Текст книги "Кох. Вирхов"

Автор книги: Николай Семашко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

ВИРХОВ

Рудольф Вирхов

В начале XIX века буржуазия, одержав ряд побед над феодальным строем и устанавливая свой, буржуазный, порядок в ряде государств, стала усиленно развивать производительные силы. Молодой, вырвавшийся из феодальных оков капитализм стал быстро расти. А развитие производительных сил означало усиление власти человека над природой. А этого господства человека над силами природы невозможно было достигнуть без науки: расцвет капитализма в начале XIX века вызвал расцвет науки, в первую очередь техники и естествознания; на базе естествознания стала развертываться и научная дисциплина.

Знаменитый австрийский патолог Карл Рокитанский (1804–1878 гг.) систематизирует тогдашние взгляды на общую патологию человека в многотомном руководстве, выходившем в 1841–1846 гг.; за эту систематизацию взглядов он получил от Вирхова прозвище «Линней [6]6
  Знаменитый ученый XVIII века, прославившийся своими работами по систематике растений и животных.


[Закрыть]патологической анатомии». Правда, в основе взглядов Рокитанского лежала ложная идея: он объяснял развитие болезней «порчей соков» в организме человека. Но все же самая попытка систематизировать патологоанатомические изменения в организме была для того времени начинанием, «делающим эпоху». Рокитанский послужил прообразом Вирхова и в другом отношении: он соединял в себе ученого и политика и как член партии свободомыслящих [7]7
  Партия радикальной мелкой буржуазии.


[Закрыть]имел немалый политический авторитет.

Во Франции почву для открытий Вирхова подготовил знаменитый физиолог Франсуа Мажанди (1783–1855 гг.), который много сделал для того, чтобы превратить физиологию из науки описательной в науку экспериментальную; его идеи блестяще развил его талантливейший и известнейший ученик Клод Бернар. Нет сомнения, что эксперимент сыграл громадную роль в работах Вирхова.

Наконец, если взять Германию, то прямое влияние на направление научной работы Вирхова оказал его учитель, энциклопедически образованный патолог Иоганн Мюллер (1801–1858 гг.). Мюллер сделал целый ряд открытий в области анатомии (описание мышц, нервов), гистологии (описание строения кости, хрящей, почек и т. д.), эмбриологии (описание развития человеческого зародыша раннего периода), сравнительной анатомии (систематика рыб, птиц, земноводных, иглокожих), физиологии (первое изложение учения о рефлексах, физиология органов чувств), патологической анатомии (изучение воспаления костей, природы опухолей, классификация опухолей). Мюллер положил основание учению о так называемой «клеточной патологии», которым впоследствии прославился Вирхов.

Так в разных странах ученые взрыхляли почву для научных работ Вирхова. «Нужен был человек, – говорил биограф Вирхова Карл Познер, – который с железным прилежанием и блестящей научной силой указал бы путь, где поставить рычаг для правильной постановки вопросов и имел бы достаточно энергии, чтобы индуктивным путем произвести бесчисленные отдельные исследования, а затем гениально объединил их в единое целое здание, которое высилось бы, как памятник истины, перед взорами целого ряда поколений». Таким именно человеком и был Рудольф Вирхов.

Громадное влияние на мировоззрение Вирхова оказали и политические события того времени. Вирхов как научный работник созревал в период Sturm und Drang (бури и натиска) в Германии. В воздухе пахло революцией 1848 года, которой, как увидим, молодой ученый воздал свою дань. И не только общественная работа Вирхова, но и его научная работа теснейшим образом была связана с теми политическими идеями, которые были характерны для буржуазной революции 1848 года в Германии. Отсюда растут корни учения Вирхова об общественной роли медицины и врача, его установки в общественно-политической деятельности, его новаторская роль в области научной медицины. Наука и политика того времени определили всю деятельность Вирхова и сделали его имя популярнейшим в то время во всем мире.

Детство и юность Вирхова

Рудольф-Людвиг-Карл Вирхов родился 13 октября 1821 года в маленьком городке Шифельбейне в прусской провинции Померании. Отец его Карл занимался торговлей. Нет никаких указаний, говорят биографы Вирхова, откуда Рудольф Вирхов получил свои изумительные способности и страсть к науке. Ни отец, ни мать, ни дед, ни бабка его не представляли собою ничего особенного. Дед его был мясным торговцем; бабка и мать – обычные добродетельные немки, горячие приверженки «трех К» – Kirche, Kinder, Küche (церковь, дети, кухня). Дяди и тетки Вирхова также ничем не прославились; наиболее «знаменит» из них был дядя майор Иоганн, который прославился тем, что изобрел новую форму шлема, обмоток для ног и ботинок для солдат. Как видим, изобретение маловажное, не имеющее никакого отношения к патологической анатомии. Словом, самые тщательные поиски «наследственных генов» гениальности Вирхова ни к чему не привели бы.

На примере Вирхова можно видеть еще раз блестящее доказательство материалистического объяснения истории и блестящее опровержение буржуазной генетики: не наследственность определяет в конечном итоге поведение и мышление человека, а среда и исторический момент – «бытие определяет сознание».

Окончив народную школу в родном городке, Вирхов поступил в классическую гимназию в Кеслине. Здесь начались его первые мытарства. Он хорошо знал древние языки (греческий и латинский), имел вообще пристрастие к языкам: по окончании гимназии он самоучкой научился итальянскому языку, а в последнем классе гимназии – еврейскому, сдал даже экзамен по этому предмету, хотя такой экзамен нужен был тем, кто хотел поступить на богословский факультет, а Вирхов уже тогда готовил себя к поступлению на медицинский. В гимназии ему пришлось натерпеться от учителя греческого языка, чинуши Грибена. Вирхов прекрасно знал греческий язык, писал на этом языке целые сочинения, но чинуша Грибен непременно требовал от него зубрежки грамматики и разных малоупотребительных оборотов. Грибен преследовал Вирхова в течение всего гимназического курса и на выпускных экзаменах заявил, что подает голос против Вирхова, за его «недостаточную нравственную зрелость» для поступления в университет. По счастью, педагогический совет не согласился с мнением этого «человека в футляре», – Вирхов получил аттестат зрелости и даже был занесен первым на доску отличившихся при окончании гимназии.

Как всегда бывает в провинциальных гимназиях, на общем темном фоне даже просто добросовестные преподаватели в глазах учащихся вырастали в героев: «чем ночь темней, тем ярче звезды» (даже самые маленькие). Такой звездой в кеслинской гимназии был для Вирхова учитель истории Бухер. Вирхов занимался с увлечением историей и социальными науками, и еще до окончания гимназического курса подал заявление о принятии его в число воспитанников медико-хирургического института. Кеслинская гимназия, вероятно, посеяла у юноши семя протеста против изуверства и чиновничества, а под влиянием Бухера в нем появились первые элементы общественности; уже с тех пор Вирхов стал интересоваться общественными вопросами.

Восемнадцати лет Вирхов поступил в медико-хирургический институт в Берлине. В кайзеровской Пруссии этот институт, конечно, носил имя императора Фридриха-Вильгельма. Назначением института в милитаристской Германии было – готовить врачей для прусской армии. Для Вирхова эта установка имела и плюсы, и минусы. Плюсы заключались в том, что институт, носящий столь «высокое» имя, был недурно обставлен: в нем были прекрасные музеи, хорошо снабженные кабинеты (физический и химический), библиотека, содержащая около пятидесяти тысяч книг. Громадным плюсом для Вирхова, стесненного тогда в средствах, было то, что студенты института жили в интернатах, на всем готовом. Минусом была направленность преподавания на подготовку военных врачей, что совершенно не соответствовало медицинским вкусам Вирхова: путь его дальнейших научных открытий шел по линии патологической анатомии, по линии изучения сущности болезней, a не военнополевой хирургии. Все же нужно признать, что Вирхову посчастливилось выбрать базу для медицинского образования. Из этого института вместе с Вирховым вышли потом такие светила мировой науки, как знаменитый физиолог и физик Гельмгольц, известные терапевты Аейденси и Нотнагель. Очевидно преподавание в институте было на высоте.

Надо заметить, что значительное влияние на медицину в то время оказывала знаменитая «натурфилософия» Шеллинга. Это учение стремилось рассматривать природу как связное целое. Но, при слабости естествознания в то время, обобщения натурфилософов грешили часто прямой произвольностью и очевидными натяжками, а подчас и простой фантастикой. Медицина, находившаяся под влиянием натурфилософов (а к ним принадлежали политически передовые слои буржуазных ученых), вместо анализа фактов, точного изучения их, пользования методами эксперимента и лаборатории занималась философией, т. е. произвольными обобщениями и малообоснованными догадками. Переход науки от идеалистической натурфилософии через эмпирическое естествознание к диалектике природы прекрасно охарактеризовано Энгельсом: «Данные, добытые эмпирическим естествознанием, позволяют нам составить довольно систематическое изображение природы как единого связного целого. Подобные изображения составлялись прежде так называемой натурфилософией (философией природы), которая заменяла еще неизвестную тогда действительную связь явлений идеальной, фантастической связью и замещала недостающие факты вымыслами, пополняя действительные проблемы лишь в воображении. При этом ею были высказаны многие гениальные мысли и предугаданы многие позднейшие открытия, но немало также было наговорено и вздору. Иначе тогда и не могло быть. Теперь же, когда нам достаточно взглянуть на результаты изучения природы диалектически, т. е. с точки зрения их собственной взаимной связи, чтобы составить удовлетворительную для нашего времени «систему природы», и когда сознание диалектического характера этой связи насильно проникает даже в метафизические го ловы естествоиспытателей, – теперь натурфилософия погребена навеки. Всякая попытка откопать ее не только была бы излишней, но означала бы шаг назад» ( Энгельс– «Людвик Фейербах»).

Натурфилософская фантастика того времени мешала внедрению в медицину строгих методов анализа, эксперимента, наблюдения. Французская медицина поняла это раньше германской. Задача состояла в том, чтобы перенести методы естествознания и в клинику. В эту-то пору Вирхов в институте приступил к изучению научных медицинских проблем.

Вирхов приступил к научной работе не без солидного руководства. Его учителями были знаменитый биолог Иоганн Мюллер и клиницист-терапевт Шенлейн.

Иоганн Мюллер, о широкой образованности которого мы уже упоминали, был вообще замечательной личностью. Сын сапожника, Иоганн Мюллер выдвинулся исключительно благодаря своим блестящим способностям. Занимая профессуру в Бонне и узнав, что в 1833 году освободилась кафедра анатомии в Берлине, Мюллер решил добиться ее оригинальным способом: он написал министру народного просвещения жесткое письмо, в котором «требовал» назначить его на эту кафедру, ибо считал себя достойным ее. Такое необычное ходатайство смутило даже прусских бюрократов, и, при поддержке одного «высокого» прусского чиновника, кафедра эта была предоставлена Мюллеру; тут-то он и развернул свою научную работу.

Все в этом человеке импонировало Вирхову: его энциклопедическое образование и смелость, с какой он порывал со своими натурфилософскими предрассудками. Мюллер собственноручно сжег свои первые научные труды, где сквозили ложные натурфилософские идеи. Импонировала Вирхову даже его внешность. Про внешность Мюллера наш знаменитый хирург Н. И. Пирогов, видевший его в Берлине, писал: «Лицо Иоганна Мюллера поражало вас своим классическим профилем, высоким челом и двумя межбровными бороздами, придававшими его взгляду суровый вид и делавшими несколько суровым проницательный взгляд его выразительных глаз. Как на солнце, неловко было новичку смотреть прямо в лицо Мюллеру».

О Мюллере-учителе так отзывались два его знаменитых ученика – Гельмгольц и Дюбуа-Реймон.

Гельмгольц:

– Один человек по преимуществу дал нам энтузиазм в работе в истинно научном направлении – именно физиолог Иоганн Мюллер. Все теории были для него лишь гипотезами, которые подлежат проверке путем фактов и о которых можно судить единственно и только единственно на основании фактов.

Дюбуа-Реймон:

– Так же как он сам стоял всюду на собственных ногах, так и от учеников своих он требовал, чтобы они умели сами себе помочь. Он ставил задачи и давал толчок: в остальном он довольствовался, употребляя химическое сравнение, некоторого рода каталитическим воздействием. Большего не требовалось. Он действовал так, как Гёте выражается о красоте, одним лишь своим присутствием. Его окружало в глазах учеников какое-то демоническое очарование, как Наполеона І в глазах его воинов, и его наполеоновский возглас: («Soldats, l'Empereur a l'oeil sur vous!»). («Солдаты, император взирает на вас!») был достаточен и для нас, чтобы возбудить высшее напряжение сил… Высшею же наградой для нас было, когда Мюллер забывался на миг, оставляя свою суровую серьезность, и пускался в общечеловеческие разговоры и шутки».

Мюллер сразу заметил талантливого молодого ученого Вирхова, приблизил его к себе, стал внимательно следить за ним. «Немногим, как мне, – говорит с гордостью Вирхов, – выпало на долю в каждой важной стадии своего научного развития видеть себя подле нашего учителя. Его рука направляла первые шаги новичка, его устами, как декана, мне присуждена была докторская степень, его теплый взгляд встречал я, когда в его деканство читал мою первую пробную лекцию как приват-доцент. Из большого числа учеников я единственный был призван, по его собственному предложению, занять место рядом с ним в тесном кругу факультета, и мне он добровольно предоставил важную область своих исконных владений».

В том же направлении точного естествознания действовал на Вирхова и другой его знаменитый учитель – клиницист Шенлейн. В основу своих клинических исследований и клинического преподавания Шенлейн клал точные науки – физику и химию… В клинике Шенлейна впервые в Германии было применено выстукивание и выслушивание. В то время как в других клиниках судили о состоянии сердца только по пульсу, Шенлейн применил и здесь методы выслушивания и выстукивания. При помощи микроскопа и химического анализа он исследовал болезненные выделения (мокроту), кровь, ткани. Он тщательно изучал результаты вскрытия трупов, чтобы добытые таким образом патологоанатомические сведения применять у постели больного. «Патологическая анатомия, – говорит Вирхов о Шенлейне, – стала основой его диагностики, а последняя – основою его славы». И Вирхов с величайшей тщательностью записывал лекции Шенлейна, ибо, будучи блестящим лектором и по форме, и по содержанию, Шенлейн за сорок лет своей профессорской деятельности напечатал всего две статьи, обе вместе не более трех печатных листов.

Вот под какими могучими влияниями складывалось научное миросозерцание Вирхова. Мюллер и Шенлейн замечательным образом дополняли друг друга. Первый был патолог, патологический анатом, физиолог, биолог; второй – клиницист, твердо опирающийся на те же дисциплины. Получалась стройная система медицинского мировоззрения. И Вирхов вслед за своими знаменитыми учителями пошел вперед сокрушать идеализм, мистику и фантастику в медицине. Первая научная работа, которую написал Вирхов еще в последний год своего студенчества, касалась вопроса о воспалении роговой оболочки глаза (De rheumata praesertim corneae). Случайность темы объясняется тем обстоятельством, что Вирхов тогда временно работал младшим ординатором глазной больницы.

Но небольшая работа на такую специальную тему оказалась принципиально новой в медицинской науке того времени. Молодой ученый (тогда еще студент) осуждал умозрительный метод в медицине и громко провозгласил единственно правильным методом – естественноисторический. «Достойно сожаления, – писал Вирхов в своей диссертации, – что даже в области глазных болезней, где больше всего мы сталкиваемся с чисто физическими явлениями (преломление света через хрусталик, законы отражения света, изменение хрусталика и т. д.), естественные науки нашли до сих пор крайне слабое применение».

Вирхов был прав. Уже потом его сотоварищ по институту Гельмгольц ввел в практику глазное зеркало для освещения глазного дна (внутренности глазного яблока). Офтальмоскопия потом перевернула страницу истории науки о глазных болезнях. И ясно теперь всем, что без этого открытия Гельмгольца офтальмология (наука о глазных болезнях) не достигла бы современных успехов. Уже в этой работе Вирхов делает попытки, стоя на естественнонаучных основах, объяснить воспаление роговой оболочки глаза.

Вирхов – врач в Берлине

В 1710 году под угрозой надвигавшейся на Берлин чумы был выстроен громадный бревенчатый барак для больных. Этот барак постепенно разрастался в громадную больницу, и во время Вирхова он превратился уже в знаменитую королевскую больницу Charité с числом кроватей свыше 1800. Будучи больницей преимущественно для бедного населения, Charité была связана с одной стороны с университетом, с другой – с Институтом Фридриха-Вильгельма, ибо богатые больные других больниц неохотно соглашались служить объектом для обучающихся студентов и для разного рода исследований. В Charité преподавали таким образом профессора университета и института; обязанности же младших ординаторов исполняли только что окончившие молодые военные врачи, которые прикомандировывались к больнице институтом.

В эту-то больницу и поступил Вирхов по окончании института. Он взял на себя обязанности ассистента при патологоанатомическом институте Charité. Это было как раз то, чего желал Вирхов и что его особенно интересовало. На его обязанности (помощника прозектора) лежало патологоанатомическое изучение трупов. Такое исследование раскрывало сущность данного болезненного процесса, проверялся диагноз и способ лечения, словом патологоанатомическое исследование помогало клинике. Патологоанатома считали «судьей» клинициста. Исследование трупов сопровождалось анализом выделений организма – крови, мокроты, мочи и т. д. Таким образом, помогая раскрытию сущности болезненного процесса, патологическая анатомия дает богатый материал для улучшения методов распознавания болезней и их лечения.

Вирхов с жаром занялся этой новой для него отраслью деятельности. Он произвел целый ряд научных работ – о свертывании крови, о закупорке кровеносных сосудов, о воспалении артерий и т. д., и все эти работы были строго выдержаны в естественноисторическом направлении и аргументированы целым арсеналом патологоанатомических доказательств. Вокруг Вирхова начинают группироваться молодые врачи, сторонники его направления, новаторы в медицине. Через полтора года после поступления в больницу Вирхову поручили произнести публичную речь на торжественном заседании второго августа 1845 года в честь пятидесятилетия Института Фридриха-Вильгельма. Вирхов выбрал для этой речи тему: «О необходимости и правильности медицины, обоснованной механической точкой зрения» («Über das Bedürfniss und die Richtigkeit einer Medicin vom mechanischen Standpunkt»).

В этой яркой речи Вирхов разгромил господствовавшие в его время умозрительные настроения и дал блестящую попытку объяснить болезненные явления механическим (т. е. естественноисторическим) путем. Можно представить себе впечатление, которое произвела на почтенных авгуров от медицины «дерзкая выходка» молодого ученого, с жаром опрокидывающего «признанные авторитеты» и кумиры. Эта речь была настоящей бомбой, брошенной под основание старой медицины. Сам Вирхов так описывал своему отцу впечатление слушателей от его речи: «Мои взгляды были настолько новы, что поставили вверх ногами все, что было до сих пор известно. Старые военные врачи вылезли из кожи; то, что жизнь сконструирована механически, казалось им расшатывающим государственные устои и антипатриотичным» (Вирхов писал «антипрусским» – «unpreussisch».)

Враги Вирхова были ошеломлены; друзей у него, особенно среди молодых врачей, стало еще больше.

Но Вирхов не унимался. Не прошло и года, как он обрушился резкой критикой на книгу крупнейшего тогда патолога, мирового авторитета, австрийского профессора Рокитанского. Рокитанский придерживался, как уже было указано, так называемой «гуморальной теории»; он объяснял развитие болезненных процессов «порчей соков». Вирхов, раскритиковав это учение, наоборот, доказывал, что патологические изменения клеточных элементов составляют сущность болезненного процесса. И Вирхов доказывал правильность своих мыслей не умозрительными рассуждениями, как Рокитанский (умозрительное учение о том, что «порча соков» вызывает болезни, восходит еще ко временам Аристотеля), а точными данными: результатами вскрытий умерших, исследованием органов и тканей под микроскопом, лабораторными анализами.

К чести старика Рокитанского надо упомянуть, что он, вопреки обычаю стариков-ученых считать себя «папами непогрешимыми», признал в этом споре правильность точки зрения молодого Вирхова. Эта победа доставила Вирхову еще бóльшую популярность. Научный мир Берлина разбился на два лагеря: одни (большей частью старики) считали его революционером, а мысли его – опасными и ворчали. Другие (большей частью молодежь), наоборот, все более сплачивались вокруг Вирхова как вокруг своего вождя.

Надо однако заметить, что «механическая» точка зрения на сущность болезненных процессов, которую Вирхов развивал здесь и дальше в течение своей жизни, могла претендовать на учение механического материализма лишь очень условно: конечно, Вирхов, восставший против гуморальной метафизической теории и провозгласивший клеточную теорию, двинул медицину по пути материализма. Но самое учение о роли клеток в развитии болезненных процессов отдавало у Вирхова идеализмом или, точнее, витализмом; клеткам приписывалась какая-то «жизненная сила», которая заставляет их правильно работать при здоровом организме и бороться против болезнетворного агента в случае заболевания организма. Материалистического объяснения «поведения» клеток Вирхов ждал в течение всей своей жизни.

Вообще медицинское (да и общественно-политическое) мировоззрение Вирхова было эклектично: он то выступал материалистом и противником метафизики (в борьбе с «гуморалистами»), поднимаясь даже до высот диалектического материализма (в учении о болезни как противоположности здоровью и о единстве этих противоположностей: «болезнь – жизнь организма при изменившихся условиях»), то, наоборот, спускался до болота идеализма и впадал даже в настоящую поповщину. В полемике против учения Дарвина (о чем речь будет ниже) он стяжал апплодисменты черносотенной реакции и католического духовенства: Вирхов проповедывал «изначальный акт творения» человека. Более материалистически он мыслил и учил в молодости; более идеалистически – под старость.

Реакционеры пробовали было ставить палки в колеса карьере Вирхова. Однако его популярность была так велика и научный авторитет так высок, что несмотря на эти козни он был назначен в 1846 году прозектором после ухода его учителя прозектора Флорипа, всегда относившегося с любовью к Вирхову. А в 1847 году Вирхов, после прочтения блестящей лекции «О воспалении мышц», назначается доцентом университета.

Друзья Вирхова развивали бешеную энергию. Особенно интенсивную деятельность проявил пылкий молодой доктор Рейнгардт. Был поставлен вопрос об издании своего собственного печатного медицинского органа, чтобы шире пропагандировать новые «механические» идеи в медицине.

Но начать такой орган, при обилии старых, уже зарекомендовавших себя журналов, было и рискованно, и трудно: молодому ученому, да еще с прозвищем революционера, трудно было бороться со старыми авторитетами. А главная трудность заключалась в отсутствии денег на издание.

Однако энтузиазм молодых врачей преодолел все эти препятствия. В то время к «Кружку Вирхова» примкнул пожилой берлинский врач Зигфрид Реймер. Целиком сочувствуя движению, возглавляемому Вирховым, Реймер убедил своего брата, книгопродавца Георга Реймера, взять на себя издание нового журнала. Предприятие для Реймера было рискованным, ибо журнал ставил перед собой задачу «начать борьбу за принципы и методы против школ и авторитетов». Однако инициаторы дела не дрогнули перед трудностями, и в 1847 году вышла первая книжка «Архива патологической анатомии, физиологии и клинической медицины» под редакцией Вирхова и Рейнгардта. Вот что рассказывал Вирхов впоследствии про издание этого журнала: «Иной журнал возникает благодаря спекуляции книгопродавца, благодаря отсутствию занятий и доходов у редактора, благодаря честолюбию видеть себя во главе повременного издания или небескорыстному стремлению достигнуть высокого влиятельного положения. Работаешь, конечно, тогда и сам, но еще охотнее предоставляешь другим за себя работать. Редактор заполняет мелкими статейками пробелы, ведет смесь, пишет фельетонные заметки или просто перепечатывает диссертации и другие статьи и со всем комфортом забирает деньги и славу; тяжелая же работа с незначительным вознаграждением или даже без всякого вознаграждения предоставляется сотрудникам».

Совсем иные стремления одушевляли редакторов вирховского журнала. Они были воодушевлены «горячей жаждой созидательной деятельности, и влияние в науке ценилось ими несравненно выше личного или официального влияния». Вирхов без всякой устали работал в журнале; его перу принадлежит свыше двухсот научных работ и руководящих статей. Влияние журнала быстро росло, вскоре он сделался общегерманским органом, а затем и рупором передовой международной медицины.

Научное имя Вирхова в это время достигло чрезвычайной популярности. Но вскоре к этой научной популярности присоединилась и слава общественного деятеля.

Своей высшей точки общественная роль Вирхова достигла во время его знаменитой командировки в Верхнюю Силезию на эпидемию тифа.

В самом начале 1848 года, когда уже были слышны предреволюционные раскаты грома во Франции, когда накалилась общественная атмосфера и в Германии, в газетах стали появляться тревожные сообщения о голодном тифе в Верхней Силезии. Министерские бюрократы долго на это не обращали внимания. Ни министерство просвещения, в компетенцию которого входили и медицинские дела, ни министерство внутренних дел не проявляли никакой инициативы. Между тем, газетные сообщения делались все тревожнее и тревожнее. Голодный тиф охватывал все бóльшие круги силезского населения; смертность среди бедняков достигала ужасающих размеров. Первым, к стыду министерства просвещения, зашевелилось министерство внутренних дел. Оно послало целый ряд чиновников на места, чтобы выяснить положение дела. Тогда вынуждено было выйти из бюрократического равнодушия и министерство просвещения. Министр просвещения возложил на управляющего зравоохранением доктора Бареца поручение «отправиться в Верхнюю Силезию, чтобы ближе познакомиться с вспыхнувшей там эпидемией тифа и принять против нее меры, а также оказать содействие советом и делом распорядительным и исполнительным властям повсюду, где это ему покажется нужным». Министр народного просвещения кроме того желал, чтобы эпидемия была изучена научно. Кого послать для этой цели? Выбор пал на Вирхова.

Трудно понять, чем руководствовалось министерство при этом выборе: то ли оно хотело услать подальше «крамольного ученого», то ли оно искренне руководствовалось соображениями о научной компетенции Вирхова, то ли оно стремилось послать «ученого общественника» в опасное для него место, в очаг сплошной заразы, чтобы «проучить» его. Во всяком случае, Вирхов получил это предложение и без колебаний согласился на него.

18 февраля 1848 года Вирхов получил предписание от министра отправиться в Силезию. В этом предписании говорилось, что доктор Барец «будет слишком занят, чтобы иметь достаточно досуга подвергнуть эпидемию ближайшему исследованию в интересах науки; между тем для вверенной министру просвещения части врачебного управления важно, чтобы природа выступившей с такой силой эпидемии была и в научном отношении исследована возможно основательным и обещающим успех образом».

Вирхов решил тотчас же выехать. 19 февраля вечером, накануне своего отъезда в Силезию, Вирхов зашел проститься к своему любимому учителю и другу Иоганну Мюллеру. Старик был страшно растроган; он был поражен тем, что Вирхов подвергает себя всем опасностям голодного тифа. Он даже пробовал отговорить Вирхова и обещал свое содействие в отмене командировки. Но Вирхов был непреклонен. Революционный подъем того времени подогревал его желание поработать для народа и для науки.

20 февраля Вирхов вместе с Барецом отправился в Силезию. Барец, как подобает сановному чиновнику, произвел поверхностный осмотр в различных округах и быстро ретировался: 29 февраля, пробыв в Силезии всего неделю, он отправился обратно в Берлин. Вирхов остался один, по несколько раз посещал наиболее пораженные местности, работал в специальном тифозном госпитале под постоянной опасностью заражения; тщательно изучил эпидемию и лишь к 10 марта вернулся в Берлин.

А 15 марта, в самый разгар революционных событий в Германии, он представил Берлинскому обществу научной медицины свои бессмертные «Сообщения о господствующей в Верхней Силезии эпидемии тифа». «Сообщения» эти, занимающие 180 страниц печатного текста, были опубликованы им потом в «Архиве» и выпущены отдельным изданием.

Эти «Сообщения» и до сих пор не потеряли значения социально-гигиенического трактата. Вирхов детально изучил эпидемию с научной стороны. Он дает точный отчет о числе заболеваний, о появлении и ходе эпидемии, об интенсивности самого заболевания, дает клиническую и патологоанатомическую картину эпидемии, подробно останавливается на лечении тифа. Но не на этом концентрирует внимание читателя Вирхов. Вероятно, правительство, посылавшее Вирхова, думало, что этим он и ограничится. На самом деле Вирхов представил прекрасный, с большим подъемом написанный социально-экономический трактат, рисующий безотрадное состояние силезской деревни, население которой страдало и гибло вследствие невежества, нищеты, голода и эпидемий. «Сообщения» Вирхова – «полный обвинительный акт против безгранично царившего тогда в Пруссии самодовольного и сухого бюрократизма», – говорит биограф Вирхова Ю. Малис. Больше того, сочинение Вирхова было горячим обвинительным актом против захватнической, грабительской политики германского империализма и беззастенчивой эксплоатации польских провинций.