Текст книги "Горький мед"

Автор книги: Николай Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Скоро в этой беспорядочной толчее образовался центр, где в тесном чреве толпы на пятачке плясала Юлька. Весь вечер она пила бокал за бокалом, но не пьянела, а только мрачным неотрывным взглядом смотрела на молодых. И вот теперь, словно сорвавшись, кинулась в пляску. В своем фирменно-джинсовом костюме со множеством молний, заклепок и фирменных блях, со вздыбленной прической из черных, мелко завитых волос, она в каком-то конвульсивном экстазе дергалась под музыку, извиваясь, выламываясь всем телом, словно музыка терзала ее. Молодежь подбадривала, подзаводила ее дружными в такт хлопками, а гости постарше качали головами: «Юлька-то, сатана, что делает! Огневая девка!..» Жорка, пьяный, краснорожий, сбросив свой черный жениховский пиджак и распустив галстук, пробился к ней из общего круга танцующих и, сначала качаясь на полусогнутых, азартно прихлопывал в ладоши, а потом и сам задергался вместе с ней.

8

Но не все еще гости гуляли на свадьбе. В самый разгар веселья, часов в десять вечера, перед домом Гуртовых на Пролетарской затормозила светлая «Волга» с шашечками. Из такси вышли Геннадий, двоюродный брат Марии, и жена его Вера. В руках она держала пышный букет белых роз.

– О, да тут пыль столбом! – закричал Геннадий, входя с женой во двор. – Принимайте гостей! А где молодые?..

Их появление было так неожиданно, что танцоры остановились. Да и музыка кстати оборвалась – кассета кончилась. На новых гостей смотрели как-то странно, молчаливо и выжидающе.

– Да вы что, своих не узнаете? – расплылся в улыбке Геннадий. – И, увидев в толпе Кирилла, помахал ему рукой. – Салют!.. А мы вот опоздали – Аэрофлот подвел. Зато с такси повезло, с ходу поймали… А что вы так смотрите? – обвел он глазами окружающих и невольно осмотрел свой костюм, оглянулся на жену.

Подвернувшийся тут же Копысов торопливо пошел ему навстречу с протянутой рукой:

– Здравствуйте, здравствуйте! Милости просим. Давно вас ждем.

Пожав Геннадию руку, он быстро увлек его в дом вместе с Верой. Но повел не в комнаты к накрытым столам, а на веранду, где, густо надымив, курили человек пять мужиков. И эти на веранде как-то странно смотрели на Геннадия, будто он явился к ним нежданным или не туда попал.

– Тут нужны уточнения, – непонятно бормотал встретивший его Копысов. – Здесь такие дела…

Геннадий обнял вошедшего следом Кирилла.

– Рад тебя видеть. А где Мария? Иван где? Что-то молодых не вижу. Где вы их прячете?..

Но Кирилл вдруг уткнулся ему в плечо и заплакал.

– Да ты что! – поразился Геннадий. – Что с тобой? Смотрю, ты уже хорошо поддал.

Жена его, интеллигентная и миловидная женщина, стояла рядом с немного растерянной полуулыбкой, держа в руках букет роз.

– Нету Ивана, нету его, Гена-а!.. – пьяно всхлипнул и затрясся Кирилл. – Ушел Иван, ушел от нас!.. Погиб!.. – Он буквально повис на шее Геннадия, содрогаясь от рыданий так, что тому пришлось за талию поддержать его.

– Да ты что! Что ты мелешь?.. – говорил Геннадий. Улыбка сошла с его лица. Недоверчиво, почти враждебно он оглядел этих окруживших его незнакомых людей на веранде. – Что у вас тут происходит?..

– Не просто, не так все просто… Да, сложная ситуация, – бормотал стоящий рядом Копысов. – Успокойся, кум, успокойся!.. Дай людям присесть с дороги, – говорил он, уводя Кирилла и усаживая в угол. – На, выпей, – подал ему стакан воды.

Геннадий и Вера с настороженными лицами сели на стоявшие у двери табуретки. Свой роскошный букет Вера положила на колени. За широким темным окном веранды после короткого перерыва снова заиграла музыка, но уже немного потише.

Стуча зубами о край стакана, Кирилл мелкими глотками пил воду, с трудом заглатывая ее. Слезы текли по его сморщенному лицу, мешаясь на подбородке с водой, льющейся через край стакана.

– Мария где? – уже начиная понимать, спросил Геннадий.

– Там, – вяло махнул рукой Кирилл. – Дома осталась с ним…

– А вы, значит, здесь веселитесь? – обвел их глазами Геннадий. Его тонкое породистое лицо потемнело, уголки крепко сжатого рта нервно вздрагивали.

– Не все так просто. Тут надо понять… – увещевающе заговорил Копысов. – Глупая молодежь, – он кивнул на окно, за которым гремело «Парижское танго». – Она веселится… Глупые еще, чего с них взять?.. А нам уж какое веселье… Все так неожиданно случилось. Поехал вчера утром в город, и вот разбился… Ирония судьбы, так сказать… Никто не знал, никого не успели предупредить. Люди собрались на свадьбу… Если бы на день раньше, – начал Копысов и осекся. – Если б раньше знать-то…

– Подвел, значит, покойничек! – гневно дыша, сказал Геннадий. – Нехорошо поступил, подвел коллектив…

– Не в том смысле, – с достоинством возразил Копысов. – Тут надо не так понимать…

– А как же понимать?! – вскинулся Геннадий. – Вы что, не могли на месяц-другой свадьбу отложить? Хоть бы сороковины сначала справили. Вы что, ополоумели здесь все?..

– Не надо ругаться, – тихо, убеждающе сказал Копысов. – Здесь надо понять. Войти, так сказать, в положение. Вы же не в курсе, какая здесь ситуация, не знаете местных условий, обычаев.

– Ни хрена себе! – даже привстал Геннадий. – Обычаев я не знаю… Ты представляешь, какие здесь обычаи завелись? – обернулся он к жене. – С ума сойти можно!..

Вера давно уже отложила свой роскошный букет на подоконник и сидела ссутулясь, скорбно подпирая щеку рукой. Лицо ее сделалось усталым, и теперь видно было, что красивая и нарядная женщина эта уже немолода.

– Да как же вам в голову взбрело в такой момент свадьбу играть?! – потрясенно и гневно допытывался Геннадий. – Как люди-то согласились? Неужели никто слова против не сказал?..

Мужики на веранде молчали, сосредоточенно куря. Они внимательно слушали, но не вмешивались в этот спор. Подошли и встали в дверях еще несколько гостей, вышедших покурить, в том числе и две женщины с сигаретами.

– Вот вы интеллигентный человек, – криво усмехаясь, сказал Копысов. – Я слышал, даже кандидат наук, если не ошибаюсь, а простых вещей не понимаете. Теперь ведь не прежние времена, когда каждый в селе друг дружку до седьмого колена знал. Я сам вон через три дома от Калинкиных живу в пятиэтажке, а познакомились только перед свадьбой. Тут мало кто Ивана знал…

– Ах, вот как! – вскинулся опять Геннадий. – Так вот вы какие, Гуртовые!.. Интересная у нас родня завелась, – обернулся он к жене. – Человек умер, а у них пир горой. Лишь бы не свой, значит. Так, что ли?!. А горе близких? Вы же надругались над ним!

Он вспомнил вдруг и сам о куреве, нервно зашарил по карманам, достал мятую пачку «Явы», сунул сигарету в рот. Опять зашарил по карманам в поисках спичек. Копысов быстро достал красивую никелированную зажигалку, выщелкнул голубой язычок пламени и протянул Геннадию, прикрывая от сквозняка левой рукой. Геннадий поморщился и, смяв в кулаке сигарету, отбросил ее в сторону. Копысов усмехнулся, погасил зажигалку и спрятал в карман.

За окном танцевальную музыку уже давно сменила Алла Пугачева. «Жизнь невозможно повернуть назад, – убежденно пела она. – И время не на миг не остановишь!..»

– Нельзя же так! – горячился Геннадий, обращаясь уже не к Копысову, а ко всем сидящим здесь. – Ведь тут всё, всё должно отступить! Ведь жизнь человека оборвалась. Неужели не понимаете?..

– Откуда у нас понятие? – делаясь вдруг пьяноватым, усмехнулся Копысов. – Мы люди темные, в столицах не обучались, лаптем щи хлебаем, – подмигнул он мужикам. – Только ведь и до нас кое-что доходит. Телевизор смотрим, радио слушаем, развиваемся помаленьку… Старые обряды везде устарели, теперь новые обряды вводятся. Диалектика, так сказать, закон отрицания отрицания… Удивляюсь я вам, – польщенный молчаливой поддержкой слушателей, сказал он. – Всю жизнь учитесь, а простых вещей не разумеете. Поближе к жизни надо быть, поближе к народу…

– Диалектика?.. – переспросил Геннадий, внимательно вглядываясь в него. – Диалектика, значит…

– Да ты не спорь с ним, – с пьяной фамильярностью сказал Геннадию один из мужиков. – Он у нас кого хошь переспорит, он такой…

Это прозвучало насмешливо и покровительственно, будто намек, что он со своей ученостью проигрывает в споре и лучше бы ему не позориться дальше. Но Геннадий только взвился от этих слов.

– Да вы что?! Для вас есть хоть что-нибудь святое? Во что ж вы веруете, что уважаете?..

– Ишь ты, о вере заговорил, – засмеялся тот же пьяный мужик. – Ты бы нам лучше лекцию атеистическую прочитал, если ты столичный кандидат. А то о вере толкует. То-то, я смотрю, интеллигенция наша длинные волосы да бороды поотращивала – от попов не отличишь.

– Если разобраться, – уверенно заявил Копысов, – старые обычаи связаны с суеверием, с религией. А кто нынче верят? Одни старые бабки. Сейчас попросту, без суеверий все делается. Умер человек – ну, значит, нет его. Нигде нет, ни здесь, ни там… Ну, горе, конечно, кто говорит. Ближние родственники убиваются. А остальные приходят больше выпить на поминках да пообщаться. Скажи, что без выпивки дело будет – мало кто и на похороны придет.

– Черт знает что! Смердяковщина какая-то! – пожал плечами, обращаясь к жене, Геннадий. – Удивительный тип! Этакий прагматик из толпы.

– Я не знаю, какой я там прагматик или математик, – обидчиво ответил Копысов. – Но я всякой этой туфты, – он неопределенно покрутил в воздухе растопыренными пальцами, – не люблю… – И опять трезвея, пронзительно глянув льдистыми своими глазками, заявил: – Мы ученых слов не знаем, но и похороним и поженим как надо. Без туфты, а все сделаем. Так-то, дорогой товарищ!

– Ну, я вам не товарищ! – огрызнулся кандидат.

– Напрасно брезгуете, напрасно… Мы, если разобраться, может, не хуже вас…

Тут распахнулась дверь, на веранду шагнул с подносом в руках элегантный, во фраке с «бабочкой», все с тем же безупречным пробором ресторанный официант. На подносе густо стояли вазочки с мороженым и бокалы с напитками.

– Это что такое? – опешил Геннадий.

– Прошу! Пломбир, крем-брюле… Шампанское, апельсиновый сок, – профессиональным любезным тоном предлагал официант, обнося гостей десертом.

Мужики дружно начали гасить окурки, давя их в пепельнице корявыми пальцами, а после разобрали вазочки и запотевшие фужеры с шампанским.

– О, времена, о правы! – отмахнувшись от мороженого, повернулся к жене Геннадий.

– А что, наше время – хорошее время, – облизывая ложечку, сказал один из гостей. – Мы своим временем довольны.

– Нынче красиво жить не запретишь! – хохотнул ему в тон другой.

– Черт знает что! – пожал плечами Геннадий. – Куда мы попали? Прямо как у Брейгеля – то ли мещанская свадьба, то ли пир Валтасара…

Он продолжал возмущаться, негодовать, но с ним уже никто не спорил и никто его не слушал, кроме грустной жены с ненужным букетом в руках.

9

Убежав из-за свадебного стола, Люба заперлась в темной спальне. Жорка постучался было к ней, но она крикнула из-за двери: «Уйди!» – и он, потоптавшись немного, ушел к ребятам во двор. Сжавшись в комок, словно прячась ото всех, она забилась в угол между кроватью и платяным шкафом. Какой-то особый запах витал здесь в спальне, и она не сразу поняла, что это пахнет свежим лаком и полировкой новый арабский гарнитур, который Дора Павловна уступила им на их брачную ночь. Половину комнаты занимала широченная кровать с инкрустациями, рядом, до самого потолка, громоздился шкаф с антресолью, а напротив оловянно мерцал в темноте трельяж с туалетным столиком. От этих вещей и исходил этот странный запах, который был неприятен ей, усиливая тошноту. Но деваться некуда. Дом полон гостей, а видеть их было еще противнее.

Забившись в этот темный угол в доме Гуртовых, где отовсюду доносились голоса подвыпивших гостей, она чувствовала себя так, словно во всем мире была одна. Еще вчера она понятия не имела, что такое одиночество. Рядом с ней было так много родных и близких людей – и мать, и отец, и Жорка, и множество подружек и просто знакомых в поселке, – что, если бы она и захотела представить себя одинокой, у нее бы ничего не вышло. И вот все осталось по-прежнему, нет только отца – и вся ее жизнь перевернулась. Сама еще не сознавая этого, она страшно повзрослела за этот день – и все вокруг стало иным. Вся прежняя жизнь словно бы обломилась и сразу же ушла в далекое прошлое – а впереди разверзлась иная жизнь, безжалостная и горькая прямо с порога. И все то, что окружало ее в прежней жизни, в этой новой стало иным: близкое стало далеким, родное – чужим…

Даже с матерью горе не соединило, а разделило ее. Мать все время была рядом, но в неотступной людской суете им ни разу не удалось сойтись, обняться, поплакать вместе – и в этом тоже было что-то ужасное, чего раньше не бывало и быть не могло.

Со вчерашнего дня будто сломался правильный ход ее жизни, что-то путаное, ужасное, темное подхватило и понесло ее. Люди были кругом, много людей, но в безнадежном ее отчаянии никто не мог ей помочь. Лишь однажды в ней что-то встрепенулось с надеждой. Это днем, когда раздались гудки и ей сказали, что Жора за ней приехал. Ей почудилось, он явился за тем, чтобы спасти ее, защитить, увезти от этого кошмара. Как она могла забыть, что есть еще надежда, есть он, ее жених, ее муж, который станет защитой, с которым ведь не страшно было на улице в самую темную ночь никогда. Но, увидев его среди других парней возле свадебной машины, увидев жалкого, опухшего со вчерашнего перепоя и не протрезвевшего еще до конца, она вдруг с ужасом повяла, что ошиблась, что Жорка не тот, совсем не тот, к кому с надеждой устремилась она. Глядя по-телячьи глуповато, он забормотал растерянно: «Вот не повезло-то, а?.. Дядь Вань-то… Вот же невезуха!..» – и больше ничего не смог ей сказать. Все стремительно и неотвратимо менялось вокруг нее в опрокинувшемся мире, и в безысходности она покорилась, больше не надеясь ни на что. И, стоя в загсе перед этой женщиной с лентой через плечо, почти теряя сознание от слабости, ощущая в груди то томящий жар, то ледяной холод, она не протестовала, все терпела как неизбежное, хотя уже не понимала, зачем рядом с ней этот парень, с которым она несколько раз танцевала в клубе, который ее провожал, развлекал хохмами, но которого она почти не знает и который не нужен ей. Все отныне шло путано и нелепо – из загса ее увезли вместе с этим парнем в чужой дом, где собралось есть и пить множество народу. За столом она не пила и Жорку попросила не пить, но он выпил первый бокал шампанского, сказав, что неудобно перед гостями, а потом с дружками нарезался водки, которую они, перемигиваясь, подливали ему в бокал с шампанским под столом. Она видела, но ей было уже все равно. А потом началась тошнота…

В полночь, когда музыка уже утихла и веселье в доме чуть улеглось, хотя пьяный гомон оставшихся ночевать гостей еще доносился, Жорка постучал в дверь. Он стучал и бубнил до тех пор, пока Люба не открыла.

– Ну, чего… чего ты, Любистик? – ласково забормотал он, пытаясь обнять. Он был пьян вдребезги.

– Не смей меня так называть! – взвизгнула она. – Ты… ты!.. – она хотела бросить ему в лицо что-то оскорбительное, но новый приступ тошноты спутал мысли, заставил стиснуть зубы.

– Я понимаю, переживаешь… – забормотал Жорка. – Эх, дядь Вань, дядь Вань!.. Вот невезуха!.. – Он пьяно помотал головой, пригорюнившись. – Это же надо, а!..

На этом он иссяк, только мотал головой и вздыхал. Потом двинулся нетвердой походкой к кровати, сел на нее. Мягкий арабский матрас сильно прогнулся под ним, скрипнув пружинами… Жорка слегка покачался на нем, удивляясь его упругости.

– Не фига себе ложе! – приговаривал он. – Ты посмотри, какую кровать маман отхватила!.. – И, продолжая слегка подпрыгивать на пружинах, с пьяной ухмылкой хлопнул рядом с собой. – Иди сюда, обновим…

Тошнота усиливалась, страшно хотелось пить. Люба подошла к туалетному столику, на котором был поднос с бутылками, налила себе минеральной воды, с жадностью сделала два глотка. Жорка поднялся и сзади крепко обнял ее за талию.

– Пойдем спать, Любистик, – дыша перегаром, зашептал он. – Обновим матрас…

Его рука неловко зашарила по ее животу, по груди, возбудившись, он потянул ее на кровать. Падая, Люба вывернулась и с ненавистью, с ожесточением, не глядя, наотмашь ударила его по лицу. Жорка от неожиданности выпустил ее. Из носу у него показалась кровь. Он машинально слизывал ее с ошеломленным видом. Потом взял со спинки кровати свадебное полотенце с петухами, приложил к лицу. На полотенце расплылись неровные красные пятна.

Забившись в своем углу, Люба с каким-то странным напряженным интересом следила за ним: что он сейчас сделает?.. Он остановил кровь, потом, смочив кончик полотенца, вытер лицо перед зеркалом.

– Ну, ты сильна, – пьяно усмехнулся он. – Вон как губа распухла! – Он попытался вывернуть себе губу и рассмотреть ее изнутри в зеркало. Потом успокоился, даже повеселел. Налил ей и себе шампанского – бутылка стояла там же, на туалетном столике. – На, хлебни! – протянул.

Она отрицательно покачала головой, все с тем же странным ожиданием глядя на него. Он отхлебнул из своего бокала, поморщился.

– Щиплет, – пожаловался, указывая на распухшую губу. Нашел там же на подносе соломинку, и стал пить через нее правым, неразбитым углом рта. – А так нормально, не щиплет… – И, довольный, с бокалом и соломинкой, сел прямо на пол, на ковер.

Чтобы не видеть и не слышать ничего, она упала на кровать, и, стиснув зубы от ужасной тошноты, накрыла голову подушкой.

Когда она очнулась и открыла глаза, в доме было тихо. Лишь из кухни доносилось звяканье тарелок и шум льющейся воды – там мыли посуду. Жорка спал на полу одетый, скорчившись и пьяно причмокивая во сне распухшими губами. Где-то далеко прокричал первый в предутренней тишине петух.

Она не спала – скорее была без сознания. И теперь очнулась – с бьющимся сердцем, с блуждающим взглядом. В страшной тревоге и сумятице метались мысли в голове. «Скорей, скорей!.. – исступленно бормотала она. – Папка! Где он?.. Он дома. Надо к нему!..» Она бросилась к двери, но вдруг увидела в зеркале себя в белом платье, фате и остановилась с расширившимся взором. Резко сдернула фату, выхватила шпильки – распущенные волосы упали, рассыпались по плечам. Стуча зубами от знобящего нетерпения, стала лихорадочно снимать платье. Непривычные новые крючки и пуговицы не поддавались, выскальзывали из пальцев. Она торопливо расстегивала, а где и с треском рвала их, торопясь поскорее освободиться от этого душившего ее платья. Что-то мешало на шее – она рванула и, увидев сверкнувшую в ладони, словно змейка, золотую цепочку, с отвращением бросила ее на пол. Морщась, стянула с пальца и выбросила тесное кольцо.

Крадучись, она открыла дверь, но, увидев в соседней комнате заваленные объедками столы и двух пьяных мужиков, голова к голове бубнивших о чем-то за ближним столом, быстро захлопнула. Бросилась к окну. Распахнула обе створки, вскочила на подоконник и выпрыгнула, не раздумывая, в непроглядную ночную темень.

Мария вздрогнула от звонка, резко прозвучавшего в мертвой ночной тишине. Одна из старушек, сидевших на кухне, зашаркала к двери открывать.

Стукнула наружная дверь, потом распахнулась дверь в залу, и от порыва воздуха затрепетали свечи, заметались тени по потолку, Люба стояла на пороге растрепанная, в испачканном и разорванном свадебном платье, бледная, с безумно расширенными глазами. «Па-а-апка, родной, я пришла!..» – протяжно выкрикнула она и, захлебываясь, содрогаясь в страшных рыданиях, от которых затрепетали по краям гроба оплывшие, догорающие бледными огоньками свечи, упала отцу на грудь.

10

Меня не было на той свадьбе, не был я и на похоронах. Мне прислали телеграмму, но я был в отъезде и вернулся в Москву лишь в самом конце октября. Я мало знал Ивана, редко виделся с ним, но смерть его меня опечалила! А узнав из коротенького письма Марии, что свадьбу сыграли тогда же, поначалу просто ничего не понял – решил, что по случайному совпадению свадьба состоялась накануне.

Года через полтора ранней весной я оказался в родных краях и заехал ненадолго в Мамоново. Здесь я и узнал от людей подробности этой истории, составил себе представление о ней. История эта к тому времени уже подзабылась, но чувствовалось, что прежде о ней много говорили, что сложилось уже готовое мнение обо всем. Жалели Марию, но и Гуртовым сочувствовали тоже: шутка ли, столько трат, столько хлопот, а из-за нелепой гибели свата все пошло прахом, все сорвалось. Многие осуждали эту свадьбу над гробом, но не было ясности, кто виноват. Некоторые в поселке даже остались в убеждении, что это Мария не захотела отменить свадьбу, боялась, как бы дочка без Жорки не осталась. «Ребенок-то недоношенный, на восьмой месяц народился», – понизив голос, сообщали они. Кирилла осуждали, помня, как он все суетился на свадьбе, неспроста старался всем угодить. А Дору Павловну никто не судил – все помнили, с каким скорбным лицом она сидела на этой свадьбе, как убивалась на похоронах. Очень Любу жалели, но таким тоном, что, дескать, уж такая она несчастная, невезучая, так, видно, на роду ей написано.

Жизнь у них с Жоркой не заладилась. Беременность протекала тяжело, и Люба все время была мрачной, раздражительной. Появились у нее и странности. По ночам во сне она страшно кричала и в беспамятстве звала отца. Ее уговаривали, даже стыдили: «Ты о ребенке подумай, тебе рожать». Но это не помогало. Однажды не углядели, и она за полночь по морозу в одной рубашке и босиком побежала домой с криком: «Папка, я к тебе!..»

Боялись за нее, за ребенка, но ничего обошлось. И роды прошли легко, и молока было достаточно. Мальчишка оказался на удивление, крепенький и живой. Похож оказался на покойного деда. Вздохнули с облегчением, думали, что теперь-то она забудет горе, поправится, помягчает к мужу, к его семье. И вправду ночные плачи, истерики сразу прекратились, лицо прояснилось, даже улыбалась иной раз, глядя на ребенка. Но к мужу и Гуртовым теплее не стала: сдвигала брови, и глаза холодели, лишь только приближались к ней. К ребенку не подпускала – лицо ее кривилось страдальчески, когда те брали внучонка на руки.

В полгода перестала кормить грудью (молоко кончилось), а на следующий день без всяких объяснений ушла с ребенком в дом к матери, потребовала развода. Гуртовые приходили разбираться, упрашивали вернуться – она запиралась от них. Мать плакала, свои родственники все уговаривали – ни в какую! В конце концов Гуртовые пришли договариваться о разделе. Вернули приданое, а из денег, подаренных молодым на свадьбу, лишь четверть, поскольку Люба не работала, а декретных мало получила. Если есть претензии, сказала при этом Дора Павловна, то она готовы и больше отдать, на что Мария торопливо ответила, что нет, никаких претензий быть не может – она чувствовала себя виноватой за дочь и старалась всячески угодить Гуртовым. Дора Павловна оставила внуку импортный трикотажный костюмчик, купленный на вырост. Уходя, она плакала, причитала над ним.

Все это рассказали мне словоохотливые родственники и соседи, с которыми я не виделся давненько уже. Многие из наших сочувствовали Гуртовым: мол, хотели сохранить семью, а Любу осуждали – нельзя же так эгоистично вести себя. От них я узнал, что вскоре после этого Жорка сошелся с Юлькой, которая давно уже живет у Гуртовых, и на днях готовят новую свадьбу. Юлька и в торжестве своем все никак не могла простить Любе первой свадьбы, хаяла ее в пересудах. «Худая она, квелая. А после того совсем высохла как щепка. Негодная она в постели, вот Жорка ее и бросил. Понял, что не на ту польстился», – сообщала она подружкам по секрету. Ее осаживали, даже стыдили, но, посудачив, люди соглашались со вздохом, что крепкотелая Юлька как-то больше подходит мордатому Жорке, вместе они как-то больше личат.

Зашел я проведать и Марию. Она была здорова, бодра, но показалась мне сильно сдавшей за те несколько лет, что мы не виделись. Дома у нее все блистало чистотой и порядком, но без Ивана дом казался пустым…

Любу я не застал. Она уехала накануне в город, где подыскивала работу и жилье, чтобы потом взять ребенка к себе. Мать упрашивала ее, отговаривала, но она поставила на своем, заявив, что хоть на Сахалин завербуется, а в Мамонове жить не будет. Уехала без определенных планов и без всяких причин – просто все ей здесь опротивело, и родственники тоже. «Не понимаю я ее, – жаловалась Мария. – Чего она на родных-то так осердилась? Какие они ни есть, а все родня, все в случае чего помогут… Они, говорит, нехорошо живут, неправильно. Живут как умеют, как все живут. Звала и меня с собой: продай дом и уедем. Да куда ж мне без своего дома, без хозяйства – приросла тут… Очень уж она тоскует по отцу, очень убивается. И сына Иваном записала, хоть Гуртовые хотели назвать Аркадием. Тоже целое дело было!..»

Я спросил, отчего не поладили с Жоркой. «Не говорит ничего. Да небось и сама не знает. Парень он видный, неглупый. До женитьбы еще погуливал, а после бросил сразу. В дело втянулся, добычливый такой. От девок отбою нет. Вон уж с другой сошелся, слыхали небось…»

Маленький Ванюшка спал в другой комнате. Я попросил Марию показать его. Мы тихо открыли дверь. Розовый пухлый младенец спал в кроватке с соской во рту. Он и вправду походил на Ивана, такой же лобастенький. Почувствовав наше присутствие, ребенок шевельнулся, затеребил пухлыми губами соску и улыбнулся во сне…

Давно я не был в родном Мамонове, и теперь во многом не узнавал его. Село наше старинное, казацкое. Еще в XVI веке, как сказано в источниках, беглые крестьяне создали на реке Яик свою вольную полувоенную общину. Их стали называть казаками, что в переводе с тюркского означает вольный, свободный человек. Казачество не знало крепостного гнета. Народ здесь испокон веку жил смелый, волевой, предприимчивый.

Село наше Мамоново среди других считалось богатым селом. Здесь бывали большие ярмарки, шла бойкая торговля с Прикаспием. Туда везли хлеб, оттуда рыбу: осетров, севрюгу, белорыбицу. От тех времен осталась посреди села белокаменная шатровая церковь с высокой колокольней, редкой для села громадности и благолепия, превращенная в двадцатых годах в склад, а ныне пустующая в ожидании давно обещанной реставрации.

Пшеница здесь на южноуральских черноземах хорошо родила, скота много держали – до войны еще было в колхозе большое стадо. Потом поблизости нашли нефть и газ, колхозные земли и пастбища ушли под вышки и компрессорные станции. Большинство земляков теперь работает на газодобыче, а кто и на химкомбинате, в город ездят за тридцать километров туда и обратно.

Город, который раньше считался далеко, теперь, благодаря автобусному сообщению, приблизился. Да и расширяется он именно в вашу сторону. Теперь в ясный день на горизонте видны даже заводские дымы, а по ночам небо в той стороне чуть подсвечено каким-то призрачным фосфорическим сиянием.

И в самом Мамонове блочных домов понастроили, торговых центров, «стекляшек», так что от города и не отличишь. Раньше почти все здесь знали друг друга, а теперь одни разъехались, другие, наоборот, из иных краев приехали, и стало, как в городе: живут в соседних домах, на одной улице, а не знают друг друга. Теперь уж и не село это, а официально поселок городского типа считается.

Старожилы ворчат, что жизнь стала скучнее, что праздников таких нет, на гулянках не поют красно, не пляшут от души, как раньше. Но молодежь довольна: кинотеатр открылся, ресторан, кафе-стекляшка возле автостанции, в ДК дискотека по выходным. Да и в самом деле люди неплохо живут: заработки приличные, в каждом доме телевизор, холодильник, каждый третий машину или мотоцикл имеет. Чего жаловаться, все при деле, многие образование получили – вон сколько ходит с институтским значком.

Уже и в самом Мамонове начал строиться какой-то газоперерабатывающий завод. На берегу Урала, на вдоль и поперек разрытой земле поднялись его внушительные корпуса, какие-то марсианского вида серебристые трубы и газгольдеры. Но, несмотря на завод, на сборно-блочные высотки, которые местные жители с гордостью показывают приезжим, само Мамоново показалось мне более провинциальным, чем раньше. На высотки я ведь и в других городах насмотрелся досыта, а вот великолепные заречные дали, былинный степной простор заслонила стройка с ее длинными кирпичными корпусами, сложными переплетениями каких-то коммуникаций, дымящими трубами. Весь берег Урала вокруг стройплощадки разрыт – перепахан, растерзан бульдозерами и экскаваторами. Когда-нибудь все это достроят, заделают, заасфальтируют, может быть, насадят красивые деревья, разобьют клумбы и цветники, но сейчас вид был унылый, развороченный.

Со смутным чувством я уезжал из поселка. Грустно было, что родина, которую там, в Москве, вдали от нее, вспоминаешь с теплым чувством, где жизнь, по прежним воспоминаниям, кажется проще и милее, на самом деле не такова. Наверное, в этом есть какой-то эгоизм, но хочется, чтобы родной уголок, где родился и вырос, всегда оставался патриархально уютным. А жизнь между тем не обходит и его стороной. Время все сущее безжалостно мнет, как глину, мнет, чтобы вылепить что-то новое.

Но что же именно? Бог весть…

1989