. Я невольно залюбовался ночной панорамой, рассвеченной, словно в праздник, дюжиной прожекторов. Лучи их, иссиня-белые, метались по мостам и фасадам, утыкались в Зимний, взблескивали на шпилях и куполах.
– Цвень-нь-нь!!
Пуля, прилетевшая с Васильевского острова, злобно цокнула в левую скулу «Авроры» и отлетела, фырча. Матросы зашевелились.
– Постреливают, однако.
– Затемнить корабль!
– Эй, внизу! Вырубите фазу!
– Броняшки на иллюминаторы ставь! Вали вниз, ребята!
«Аврора» гасила огни…
НИКОЛА С КОРАБЛИКОМ (Вместо эпилога)Все решилось на входных стрелках Медгоры: шестидюймовый снаряд угодил под бегунок паровоза морского бронепоезда «Адмирал Непенин». Взрывная волна шуганула в топку и вышвырнула горящие угли в будку машиниста. Тела оглушенных офицера-механика и матроса-кочегара заживо испеклись в раскаленном шлаке. Спасся только командир бронепоезда кавторанг Николай Леман, находящийся в боевой рубке, приклепанной к тендеру паровоза. Он выскочил из белых клубов горячего пара в сугроб и стал зарывать ошпаренные лицо и руки в снег, запорошенный угольной пылью. Командование принял на себя старший офицер бронепоезда кавторанг Грессер. Но вторым накрытием свалило под откос блиндированную платформу с морскими орудиями Канэ, а рельсы позади хвостового броневагона завило в турий рог… Последняя пулеметная башня еще прижимала цепи красных к взрытому насту. Николай Михайлович не строил иллюзий: участь «Адмирала Непенина» была решена…
Как и положено командиру, пусть и временному, Грессер покидал бронепоезд последним. Он собрался было спрыгнуть, как ожила вдруг пулеметная башня хвостового вагона. Пулемет бил короткими прицельными очередями, а потом вдруг сорвался на бешеную молотьбу.
Грессер пробрался в десантный вагон и за плечи вытащил из-под бронеколпака лейтенанта Демидова. Губы его были закушены в кровь.
– Я же приказал, – тряс его Грессер, – всем покинуть поезд! Немедленно! Ну?! – И, встретив запаленный взгляд, умоляюще попросил: – Бери лыжи – и за мной. Слышишь? Нужно взять лыжи и уходить в лес.
Демидов слепо повиновался.
– Лыжи! – кричал Грессер выскакивавшим из дверей и люков морякам. – Разбирайте лыжи!
Лыжи для разведкоманды лежали на платформе с путевым припасом.
Под «дымовой» завесой парящего паровоза они уходили на лыжах в тайгу. Уходили счастливчики, кому досталась пара смоленых деревянных стругов… Остальные бежали вслед за ними, проваливаясь по колено, по пояс в остекленевший мартовский наст, судорожно выбираясь из него, и снова – ползком, рывками, с молитвами и матюками – стремились в низкорослую чащу карельской тайги. Смерть – неминуемая, беспощадная, ликующая – смотрела им в спины сквозь прицелы красноармейских пулеметов. Смерть клевала их в затылки и меж лопаток, валила в зернистый, спекшийся на морозце снег, присыпанный сбитой пулями хвоей. И только тогда, когда зловещее цвеньканье наконец стихло, Грессер остановился, перевел дух, осмотрелся. За ним едва поспевал на лыжах Леман с багровым, ошпаренным лицом.
– «Непенинцы», ко мне! – гаркнул Грессер в сложенные ладони. Слева и справа из заснеженных елочек выехали на зов лейтенанты Демидов, Твердоземов. Потом двое гардемарин в матросских бушлатах и штурман Миклашевский. Двинулись группой – след в след. Первым торил лыжню Грессер… Чуть позже их вереницу догнал инженер-механик старлейт Ильютович. Шли до позднего вечера, опасаясь погони… Шли молча, истово, греясь на ходу… В темных сумерках встали, вытоптали лыжами площадку под вывороченным корневищем буреломной ели, нарубили лапника, но костер не зажгли, чтобы не привлечь на огонь преследователей.
Ночь коротали, тесно прижавшись друг к другу, дрожа в непросушенных, волглых шинелях и бушлатах. А утром двое гардемарин из орудийной прислуги не поднялись…
Их застывшие тела уложили под корневищем. Руки скрещивать на груди не стали, так и положили их с кистями, засунутыми в рукава заледеневших бушлатов. Леман, как командир, прочел над ними короткую молитву. Подняли было наганы для прощального салюта, но Грессер, напомнив о рыщущих красных отрядах, просил не стрелять. Молча двинулись дальше – на запад, к финской границе. Шли с надеждой выйти на какую-нибудь деревушку, рыбацкий стан, избу лесника, но чем дальше углублялись в тайгу, тем глуше становились ельники вокруг заметных озер да занесенных валунов. Ни тропы, ни лыжни, ни следа, ведущего к жилью. Только цепочки, оставленные волчьими лапами, то и дело пересекали взятый курс.
Во вторую ночь все же решились развести костер.
Утоптали площадку. Молодежь разбрелась за хворостом. Пошел и Грессер. Завернув за большой – с избу – валун, он увидел Демидова, без шапки, по колено в снегу… Лейтенант быстро крестился, держа в опущенной руке взведенный наган.
– Дима! – гаркнул Грессер так, что качнулись ветви.
Демидов растерянно оглянулся, как очнувшийся лунатик, и бессильно опустился в снег. В два прыжка Грессер добрался до него и выхватил из вялой руки наган:
– Ты что? Ты в своем уме? Как можно так раскисать?!
– Я не раскис… Николай Михайлович, поймите… Я всю свою жизнь учился воевать. Топить врага в море. Жил мыслью, Что я – защитник своей Родины… Но я не убил ни одного немца. Я третий год убиваю только своих… Русских. Я положил их столько, что и целая деревня потом не народит. Зачем? Зачем России нужен лейтенант Демидов? Зачем я? Зачем мы все, если мы должны стрелять друг в друга?! Русские в русских? Зачем? Я не хочу.
Он жадно набивал рот снегом, и губы его тряслись то ли от холода, то ли от рыдания. Грессер с силой растер ему виски льдышкой:
– Успокойся! Ну, прошу тебя… Я приказываю: лейтенант Демидов, возьмите себя в руки! И перестаньте быть тряпкой, слюнтяем, бабой!.. Дима, Дмитрий, слушай меня… Ты стрелял в людей. Да, в русских, в своих… Но обезумевших. Их поразила страшная, неведомая психиатрам напасть, которая заставила их вломиться в дверь твоего и моего дома. Они вкусили крови в Кронштадте, в Питере – и пьяны, и свирепы. Им внушили сатанинскую мысль, что они имеют право убивать любого, кто окажется на их безумном пути… Когда безумец с окровавленными руками врывается в твой дом, у тебя нет времени на увещевания. Надо стрелять… И ты стрелял… Ты прав…
– Но зачем их так много?
– В эпидемию тоже гибнут тысячами… Это – эпидемия. Мор. Красный мор… Это пройдет и кончится. Все потом ужаснутся. Идем к костру. Идем, отогреемся… Выпить бы рому глоток… Или крепкого чаю. Идем!
Там, на утоптанной площадке, уже трещало пламя и «непенинцы» жадно сгрудились у оранжевых языков.
– Коля, – шепнул Грессер Неману тезке и однокашнику, – правь, как на корабле, а то народ одичает.
– И то верно, – согласился Леман, морщась от боли лопающихся волдырей.
– Штурман! – строго окликнул Миклашевского Леман. – Наше место?
Лейтенант вздрогнул, будто назвали его тайное забытое имя. Но он был истинным штурманом, ибо в горячке боя и отступления не позабыл прихватить обрывок путевой карты и теперь к всеобщему изумлению достал его из-за пазухи:
– От станции Медгора мы ушли верст на пятнадцать… До финской границы еще полтораста. Пять ходовых дней.
Все сгрудились над измятым бумажным лоскутом, позабыв про костер.
Карта! Их общий сертификат на спасение. Карта! Клубок Ариадниной нити из этого гиблого лабиринта озер и валунов. Карта! Значит, и здесь ступала нога человека, раз расчерчена эта глухомань на геодезическую сетку.
– Пять дней… – мрачно протянул Леман, и у всех холодок пробежал по неоттаявшим спинам при мысли о еще пяти ночлегах в снегу, для кого-то столь же смертельных, как для схороненных утром гардемарин. – Где механик?
– Я, господин кавторанг! – встрепенулся Ильютович.
– Обеспечьте теплый ночлег. Придумайте что-нибудь. Сообразите. Вы же инженер, черт возьми!
– Есть, – без особого энтузиазма откликнулся грузный, неповоротливый Ильютович.
– Берите молодежь в помощники, и с Богом!.. Та-а-ак, кто у нас старший артиллерист? Лейтенант Демидов? Произведите учет оружия и огневых припасов.
В наличии оказалось шесть наганов, два кортика и один артиллерийский тесак.
– Николай Михайлович, вам придется взять на себя и обязанности ревизора. Как у нас с провизией?
Провизии вышло удручающе мало. Перетряхнув все карманы, офицеры выложили на разостланный носовой платок Грессера плоскую баночку сардин, три английских бульонных кубика и горстку слипшихся в табачных крошках монпансье.
Больше всего обрадовались жестянке, в которой можно было кипятить воду – полстакана зараз. Пили по очереди, обжигая губы о закопченную жесть, горячий хвойный отвар, присасывая выделенный Грессером крохотный леденец. Никто не смог припомнить чаепития более сладостного, а главное, живительного, чем это.
Тем временем Ильютович и в самом деле проявил инженерную сметку: из ветвей и снега соорудил нечто вроде грота, обращенного к кострищу. Нарубили лапника тесаком, на него и завалились, тесно прижавшись друг к другу.
Леман распорядился выставить на ночь боевое охранение. Вахту решили нести по два часа – до рассвета. Демидову выпала «собака». С полуночи и далее.
– Возьмите мою овчину! – Стянул Леман с плеч романовский полушубок, он единственный, кто был одет не в бушлат и шинель. – Передавайте его по смене, а мне кидайте ваше рубище. Не замерзну в куче…
– Дима! – погрозил пальцем Грессер. – Помни наш уговор!
Эту ночь передремали по-божески. Утром встали все и, похлебав из жестянки бульону, двинулись в путь. Приморозило так, что ноздри слипались от неосторожно втянутого воздуха.
Островерхие ели стояли в снежных нарядах посреди вечной тишины, сотканные из хвои и снега. В этой стылой красе была разлита смерть, и Грессер с беспощадной ясностью прочитал в низком небе последнее условие их затянувшейся игры: «Если засветло не выйдем к жилью, утром встанут не многие». Во всяком случае себя он не тешил иллюзией. И потому с мрачным любопытством оглядел ландшафт своей грядущей кончины: «Так вот где Бог привел…
Во всяком случае здесь, под сенью еловых лап, в бескрайнем снежном саване, выходило лучше, чем в тесном затхлом отсеке «Тигрицы» или под стенкой городского пустыря…
К вечеру не открылся ни один знак человеческого присутствия, еще и подморозило. И похоже было, что ни один Грессер валился на лапник с мыслью не о ночлеге, а о смертном ложе. Не грел и костерок, разложенный кое-как. Тем не менее охранение все же выставили, и первому опять выпало вахтить Демидову.
Уже сквозь сон, сладкий гибельный сон замерзающего человека, Грессер уловил сухой хлопок нагана. Он сразу понял, что случилось…
– А, ч-черт! Не уберег…
Он рванулся на выстрел, словно чужая смерть придала силы. Чертыхаясь горестно и злобно, кавторанг проваливался в глубокие следы, оставленные лейтенантом… У кого-кого, а у него был шанс выбраться из этих дебрей. Молодой, сильный… Он бы мог и в одиночку выбрести на жилье…
…Демидов шел ему навстречу, сгибаясь под тяжестью матерой волчицы. Сбросил зверя в снег.
– Вот… С первого выстрела положил… Прямо в башку, – с трудом отдышался Дмитрий. – На живца взял.
– Как это?
– Лег на снег… Они подкрались. Вроде как на падаль… С первого выстрела. У меня всего один патрон и был.
– Ну, значит, жить тебе долго… Смерть свою пристрелил.
Волка освежевали, выпотрошили, тушку жарили на еловом стволике, поворачивая как на вертеле. Грессер запек волчье сердце в угольях… Рвали полусырую, полу сгоревшую волчатину голодными зубами. Оживали… Только Ильютович не ел:
– Не могу… Собачатина. У меня пес дома остался.
Шкуру подсушили над костром. Нарезали меховых стелек в сапоги. И поутру двинулись дальше. Смерть подарила им этот ночлег. Но не надолго. К полудню Леман скорчился от дикой рези в желудке. Остановились. Развели костер… Потом слегли еще двое – Трердоземов и Любимов. Полусырая волчатина выходила боком.
Леман корчился и просил пристрелить его… Чтобы не слышать его стонов, Грессер оставил при больных Ильютовича, и вместе с Демидовым они отправились бродить по округе. Шли без надежд. Понимали оба: на сей раз – конец. С больными не уйти.
Стояло мартовское полнолуние, и огромная волчья луна катила по верхушкам елей.
– Николай Михайлович, смотрите! – вскрикнул Демидов.
На вершине валуна, похожего на постамент Медного всадника, высился большой деревянный крест о восьми концах. Поодаль, на берегу заметенного озерца стояла рубленая часовенка, а подле нее три избушки, сращенные в одну под единой крышей. В крохотном оконце тлел красный свечной огонек. Туда и постучались, все еще не веря глазам своим. Вышел старец в монашеском облачении, бесстрашно спросил, что за люди.
Грессер, перекрестившись на часовню, объяснил как мог, кто они и откуда и что остальные четверо замерзают в тайге без сил.
– Эх, – вздохнул старец, – из всей братии я один и остался… Однако же пособим чем сможем…
Он вытащил из-под крыльца деревянные санки, впрягся в них и зашагал вслед Демидову, торившему обратный путь.
– Как вас звать, батюшка? – спросил лейтенант.
– Отец Феофилакт я. Игумен Николо-Святского скита. Было нас четверо. Брат Савл преставился в позапрошлое Рождество. А братья Борис и Георгий как ушли летом за мукой в село, так и сгинули. Бог весть, где они и что с ними.
С трудом отыскали бивуак. Уложили Лемана на сани. Остальные, весьма воодушевленные открытием товарищей, поднялись и зашагали сами, время от времени впрягаясь по двое в сани. Так и дошли и свалились без сил на скамьях трапезной, прислушиваясь лишь к тому, как старец разжигал печь, ставил чай да приговаривал, что потчевать ночных гостей особо нечем: сухари да рыбы сушеные, что братья Борис и Георгий без вести пропали и что год как живет он на подножном корму да милостию Божьей.
Потом пили что-то блаженно обжигающее и ароматное, потом игумен развел всех по кельям и укрыл самых продрогших драными овчинами…
Под утро, вынырнув из провального забытья, кавторанг Грессер вдруг тихо разрыдался от давно забытого чувства – покоя. Того самого безоглядного, безмятежного покоя, когда можно отдаться сну всецело, не боясь, что ночью тебе выстрелят спящему в спину, что рядом с твоим случайным ложем разорвется шальная граната, хлынет вдруг море из роковой пробоины.
Впервые за много лет тело его каждой клеточкой ощутило вдруг свою безопасность, и он заплакал легко и счастливо, как плачут дети, убедившись, что кошмар остался во сне, и им ничто не грозит, и мир прекрасен. То были слезы смертника, которому объявили о помиловании…
Он проснулся от пригревшего щеку солнца, лившегося в келью из рубленого оконца, и с наслаждением втянул в себя запах чистого деревянного жилья – кисловатого духа овчины, терпкого аромата сухих дубовых листьев, восковых свеч перед иконами старого письма.
Потом повеяло печным теплом, и где-то неподалеку за дощатой стеной застреляли дрова. Так просыпался он мальчиком в усадьбе деда под Лугой. Просыпался и ждал, когда в детскую заглянет бабушка, чмокнет в маковку и скажет: «Ангел мой золотой… Блинчики-то уже стынут». А дед с напускной суровостью кричал из-за двери: «Нутко, под воду холодную – марш!» И нянька тащила умывальный кувшин, и бабушка окунала в него свой локоть – не холодна ли вода и защищала единственного внука от деда-спартанца…
В дверь и в самом деле заглянул дед, но не мамин батюшка, а игумен Феофилакт, и, перекрестившись, позвал в трапезную – к столу. На широких скобленых сосновых плахах стояли глиняная плошка с моченой брусникой и берестяной туес с ржаными сухарями. Против каждого места было положено по сухой рыбинке. Прочитав застольную молитву и поклонившись образу Николы Чудотворца в правом углу старец пригласил всех к трапезе, весьма довольный тем, что офицеры поддержали его молитву и крестились истово. Пока едоки раздирали вяленых лещей и грызли сухари, заедая их моченой брусникой, игумен открыл ветхую книгу в телячьем переплете и стал читать вслух, как это водится на монастырских трапезах. Грессер, увлеченный поначалу отдиранием от хребтины длинных жирных волокон, слушал монаха рассеянно, как и все, отметив, впрочем, что читает он Послание апостола Павла к римлянам. Но, вслушиваясь мало-помалу в древние словеса, он вдруг понял, что скитоначальник выбрал страницы из Святого писания неспроста, с умыслом, и что речь идет по сути дела о них – белых и красных:
«…как Иудеи, так и Еллины, все под грехом, как написано: «нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога; все совратились с пути, до одного негодны: нет делающего добро, нет ни одного. Гортань их – открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их; уста их полны злословия и горечи. Ноги их быстры на пролитие крови; разрушение и пагуба на путях их; они не знают пути мира. Нет страха Божия пред глазами их».
Последнюю фразу он повторил с такой горечью, что все невольно потупили глаза, а кавторанг Грессер отложил недогрызенный сухарь.
После чая, заваренного на брусничных листьях, офицеры разбрелись по кельям. Лишь лейтенанты Демидов и Твердоземов отправились за водой на озерцо к проруби.
«Они не знают пути мира, – повторял про себя Николай Михайлович, лежа на меховой подстилке. – Ноги их скоры на кровопролитие…» Из всех смертей, пережитых им на гражданской, две будоражили душу особой болью – Акинфьев и Наденька. Его не раз терзала окаянная мысль: гибель дочери – это возмездие за выстрел в Акинфьева. Здесь, под осиновой кровлей скита, душа впервые чуть выпросталась из-под нещадного гнета тайной вины. «Скажу старцу, покаюсь – снимет грех… Пусть любую епитимью наложит. Но снимет…»
