Текст книги "Горький мед"
Автор книги: Николай Верещагин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Дверь открылась. Мать, которую две соседки поддерживали под руки, тяжело ступила на порог. А увидев Любу в белом свадебном наряде с фатой, судорожно закрыла лицо руками и стала оседать, валиться на пол в руках соседок. Ей быстро подставили стул, она откинулась к спинке, задыхаясь, одной рукой по-прежнему закрывая лицо, а другой судорожно шаря по груди. «Сердце у нее! – заполошно закричала соседка. – Воды! Дайте воды!» Другая кинулась в кухню, загремела посудой; зашумел, зафыркал отвернутый сильно кран. Матери дали воды, она припала к кружке, захлебываясь и тряся головой.
– Мама, что с тобой? – не двигаясь с места, спросила Люба.
– Не со мной, дочка, с папой!.. – со стоном ответила мать. – Нет у нас больше папы!..
– Как это? Что ты говоришь!.. – не поняла дочь. Но, плача, мать ничего больше не могла сказать, и соседки, которые притихли было, вдруг заохали, запричитали все сразу: «Умер, доченька… Умер в больнице…»
– В какой больнице? – широко раскрывая глаза, удивилась Люба. Она схватилась за эту больницу торопливо, с облегчением, как за явный знак того, что они несут чушьи ужасно напутали – ведь отец ее не в больнице, он просто уехал куда-то и он совершенно здоров…
А когда ей сказали и до нее дошел весь ужас случившегося, то, заплакала жалобно и растерянно, утирая слезы кружевным рукавом подвенечного платья. Ей хотелось рыдать во весь голос и биться головой о стенку, а она плакала тихо, по-детски всхлипывая, как маленькая от какой-то горькой обиды, точно можно было еще что-то вернуть, исправить, а если она разрыдается в голос, то все услышанное на самом деле произойдет…
3
Дора Павловна пришла к Калинкиным поздно вечером, часу в одиннадцатом. К тому времени соседки уже ушли, а с Марией на кухне сидел ее двоюродный брат Кирилл, Любин крестный, приехавший на свадьбу и оглушенный ужасным известием. Люба ничком лежала в своей комнате на кушетке, в темноте, без слез, без движения, словно в глубоком параличе.
Дора Павловна уже все знала, и как только вошла, две слезы покатились по ее пухлым щекам. Увидев ее, Мария опять разрыдалась, у Кирилла задергались губы, он быстро достал портсигар, вышел в прихожую, загремел спичечным коробком, дрожащими руками чиркая и безрезультатно ломая спички. Когда он вернулся, обе женщины, наплакавшись, сидели в тягостном молчании. В кухне стоял сытый запах перекисшего теста, заведенного утром для пирогов. Дора Павловна сморкалась и утирала глаза платком. От слез ее полное лицо сделалось опухшим и сырым, но серые глаза смотрели спокойно и твердо.
– Люба-то как? – спросила она Кирилла.
– Лежит, – тихо, почти шепотом ответил тот. – Не слышно…
– А мой охламон мальчишник с приятелями устроил. Закатился с обеда, и все нет. Ничего и не знает еще. – Снова установилось на кухне тягостное молчание.
На окне жужжали последние осенние мухи. Слышны были моторы далеких машин на шоссе, голоса проходивших мимо людей. Где-то по соседству включили магнитофон с веселой танцевальной музыкой, которая вскачь понеслась по окрестности. Люди жили, ничего еще не зная о случившемся в этой семье, их будничная жизнь текла обыкновенно, как прежде. Дора Павловна поерзала на стуле, шумно перевела дух, потом спросила уже полным, густым своим голосом:
– Что делать-то будем теперь? Со свадьбой-то завтра как? У меня уж полон дом гостей, а утром еще понайдут, понаедут. Сколько готовились, истратились-то как!.. – И, обернувшись всем своим грузным телом к Кириллу, пожаловалась: – Ведь все как есть на свадьбу ушло. Сколько лет коплено – и все дочиста… Как же теперь? Все прахом, все пропадай?..
Она спрашивала напористо, требовательно, будто он каким-то боком был виноват в случившемся и должен был дать ответ. Мария молчала, отрешенно уткнувшись в ладони. Кирилл поднял глаза на Дору Павловну, но, не выдержав ее прямого твердого взгляда, отвернулся, нахохлился. Как Любин крестный и как единственный мужчина со стороны Калинкиных, он теперь оказался вроде бы ответственным за нее, а он не готов был к этому, не знал, что сказать.
– Ужасно, ужасно все получилось! – забормотал он. – Но что же делать? Какая уж свадьба теперь… Надо бы отложить, что тут поделаешь…
– Так!.. – тяжко вздохнула Дора Павловна. – Значит, все пропадай… Все подчистую истратили, книжку в сберкассе просто ликвидировали… Сколько лет копили, во всем себе отказывали… Люди ведь на свадьбу приедут – никого уже не упредишь. На дорогу потратились, на подарки. Все прахом!..
Не зная, что на это ответить. Кирилл понуро молчал. Мария, закрыв лицо руками, все так же отрешенно сидела за столом.
– Ну ладно, я пойду… – сказала Дора Павловна таким тоном, будто давая им время и возможность подумать, хоть как-то исправить случившееся, хоть какой-то выход из создавшегося положения найти. – Она встала, приобняла Марию, поцеловала в висок и, тяжело ступая, ушла домой.
Ночью Мария не сомкнула глаз. Она лежала в своей комнате, бездумно глядя в потолок, который то желтовато светлел от фар проходящих мимо машин, то снова мрачнел, сливаясь с темнотой комнаты. Сердце лишь тупо саднило, но резкая боль прошла. Из Любиной комнаты не доносилось ни звука. Только Кирилл всю ночь тихо скрипел половицами: выходил покурить в прихожую, часто пил воду на кухне. Раза два или три он осторожно заглядывал в ней, но, не различая в темноте, спит она или нет, спросить не решался, и, постояв на пороге, на цыпочках возвращался к себе.
Все обрушилось в единый миг, вся жизнь ее оказалась расколотой. Это было так жестоко, несправедливо, что разум отказывался верить – и вопреки очевидности, Мария все еще в глубине души надеялась, что это ошибка или просто какой-то кошмарный сон. Призрачная надежда, что она спит, что этот ужас ей только снится, до того овладевала ею, что с каким-то даже облегчением она ждала, что вот наступит утро, откроет глаза и снова увидит спящего рядом мужа, услышит сонное его дыхание и поймет, что все пригрезилось в тяжелом сне, что страшного этого дня не было, что за окном занимается лишь раннее утро его. И, отойдя, успокоившись от ночного кошмара, тихо встанет до рассвета заводить тесто для свадебных пирогов… Под утро, смежив веки, она впала в легкое забытье. Но тут увидела просветлевшие окна, потолок, уже ясно обозначившийся над головой, и снова невыносимая тоска сжала сердце. Начиналось утро нового дня, и вместе с ним конец надежде – ничего уже нельзя было повернуть вспять.
В семь утра с первым автобусом приехали на свадьбу гости из города, дальние Ивановы родственники, Виталий и Галина Вертушины. Виталий работал литейщиком на заводе, а жена его была учетчицей в том же цеху. Во весь голос переговариваясь, с громким смехом рано вставших и бодрых людей они стали брякать кольцом в калитку, полагая, что в день свадьбы в доме уже никто не спит и осторожничать нечего. Кирилл торопливо вскочил с дивана, побежал открывать. Его встретили шумными приветствиями, потом шум затих, в прихожей охнули, зашептались… Следующим автобусом еще двое приехали, потом на своей машине еще. За двумя плотно прикрытыми дверями на кухне приглушенно гомонил народ; топали на крыльце и в прихожей, о чем-то толковали во дворе. Марии тяжело было выходить к людям, но привычка взяла свое – нельзя хозяйке быть в стороне, нельзя гостей оставлять в небрежении, – и она, с трудом поднявшись, вышла к ним. Бабы, увидя ее, стали всхлипывать, мужики, пряча глаза и хмурясь, полезли за папиросами. Мария плакала, сидя за кухонным столом в кругу родственников, но ей становилось все-таки легче среди людей. Она измучилась со своим горем одна и, сама того не сознавая, ждала помощи от родных, словно всем вместе, всем миром можно было как-то обойти беду, что-то исправить, что-то сделать, что не под силу ей одной.
День за окном разгорался такой же ясный и чистый, как вчера, словно нарочно созданный для веселья и радости. А было горе, и, натолкнувшись на него так внезапно, люди не могли толком осознать происшедшее, свыкнуться с бедой до конца. Нарядные, приехавшие на свадьбу, они все еще растерянно чего-то ждали, словно бы какого-то решения, которое окончательно все должно прояснить и поставить на свои места.
В девять часов пришли пятеро, целая делегация от Гуртовых. Ни Доры Павловны, ни свата с ними не было. Жорка, по их словам, вчера сильно перебрал на своем мальчишнике и сейчас отсыпается дома. Там у них съехалось еще больше гостей, и непрерывно подъезжали все новые. Регистрация в ЗАГСе назначена на двенадцать – нужно было решать, и решать сейчас же, как быть. Люди понемногу свыклись с обстановкой; женщины хлопотливо приготовили на кухне чай, все, теснясь, расположились тут же, а кому не хватило места, стояли в прихожей со стаканами в руках. В зал почему-то не проходили – лишь Галина проскользнула туда на минутку, чтобы завесить зеркало темным, как положено, когда в доме покойник. Вернувшись, она плотно прикрыла дверь.
– Вот ведь как повернулось… – задумчиво прихлебывая чай, сказал Копысов, кряжистый, краснолицый мужик, один из родственников Доры Павловны. – Вот так и живем: сегодня здесь, а завтра там (показал он глазами на потолок). Эх, Ваня, Ваня!.. Как же угораздило тебя?.. И в такой день!..
Он сморщился, почти заплакав, прикрыл глаза рукой. Все завздыхали, зашевелились, женщины взялись за платки.
– Ведь чего бы не жить теперь-то? Хоромы вон какие, дочка выросла, замуж выходит, и в какой хороший дом! Вот она судьба-то человеческая!.. Никуда от нее не уйдешь.
Его слушали, не перебивая, некоторые сочувственно кивали головами, и все, как бы отдав ему первое слово здесь, ждали, что он дальше скажет. Копысов отодвинул пустой стакан, посидел задумчиво, легонько побарабанил пальцами по столу.
– Что со свадьбой-то решили, Мария? – спросил он участливо, но требовательно.
У Марии дернулись губы, она закрыла лицо платком.
– Да чего тут решишь-то, – пришел ей на помощь Виталий. – Какая же свадьба, когда такое дело?.. – И он, ища поддержки, обвел глазами присутствующих. – Отменить надо, перенести на потом.
Копысов отстраненно покивал головой, но не в согласии, а как бы не слыша, уйдя в свои мысли, побарабанил пальцами по столу. Виталий хотел что-то добавить, но Галя дернула его за рукав: мол, помолчи, тут люди и поумнее есть. Виталий засопел, налился краской, но промолчал, ничего не сказал.
– Однако люди на свадьбу съехались. – подал голос один из родственников Гуртовых. – Никто ведь не в курсе, не успели предупредить. Вместе гостей-то, ваших и наших, человек под сто?.. – вопросительно сказал он. И, не услышав никакого ответа, замолк.
– Нельзя, ведь. Счастья не будет молодым, – робко сказала одна из женщин, но на нее так посмотрели, что она забормотала, оправдываясь: – Считается так, раньше так думали…
Опять повисло молчание, которое никто не решался нарушить.
– Отгулы взяли, подарков навезли, на дорогу потратились, – почти сердито выступила одна из пришедших с Гуртовыми баб. – Сват со сватьей тыщи на свадьбу вбухали. И вот погорели, без вины виноватые. Разве ж хорошо?..
Копысов неодобрительно слегка покосился на нее, вздохнул, по-прежнему барабаня пальцами:
– Да, дилемма, как говорится, не из легких…
Калинкиных родственники молчали. Все были потрясены и обескуражены случившимся, ни у кого никогда не бывало, чтобы вот так разом: и свадьба, и смерть. Не было никаких ясных правил, обычаев, на которые можно было бы опереться, никаких сходных случаев, которые можно было бы взять в пример. Оттого была тревожная подавленность, боязнь впасть в ошибку, никто не решался взять ответственность на себя.
– А что, Геннадий приедет на свадьбу? – спросила одна из Калинкиных женщин. Геннадий был кандидат наук из Москвы, самый образованный в их родне, к тому же столичный житель. Понятно, что она имела в виду: неплохо бы его сейчас послушать, что он бы в этой ситуации посоветовал.
– Обещал вроде, – отозвался Кирилл. – Писал, что в эти дни в отпуск собирается вместе с женой. Да неизвестно, дадут ему отпуск или нет.
Опять молча посидели, никто не торопился заговорить.
– Надо бы невесту спросить, – неуверенно предложил кто-то.
– А-а, – отмахнулся Копысов. – Зачем девку тревожить? Ей и так несладко. Да и что они, молодые, понимают?.. Да-а, – протянул он опять горестно. – Фортуна!.. Сам-то Иван разве б пожелал дочери такого зла. Вот если бы его спросить, что бы он нам посоветовал?.. Его уж не вернешь, а свадьба расстроится – это уж двойное несчастье считай… По мне, так надо ехать регистрироваться. Конечно, настоящей свадьбы уже не получится, но люди хоть посидят, отметят. А потом проводим Ивана в последний путь, как положено – все как один на похороны придем…
Все это звучало разумно, основательно, здесь намечался, по крайней мере, какой-то выход из положения, из тягостной неизвестности. Пусть не совсем гладко, хорошо, но все более или менее слаживалось как-то, выправлялось. Никто не спешил присоединиться к этим словам, но никто и не нашелся, что возразить. Все молчали пока, но это молчание было как согласие, как признание какой-то копысовской правоты.
4
Если бы еще вчера Любе сказали, что такое может случиться, она бы не поверила. Приснись ей это во сне, она бы даже не слишком напугалась, настолько нелепым показался бы ей этот сон. Вся ее двадцатилетняя жизнь до этого текла настолько ровно и просто, что, кроме школьных отметок, не было, кажется, и других поводов для переживаний. Она привыкла и не представляла себе жизни иной. Когда-то в прошлом были войны, революции, голод, кровь и страдания, но теперь все устроилось, все живут нормально, и никаких особых несчастий быть не должно. Лишь бы атомной войны не было. Иногда она даже испытывала смутное чувство вины за это свое благополучие, но ведь в школе ей с первых же классов объяснили, сколько люди боролись за лучшее будущее – вот оно теперь и наступило.
В школе она училась хорошо, учителя на нее не жаловались. Потом поступила в библиотечный техникум, и здесь учиться было легко, интересно. В самодеятельности участвовала: читала со сцены стихи Есенина и Маяковского. Из-за мальчиков никогда не страдала, всегда нравилась им. Юлька иногда расстраивала ее своим языком, но ведь понятно было, что та болтает из зависти. Хотя с чего бы, кажется, ей завидовать? У самой вон отец завбазой, такие тряпки ей достает, золота на ней – а все чего-то не хватает. И после техникума все сложилось у Любы удачно – работа в библиотеке ей нравится, коллектив дружный, все хорошо к ней относятся. У других девчонок с парнями вечные проблемы, а у нее никаких – вот и замуж выходит.
Она настолько привыкла к своему скромному благополучию, что другого и не представляла себе. И потому беда, настигшая ее, была как жестокая и горькая обида, которую она нисколько не ожидала и не заслужила ничем. Ну что она такого сделала? Почему так внезапен и чудовищно жесток был переход от безмятежного существования к страшному горю? Почему именно ее настигла эта беда? И, содрогаясь в тяжких рыданиях, она чувствовала себя уничтоженной, раздавленной этим страшным нежданным ударом, бездушным, в слепой несправедливости настигшим ее…
В детстве она очень любила отца. Иван много возился с дочерью, не хуже матери купал и кормил ее с ложечки, а, укладывая спать, рассказывал сказки, которые придумывал сам. Тогда отец казался ей интереснее матери. Он знал все и умел делать множество вещей удивительных: мастерил замечательные игрушки, катал дочь на великолепно трещавшем мотоцикле, да так быстро, что дух захватывало, подбрасывал ее сильными руками под потолок и ловил так уверенно и крепко, что почти не страшно было, а очень весело. Он работал на огромном рычащем бульдозере, на который смотреть-то и то было страшно, а отец одним движением руки заставлял его срезать целые косогоры или разравнивать огромные кучи песка.
Но постепенно, но мере того как подрастала, у нее больше с матерью находилось общих интересов, чем с отцом. С матерью можно было запросто поболтать о тряпках, посплетничать о подружках, о мальчиках. Мать доставала ей модные вещи, а отец не только ничего не умел доставать, но и сердился, когда слышал об этом. Мать легко смотрела на школьные двойки, иной раз носила подарки, чтобы задобрить учительницу; отец же всегда был суров, требовал старания в учебе и ничего не хотел слышать о придирчивых учителях и трудностях школьной программы. Отец считал, что слишком рано она увлекается нарядами и танцульками, мало думает о серьезных вещах и много о прическах, а она обижалась: все подружки так живут, и что же, ей одной синим чулком оставаться?
В последние годы отец очень много работал, и у себя на стройке, и дома выходными, по вечерам. Неделями не снимал с себя рабочей одежды, что-то строя и перестраивая в доме, бесконечно копаясь в саду. Потому, наверное, стал прихварывать в последнее время, заметно постарел и ссутулился. На бульдозере ему уже нельзя было работать, врачи запрещали, но он все тянул да тянул: нужно было еще рассчитаться за машину, за новый гарнитур, который он не хотел, но мать достала, где-то кому-то переплатив.
А у нее, у Любы, были свои дела, свои интересы, в которых отец, ей казалось, ничего не понимал. Было не до него в девичьих переживаниях и развлечениях, а в последнее время перед свадьбой он и вовсе как-то стушевался, стал чем-то вроде тихого незаметного подсобника в этой предсвадебной суете и горячке. Каждый день нужно было решать какую-то проблему, где-то что-то найти и достать, а он таких проблем решать не умел, достать ничего не мог, и потому казался совсем бесполезным. Иногда лишь Люба замечала его грустный и нежный взгляд издали, будто теперь, когда она стала невестой, отец уже не решался подойти, обнять и заговорить с ней, как прежде. Она отворачивалась с какой-то неловкостью, не зная, чем ответить на этот его взгляд.
Теперь, вспоминая, как он смотрел, она обливалась слезами. Она так и не могла до конца поверить, что отец погиб, что его больше нет, но в отчаянии всем существом своим уже чувствовала какой-то пронизывающий озноб незащищенности. Будто рухнула стена, которая всю жизнь надежно, привычно прикрывала ее, без которой жить страшно. И, всю ночь содрогаясь в рыданиях, кусая мокрую от слез подушку, она все твердила про себя: «Папочка, милый, не надо!.. Папочка, ну зачем же ты?!» – с какой-то детской верой, что отец услышит и, может, еще вернется к ней, понимая, как он ей нужен.
Когда родственники вошли в Любину комнату, она лежала на кушетке, отрешенно уставясь в потолок безжизненным взглядом. Скомканное свадебное платье вместе с фатой валялось на стуле в углу.
– Здравствуй, голубушка, – ласково запела вошедшая первой Галина. – Выросла, похорошела, прямо не узнать. – Она поцеловала Любу в лоб, наклонившись. – Год не видела, а встретила бы на улице, ей-богу, не узнала… Ой! – всплеснула она руками. – Платье прелесть какая! Только вот измялось немного… Где у вас утюг, я мигом…
Она схватила свадебное платье с фатой и вышла в другую комнату. Женщины обступили Любу, о чем-то заговорили с ней. Лица и голоса у них были фальшивые, и это раздражало, но ей стало легче среди людей. Она поднялась, зябко кутаясь в халатик, ее поддержали, словно больную, повели на кухню. Она покорно пошла, умылась холодной водой из-под крана. Выпила стакан крепкого чая, с отвращением отмахнулась от притянутого бутерброда. Еще больше народу толпилось в кухне, и все как-то странно, натянуто держались с ней, стараясь не выказывать ни радости, ни печали… Потом ее привели в зал, закрыли дверь на задвижку, чтобы никто из мужчин не вошел, стали одевать. Обряжая ее в свадебный наряд, женщины нахваливали его, но сдержанно, негромко, и ходили бесшумно, словно боясь кого-то разбудить.
Люба помнила, что у нее сегодня регистрация с Жоркой, но это казалось таким неважным теперь, словно договорились вместе в кино сходить. Она не понимала, почему все так суетятся, так старательно обряжают ее, почему вообще надо идти. Не понимала, но, будто заведенная, будто неживая, позволяла себя одевать. Лишь раз, встретив заплаканный материнский взгляд, спросила: «Зачем?» – И мать грустно ответила взглядом: «Надо, доча, надо…» Все эти обступившие ее, хлопотливо занятые ее убором женщины всегда были взрослые для нее, с детства она привыкла их уважать, считать, что они все понимают и знают лучше ее. И теперь по привычке слушалась, покорно делая, что велят. Она ведь молода, сама ничего не понимает, а после бессонной ночи вообще плохо соображает, глаза сами собой закрываются, и какой-то туман в голове.
Ей расчесали и уложили волосы, надели фату. Длинное платье путалось в ногах, колени подгибались на слишком высоких каблуках. Но женщины сдержанно заохали, восхищаясь ею: «Да ты посмотри, сама посмотри, какая ты красавица!» Но смотреться было некуда: и трюмо, и зеркало на стене были завешены черными накидками. Галина торопливо сдернула накидку с трюмо, и в длинной прямоугольной раме его Люба увидела себя вдруг всю в белом, от фаты и до пят, с бледным лицом, белее фаты, сухими бескровными губами и помертвевшим незнакомым взглядом. Дикая мысль, что ее обрядили хоронить, вдруг пронзила ее. И, не узнавая себя, не сознавая, что делает, она сорвала фату, кинулась в свою комнату, упала на кушетку.
– Не хочу! Не надо! Мамочка, не хочу, – рыдала она в истерике.
Женщины обступили ее в растерянности. Но ведь невесты всегда плачут перед венцом, и они быстро пришли в себя, принялись утешать и уговаривать ее. С улицы под окном раздались короткие автомобильные гудки.
– Вот и женишок приехал, – говорила Галина, ласково поднимая ее с тахты. – Быстрей собирайся, а то опоздаем. Вот та-ак… Дай-ка я тебе фату поправлю. Вот та-ак!..
Ее вывели на улицу, и она болезненно зажмурилась от полуденного солнца, режущего глаза. Во дворе возле длинной вереницы машин толпились гости, у распахнутых на улицу ворот собрались какие-то люди, заглядывая во двор. В костюме с галстуком, в лакированных туфлях Жорка возле первой машины покуривал, о чем-то болтая с приятелями. Увидев ее, он торопливо затянулся еще разок и выбросил сигарету. Копысов с полотенцем через плечо, с широкой улыбкой, пятясь перед ней, открыл дверцу вишневой «Волги» с двумя золотыми кольцами. Люба села между Жоркой и им, и машина тронулась, а за ней другие с гостями и свидетелями.
…Ее ввели в пустой и гулкий зал, провели по ковровой дорожке, поставили перед покрытым кумачовой скатертью столом с большим чернильным прибором и кожаными папками на нем. Из-за стола вышла женщина в синем костюме с широкой малиновой лентой черев плечо. Она остановилась, строго выжидая, пока все вошедшие разместятся на дорожке позади молодых, потом приветливо улыбнулась и сказала сильным приподнятым голосом:
– Рады приветствовать дорогих гостей в этом светлом зале!.. В добрый час вы подали руки друг другу, Любовь и Георгий… Под мирным небом нашей Родины советский народ светлой дорогой идет в коммунистическое грядущее. Вы, дети нашего народа, его надежда и будущее, сегодня вступаете в брачный союз… Готовы ли вы, Любовь, быть всю жизнь верным другом Георгию?..
От нее ждали ответа, а она замешкалась немного, забыв, что именно нужно отвечать. Она даже лоб наморщила, но тут вспомнила и сказала «да». Она все переносила покорно, с таким чувством, что, чем старательней будет делать, что положено, тем скорее все это кончится… Ее подвели расписаться к столу… Ей надели на палец холодное блестящее кольцо и заставили поцеловаться с Жоркой… Несколько раз резануло по глазам яркой вспышкой – это снимал суетившийся здесь же фотограф.
Она ждала, что на этом все кончится, но в соседней комнате все сгрудились вокруг другого стола, ее заставили взять бокал шампанского, и фотограф ослепил вспышкой еще раз. От шампанского сводило рот и кололо горло. Она так же послушно, как и все делала в это утро, попыталась выпить, протолкнуть его в горло, но не смогла. С невольной извиняющейся улыбкой, боясь, что делает что-то не так, когда гости допили и составили пустые бокалы на поднос, она сунула незаметно свой невыпитый в общую кучу.
