Текст книги "Дневник галлиполийца"
Автор книги: Николай Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
31 марта.
Снова собрались в штабе. Председательствовал начальник информационной части. Решено сконструировать редакционную коллегию из пяти представителей – по одному от каждой пехотной, кавалерийской и артиллерийской бригады. От артиллерийской бригады генерал Фок (командир бригады) временно назначил меня.
1 апреля.
Коллегия впервые собралась в более или менее окончательном составе. Перед нашим совещанием генерал Витковский долго совещался с наштадивом. Организация «Устной газеты» поручена Генерального штаба полковнику С.Н.Ряснянскому (командиру 4-го конного полка). Кроме него и членов коллегии присутствовал наштадив полковник Бредов, заведующий инф. частью и, в качестве «спеца», – доктор социологии Гейдельбергского университета, гвардии капитан З.Б.
Я сделал доклад о необходимости интенсивной политической работы. Наиболее опасным для существования Армии является не большевизм – в Совдепию из воинских частей корпуса уехало всего 140 человек и 200 беженцев. Наоборот, почти неизбежный переход власти в руки левых партий, несомненно, вызовет раскол, а возможно, и распад Армии. Средство борьбы – широко поставленная пропаганда, направленная по тактическим соображениям не против партии социалистов-революционеров, а против отдельных ее представителей – например, Керенского{34}. Ближайшая задача – воспрепятствовать отъезду чинов Армии в Бразилию. Это путешествие мне кажется форменной авантюрой. Офицеры Генерального штаба согласились со мной по всем пунктам. Только З.Б. доказывал, что желательно было бы обойтись в газете совсем без политики, но поддержки не встретил. З.Б. очень ко мне внимателен, но, кажется, думал, что мне лет двадцать. Беда выглядеть еще моложе своих небольших лет.
3 апреля.
Сегодня состоялось еще одно заседание{35}. Я прочел конспект доклада о Бразилии. Возражений он не встретил. Решено только подробнее остановиться на бесправном положении русских в случае переселения их в Бразилию (пр. № 15).
6 апреля.
Получено сообщение о протесте Америки против насильственного выселения нас в Совдепию. Настроение в лагере стало более спокойным. Заблуждаться, однако, ни в коем случае нельзя. Большую часть офицеров и солдат удерживает от распыления не патриотический порыв, а полное отсутствие возможности где-нибудь устроиться.
7 апреля.
В 15 ч. 30 м. первый «сеанс» нашей газеты наконец состоялся. Говорили Ряснянский, я и один офицер Дроздовского полка (о Совдепии). Кроме того, играл оркестр и пел хор 4-го Конного полка. Народу было довольно мало (человек 300). Причина – по частям вовремя не объявили и, кроме того, «Устная газета» совпала с футболом. Ряснянский говорил хорошо, моим докладом публика, кажется, тоже осталась довольна, но дроздовец читал совсем слабо.
8 апреля.
Обошел сегодня все шесть артиллерийских дивизионов, приглашая желающих на совещание лекторов. Офицеры одной из Корниловских офицерских рот пригласили меня к себе в палатку и попросили дать дополнительные сведения о Бразилии. Рассказал, что мог. Потом долго говорили. Общее впечатление от беседы довольно печальное. В глубине души, видимо, почти каждому хочется стать беженцем. Это, конечно, понятно – люди прежде всего устали. Если возобновится борьба, рано или поздно каждого из них, пехотинцев, ждет смерть, а умирать никому не хочется, особенно в те чудные, весенние дни, которые теперь стоят. Меня иногда (особенно почему-то по вечерам) самого берет сомнение. Я постепенно отстаю от строевой работы. Мое некоторое умение говорить и довольно хорошее знание иностранных языков рано или поздно, вероятно, используют, и вряд ли я больше попаду куда-нибудь под огонь. С другой стороны, я, сколько могу, стараюсь что-нибудь сделать для сохранения Армии и, значит, хотя в минимальной степени, но все-таки беру на себя ответственность за дальнейшие смерти.
Недавно думал о судьбе Вани Ш.{36}, и вдруг узнаю, что он здесь. Ноги нет, но все-таки приехал в Галлиполи. Женился и явился сюда с женой и ее родителями. Ване самое большее двадцать первый год.
26 апреля.
Опять давно не писал своего дневника. Много воды утекло за эти две недели, хотя ничего, собственно говоря, не изменилось.
Наша «газета» в Корниловский день (13 апреля) прошла очень успешно. Пела Н.В.Плевицкая. С большим подъемом говорил полковник Савченко. Я приготовил коротенькую речь, но не выступил, так как «сеанс» затянулся. В тот же день вечером я получил предписание отправиться в Офицерскую артиллерийскую школу на курсы летчиков-наблюдателей. Предписание было от Инаркора{37}, и возражать не приходилось.
Не могу сказать, чтобы я был рад этому переселению в город на 5 недель. Не хочется бросать преподавание французского языка и отрываться от «Устной газеты». Зашел в штаб лагерного сбора откланяться. Генерал Витковский был со мной чрезвычайно любезен. Я ему обещал приходить в лагерь на «газету». Выяснилось, что в школу я вызван для преподавания радиотелеграфа. Английские руководства, которые мне удалось достать, сильно помогут, но все-таки и самому придется подзаняться.
Помещение в школе довольно скверное – развалины старой мечети, кое-как приведенные в жилой вид. В дождь крыша сильно протекает, но зато дали матрасики (американские) и есть вестовые, а я до сих пор с трудом обхожусь без прислуги.
Вечером город и особенно его окрестности прелестны. В час заката словно нарисованными акварелью кажутся развалины башен на фоне розовеющего неба.
У турок есть трогательный обычай устраивать крохотные семейные кладбища почти у каждого дома. Маленький садик за каменной аркой, в нем кипарисы или лавры, плющ, зеленая низкая трава и среди нее маленькие мраморные памятники. Смотрю на такой уголок, и опять тоска щемит душу. Кажется, кладбища Фридрихсфельда и Гохштета до конца жизни не изгладятся у меня из памяти.
Третьего дня (24 апреля) был в лагере. Мне несколько раз пришлось повторить свою лекцию о Бразилии. По поводу нее временами в нашей палатке кипит жестокая словесная война. Одни со мной соглашаются, другие готовы забросать грязью. Факт, хотя маленький, но убедительный налицо – в 6 Бронепоездном дивизионе после моей лекции 5 офицеров и 32 вольноопределяющихся, записавшихся ранее на отправку в Бразилию, попросили вычеркнуть их из списка едущих. Не знаю, можно ли приписать это действию моего доклада, но генерал Б. и его офицеры приписывают.
30 апреля.
Опять в лагере. Готовимся встретить Пасху. Молодая весенняя зелень гирляндами протянулась по закопченному бараку. Жарко, и быстро вянут листочки горного дуба.
На душе невероятно грустно и гнусно. Вчера уехали несчастные «бразильцы». Мы с полковником Я. долго сидели над обрывом около нашего «серого дома» (официальное название развалин мечети) на вершине холма и с грустью смотрели на черную громаду «Риона» на рейде. Я. признается, что у него самого сильно падает настроение.
Ввиду слухов о французской агитации в пользу отъезда, я переоделся солдатом и прошел в таком виде во французскую комендатуру. Офицеров там в этот момент не было. Может быть, это даже было к лучшему. Я разговорился с писарями и узнал, что у них, в комендатуре, нет никакой бумаги с изложением условий, на которых Бразильское правительство якобы согласно принять русских эмигрантов (пр. 15). Таким образом, знаменитые земли и быки, о которых столько говорилось в солдатских бараках, видимо, чистый миф{38}. Между прочим, это переодевание обернулось для меня крупной неприятностью: командир сказал мне, что он признает, в принципе, необходимость контрразведки и считает, что в моем поступке нет ничего несовместимого с честью офицера. Все же он ставит условие, чтобы я ушел из батареи, если хочу работать таким образом.
Я ответил прежде всего, что в контрразведке не состоял и не состою.
Весьма возможно, что мне все-таки пришлось бы уйти из батареи, если бы не тот факт, что мою самочинную «контрразведку»{39} я проделал с ведома и согласия всеми уважаемого полковника Я. Хотя наше объяснение носило весьма спокойный характер, но осадок все-таки остался на душе неприятный.
Был в гостях в ..... и застал там крайне угнетенное настроение. Командир этой части, вообще очень тактичный человек, отдал на сей раз классически-бестактное приказание раздать полученные от американцев пижамы одним офицерам. Тогда солдаты вернули мешочки с подарками, заявив, что раз подарки присланы офицерам, то пусть они их и получают. Некоторые из офицеров притворно возмущаются, говорят чуть ли не о большевизме в солдатской среде. Все отлично в то же время понимают, что это вздор, и в глубине души каждый чувствует себя гадко. Приходится повторить слова одного добровольца: «Армию совсем не стараются сохранить; наоборот, ее разрушают».
1 мая.
Вчера перед заутренней запоем читал «В стане белых» Раковского. Книга написана, безусловно, пристрастно (в пользу Донской армии), но очень сильно и интересно. Описание эвакуации Новороссийска производит прямо потрясающее впечатление.
4 мая.
Сегодня выступил на «У.Г.» с докладом: «Почему нам нельзя расходиться?» (1). Тема была намечена на совещании в штабе Корпуса (присутствовали: генерал Кутепов, генерал Штейсрон, полковник Сорокин, полковник Ряснянский, полковник Савченко, подпоручик Даватц и архимандрит Антоний). Ряснянский предложил поручить доклад мне. Никаких директив мне дано не было. Конспект доклада просмотрел и одобрил Ряснянский.
Нападки на меня велись в батарее страшные. Капитан К. (правда, полупьяный) заявил, что я выступаю из желания выслужиться перед генералом Витковским{40}. Меня взорвало, и я хотел было совсем отказаться от участия в «У.Г.», но выдержал характер и произнес свою речь. Немного затянул средину, но чувствовал, что говорил хорошо. Успех был большой. Меня прервали аплодисменты и, видимо, я «сломал лед». Товарищи по батарее стали ко мне несравненно внимательнее. Полковник Ряснянский сейчас же попросил меня еще что-нибудь прочесть. Следующий раз буду читать либо «Учащиеся и война», либо «Причины наших поражений».
6 мая.
День начался неприятностью. Получил приказание начальника школы присутствовать на всех занятиях «для освежения моих знаний». Пришлось поставить вопрос ребром. Я попросил освободить меня либо от посещения общих часов, либо от чтения лекций. Оказалось, что произошло недоразумение.
7 мая.
Встретил сегодня в городе полковника Ряснянского. Моя речь, кажется, произвела в лагере сильное впечатление, более сильное, чем я ожидал. Ряснянский доволен. Хочет, чтобы я вновь читал в один из ближайших дней. В то же время чувствуется, что начальство несколько смущено моим независимым тоном и побаивается, чтобы я не сказал лишнего. Предложенную мной тему «Причины наших поражений» Ряснянский находит несвоевременной.
9 мая.
Давно ничего не читал по-английски. Сегодня достал кой-какую американскую литературу (два журнала и громадную простыню «New York Times») и попробовал читать. Идет совсем хорошо. Одолел «Русские впечатления» какого-то мистера Брейльсфорда, получившего, видимо, весьма основательный куш от большевиков. Вчера получил заказное письмо от профессора В. из Белграда. Я писал ему на всякий случай, прося устроить при университете, если Армия перестанет существовать. Мест при университете нет, но профессор предлагает службу в одном большом имении в Сербии. Конечно, если бы Армия распалась, я бы с удовольствием туда поехал, но пока она существует, я не считаю себя вправе уходить.
Ночью был на богослужении в мечети. Турки очень любезны и русских не заставляют снимать обувь. На паперти мальчишки приглашают входить – «паджалста, паджалста». В мечети масса света, пахнет оливковым маслом. Мулла тянет какую-то непонятную заунывную мелодию, и стоящие рядами мужчины от времени до времени все как один падают ниц. Русских, скромно стоявших у входов, было очень много. Солдаты смотрели с большим интересом и, как ни странно, у них и в храме чужого Бога чувствовалось молитвенное настроение. Я прямо боялся, что кто-нибудь из наших перекрестится в тот момент, когда турки падали на колени.
15 мая.
Послал несколько дней тому назад письмо Ряснянскому. Предлагаю прочесть на тему «Учащиеся и война». Докладываю также о необходимости прочесть что-нибудь насчет невозможности эволюции большевизма. Многие из офицеров уже думают противное. «У.Г.» сегодня не состоялась. Полковника Ряснянского не мог застать до позднего вечера, в конце концов он оказался дома и накормил меня хорошим ужином. Переговорили о всех текущих делах. Положение в общем неважное. По-моему, надежды на удержание в Армии крестьян не остается почти никакой. Длительного морального напряжения они не выдержат. Приходится считаться с тем, что в частях в конце концов останется тот же элемент, что и в первом Корниловском походе, то есть по преимуществу офицеры и учащиеся. Думаю подать докладную записку о мерах, которые надо предпринять для удержания в Армии учащихся. Земский cоюз будет давать лекторам «У.Г.» небольшое вознаграждение.
16 мая.
Опоздал сегодня на свою лекцию в школе, так как не был предупрежден о том, что она перенесена на утро. Затем меня вызвал начальник школы. Я думал, что генерал Дынников намерен мне устроить некоторый разнос за уход в лагерь без его разрешения, но оказалось совершенно другое. Генерал предложил мне остаться переводчиком при школе. Я поблагодарил, но отказался. Сказал откровенно, что мне неудобно сейчас уходить из строевой части. Мои «политические враги» следят весьма внимательно за всем, что я делаю, и обязательно воспользовались бы всякой моей оплошностью, чтобы повсюду меня ругать.
26 мая.
За то время, что я не писал дневника, в Корпусе произошли крупные события. 21 мая французы совершенно неожиданно прислали пароход и предложили желающим отправиться в Болгарию, не сообщив даже об этом нашему командованию. Из частей началось бегство офицеров и солдат. У нас в батарее ушло трое вольноопределяющихся. Ясно было, что при дальнейшем прибытии пароходов Корпус развалился бы. Генерал Кутепов издал, по-моему, совершенно логичный и обдуманный приказ{41}, предлагая всем чинам Корпуса немедленно сделать выбор: либо перейти в беженцы, либо остаться в Армии, но с тем, что оставшиеся в случае попытки к бегству будут подвергаться смертной казни{42}. Пессимисты давно уже считали, что в случае издания такого приказа, разрешающего уйти всем желающим, останется не больше 5–10%. На самом деле после некоторых колебаний ушло не больше 20–25%{43}. В нашей батарее перевелось в беженцы из 70 офицеров шестеро – в том числе подпоручик П. Он последний из приехавших вместе со мной в 1918 году из Лубен добровольцев. Кадет В. и Демка Степанюк уехали «в Бразилию» (и попали в Аяччио), фейерверкер М. несколько дней тому назад – в Болгарию. Когда-то в Воронежской губернии я обещал «моим» добровольцам, что не уйду от них до конца. Я сдержал свое слово и теперь могу считать себя свободным.
На днях читал в Корниловском военном училище «Учащиеся и война» (III).
27 мая.
Сегодня по предложению Шевлякова и Савченко{44} должен снова читать «Учащиеся и война» (в сокращенном виде) на публичном заседании Высших курсов.
Савченко и Шевляков шутят, что, устраивая концерт-митинг, мы должны его как-нибудь повежливее назвать.
Вчера встретил в «Детском саду» гимназиста Галлиполийской гимназии с Георгиевским крестом на куртке. Ему лет 15, никак не больше. Расспросил, откуда он и в какой части. Оказался Белозерский стрелок, доброволец из Харькова. Рассказал мне, что из их гимназии в 4-х старших классах ушли на войну все, за исключением евреев.
Наш «митинг» произвел значительное впечатление. Мы заседали на открытой сцене на развалинах древнего акрополя. Народу было множество. Даватц говорил о генерале Врангеле с искренним волнением. Как всегда в таких случаях, долго кричали «ура». Вообще говоря, здесь, в городе, юнкера кричат «ура» аккуратно каждый день.
В лагере, несмотря на все наши усилия, дело с «У.Г.» как-то не налаживается.
29 мая.
Сегодня по просьбе начальника дивизии вся наша группа ездила в лагерь. Должно было состояться повторение заседания, устроенного в городе. Там собралось, говорят, в театре 3000–4000 народа, но получилось крайне обидное недоразумение. Назначили заседание в 18 часов, потом перенесли его на 17, не успев предупредить нас. Мулы для вагонетки{45} были поданы не вовремя. По дороге она сходила с рельсов раз пять. В результате мы приехали, когда публика уже вся разошлась. На душе остался ужасно неприятный осадок. Устроили, пользуясь случаем, пленарное заседание Высших курсов – лагерных и городских. Я был приглашен присутствовать.
Во время этого заседания у меня впервые оформилась давно мелькавшая мысль. Я предложил ходатайствовать перед командиром Корпуса о выделении всех учащихся средне-учебных заведений, состоящих в частях, в отдельные команды, курс которых соответствовал бы курсу четырех старших классов гимназии. Полковник Савченко, полковник Безак (инспектор классов Сергиевского артиллерийского училища) и другие отнеслись весьма сочувственно, но попросили написать более подробный доклад.
30 мая.
Сегодня благополучно съездили в лагерь в автомобиле. По дороге метеоролог просвещал нас насчет пинеобразных облаков, грозивших основательным дождем. Накануне батюшка Сергиевского училища{46}, академик и, видимо, очень начитанный человек, рассказал много интересных вещей о древностях Галлиполи. В древностях я, впрочем, плохо разбираюсь, но что мне страшно нравится, это орнаменты на турецком кладбище.
Сегодня на заседании было не особенно много народа, но все же не менее тысячи человек. Сидел в одном из первых рядов и наш полковник С. До сих пор С. достаточно враждебно относился к моим попыткам «общественной деятельности», но после сегодняшней моей речи он был внимателен и любезен. Я считаю, что мой доклад направлен не столько в сторону учащихся, сколько в сторону начальства. На днях мне пришлось еще раз прочесть его в учебной команде Артиллерийской школы. В более интимной обстановке (было человек 200) как-то приятнее говорить. Мне во время последней части речи снова вспомнились Каншин и Соколов. Я говорил искренне и, видимо, произвел на молодежь некоторое впечатление. Г., по крайней мере, уверял, что «Вы, господин капитан, теперь пользуетесь популярностью среди нас. Вас поминают добрым словом»...
31 мая.
После очередной моей лекции по радиотелеграфу (должен признаться, что радиотелеграф мне порядком надоел) отправился на пляж и там, раздевшись и лежа на солнцепеке, составил доклад совету Высших курсов об организации «военных гимназий» (пр. 16). Считаю, что можно назвать проектируемые мною команды (если, конечно, они будут образованы и дело пойдет хорошо) как угодно, но не кадетскими корпусами, так как это отпугнет публику. Курс должен быть посвящен целиком общеобразовательным предметам, а строевые занятия – в минимальном размере, необходимом для поддержания дисциплины. С переездом в Сербию организации необходимо придать широкий характер, привлекая в «Гимназии» всех, кто перешел на штатское положение и болтается без дела по городам Сербии и на улицах Константинополя. В таком масштабе организация может быть проведена только при поддержке капиталистов (по-моему, возможно участие не только наших, но и иностранных, например, Уитмора) и Американского Красного Креста. Мне могут возразить, что за границей мы будем недолго и нет смысла задаваться такими широкими планами. Я считаю, однако, что большевизм так легко не падет и надо рассчитывать на год, а то и на два. Вряд ли он может продержаться дольше.
1 июня.
Продолжаю «читать радио». Признаться, иногда чувствую себя неловко, так как слушатели задают порой совершенно неожиданные вопросы и я немного затрудняюсь отвечать.
«У.Г.» начинает пользоваться популярностью. Говорим мы как-никак с наибольшей свободой, возможной в какой бы то ни было армии. Жаль только, что опыты привлечения новых лекторов неизменно кончаются неудачей – люди выходят и начинают невозможно мямлить.
2 июня.
Ходил в лагерь и прочел доклад «Генерал Людендорф о значении пропаганды». Пришлось в предыдущие дни немало поработать.
Полностью перевел две главы первого тома. Материал получился интересный и, по-моему, весьма убедительный для начальства. В особенности слова Людендорфа о необходимости адвокатов для защиты правого дела сейчас как нельзя более уместны. Народа было не особенно много (не более 1000 человек). Не было музыки, всегда собирающей толпу, и погода стояла пасмурная.
5 июня.
После предыдущей очень утомительной недели отдыхаю и купаюсь. Неприятно, что немного припухла челюсть и приходится усиленно мазать ее йодом. Земский союз теперь платит по 40 пиастров за доклад, но зато берет в свои руки «направление» газеты. Думаю, что у наших военных властей и у С.В. Резниченко{47} хватит такта, чтобы сговориться (Резниченко – бывший офицер). Х. теперь не производит на меня такого очень благоприятного впечатления, как в начале нашей работы. Он, видимо, считает, что хорошо разбирается в политике. В то же время у него вырываются фразы, отдающие политическим мальчишеством. Я говорил ему на днях о необходимости проводить единую политику и с этой точки зрения считал неуместными выпады против Савинкова. Х. улыбнулся и говорит: «Знаете, это ничего – пускай себе начальство переписывается» (дело шло о письме Врангеля Б.В.Савинкову и об ответе Савинкова Врангелю; штаб Корпуса отпечатал и расклеил оба письма в городе и в лагере).
Полковник П. убеждал меня заняться составлением литературного описания нашей жизни в Галлиполи на премию Уитмора. То же самое говорили и в батарее. Находят у меня беллетристический талант и прочее. Я после некоторых колебаний решил не писать – мал срок (две недели) и цензура штакора мне не улыбается.
Французы вывесили объявление{48} (на русском языке) об отправке желающих в Баку на нефтяные предприятия. Сегодня утром подошел большой пароход (забыл его название) под турецким и французским флагами, на который хотели погрузить желающих ехать в Батум. Говорят, что французы стали значительно более любезны к нашему командованию (Галлиполи это не касается; здесь полковник Томассен{49}, всегда был очень корректен). Последнее объявление было прислано в штакор с препроводительной бумагой «просим передать демобилизованным русским» вместо обычного «русским беженцам». Кутепов немедленно поехал в беженский лагерь{50} и предложил желающим записываться. Уехало около 600 человек. Офицеров (желавшие ехать оказались и среди них) наше командование на пароход не пустило. По-моему, это сделано совершенно правильно, так как с принципиальной точки зрения увеличивать в Совдепии число хотя бы плохоньких военных специалистов совершенно не желательно. Я, если бы от меня зависело, не пускал бы и квалифицированных рабочих.
Забавное зрелище представляла из себя пристань. Маленькая кучка чернокожих охраняет вход на дамбу. Кругом площади целый ряд караулов – взводы офицерской роты, Кавалерийского училища, юнкера-константиновцы. Настроение весьма агрессивное. Уверяют, что на пароходе сидит товарищ Серебровский. Если бы он сошел на берег, вряд ли бы французам удалось его отстоять. Но «товарищ», если он на самом деле приезжал, на берег не показывался, и все обошлось весьма мирно. На примере этого отъезда я лишний раз убедился в том, как сейчас неустойчиво у людей моральное равновесие и как легко они решаются на самые необдуманные поступки{51}.
6 июня.
Ряды моих слушателей по радиотелеграфу сильно поредели. Я не могу считать свой способ изложения плохим. Слушают меня внимательно, но большинство офицеров совершенно забыло электричество. Им нужно было бы весьма основательно поработать, чтобы его повторить. Между тем большинство после лекций не открывает книжки и, конечно, за курсом не может уследить.
Полковника А. генерал Кутепов приказом по Корпусу отчислил от школы с зачислением в резерв чинов. Причина – рапорт А., написанный очень резко и поданный не по команде (непосредственно инспектору артиллерии). В конце концов, несмотря на все странности А., он все-таки хороший, сердечный человек, и у нас большинство искренне жалеет об его уходе.
7 июня.
Осматривали сегодня полевую радиостанцию (передатчик). Мои слушатели нашли, что даже одна демонстрация делает теоретические сведения гораздо более ясными. То же самое должен сказать и о себе. Я прилично знаю теорию радиотелеграфа, но, что касается практики, мои познания минимальны.
Генерал Кутепов продолжает «тянуть», но делает это, надо ему отдать справедливость, на точном основании закона. Юнкера, при всей их внешней дисциплинированности весьма склонные покритиковать начальство, сознаются сейчас, что комкор прав. Они же говорят, что не будь наряду с железной волей Врангеля в Константинополе такой же железной воли здесь, вряд ли бы вообще Корпус мог существовать. Сознаюсь, что четыре-пять месяцев тому назад я сам сильно ругал Кутепова и считал, как и многие, что во имя интересов дела он должен уйти. Хорошо, что не ушел...
8 июня.
Вчера полковник Р. прислал мне целую кипу номеров «Temps» с просьбой составить обзор печати. Я принялся читать эти простыни и нашел там довольно много интересного. Пожалуй, наиболее интересен германо-советский договор, который, несмотря на всю его важность, прошел сейчас совершенно незамеченным в нашей эмигрантской печати. Даже «Общее Дело» почему-то о нем молчит.
В городе «Устная газета» эту неделю почему-то молчала. Сегодня Шевляков зашел ко мне и просил повторить в пятницу мой доклад «Наши задачи» (II). В данную минуту меня больше всего интересует судьба моего предложения об организации «военных гимназий». В субботу в 17 часов в Земском союзе будем обсуждать проект смешанного учебного заведения (старшие классы гимназии и Высшие курсы). Я особенно буду настаивать на разрешении в первую очередь вопроса о среднем образовании. Интересно, что полковник Ряснянский и я, по-видимому, совершенно независимо пришли к мысли о настоятельной необходимости немедленного учреждения «военных гимназий». Сейчас в связи с тем, что в Сербии мы, кажется, будем нести пограничную службу, вопрос об учащихся получает особую остроту. Они делали чудеса на полях сражений, но в обстановке «маленьких гарнизонов» в глухих местах пограничной полосы вряд ли они окажутся пригодными. В то же время их во что бы то ни стало надо сохранить для будущей борьбы и не дать им обратиться, в лучшем случае, в чернорабочих, а в худшем – просто в босяков.
10 июня.
В корпусном театре состоялась очередная «У.Г.». Я читал в несколько сокращенном, по сравнению с лагерем, виде «Наши задачи». Читал, по отзывам публики, хорошо, а по-моему, на сей раз без подъема, который появляется только иногда и по заказу не приходит. Очень сильное впечатление произвела статья Шульгина «1920 год». Написана она ярко и очень резко; Шульгин не щадит никого – и самого себя в том числе. Несмотря на то, что статья была прочтена довольно монотонным голосом, разговоров по поводу нее в городе масса. Фельетон С.М.Шевлякова (суд над Максимом Горьким) вызвал еще больше толков. Написан он отлично – особенно речь защитника, но в общем сводится к оправданию Горького. Надо сознаться, что мы начинаем говорить все свободнее и свободнее, и надо отдать справедливость командованию – оно нам нисколько не мешает.
С.Н.Резниченко (рассказывал Шевляков) проявляет гораздо больше беспокойства. Все боится, как бы мы не «ляпнули» лишнего и слишком решительно вмешивается в дела редакционной коллегии. Отношения между ним и коллегией явно натягиваются. Приходится в последнее время много работать по радиотелеграфу. Курс все расширяется и расширяется. Осталось всего 14 офицеров. Работают они довольно аккуратно, но сильнейшим образом сказывается отвычка от умственного труда.
У меня нет времени скучать, но порой все-таки грустно – особенно по вечерам. Тяжело совершенно не жить личной жизнью в течение многих лет.
Иногда хочется написать что-нибудь чисто беллетристическое, но не могу собраться с силами и выбрать момент.
11 июня.
Заседание, на котором должен был рассматриваться проект «Высших курсов и подготовительного отдела» опять не состоялось. Отложили на послезавтра. Я приглашен как один из инициаторов. Тянут, потянут...
12 июня.
Сегодня я должен был читать в лагере статью Шульгина, которая произвела огромное впечатление в городе. Перед самым началом сеанса генерал Витковский прислал полковника К.С. и запретил читать «1920 год». Оказывается, кто-то из гвардейцев, бывших в городе, «стал на дыбы» и подал рапорт относительно последнего сеанса. Еле полковнику Ряснянскому и мне удалось уговорить начдива.
Пришлось выпустить все яркое, что было в статье. Она очень обезличилась, но все-таки и в таком виде произвела сильное впечатление. Я всегда для проверки спрашиваю в таких случаях Г. Ему всего 19 лет, но он очень интеллигентный., вдумчивый юноша, недурно ориентируется в политических вопросах и искренне предан делу.
Живут сейчас в лагере, кажется, мирно и дружно. У нас в батарее из солдат остались почти одни вольноопределяющиеся. Отношения между ними и офицерами напоминают те, которые были в частях на Воронежском фронте в конце 1918 года.
Ночевал в батарее. Вечером долго гулял с Н. по передней линейке. Всякий раз, как его вижу, вспоминаю роковое 18 ноября 1918 года{52} и его немного сутулую фигуру с винтовкой в руках посреди занесенного снегом поля. Тогда 7–8 человек под командой поручика Гончарова ходили в контратаку против целого батальона (по меньшей мере) красных.
13 июня.
Днем у меня был длинный разговор с С.В.Резниченко. У него есть сильная тенденция распоряжаться самостоятельно делами «У.Г.» независимо от редакционной коллегии и, кроме того, пренеприятная манера играть в государственные тайны. У Земского союза есть целый ряд русских книг, вышедших за границей, но Р...ко невероятно боится, чтобы кто-нибудь (а в особенности контрразведка) что-нибудь относительно него не сказал, и книг от него не добьешься. Вышел уже крупный разговор между С.В. и Ряснянским. С своей стороны Шевляков на той же почве объявил было о своем выходе из редакционной коллегии, и еле удалось его уговорить. С.В.Резниченко получил какую-то крайне неприятную информацию насчет Сербии и передал ее комкору.
Вечером состоялось наконец собрание совета Высших курсов при моем участии. Сидели до позднего вечера и разбирали конкретный проект по пунктам. Для начала предположено открытие экономического отделения политехникума на 400 человек. Просили меня составить проект приказа по Корпусу, который предполагается представить генералу Кутепову. Проект должен носить декларативный характер.
