Текст книги "Дневник галлиполийца"

Автор книги: Николай Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Даже очень близким людям я не мог этого говорить. Приходилось отнекиваться и отшучиваться. Теперь, очевидно, самое трудное и тяжелое позади. Балканы для меня лично пока полная загадка. Процент коммунистов в Скупщине говорит о достаточно неспокойных настроениях. Во всяком случае, питание сейчас – вопрос жизни или смерти для армии, а на Балканах оно несравненно лучше. Порой жалко бывает смотреть, как истосковались люди по сколько-нибудь человеческой жизни. Крохотное количество (50 граммов) неважного апельсинового варенья на патоке, которое нам давали последнее время (уменьшив количество консервов с 200 на 150 г), и то разнообразило «стол». Теперь варенья больше не дают, и без него как-то скучно.

4 августа.

Несмотря на страшную слабость, головокружение и боли в суставах, добрался до пристани посмотреть на отъезд кавалерии, который был назначен на 5 часов вечера. С раннего утра грузили интендантство Кавдивизии, кухни, палатки (бараки передали остающимся частям). Было несколько недоразумений с французами, которые почему-то требовали, чтобы на этом транспорте грузили только ручные вещи, а все остальное пока оставили. Комкор, как говорят (я этого не смог проверить), приказал тогда остановить погрузку, и французы сократились. Я пришел на берег в тот момент, когда уезжавшие эскадроны (всего ровно 1000 человек) были построены на площади и происходил обмен речами. Масса народа. Кавалерийское училище в качестве провожающих официально; все старшие офицеры с женами, m-me Врангель и много местного населения. Комкор сам скомандовал надеть снаряжение (сколько с этой походной укладкой было хлопот; я и теперь не уверен, что не попаду из-за нее на губу, так как все еще ее себе не соорудил){104}, и головной эскадрон под звуки марша пошел по дамбе к трапу. В этот момент произошло столкновение, которое, если бы не решительность генерала Кутепова, могло бы окончиться кровопролитием. Издали я только увидел, что французский караул пытается остановить передние ряды. Те, толкая французских солдат, прорываются вперед, кавалеристы снимают винтовки – словом, делается нечто непонятное. Кутепов бросается на дамбу. Чернокожие скрестили было штыки, но он только сделал короткое движение рукой, и они расступились. Вслед за тем комкор вернул прорвавшихся, и полк отвели обратно. Началось длинное русско-французское совещание. Я думал, что дело в оружии (все солдаты при шашках, 100 человек с винтовками, 10 пулеметов были заранее уложены в ящики и погружены на пароход, а остальное оружие передано Западному кавалерийскому полку). Оказалось, нечто совсем иное. Чернокожий в передних рядах заметил переодетую солдатом m-mе М. и с криком Madame! cхватил ее за плечо{105}. С этим эшелоном французы запретили везти дам; попытка провезти некоторых из них переодетыми и привела к этому, весьма для нас неприятному инциденту. Через некоторое время, после выгрузки дамских вещей и маленькой перепуганной кошки, которую торжественно нес бравый драгун, погрузка возобновилась, и, наконец, после длинного ряда морских команд переполненный пароход тронулся под крики «ура» и звуки Преображенского марша. Было 19 часов 30 минут.

Благодаря своей болезни, я не смог как следует присмотреться к настроению отъезжающих. Физиономии, во всяком случае, сияли. В уехавшем полку вольноопределяющихся мало. Все больше здоровенные детины из старых солдат. Зашел еще на «У.Г.», но в голове так шумело, что до конца не досидел. Генерал Карцев говорил интереснее, чем когда-либо, об адмирале Колчаке. Савченко сказал, против обыкновения, невероятно бессодержательную речь о матче Демпсей-Карпантье. Наши постоянные слушатели сегодня в нем разочаровались. Должны были приехать баронесса Врангель и Кутепов, но погрузка кавалерии задержала их, и они не были. Впервые присутствовала масса юнкеров Инженерного училища. Был на «У.Г.» и начальник училища. Вечером я крупно поговорил с Т. Как я, вообще говоря, ни спокоен, но рассказ Т. о том, как он в Харькове бил студентов-добровольцев и как кто-то из них ползал перед ним на коленях, меня взорвал, и я наговорил ему, этому 24-летнему бурбону, много достаточно резких вещей. Если бы в армии взгляды Т. были бы сколько-нибудь распространены, я бы из нее давно ушел. Как жаль, что нет отдельной комнаты и приходится слушать подобных...

5 августа.

Почти весь день лежал. Жара больше нет, но страшная слабость, ноги точно налиты свинцом. Безобидная, на первый взгляд, «галлиполийка» оказывается на поверку какой-то особой формой малярии, хотя возбудителя обнаружить пока не могут. Везет мне на болезни. Нужно усиленное питание. Доктор прописал 150 гр. сахара, 100 гр. какао, 100 гр. риса и 1/2 банки консервированного молока на 10 дней, да и то какао и сахару в хозяйственной части школы не оказалось. Остается глотать хинин.

6 августа.

Вчера вечером был у генерала Дынникова. (Экзаменовали капитана С., который был болен в день экзамена своего курса). Генерал сказал мне несколько теплых слов насчет моей работоспособности и еще чего-то, но он так формулировал свою мысль, что я очень плохо понял. Сегодня слабость прежняя. Аппетит есть, но на казенный суп с вечной фасолью не могу смотреть.

7 августа.

Все время стоит сильнейшая жара. Переносят ее почти все хорошо. Я, несмотря на косые взгляды некоторых офицеров, упорно хожу в белых пижамных штанах – иначе обливаешься потом. От малярии я сильно ослабел, и жара начинает меня тяготить. Вечером приехала из Константинополя В.И. Перед отъездом туда я просил ее повлиять на поручика Н., чтобы он прислал мне вторую английскую книгу Берлица и иностранных газет для «У.Г.», но Н., конечно, забыл. Прислал только евангелие на английском языке, изданное для американской армии. Интересная манера издавать священные книги: на обложке национальный флаг, на первых двух страницах – послания Вудро Вильсона и какого-то генерала, а на задней – обязательство вести нравственную жизнь, которое надлежит подписать, приложив зачем-то и адрес. От В.И. пахнет духами «Quand l'ete vient», и во всей ее фигуре какое-то отражение беззаботной константинопольской жизни. В.И. прожила там всего 10 дней и, благодаря общению со спекулянтами (друзьями брата), набралась превредных идей. Спекулируют в Константинополе все, кому не лень, торгуют с большевиками и говорят об армии не иначе, как с презрительной усмешкой. И понятно – для чего всем этим господам в данную минуту армия.

Появился у В.И. парижский туалет, сумочки и саквояжи, но, в общем, все это довольно убогая роскошь, и отдаленно не напоминающая о прошлых хороших временах. Только духи, как и прежде, пахнут одуряюще-нежно.

8 августа.

Сплю в саду. Душно; всю ночь снятся дикие сны. Проснулся совсем разбитым, в груди странные боли. У меня какой-то суеверный страх перед туберкулезом, хотя эти боли, несомненно, последствие малярии, и ничего больше. Из Салоник по дороге в Константинополь прошел «410». Эшелон кавалерии был прекрасно встречен в Салониках представителями королевича Александра. К приходу транспорта был приготовлен питательный пункт на 1000 человек. Королевич Александр передал, что оказывает не благодеяние русским, а исполняет свой долг перед великой Россией. Через 2 часа кавалерия уже была посажена в вагоны, и эшелон отбыл вглубь страны. Интересно, как-то сложатся отношения и какой будет уклад жизни наших в Сербии.

Вечером. В бездонно-черной воде маленькой древней гавани дробится серебристыми бликами свет ущербленной луны. На берегу желтеют решетчатые окна турецких кафе. От заснувшего моря тянет удушливым теплом. Словно остовы гигантских птиц, торчат мачты неподвижно стоящих фелюг. Ослепительно белый днем, тонкий минарет черной иглой проступает на ночном небе. Мягко и печально горят одинокие звезды Востока...

Я не утерпел, чтобы, вернувшись поздно вечером домой, не записать эту маленькую картинку. Как я сейчас жалею, что не умею как следует рисовать. Все-таки на память о Галлиполи пытаюсь зарисовать некоторые типичные домики и фонтаны.

9 августа.

После небольших препирательств с Зофом{106} (десятого я должен был дежурить по общежитию и не без труда нашел себе заместителя) отправился поздно вечером в лагерь. Перед этим С.М.Шевляков передал мне целых четыре лиры (за пять докладов в лагере). С самого приезда в Галлиполи у меня не было на руках такой «огромной» суммы. Думал сначала заказать себе малиновую дроздовскую фуражку, но потом решил, что на это деньги ушли бы почти целиком. Между тем я сильно ослабел и, насколько возможно, надо подкармливаться. Начал с покупки целого ока{107} чудесного крупного винограда. Ел его почти до самого лагеря.

Душная летняя ночь, чуть светит серп погасающей луны. Я решил идти напрямик, думал, что собьюсь с дороги среди бесконечных лощин, но благополучно вышел к дроздовскому лагерю. У нас почти никто еще не спал. Солдаты вели спор на религиозную тему и пригласили меня в качестве арбитра.

Подлинный бич лагеря сейчас блохи. Я никогда бы прежде не поверил, что они могут расплодиться в таком невероятном количестве. Всякий раз, как, ночую в лагере, сплю на открытом воздухе и все-таки долго не могу заснуть. Утром руки и ноги оказываются совершенно искусанными.

10 августа.

В батарее организовано офицерское собрание, вернее, целых два – для каждой полубатареи отдельное. Несмотря на то что за девять месяцев мы как будто бы сжились с офицерами бывшей третьей батареи, общего собрания все-таки не вышло. В силу обстоятельств мы демократизировались «до отказа»{108} – бесконечно сильнее, чем в 1917 году. При собрании сейчас нет, например, ни одного солдата. В качестве повара работает поручик В. и, надо ему отдать справедливость, готовит отлично. Двое офицеров по очереди помогают на кухне и подают на стол. Таким образом, налицо полная внешняя демократизация, но все-таки прав был майор Марсель де-Ровер, когда говорил мне: «Вам (галлиполийцам. – Н.Р.) чужды демократические идеи». Впрочем, что такое, собственно говоря, называется демократическими идеями? Если под ними нужно, между прочим, понимать веру в «государственный разум масс»{109}, то я делаю все от меня зависящее, чтобы окончательно подорвать эту нелепую веру у возможно большего числа лиц в Корпусе. Даже подполковник Б.{110} сегодня откровенно признался мне, что чувствует на себе влияние пропаганды «У.Г.». Словом, вспоминая те разговоры и ту ожесточенную кампанию{111}, которая велась против меня в нашем бараке четыре месяца тому назад, я убеждаюсь в том, что был прав, настаивая тогда на необходимости для корпуса иметь собственную политическую кафедру.

Обедал (и притом вторично – после обеда в собрании) у полковника Ряснянского, который только что вернулся из Константинополя. По его словам, главнокомандующий, видимо, сильно удручен почти полным разрывом с общественными организациями и, в частности, с Земгором, который не желает дать отчета в израсходовании сумм, полученных от главного командования. В корпусе многие настроены очень враждебно по отношению к Земгору. Некоторые поглядывают искоса и на «У.Г.», зная, что Земгор ее субсидирует. Надо отдать справедливость С.В. Резниченко – в содержание наших докладов он не вмешивается.

Сегодня за кулисами театра сидел во время «У.Г.» генерал Витковский. Ему не понравилась критика «Информационного листка», которую допустил капитан Рыбинский, по окончании доклада сделал лектору легкое замечание, но этим дело и ограничилось.

Полковник Ряснянский привез очень интересные данные относительно украинского вопроса, заимствованные из секретных сводок Ставки. Кстати сказать, полковник говорит то «украинский», то «малорусский» вопрос и, видимо, колеблется, какой термин следует употреблять. А вопрос стоит весьма серьезно, так как у самостийников есть и деньги, и вооруженная сила (у Петлюры до 15 000 в лагерях Польши). Кроме того, их поддерживает Польша, Румыния и даже, кажется, Франция. Главный лейтмотив украинской пропаганды «долой кацапов-большевиков». Недурно зная дела украинские, я почти уверен в том, что такая пропаганда имеет все шансы на успех. Словом, наше главное командование скоро будет поставлено перед необходимостью снова так или иначе определить свое отношение к украинскому вопросу. Первый раз (в Крыму) были изданы, по-моему, весьма удачные приказы{112} относительно добровольческих украинских формирований при нашей армии. (Это было перед началом нашего наступления на Днепр). По-моему, самой удачной мерой в данное время явилось бы образование сейчас же здесь, за границей, кадров украинских частей, которые послужили бы противовесом самостийным формированиям. Нельзя только делать этого в Галлиполи, чтобы не разложить с таким трудом сохраняющиеся существующие части (такой случай был в лагере Микулинцы{113} в частях Бредова, где дело дошло до стрельбы друг в друга). Наш штакор настолько боится украинства, что запретил даже постановку украинских пьес{114}. Может быть, он и прав. Но декларация Главнокомандующего об Украине и соответствующие формирования все-таки, мне кажется, необходимы...

Ехали назад по узкоколейке. Рыбинский научился настолько хорошо управлять вагонеткой, что мы летели без единой остановки со станции «Перевал» до самого почти города. Редкий случай – вагонетка ни разу не сошла с рельс. Левое легкое продолжает болеть. На всякий случай пока не купаюсь. С деньгами обращаюсь как маленький и проел сегодня целую лиру.

11 августа.

Оставалось перевести всего три страницы Пфейфера, но штакор на 5–6 дней отобрал книгу и работа застопорилась. Генерал передал мне программу, выработанную радиоспециалистами. Она, в общем, мало разнится от моей, но больше электротехники и включены незатухающие колебания. Думают пройти ее за 60 часов, но на основании своего небольшого опыта я буду категорически утверждать, что за это время новой программы не одолеть. После лихорадки у меня, помимо упадка сил, и настроение как-то понизилось. Появилась апатия и нежелание что бы то ни было делать. С трудом заставляю себя писать, но хочется все-таки оставить для себя основательную память о Галлиполи.

Восемь вечера. Уже темнеет. Красные лучи заходящего солнца еле касаются башен караван-сарая, где помещается Технический полк. Серые деревянные дома с неопределенного цвета черепичными крышами, груши, персики, акации и какие-то южные деревья вроде наших рябин... Виднеется шпиль греческого суда (там теперь авиация). Грустно на душе, как давно не было грустно.

12 августа.

Что-то неладное со мной делается. Утром встаю с ощущением тяжести во всем теле. Точно меня долго варили и затем вынули из воды. Все время побаливает грудь и спина{115}.

Впрочем, у многих похожее состояние после лихорадки. Я сейчас очень нервно отношусь к мысли о возможности заболеть туберкулезом. Так же его боюсь, как боялся когда-то сыпного тифа. Потом переступил некую черту и уже без всякого следа боязни начал возиться с больными. Вчера вечером пришел «412». Разгрузочная команда выгружает привезенное обмундирование. Вечером состоится погрузка конницы, и второй эшелон уйдет в Салоники. Поразительно сжилась наша маленькая, но дружная теперь армия. Те десять тысяч офицеров, которые прожили в Галлиполи 9 месяцев, чуть ли ни все знают друг друга в лицо. Прежде было как-то все равно, кто и куда уезжает. Сейчас отъезд каждой части все принимают близко к сердцу. Чувствуется огромная внутренняя связь между галлиполийцами. Я лично, в конце концов, совсем одинок. В батарее бываю сравнительно редко. Встречают меня, правда, очень радушно, но как-то ни с кем нет у меня особенно близких отношений. Не осталось в живых никого из тех людей, которых я по-настоящему любил...

Всякий раз, как я бываю в батарее, с удовольствием захожу и в солдатскую палатку. Все злобное и недовольное, все, кто в ноябре-декабре создавали впечатление нового семнадцатого года, все они ушли. Оставшиеся относятся ко мне и ко всем вообще офицерам прекрасно. При наличии относительно очень хорошей дисциплины в Галлиполи, между офицерами и солдатами (не только вольноопределяющимися) постепенно вырабатываются отношения, которые прежде, наверное, назвали бы «революционным духом» и т.д. Нередко можно видеть, как даже к штаб-офицеру подходит простой солдат и очень важно просит прикурить. Никому это теперь не кажется странным, но что сказали бы об этом прежде? Оставаясь все время в армии, трудно судить о медленно совершающихся изменениях, но мне кажется, что все простые солдаты за время гражданской войны и в особенности за галлиполийский период сделались гораздо более культурными. Здесь играет роль и близость с офицерами, и большой процент интеллигентных солдат, которые незаметно влияют на прочих, сами при этом, правда, несколько опрощаясь.

Вчера взял у французских монахов под залог в 5 франков книжку ..... .

Первый томик посвящен старинным авторам (X-XVI век). Кантилены десятого века кое-как понять можно, благодаря большой близости тогдашнего языка к латинскому. Большая часть отрывков XI-XV веков совершенно непонятна, и только начиная с Рабле начинаешь вновь понимать. Один только отрывок XII века почти совершенно ясен и без параллельного текста. Он мне очень понравился – в нем точно говорится о наших временах.

В 12 часов начнется погрузка «тяжелых предметов в ящиках» (так официально именуются пулеметы). Нельзя ли таким же порядком назвать винтовки «изделиями из стали с деревянными ручками»? Вечером, только я успел на «У.Г.» закончить свой обзор иностранной печати, как с рейда послышались перекаты «ура». «412» тихо отчаливал от дамбы и начинал разворачиваться. Палуба опять сплошь забита кавалеристами. Громкое общее «ура», машут платками и уезжающие и оставшиеся. Погрузка, по словам присутствовавших, прошла на этот раз идеально. Эскадрон за эскадроном под музыку шел на пароход. Французы все-таки из-за чего-то поломались минут десять. Да, отъезд радостный – совсем не то, что было три с лишним месяца тому назад, когда «Рион» уходил в Бразилию. Не знаю только, как-то сложится жизнь у кавалеристов в Сербии. Перспективы, по-моему, не слишком радостны, особенно для офицеров. Правда, все будут сыты и части смогут сохраниться, но потребуется громадный такт и гибкость мышления от начальников, большая преданность делу и умение ладить с солдатами от всех вообще офицеров. Положение создалось более чем оригинальное – большая часть офицеров была принуждена (никого, впрочем, не неволили) надеть солдатские погоны. Бравый конный артиллерист, капитан У., стал, например, подпрапорщиком, а его приятель поручик – старшим фейерверкером и т.д. Для сохранения частей иного выхода не было, и надо только отдать должное офицерам, которые на это пошли. Но какими законоположениями будут определяться права и обязанности этих странных не то офицеров, не то солдат? Какие у них будут отношения с «обыкновенными» солдатами и с начальниками на офицерских должностях? Тут можно предвидеть бесконечное количество недоразумений и от того, насколько удачно их будут избегать, по-моему, всецело зависит дальнейшее существование частей. Лишний раз убеждаюсь в том, что все офицеры, особенно младшие, во время гражданской войны должны стоять как можно ближе к добровольцам. При этом условии в армии создается большое единство духа и легче переносить даже такое уродливое положение, которое создалось теперь для кавалерии.

13 августа.

Турки чрезвычайно жалеют, что мы постепенно уезжаем. Уедет корпус, и Галлиполи снова превратится в мертвый город. Сегодня один из руководителей школы разговорился с пожилым турком, отставным капитаном. Турок по наивности своей возмущался тем, что русским офицерам придется работать (наверное, это, кстати сказать, еще неизвестно), и говорил, что нам «должны» платить. Кто должен – капитан сам хорошенько не знает, но ему султан выплачивает 15 лир в месяц и, значит, и нам кто-то должен платить.

Я очень доволен, что перевел только несколько глав Людендорфа, а не всю книгу, как первоначально собирался. Сейчас в Константинополе вышел полный русский перевод, и моя работа пропала бы даром.

14 августа.

Ночевал в лагере. Вышел из города поздно вечером. По дороге встретил «лихих кавалергардов» В. и Б. Мальчики по воскресеньям аккуратно ходят в лагерь и, по их собственным словам, накуриваются на целую неделю. В расположении гимназии курить по-старому не разрешается. Пропутешествовали вместе до поворота в Корниловский лагерь. Я рассказал гимназистам несколько эпизодов из истории войн между спартанцами и афинянами. Очень их заинтересовала гора Ида. Никак не думали, что трехрогий массив на Азиатском берегу, который мы видим с утра до вечера, и есть та самая Ида. Латинского языка у них, кажется, совсем не проходят. Между тем всевозможные мифы, которые нам, былым русским гимназистам, казались такими скучными, здесь были бы живыми и близкими. Ребята говорят, что изучали бы их с большим интересом. Когда я распрощался с мальчиками, было уже совсем темно. Луна тускло светила сквозь прозрачную дымку, окутавшую Азиатский берег. Только Дарданеллы отливали серебром, да над вершинами Иды виднелось багровое зарево от горевших где-то кустарников. В эту душную ночь при прозрачном свете луны мне вспомнилось описание пожара Трои у Вергилия{116}. Я забыл текст стихов, но врезалась в память картина ночного пожара, когда языки пламени вздымались к молчаливому небу... Это кусочек древней поэзии, а вот галлиполийская проза.

Бедные юнкера так слабеют, что число часов ежедневных занятий пришлось сократить до четырех. Кроме того (по крайней мере в Инженерном училище), им разрешили работать у кардашей{117}.

Для этого каждый взвод освобождается от занятий на 2 недели.

Условия работы неважные – 6 драхм в день. Кроме того, турки предпочитают нанимать солдат, которым разрешается жить в деревнях 2–4 недели. Юнкера должны возвращаться к вечерней перекличке. Жаль, что штакор не придал этим работам систематического характера. Когда я был в Михайловском артиллерийском училище (1915 г.), да, конечно, и позже, мысль о возможности подобного времяпрепровождения для юнкеров показалась бы дичью{118}. Сейчас рассчитывают, что можно совместить и учение и полевые работы. Занятия пострадают от этого меньше, чем при отсутствии дополнительных доходов и, значит, систематического голодания.

На сегодняшней «У.Г.» полковник Ряснянский прочел очень интересный и содержательный доклад, но, как всегда, у него форма была много хуже содержания и это портило впечатление. Часть доклада, касавшуюся украинских дел, публика слушала с большим интересом. Я в своем обзоре иностранной печати тоже посвятил много места петлюровщине. Капитан Р. наговорил мне много приятных вещей насчет моего доклада. Наоборот, нашим вольноопределяющимся он показался скучным. Они мало интересуются иностранными делами, а какого-нибудь сенсационного материала, касающегося Совдепии, почти невозможно достать.

15 августа.

Сижу в общежитии. Т., как обычно, несет невозможную, злобную чушь. С трудом сдерживаю себя, чтобы не наговорить ему дерзостей, особенно когда он ораторствует насчет студентов. Пришли новые газеты. Много интересных сведений о Дальнем Востоке. Там, вероятно, творится новая керенщина. Правительство ссорится с атаманом Семеновым, и я думаю, что в конце концов опять возобладают большевики.

В корпусе ходит масса невероятных слухов. То внезапно свергается Советская власть, то (сегодня) американцы якобы приглашают 600 человек для организации питательных пунктов в Советской России. Уверяют даже, что американцы особенно хотят, чтобы на эти роли пошли чины нашей армии. Окажись Советская власть действительно такой слабой, что ей пришлось бы признать экстерриториальность всех служащих американских организаций, тогда, конечно, надо было бы этим воспользоваться. Можно было бы влить в Советскую Россию несколько сот людей, которые смогли бы быть информаторами. Никогда, впрочем, не поверю, чтобы большевики согласились на подобную экстерриториальность. Не такие они идиоты...

Кончаю эту тетрадь, слушая нелепый спор о методах управления, и грустно становится на душе.

16 августа.

Давно так хорошо не проводил время, как сегодня. Вчера вечером получил предложение поехать с экскурсией археологического кружка в г. Лапсаки (в Малой Азии, напротив Галлиполи). Думал, что просплю, но встал вовремя. Пришлось даже немного подождать, так как участники экскурсии собирались медленно. Сидели вместе с турками около одного из кафе на набережной внутренней бухты. Наконец, набралось 28 человек. Компания самая разнообразная – полковник Генерального штаба Б., наш организатор о. Кириаков, лихой корниловский батюшка протоиерей Б., офицеры разных частей и несколько дам. Я в своих белых парусиновых штанах чувствовал себя по этому случаю несколько неловко. Предъявили документы с многочисленными подписями и печатями (Кутепова, Томассена и греческого префекта), развернули паруса и тронулись. По дороге пришлось еще подойти к французскому миноносцу. Фелюгу сразу начало сильно качать. Ближе к середине Дарданелл ветер, свободно дующий со стороны Мраморного моря, еще больше усилился. Усевшихся на носу дам волны, разбивавшиеся о лодку, обдавали целыми фонтанами брызг. Барышня, моя visavi, сильно побледнела. Я думал уже, что начнется рвота и впечатление от поездки будет испорчено, но все обошлось благополучно. Мы, офицеры, смотря на крепившихся дам, шутили на тему о том, сколько бы визгу было при подобной поездке лет шесть-семь тому назад. А теперь ничего – пулемет не строчит – и то благо. Галлиполи с моря совсем не интересно, и чем дальше от берега, тем печальнее становится вид на почти голые холмы в окрестностях города. Первое, что бросается в глаза, при приближении к Лапсакам – это масса турецких флагов на фелюгах. Издали белые луны со звездами почти не видны, и кажется, точно стоит целая флотилия под советскими флагами. Городок по своему типу похож на Галлиполи, но несравненно симпатичнее на вид. Нас встретил почти у самой пристани, очевидно, предупрежденный о приезде русских очень культурный и опрятный на вид полицейский комиссар Мустафа. Он уже второй раз сопровождает экскурсию отца Кириакова и встретился с ним, как с добрым знакомым. После маленькой закуски в саду (были только помидоры, хлеб и консервы, отпущенные дополнительно интендантством), отправились осматривать древности. Замечательно живописная главная мечеть, построенная на развалинах храма во имя св. Трифона. Само здание довольно бедно и снаружи и внутри. Архитектура его ничем не замечательна. Зато поразительно живописен общий ансамбль мечети, укрепленных террас, витых лестниц и решеток, из-за которых свешивается инжир, абрикосы, пинии и виноград. Если нарисовать и показать потом где-нибудь среди русских степей, наверное, скажут, что это сочиненная декорация. Тут же рядом с мечетью, между инжиром и жасмином, показывают место погребения св. Трифона{119}, мощи которого уже давно увезены куда-то в другое место. Теперь здесь нет ничего, кроме кучи мусора. Рядом могила муфтия, заботливо обнесенная железной решеткой. Другая и действительно оригинальная достопримечательность города – это могила какого-то турка на одной из улиц, вся закапанная воском и уставленная огарками свечей. Около нее стоят даже два маленьких греческих подсвечника. Это место погребения св. Парфения, епископа Лапсакийского, при котором в городке был поместный Собор, осудивший ересь Ария{120}. Мощи св. Парфения тоже давно перенесены отсюда, но греки по-прежнему зажигают свечи теперь уже у турецкой могилы. Таким образом, православие мирно уживается с магометанством – не всегда, правда. В маленькой церкви греческий протоиерей показал нам «страшные зверства» турок, учиненные во время Великой войны. На нескольких иконах святых выцарапаны глаза, у Богоматери проведена черта поперек щеки. Сопровождавшие нас греки, показывая эти «ужасы», причмокивали и кивали головами, изображая сильнейшую степень негодования. Что сказали бы эти наивные люди, если бы они посмотрели на хорошую чрезвычайку? Впрочем, в начале войны греческому населению пришлось во избежание более ощутительных зверств спасаться бегством в Афиун-Карагиссар. Их дома и имущество в это время, конечно, были разграблены. Батюшка живет бедно. Приблизительно так, как большинство священников в Великороссии. Матушка имеет вполне туземный вид. На ней обычные у гречанок широчайшие черные штаны. Пока духовные лица вели по-гречески чинный разговор, экзотическая матушка угощала нас мастикой и вареньем.

Жители почти сплошь турки. Здоровый красивый народ (в особенности мужчины). У них сейчас Байрам. По всему городу слышны звуки зурн и барабанов. Пестро и красиво одетые мальчики бегают, свистят, играют на губных гармониках немецкой работы и вообще чувствуют себя превесело. У меня в этом красивом городке появилось веселое, кажется, специфически русское настроение. Оно бывает, когда начальство «ушло». И кроме того, тут нет опротивевших сенегальских физиономий и нашей казарменной обстановки, тоже в конце концов порядком надоевшей. Весело гулять по улицам и никому не козырять. Я даже нарочно отбился от нашей компании, чтобы чувствовать себя вполне самостоятельным. Прошел за мечеть и присел посмотреть на танцевавших там турок. Мальчишки помчались ко мне со всех сторон с громкими криками «Кемаль-паша хорош». (Это в Малой Азии, кажется, служит сейчас чем-то вроде приветствия русским). Глазенки у них всех блестящие. Славные, доверчивые дети. Один, маленький, долго водил пальцем по бархату моих погон{121}.. Пользуясь полдюжиной турецких существительных вперемежку с чуть-чуть им понятными французскими глаголами поговорил насчет Кемаль-паши. Мальчик постарше твердил: «Врангель-паша хорош, Кемаль-паша хорош», – и тер при этом один указательный палец о другой, чтобы показать, какие, мол, друзья русский и турецкий генералы{122}. Потом я пошел дальше за город. Долина к западу от Лапсаки – это сплошной сад. После голых галлиполийских холмов кажется, что попадаешь чуть ли не в земной рай. Насколько глаз хватает, тянутся виноградники и огромные сады, полные айвы, грецких орехов, персиков, инжиру, гранатов... Заборов нет, и только кусты ежевики и терновника вдоль дорожек отделяют участки, принадлежащие разным владельцам. Долина прикрыта от норд-оста горами. Гулял по ней и, смотря на эти сады, понял, почему в Лапсаки процветала жизнерадостная философия Эпикура{123}. Наверное, две тысячи лет тому назад все здесь было приблизительно так же, как теперь.