Текст книги "Дневник галлиполийца"
Автор книги: Николай Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
Ура – спасены... Давно я так не ценил жизнь, как бы она плоха ни была, как в этот момент. Донцы остановились. Я поблагодарил их и пошел пешком через мосты, мимо бесконечной колонны обозов, спешивших на Арабатскую стрелку. Кроме двух десятков местных офицеров, города никто не охранял, и было ясно, что одна проволока, без защитников, конницы не задержит.
Ночь была темная, мороз становился все сильнее и сильнее. Я совсем было выбился из сил, отошел в сторону от дороги, сел и сейчас же задремал. К счастью, наткнулись на меня летчики – добровольцы из брошенного эшелона – и разбудили. Если бы не они, вероятно, я бы в конце концов замерз (было уже градусов 15 мороза). Добрели вместе до хуторов, не то Счастливых, не то Веселых (что-то, во всяком случае, в названии радостное), верстах в 5–6 от города и забились в хату. У летчиков было много сала и колбасы, но от усталости я ничего не мог есть и, скорчившись, повалился около плиты. Лежал так несколько часов. В голове был какой-то кошмар. Брызнули мне в лицо кипящим салом (нечаянно, конечно), но не было воли переменить положение.
В ночном морозном воздухе, совсем, казалось, рядом, загрохотали тяжелые орудия. Все поднялись, выбежали из хаты. Звездочки неприятельских шрапнелей вспыхивали где-то близко от нас. Обозы рысью понеслись дальше по Арабатской стрелке. Я долго шел пешком – было слишком холодно. Потом устроился на подводе казака-астраханца, которого сам подвез днем, и доехал с ним до Чакрака. Было часа два ночи.
Утром 18 октября начался тяжелый поход через пустынную Арабатскую стрелку. Есть совершенно нечего. На восемьдесят с лишним верст три-четыре хатки. Проснулся утром в Чакраке совершенно разбитый. Нашелся один милый волноопределяющийся, который предложил мне кусок хлеба и половину своей банки консервов. Свет не без добрых людей...
Казак, который вез меня накануне, уехал вперед, пока я еще спал. Долго шел пешком один, пока не пристал к обозу одной из корниловских батарей. Достал кусок совершенно мерзлого хлеба, и, как ни пытался согреть его, ничего не вышло. Так и пришлось жевать нечто ледяное. Большую часть дороги шел пешком – мороз больше 10°, с обеих сторон море и, вдобавок, пронизывающий ветер.
Ночью... (несколько слов стерлось)... в маленький хутор... нетопленых комнатах набилось столько народу, что нельзя было повернуться. Когда часть обозов уехала и стало чуть свободнее, мы повалились на пол друг на друга. Хотя мне жестоко жали ноги какие-то бравые казаки, а в комнате, благодаря пробитой стене, температура была ниже нуля, но все-таки я заснул. Очнулся от холода часа в четыре ночи. Оказалось, что комната полна офицеров Сводного Гвардейского кавалерийского полка. Я представился, и ко мне отнеслись очень любезно. Утром с обозом гвардейцев добрался до Арабата...
На этом заканчивается уцелевший отрывок дневника, веденного в России. Возвращаясь на фронт, автор заболел болезнью Вейля (эпидемической желтухой) и принужден был остаться на батарейной базе вплоть до момента эвакуации.
На «Херсоне»
2 ноября.
Не помню, где я последний раз писал свой дневник, – кажется, в дико холодном номере «Астории» в Феодосии. Кроме нескольких листиков, мои записки погибли недалеко от Севастополя во время последнего отступления.
На обложке новой книжки – английская надпись: «Empire Reporting Book».
Пишу на «Херсоне», который полным ходом несет нас в Константинополь, а дальше... в Японию, Францию, Индию или еще куда – никто по-настоящему не знает. Мы уже так привыкли к самым невероятным приключениям, что и новое окончательное путешествие из России никого особенно не пугает и не изумляет.
А ведь если всмотреться глубже, то вряд ли в мировой истории найдется много зрелищ, равных по своему трагизму нашей эвакуации. Сто двенадцать тысяч{5} (так определяют общее количество уехавших) после трех лет непрерывной, тяжелой войны едут неизвестно куда и неизвестно на что...
Захотело ехать поразительно много солдат – это, пожалуй, самое удивительное, что есть в нашей эвакуации. Понятно, что едут почти все офицеры и добровольцы (у нас рискнули остаться К. и М.), но бросились грузиться на пароход и те, кому никакой опасности не угрожало. Доходило до смешного – является на наш «Херсон» грузиться какая-то команда. Кто такие? Оказывается – только что взятые на Перекопе красные. Без охраны, пешком прошли больше ста верст и лезут на пароход. Играет тут известную роль и стадное чувство – когда перед самым отходом из Севастополя прислали баржу и желающим предложили съехать обратно на берег, слезло человек двести и даже несколько офицеров. Но я думаю, что типичные Фильки в глубине души думают так: «офицерье» едет – значит, там, за морем, будет хорошо.
Тесно, и духота ужасная. Вчерашнюю ночь спал на палубе. Было довольно холодно, но бурка покойного Бодовского спасала. В темноте ярко светились многочисленные суда международной эскадры, мерцали редкие огни на тускло освещенных пароходах. Часов в 10 вечера подъехал начальник штаба флота и передал приказание – взять на буксир баржу, немедленно сниматься и идти в Босфор. Стало легче на душе – хотя мы и погрузились, но ходили нелепые слухи, что никто нас не принимает и генерал Слащев ведет переговоры о сдаче.
Подняли якорь{6}, заработала машина, и тихо поплыл мимо Херсонесский берег...
Сегодня целый день плывем по открытому морю. Тихо и тепло. Волны никакой нет. Благодаря этому доползут до Константинополя даже маленькие старые пароходики вроде колесного «Генерала Русского». Понемногу налаживается дело с продовольствием. Только хлеба совсем нет, зато много сахару, шоколаду и варенья.
Настроение удивительно единодушное – никто больше не желает воевать. Может быть, через некоторое время мы будем смотреть на вещи иначе, но сейчас все настолько измучены, что о возможности продолжения войны думают с ужасом. Ночую опять на палубе, среди солдат 2-го Дроздовского конного полка. Большая часть из них – бредовцы, к «загранице» уже привыкли, и полк едет почти полностью – около шестисот сабель.
3 ноября.
Сегодняшняя ночь была уже много теплее. Чувствуется, что идем на юг. Спать было ужасно неудобно. Теснота, давка, ругань, но все-таки лучше, чем в трюме, где совершенно невозможно дышать. О.Н., разминувшаяся в Севастополе с мужем, не выдерживает характера и по вечерам плачет.
Пароход слегка покачивало. Я лежал, закутавшись в бурку, и, кажется, с более тяжелым, чем когда-либо, чувством вспоминал убитых и умерших добровольцев. Непосредственно под моим влиянием много молодежи (в том числе и Сережа) поехало на эту войну, и почти все они погибли. Мне кажется, что мне не в чем себя упрекнуть. Я делал для них все, что мог, и, когда понадобилось, рисковал жизнью, леча их от тифа. Но все-таки тяжело... Особенно Васю и Соколова{7} забыть не могу.
Утром появились дельфины – говорят, это значит, что берег близко, но пока, кроме бесконечного розово-голубого под лучами восходящего солнца моря, ничего кругом не видно. В Константинополь должны прийти около четырех часов дня. В трюме появились доктора. Предлагают нуждающимся в госпитальном лечении остаться в Константинополе. Странно звучит латинская фраза – Questes diagnosis morbi, collega?
Пароход переполнен людьми (больше 6000 вместо 2800), а в то же время балласта в трюме почти нет и «Херсон» то и дело кренится то на один, то на другой борт. Тогда с капитанского мостика отдается команда «на правый... на левый борт», и вся толпа, теснясь и неизбежно ругаясь, переливается с одной стороны на другую. В Константинополе многие собираются остаться, но вряд ли им позволят сойти.
В три часа на горизонте появилась в синем тумане тонкая полоска Малоазиатского побережья. «Земля. Земля... Малая Азия».
Рядом со мной мрачный голос: «Черт с ней, с Малой Азией».
Подходим к Босфору. Серая, тусклая погода, но все-таки оба берега очень красивы. Лиственные деревья уже голые, но трава местами совсем зеленая. На фоне неба чернеют какие-то старинные укрепления. По обеим сторонам прохода – белые маяки. Виднеются деревушки с красными черепичными крышами. Множество лодок с рыболовами-турками.
– Селям-алейкюм, – кричат с парохода. – Алейкюм селям, – отвечают турки, с любопытством рассматривая переполненный зелеными шинелями «Херсон». Поднимаем на передней мачте французский флаг. Он долго не развертывается. В толпе офицеров и солдат острят: «Стыдится французский флаг подниматься на русском пароходе».
Грозно черневшая на вершине скалы зубчатая стена оказывается по мере приближения парохода развалинами крепости Калаки. Рядом с ней – современная, совершенно прозаическая батарея. Насколько можно судить, форты Босфора совершенно неприступны. Стоянка у карантина очень непродолжительная. Подходят катера с французами, англичанами и турками, играющими, по-видимому, чисто декоративную роль в своей собственной стране. Несколько вопросов – есть ли больные, раненые, мертвые, и мы, подняв якоря, «разворачиваемся» и идем дальше. Картина поразительно красивая и совсем нерусская – пинии, кипарисы, минареты и вперемежку с ними роскошные европейские виллы.
Темнеет, зажигаются бесчисленные огни, и мы, как зачарованные, любуемся картиной доброго старого времени – больше всего залитыми электрическим светом пароходами (значит, «уголь есть» и «лампочки не реквизированы»). Среди старинных башен Константинопольского предместья – опять-таки залитый электричеством громадный отель, снующие по берегу давно не виданные трамваи, какой-то ресторан, полный тропической зелени... Словом, перед нами вечерняя жизнь роскошного международного города, бесконечно далекого от наших кошмаров, и она производит прямо-таки подавляющее впечатление на солдат. Сначала слышались сокрушенные воздыхания: «Одни мы, дураки, шесть лет вшей кормим, а люди живут»... а потом все замолчали и любовались морем огней громадного города и таким же морем огней союзного флота на рейде. Огненной сказкой промелькнул Константинополь... вышли в Мраморное море и бросили якорь вблизи от Скутари.
4 ноября.
Ночью воспользовался тем, что дамы спали, и переменил белье, обмененное на большую плитку Cow's Milk Chocolate. С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком. В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет. Солдаты нервничают и злятся, но особенно никто не протестует – силой ведь никого на пароход не тянули. С утра «Херсон» осаждают «кардаши» на лодках, полных белого хлеба, громадных плиток шоколада, фруктов и других вкусных вещей. У большинства из нас, увы, только слюнки текут. Турки принимают лишь валюту и особенно охотно – русские серебряные рубли.
– Пакупай, пажалюста... шоколад... сардинка... русска водка...
День серенький. Константинополь из-за этого, вероятно, много проигрывает, но все-таки он замечательно красив. Прямо против парохода, но довольно далеко, – Айя-София. Слева от нее целый лес воздушно-тонких минаретов. Около «Херсона» то и дело появляются моторные и обыкновенные лодки со «старыми эмигрантами» – беженцами новороссийской эвакуации. Наша публика насмешливо кричит: «Привет спекулянтам!», но в общем настроение добродушное.
К вечеру бесконечные слухи концентрируются около отправления в Алжир. Я лично доволен – солнечная, горячая страна, во всяком случае лучше всяких Лемносов, Кипра и других болотистых{8} мест.
Поздно вечером на пароход привезли целую гору прекрасного белого хлеба и немедленно подкормили изголодавшуюся публику. Пришлось приблизительно по фунту хлеба на человека, и настроение сильно поднялось. Наш офицерский трюм удивительно неудачен по своему расположению – весь день тянется бесконечная очередь{9}, шум, крики, давка... Надо сказать, что офицеры изнервничались гораздо сильнее солдат.
5 ноября.
Приходится пользоваться уборной поздно ночью – часа в 3–4; днем надо простоять в очереди часа два-три. Порядку, вообще, довольно мало – слишком много начальства и, самое главное, слишком переполнен пароход (теперь выяснилось, что народу около 7000).
Стоим по-прежнему против начала Багдадской железной дороги (Гайдар-паша). Кругом нас – целый лес стекающихся из Крыма пароходов под русскими и французскими флагами. Между нами снуют шлюпки, катера. Тяжелораненых и больных сгружают с нашего соседа «Саратова» и скоро должны взять у нас. Много солдат хотело бы остаться в Константинополе, но я их усиленно от этого отговариваю. С остающихся, говорят, берут подписку об отказе от помощи, и в переполненном городе положение людей, совершенно не знающих языков, было бы жалким.
Днем получили первое официальное приказание – сдать оружие{10} (оставляются только шашки и револьверы офицерам). Солдатам было у нас положено передать свои шашки и револьверы офицерам, но делали они это крайне неохотно и многие бросили оружие в море. Положение получилось довольно странное – не то мы армия, не то мы не армия. Я взял себе шашку одного из разведчиков – отчасти на память, отчасти из чисто практических соображений – открывать консервы.
В 4 часа пришел на буксире «Георгий Победоносец» (в прошлом – знаменитый по первой революции «Князь Потемкин Таврический»).
Хотелось сегодня зарисовать панораму Константинополя, но хорошо рисующие люди отсоветовали – такая масса деталей в этом море крыш, минаретов и садов, что карандаш, особенно неопытный, не сможет выделить даже прелестных мечетей Азиатского города. Нужен был бы хороший стереоскопический аппарат. Сегодня совсем тепло, и, смотря на сады Гайдар-паши и зелень Принцевых островов, совсем забываешь о ноябре и недавних морозах на Арабатской стрелке.
Вечером был у нас, офицеров, долгий и горький разговор о нашей полной неспособности что бы то ни было организовать и о гибели множества лучших людей на Германской и гражданской войне.
6 ноября.
Судьба наша по-прежнему остается совершенно неопределенной, и десятки разнообразных, большею частью совершенно недостоверных слухов волнуют и без того изнервничавшуюся публику. Новая версия – сегодня идем на остров Лемнос. Там нас разгружают, моют, приводят в порядок и отправляют дальше. Наш вольноопределяющийся М., побывавший уже на Лемносе, рассказывает о жизни там форменные ужасы. Все-таки если выгрузка там только на время, то лучше поболтаться по острову, чем сидеть на пароходе. Вид Константинополя, при всей его красоте, уже немного наскучил. Кроме того, места здесь, видимо, не слишком-то спокойные. Вчера вечером со стороны Принцевых островов доносился грохот морских орудий и видны были вспышки. По слухам, это союзники обстреливали войска Кемаль-паши{11}. Неприятно, уехав так далеко, все еще слышать грохот войны.
Плохим я, видно, стал артиллеристом... Поручик Г. сегодня, несмотря на наши советы, съехал на берег. Некоторые из нас уже совершенно изнервничались. Боюсь, что все мы в конце перессоримся, если плавание в таких условиях продолжится еще несколько дней. Вчера кормили прилично, а сегодня форменная голодовка. Галеты, как теперь оказывается, были выданы на два дня. Мы их сразу поели и сегодня питаемся салом да вареньем без хлеба.
7 ноября.
Наконец-то наша судьба более или менее определилась – идем в Галлиполи. Долго ли будем там жить или поедем в Африку – неизвестно. Зато окончательно решено, что мы остаемся Русской армией. Каждая дивизия свертывается в бригаду{12}, регулярная конница образует одну дивизию, 2-й корпус совершенно расформировывается. Что касается жалования, то что-то, видимо, платить будут, но сколько именно – слухи самые разнообразные. Называют цифры от 180 до 1200 франков{13} (для офицеров). Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь особенно радовался такому обороту дела. Правда, оставаясь Армией, мы сохраняем определенное положение и кормить нас во всяком случае будут, но раз армия – значит, рано или поздно – война, а воевать сейчас никому не хочется. Читал вчера «Temps», «Presse du Soir», «Stamboul». Настроение гг. корреспондентов диаметрально противоположное нашему – страшно хотят воевать, особенно неугомонный Владимир Бурцев. Отношение к нам французов, видимо, действительно сочувственное. Наоборот, англичане, по слухам, всячески вставляют палки в колеса. Вчера, впрочем, на «Херсон» приехали какой-то англичанин и две чрезвычайно некрасивые мисс в автомобильных шубах. Хотели спуститься в трюм и раздать детям шоколад, но дошли только до люка. Оттуда в западноевропейские носы повеяло таким ароматом, что мисс поспешили удрать, передав шоколад нашему поручику Н.
В 10 часов утра снялись с якоря и вышли в Мраморное море. Я лежу в трюме и злюсь на распущенность наших офицеров. Дежурного назначить невозможно – все заболевают и не хотят ничего делать. О солдатах и говорить нечего – даже за обедом трудно кого-нибудь послать.
8 ноября.
Поздно ночью подошли к Галлиполи. Не могу выйти на палубу и посмотреть, так как ночью кто-то сбросил на пол мой бинокль, и теперь я буквально не знаю, что делать. Творится что-то неладное. Продуктов сегодня, кроме двух банок сгущенного молока и трех крошечных коробочек паштета, на всю батарею совсем не выдали. Офицеры усиленно толкуют о приказе генерала Кутепова (почему его, а не Врангеля?) – формировать из добровольцев одну дивизию пехоты и одну кавалерийскую, куда поступают исключительно добровольцы. Все остальные возвращаются в качестве беженцев в славянские страны. Что это за корпус, каковы его задачи, что будет с остальными – ничего неизвестно. Около 12 часов дня по трюмам прочтен приказ – исполнять только распоряжения, исходящие от генерала Туркула{14}, и никаких больше распоряжений не исполнять. Что сей сон значит, когда на борту комкор, генерал Писарев{15}, – не понимаю.
Утверждают даже, что Туркул только что арестовал начальника штаба корпуса, за что – тоже неизвестно. Генерал Туркул в приказе по кораблю объявил, что выгружаются все и немедленно. С палубы слышны взрывы – «ура»{16}. Немного вспоминается 1917 год – больно у всех поднялось настроение.
Кроме большого количества варенья, не ел ничего.
9 ноября.
Продолжается прежняя голодовка. Сегодня дали по одной галете и по 1/16 фунта хлеба. Нашу батарею еще поддерживает сало (роздали последнее) и варенье (тоже кончили сегодня).
На «Саратове» двое уже застрелились на почве голода, а троих якобы расстреляли за попытку военного мятежа (тоже из-за голода){17}. Наши офицеры становятся все более и более несносными – большинство не справляется с голодом и идут постоянные мелочные ссоры. О.Н. невозможно невоздержана на язык и вносит много беспокойства. Один подполковник Б. ровен и выдержан, как всегда.
Началась вчера выгрузка, но идет очень медленно из-за недостатка лодок. Городишко очень маленький, наполовину разбитый. Выгрузившиеся части будут ночевать в полуразрушенной мечети.
10 ноября.
6 ч. утра. Темно и на ветру холодно. Стою в очереди за кипятком. Палуба завалена скрюченными телами спящих людей. Монотонно шипит пар в трубе, тускло светит электричество. В темноте мерцают огоньки «Саратова», «Крыма» и других транспортов, стоящих поблизости. И на каждом из них те же измученные, изголодавшиеся люди, не знающие, что их ожидает впереди.
Снова слезы подступают к горлу. Из-за воспоминаний и тесноты я не мог спать, вышел на свежий воздух, но и тут они меня преследуют. Встает в памяти прошлая зима, зеркальная гладь скованного льдом Дона. В голубом тумане виднеется далекий Ростов. И кругом – все те, кто теперь давно уже навеки успокоились в могиле. Юнкер Сидоренко – горячий, увлекающийся, но прекрасно дисциплинированный и до фанатизма упорный человек. Тихий, застенчивый, неловкий гимназист Гурьев. Иванов, так же тихо умерший, как тихо он жил. Вечно веселый, краснощекий Коля Соколов – ему оторвало голову на мельнице в Фридрихсфельде. Атаки Буденного на Кулишевку...{18} Разбитая, точно высосанный апельсин, голова ездового, кости, торчащие из сапога раненого реалиста Жоры Б. Кошмары кубанского отступления... В период горячих боев как-то не замечалось того, что принято называть «ужасами войны», а теперь эти ужасы все сильнее и сильнее чувствуются.
Думаю, что из всех предполагаемых формирований ничего не выйдет. Старые офицеры – добровольцы и солдаты, как интеллигентные, так и простые, – в один голос говорят, что разбегутся куда глаза глядят, если только дело запахнет новой войной.
11 ноября.
Ни разу еще голод так сильно не чувствовался, как сегодня. С утра не дали ничего, кроме 1/16 фунта хлеба. По кружке супа выдали только около 4 часов. В результате я так ослабел, что не мог подняться с койки до самого обеда. Голова горит, виски сжимает точно железным обручем. В горле пересохло, и мысли порой путаются. Кроме того, появилось что-то вроде слуховых галлюцинаций: несколько раз я ясно слышал ружейные залпы и отдельные выстрелы. На самом деле никто не стрелял. Солдаты, по-моему, очень терпеливо переносят голод. Осунулись многие страшно. Целый день лежат на нарах и воюют со вшами, которых из-за грязи и тесноты расплодилось невероятное количество. В нашем офицерском трюме много стеснения вносят дамы, не пожелавшие ехать в трюме, специально отведенном для женщин. Однако, благодаря продолжительному путешествию, офицеры уже совершенно перестали обращать внимание на их присутствие и по вечерам бесцеремонно раздеваются.
Что делается на берегу, толком никто не знает. Уверяют, что из-за отсутствия помещений и голодовки солдаты чуть не сотнями убегают в соседние славянские страны. Кроме того, голодные марковцы разграбили склад, и шесть человек за это расстреляно{19}.
Наше начальство остается верным самому себе. Штабы, насколько можно судить, чрезвычайно мало заботятся о всех нас. Штабные великолепно разместились с семьями в своих комфортабельных каютах и пьянствуют аккуратно каждый день.
Очень характерно, что ни один генерал не полюбопытствовал зайти в трюмы и посмотреть, как разместились войска{20}. Лишний раз припоминается: «Нельзя вливать вино новое в мехи старые».
12 ноября.
Всевозможные противоречивые распоряжения сыплются градом. То мы выгружаемся, то не выгружаемся, и, самое главное, никто не считает нужным ознакомить нас, офицеров, с положением вещей. Генерал сегодня наговорил Ш. (подполковник нашей батареи) дерзостей и в заключение патетически воскликнул: «Пора подумать о родине». Ш. напомнил генералу, что африканские колонии, да и здешние места тоже, вряд ли являются для нас родиной.
С довольствием немного лучше. Вместо 1/16 хлеба получили по 1/4 и по половине галеты.
Приемы обращения с турками у союзников очень свирепые. Сегодня стою на палубе – вдруг выстрел с миноносца. Снаряд лег у азиатского берега перед носом какой-то шлюпки. Она продолжает на всех парусах идти дальше. Очередь из двух орудий – снаряды ложатся у самой лодки, она круто поворачивает и направляется к миноносцу. Навстречу ей выходит французская шлюпка, берет турок на буксир и тянет к своему кораблю. Кажется, в конце концов французы их отпустили, но, во всяком случае, манеры обращаться с местным населением у них решительные. В результате среди турок чрезвычайно популярны большевики. К нам они относятся хорошо, но, кажется, это потому, что в простоте душевной они всех русских считают большевиками.
