Текст книги "Апраксинцы"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Н. А. Лейкинъ
Апраксинцы
I
То торговое мѣсто въ Петербургѣ, гдѣ еще и понынѣ процвѣтаютъ слова: сначить, клево, керый, вершать и тому подобные термины изъ языка россійскихъ офеней, издавна называется «Апраксинымъ дворомъ» или «Апраксинымъ».
Кто изъ васъ, петербургскіе читатели, не знаетъ этого злачнаго мѣста? Кто изъ васъ не имѣлъ нужды прогуливаться по лабиринту его сбивчивыхъ линій и проходовъ?
Захочетъ-ли воспитанникъ пріобрѣсть себѣ подержанный учебникъ, понадобится-ли кому подобрать къ замку ключъ къ чайнику крышку, пожелаетъ-ли какой-нибудь любитель старыхъ книгъ пріобрѣсть «Письмовникъ» Курганова и тому подобное старье – всѣ бѣгутъ на Апраксинъ. Ѣдетъ мужикъ въ деревню – обновы закупаетъ на Апраксиномъ; понадобилось экономной барынѣ матеріи на платье, стали на кринолинъ, или чего-бы то ни вздумалось – деньги въ карманъ, и на Апраксинъ. Хочетъ-ли обмундироваться солдатъ, вышедшій въ офицеры – и онъ себѣ найдетъ тамъ нужное; захотѣлось-ли промотавшемуся мастеровому усладить свою жизнь извѣстною спиртуозною жидкостью – тащитъ какой-ни-наесть скарбъ, продаетъ на толкучкѣ и пропиваетъ вырученныя деньги. Низшій классъ увѣряетъ, что безъ Апраксина онъ и существовать не можетъ, а библіофилы и библіоманы отъ него просто въ восторгѣ; нерѣдко слышишь разсказы. что они пріобрѣли тамъ такія сокровища въ видѣ книгъ, которыя потомъ цѣнили на вѣсъ золота. Исполосуйте вы Апраксинъ вдоль и поперегъ – чего-чего вы тамъ ни увидите, что тамъ ни продается и что ни покупается! Нѣкоторые тамошніе остряки говорятъ, что «на Апраксинъ что хошь принеси, все купятъ; отца съ матерью – и того купятъ». И въ самомъ дѣлѣ, вглядитесь хорошенько, чего-чего тамъ нѣтъ! Мужское и женское платье всѣхъ модъ, начиная чуть-ли не отъ Екатерины II, книги, портреты, золоченыя рамы, солдатскія пуговицы, пироги съ семгой, шелковыя ткани, посуда, кислыя щи… ну все, все, кромѣ вина и водки. Да и то есть: выдьте только изъ лабиринта закоулковъ и вы увидите на дворѣ краснаго цвѣта флигелекъ, гдѣ помѣщается погребокъ, трактиръ и полицейское управленіе.
Говорятъ владѣтели: Апраксинъ такъ выгоденъ, что они не промѣняютъ его ни на какіе золотые пріиски; да и не мудрено вѣрить, ежели принять въ соображеніе цѣны на лавки. За наемъ лавки, построенной на трехъ или четырехъ квадратныхъ аршинахъ земли, платятъ по шестисотъ рублей въ годъ, а иногда и болѣе: прибавьте ко всѣмъ этимъ удобствамъ то, что ни одна страховая контора ни за какіе проценты не беретъ на страхъ товаръ, и удовольствіе торговцамъ лѣтомъ стоять на сквозномъ вѣтрѣ [1], а зимою мерзнуть на двадцати-пяти-градусномъ морозѣ.
Но читателю можетъ-быть покажется страннымъ, отчего торговцы, во избѣжаніе этихъ неудобствъ, не сговорятся нѣсколько человѣкъ выѣстѣ, не выпросятъ у правительства мѣста и не построятъ болѣе удобныхъ и теплыхъ лавокъ. На это мы васъ попросимъ поговорить съ любымъ апраксинцемъ. Вотъ что онъ вамъ на это отвѣтитъ:
– Помилуйте, какъ можно-съ! Здѣсь мѣсто насиженное. Переселись-ка куда-нибудь, такъ покупателя-то и въ глаза не увидишь, – съ голоду помрешь.
– Пустяки! отвѣтите вы на это: – пусть соединятся болѣе сильные торговцы, къ нимъ присоединятся маленькіе торговцы и образуется нѣчто цѣлое, отдѣльный рынокъ; да и владѣлецъ-то, увидя, что его мѣстомъ не дорожатъ, сбавитъ цѣны найма лавокъ.
– Что вы, зачѣмъ ему сбавлять! Да сойди-ка кто съ мѣста, такъ на его мѣсто десятки найдутся. Развѣ мало здѣсь приказчиковъ, которые желаютъ сами торговать! Они и теперь-то шныряютъ да нюхаютъ, не сдается-ли гдѣ лавка; по тысячѣ рублей выходу даютъ, сами на наемъ надбавляютъ, только-бы лавка досталась. Нѣтъ, ужъ здѣсь мѣсто насиженное! У насъ есть такіе люди, которые выстроятъ на землѣ владѣльца лавки, платятъ ему поземельные и отдаютъ въ наймы отъ себя. Капиталы наживаютъ, – вотъ какъ выгодно!
Всѣхъ торгующихъ на Апраксиномъ можно раздѣлить на три касты: на патриціевъ, плебеевъ и пролетаріевъ. Къ числу первыхъ относятся хозяева, ко вторымъ – молодцы, то-естъ приказчики, и наконецъ къ третьимъ – продающіе и перекупающіе разный хламъ и ветошь, а иногда занимающіеся, какъ выражаются молодцы, «карманною выгрузкою». Люди эти не имѣютъ осѣдлости, цѣлый день шныряютъ по линіямъ и обращаются къ проходящимъ съ слѣдующими вопросами: «Не продаете-ли чего? Кавалеръ! кажи, что несешь? Почемъ голенищи?»
Патриціи, то-есть хозяева – вольныя птицы; они пользуются всѣми удобствами жизни; но плебеи – молодцы – въ совершенной зависимости отъ хозяевъ; занятые круглый годъ, лѣтомъ съ восьми часовъ утра и до девяти вечера, а зимою съ девяти утра до пяти, они совершенно не имѣютъ воли и не смѣютъ сдѣлать шагу безъ спроса хозяина, не смѣютъ провести ни одной идеи, и по понятію хозяевъ, суть ничто иное, какъ магазины или ломовыя лошади. Пролетаріи въ дѣлѣ свободы гораздо счастливѣе ихъ; по-крайней-мѣрѣ тѣ могутъ сказать: «я самъ себѣ господинъ».
Кромѣ трехъ дней въ году, на Апраксиномъ круглый годъ производится торговля. Эти завѣтные три дня: первый день пасхи, троица и рождество. Только въ эти дни вы можеге увидать запертыя лавки и затянутыя веревкой линіи.
Впрочемъ кромѣ этихъ трехъ дней, есть еще дни, когда апраксинды торгуютъ только до обѣда, то-есть только до двѣнадцати часовъ, а именно: въ прощеное воскресенье, – на масляной и въ Ѳомино воскресенье – первое послѣ пасхи. когда учиняется разсчетъ прикащиковъ съ хозяевами.
Аптекарскіе приказчики, фельдшера въ больницахъ, наконецъ извозчики, лакеи, горничныя – и тѣ чередуются между собою и гуляютъ въ праздники; мы не говоримъ уже о мастеровыхъ и поденьщикахъ. Въ воскресенье, послѣ шестидневнаго труда, всѣ отдыхаютъ, всѣ стараются выдвинуть этотъ день изъ колеи другихъ дней и отличить его хоть какими-нибудь прихотями и удовольствіями. Но бѣдные апраксинскіе молодцы не испытываютъ этого удовольствія; они не знаютъ наслажденія воскреснаго отдыха послѣ шестидневнаго труда. Они не могутъ сказать, что, отдохнувъ въ воскресенье, принимаются въ понедѣльникъ за дѣло съ новыми силами.
Почти всѣ апраксинцы живутъ въ Московской части и Апраксиномъ переулкѣ; очень немногіе въ другихъ частяхъ города. Подите вы въ девятомъ часу утра по Чернышеву переулку – и вы встрѣтите сотни бѣгущихъ къ мѣсту торжища молодцовъ, размахивающихъ руками и надѣляющихъ толчками прохожихъ. Когда вамъ, любезный читатель, случится проходить по Чернышеву переулку, то, завидя бѣгущихъ молодцовъ, сходите съ тротуара: иначе они надѣлятъ васъ такими толчками, что вы невольно уступите имъ мѣсто.
Вторая половина декабря. Девятый часъ утра. На улицѣ еще очень сѣро, что-то такое между ночью и днемъ; зѣвая ѣдутъ на промыслъ извозчики и изрѣдка перекидываются между собою словцомъ. «Вишь утро-то какое морозное!» замѣчаетъ одинъ изъ нихъ, ударяя озябнувшей рукой въ желтой рукавицѣ по-облучку. Понуря головы, тихо выступаютъ ихъ лошади; заиндевѣвшія морды ихъ кажутся какъ-бы обросшими сѣдыми бородами. На дворѣ до двадцати градусовъ морозу. Почти изъ каждой трубы струится дымъ; отъ холоду онъ не разсѣевается въ воздухѣ, а какимъ-то облакомъ ложится надъ домами. Дѣло близко къ празднику – рождество на дворѣ; къ этому дню въ Петербургъ привозится огромное количество съѣстныхъ припасовъ. Вотъ и теперь тащатся розвальни съ гусями, индѣйками, курами; вонъ изъ-подъ рогожи выглядываетъ окаменѣлая отъ морозу голова барана. У сливочныхъ и зеленныхъ лавокъ выставили уже елки; черезъ четыре дня эти елки внесутся въ теплыя комнаты, украсятся конфектами и уставятся зажженными свѣчами. Всѣ радуются приближающемуся празднику, даже и молодцы: и у нихъ этотъ день будетъ одинъ изъ тѣхъ трехъ дней, когда они не пойдутъ въ лавку. «Вотъ, думаютъ они, выступая къ мѣсту торжища: – пройдемъ еще четыре раза взадъ и впередъ по этой дорожкѣ – и праздникъ наступитъ». Смотрите, какъ спѣшатъ они, идя по Чернышеву переулку, какъ размахиваютъ руками! Воротники ихъ подпоясанныхъ кушаками шубъ успѣли уже покрыться инеемъ. Впереди всѣхъ выступаетъ въ енотовой шубѣ и котиковой фуражкѣ бородатый старшій молодецъ; въ карманѣ у него ключи отъ лавки. Въ его походкѣ есть нѣчто важное, отдѣльное, непохожее на походку другихъ молодцовъ; даже и физіономія его какая-то хозяйская. Смотрите, у него на примѣтѣ непремѣнно есть лавка; послѣ пасхи онъ возьметъ разсчетъ у хозяина и будетъ самъ хозяйствовать. Сзади него выступаютъ младшіе молодцы въ бараньихъ, лисьихъ и заячьихъ шубахъ. «Смотри, карандашъ потерялъ!» поддразниваетъ одинъ изъ нихъ попавшагося имъ на дорогѣ школьника. «Отчего это у него колѣнки протерты!?» спрашиваетъ другой. Школьникъ отпускаетъ нѣсколько ругательствъ и идетъ далѣе. За молодцами бѣгутъ съ какими-то мѣшками три мальчика. Одинъ оторвалъ отъ водосточной трубы сосульку: ему очень хочется швырнуть ею въ пробѣгающую мимо собаку, но онъ боится зоркаго молодца, – оттреплетъ на мѣстѣ преступленія. Вотъ уже они и на мѣстѣ, подходятъ къ лавкѣ, крестятся, сторожа снимаютъ шапки, кланяются; вездѣ щелкаютъ запоры, звенятъ ключи.
Декабрь мѣсяцъ, а въ особенности за нѣсколько дней до праздника – время торговое, боевое. какъ выражаются апраксинцы, покупатель все денежный: кто идетъ купить себѣ обновку къ празднику, кто подарки для прислуги, а кто и самъ несетъ продать какое-нибудь лѣтнее платье, чтобъ было бы съ чѣмъ встрѣтить праздникъ. И это тоже не безвыгодно для апраксинцевъ; обыкновенно вещи эти пріобрѣтаются за безцѣнокъ. Еще денька два-три – и по Апраксину запестрѣютъ цвѣтные околышки фуражекъ. Чиновники получатъ награды и бросятся покупать себѣ и своимъ дорогимъ половинамъ обновы. Тогда только припасай торговцы ситцу, сапоговъ. башмаковъ и тому подобныхъ вещей, безъ чего не можетъ обойтиться ни одна проза жизни. Въ это время чиновники бываютъ чрезвычайно любезны.
– Ну что, какъ торгуете? спрашиваютъ они молодца, платя ему за товаръ новенькими кредитными билетами.
– Ничего-съ, теперь хорошо. Новенькіе… съ молоточка! замѣчаетъ тотъ, принимая бумажки.
– Подъ номеръ! сейчасъ только получилъ, – и чиновникъ съ важностью ударяетъ по тощей пачкѣ бумажекъ.
Въ эту минуту онъ счастливъ.; онъ испытываетъ въ рукѣ пріятную тяжесть въ видѣ двадцати, тридцати рублей. Вы, господа богачи, вы не поймете его счастія!
Вотъ теперь, только-что отворили лавку, не успѣли еще мальчики и половъ вымести, какъ уже и покупатели зашныряли по рядамъ. Первой покупательницей была какая-то старуха въ истасканномъ салопѣ и изломанной шляпкѣ. Шляпка эта потому только могла носить такое наименованіе, что была надѣта на голову. Старуха желала прикупить по образчику аршинъ ситцу.
– Ну, для почину староплендія ввалилась! проговорилъ одинъ молодецъ. – Отначь! крикнулъ онъ другому молодцу, которому старуха показала образчикъ. И молодецъ отначилъ, то-есть отказалъ старухѣ. Та не поняла этого техническаго выраженія и поплелась далѣе.
Вотъ уже и одиннадцатый часъ. Молодцы послали мальчика въ трактиръ заварить чай. На Апраксиномъ пьютъ чай по четыре и по пяти разъ въ день, а у тароватыхъ хозяевъ и болѣе. Въ какое угодно время пройдите вы по рядамъ – навѣрно увидите молодцовъ, пьющихъ чай. Пьютъ обыкновенно въ прикуску или, какъ называютъ туземцы, съ угрызеніемъ. На Апраксиномъ есть легенда про одного скупаго хозяина, который поилъ молодцовъ чаемъ, и изъ экономіи, чтобъ они не съѣдали слишкомъ много сахару, не давалъ имъ его въ руки, а привѣшивалъ на ниткѣ къ потолку; когда они пили, то, желая усладиться, могли подходить и лизать этотъ кусокъ.
Но какъ ни грѣлись молодцы чаемъ, а согрѣться не могли: русскій морозъ взялъ свое. Вотъ стоятъ они на порогахъ, отъ холода постукиваютъ ногами, помахиваютъ руками и громко зазываютъ покупателей, перечисляя всѣ имѣющіеся у нихъ товары.
По ряду идетъ молоденькая, хорошенькая дѣвушка изъ моднаго магазина, подобрать подъ образчикъ кусокъ лентъ.
– Пожалуйте, здѣсь покупали! говоритъ довольно красивый молодецъ, занятый закручиваніемъ лѣваго уса. – Иванъ, что рогъ-то разинулъ? Пусти пройти старушку! острить онъ.
Дѣвушка опускаетъ глазки и проходитъ.
– Славная штучка! замѣчаетъ усатый молодецъ.
– Готовое платье, сертуки, жилетки модныя, фуражки, шапки бобровыя! Здѣсь покупали, купецъ! – слова эти относятся къ одѣтому въ тулупъ мужику. Услыша такое лестное для себя наименованіе и имѣя нужду въ покупкѣ, онъ нейдетъ далѣе, а заходитъ въ лавку.
Вообще, зазывая покупателя-мужика, его именуютъ купцомъ, солдата – кавалеромъ, мастероваго – хозяиномъ, деревенскую бабу – теткой, молоденькую горничную – умницей; всѣхъ же имѣющихъ счастіе носить шляпку – сударыней, а офицеровъ и даже чиновниковъ, ежели на фуражкѣ ихъ красуется кокарда – вашимъ благородіемъ; когда же эти личности зайдутъ въ лавку и купятъ чего-нибудь не торговавшись, то, прощаясь съ ними, ихъ навѣрное назовутъ вашимъ превосходительствомъ.
– Но войдемте, читатель, въ какую-нибудь лавку. Вотъ вывѣска гласитъ, что это лавка купца Калистрата Берендѣева; на ней изображены съ одной стороны сапогъ, съ другой башмакъ, и посрединѣ надпись: «продажа сит. ват. кал. сап. баш. и другихъ суровскихъ товаровъ». У входа на поpогѣ стоитъ огромная корзина съ ватой и двое мальчишекъ, съ ногъ до головы замаранные ею, отчего они кажутся какъ-бы сейчасъ обсыпанными снѣгомъ. У прилавка стоитъ баба въ ситцевомъ, на заячьемъ мѣху, шугаѣ. Молодецъ мѣряетъ ей на деревянный аршинъ коленкоръ; желѣзный аршинъ лежитъ поодаль.
– Да ты бы, косатикъ, на желѣзный мѣрилъ.
– Да нешто тебѣ не все равно, тетка? На этотъ мѣрить-то способнѣе. Вишь тотъ такъ накалился морозомъ, что его и въ руки не возмешь.
– Да уважь меня, миленькій!
– Чего уважать-то, тетка! Ужъ такую цѣну беремъ. На желѣзный будетъ дороже стоить.
– Да ужъ мѣрій, мѣрій, что съ тобой! Мнѣ-бы еще вотъ ситчику на рубашку для паренька нужно.
– Изволь, есть, что-ни-наесть важнецъ! Манеръ хорошій, генеральша вчера для сыновей брала.
– Мнѣ-бы, знаешь, эдакой манерецъ: собачками, али вавилонцами.
– Да нынче такихъ не носятъ, все травками. Вотъ возьми, – лихой манеръ! И краска прочная: въ трехъ щелокахъ стирай, не слиняетъ.
На стулѣ сидитъ дама въ капорѣ и примѣриваетъ калоши; она изрыла цѣлый ворохъ обуви, но ничто ей не нравится.
– Малы мнѣ эти калоши, говоритъ она.
– Помилуйте! возражаетъ ей на это молодецъ, для большей учтивости какъ-то проглатывая слова:– разносятся, только до первой сырости. А то не угодно-ли вотъ эти примѣрить? Всего за каблуки и застежки полтина дороже.
– Велики! отвѣчаетъ дама, чуть не брося калоши.
– Извѣстно, ножа новая; носить будете – обтянется, сядетъ, да и носить свободнѣе.
Но какъ ни увѣрялъ молодецъ, что велики, такъ сядутъ, а малы такъ разносятся, – дама не купила ничего, а надѣвъ свои старыя сандаліи, вышла изъ лавки.
– Вишь, шлюха, нарыла сколько! прошепталъ молодецъ, принимаясь убирать товаръ, и послѣ крикнулъ:– съ собой-ли деньги-то?
– Что, что ты сказалъ, мерзавецъ? Повтори! завопила дана. – Ахъ ты скотина! ахъ ты мужикъ, невѣжа! Да знаешь-ли кому это ты сказалъ? Я чиновница! У моего мужа двадцать подчиненныхъ… Да ежели я ему на тебя, мерзавца. пожалуюсь, такъ онъ тебя въ бараній рогъ согнетъ. Въ тюрьмѣ сгніешъ. Дай мнѣ сейчасъ номеръ отъ твоей лавки!
– У насъ такихъ не водится.
– Не водится… грабители! Все равно, я знаю твою лавку. Я тебѣ покажу, мерзавецъ!
– А ну-ка покажи! крикнулъ кто-то съ порога, но разгнѣванная дама уже не слыхала этихъ словъ и вошла въ лавку напротивъ.
Вонъ въ лавкѣ готоваго платья купца Харламова нѣтъ ни одного покупателя. Молодцы – кто пьетъ чай, а кто грѣется, помахивая руками и выбивая ногами мелкую дробь. Холодно. Морозъ такъ и кусаетъ носы; даже лавочный котъ озябъ, стоитъ и трясетъ лапкой. Звонко, какъ валдайскіе колокольчики, кричатъ мальчишки на порогѣ, зазывая покупателей.
– Самъ идетъ! крикнулъ одинъ изъ мальчиковъ, завидя хозяина.
Эти слова произвели магическое дѣйствіе: одинъ приказчикъ чуть не захлебнулся чаемъ и только къ счастію, что отдѣлался обжогомъ. Всѣ бросились за прилавокъ и выстроились какъ солдаты передъ командиромъ, а обжогшійся молодецъ снялъ съ полки кусокъ матеріи и неизвѣстно для какой цѣли началъ его раскатывать. Дѣйствительно, черезъ нѣсколько времени въ лавку вошла толстая фигура самого, то-есть хозяина, въ енотовой шубѣ съ поднятымъ воротникомъ и въ котиковой фуражкѣ.
Вошедши въ лавку, Харламовъ помолился образу, вынулъ клѣтчатый синій платокъ, освободилъ имъ свою бороду отъ сосулекъ и вытеръ свою клюкву, то-есть, виноватъ! – носъ. Клюквою прозвали этотъ носъ апраксинцы за его красно-сизый цвѣтъ; собственно же онъ ничего не имѣлъ общаго съ клюквой, а скорѣе походилъ на кусокъ дикаго мяса. Вытерши свой носъ, Харламовъ вышелъ на порогъ поглаживать свой животъ.
– Степану Иванычу! привѣтствовалъ его купецъ Блюдечкинъ съ порога своей шавки.
– Ивану Григорьичу почтеніе! отвѣчалъ Харламовъ, не приподнимая фуражки, и повернувшись, снова вошелъ въ лавку.
– Продавали сегодня? спросилъ онъ молодцовъ.
– По-малости, отвѣчали тѣ;– два тулупа, сертукъ да брюки…
– Только даромъ хлѣбъ ѣдите! Никакого знакомства съ покупателемъ завести не можете. Только одно на умѣ, какъ-бы брюхо набить! – И онъ началъ подниматься по лѣстницѣ во второй этажъ.
– Ну, разлаялся!… сердитъ. Вѣрно сама водки не дала, – замѣтилъ молодецъ.
– Здравствуйте, господа! извините, здравствуйте! проговорилъ скороговоркой вбѣжавшій въ лавку Блюдечкинъ.
Блюдечкинъ былъ совершенная противоположность Харламову: тоненькая, невысокая фигура съ клинистою рыженькою бородкою и плутоватыми сѣренькими глазками. Фигуркѣ этой было лѣтъ подъ пятьдесятъ. Она обладала двумя торговыми заведеніями на Апраксиномъ, имѣла до десятка лавокъ, которыя отдавала въ наемъ, пользовалась у торговцевъ неограниченнымъ кредитомъ и слыла за богача. Разговаривая, Блюдечкинъ вмѣшивалъ двѣ поговорки: «извините» и «не обидьтесь».
– Степанъ Иванычъ здѣсь?
– Наверху-съ.
Блюдечкинъ подошелъ къ лѣстницѣ.
– Купецъ Харламовъ! извини, не обидься: нутро пополоскать хочешь? Извини, больно холодно.
– Пожалуй; да у меня въ лавкѣ есть чай.
– Ничего, въ теплѣ побалуемся. Ну сходи, купецъ!
Заскрипѣла лѣстница и Харламовъ сошелъ внизъ.
– Я съ Иваномъ Григорьичемъ въ трактиръ пойду. Кто меня спроситъ, такъ пошлите парнишку, – сказалъ онъ молодцамъ.
Это полосканіе брюха и баловство въ теплѣ очень не любятъ сожительницы апраксинцевъ. «То и дѣло, говорятъ онѣ,– что брюхо полощатъ. Напьются вѣдь дома чаю, въ лавку идучи, – такъ нѣтъ: только пришли въ лавку, – въ трактиръ! Выходятъ изъ трактира, попадется пріятель – снова въ трактиръ. Дѣло-ли какое обдѣлать – въ трактиръ. Разъ по десяти сходятъ. Да это-бы еще ничего, коли однимъ чаемъ полоскаются, а то винища налопаются!»
– Ну что, купецъ, какъ торжишь, наживаешь? спросилъ Иванъ Григорьичъ Степана Иваныча, когда они шли полоскать нутро.
– Какое наживаемъ! Хоть бы на хлѣбъ-то выручить. Молодцы, бѣсъ ихъ знаетъ, только стоятъ да глазами хлопаютъ. Ужъ или имъ не говорю: ежели, говорю, покупатель мало-мальски цѣну даетъ подходящую – не отпускай изъ лавки, отдай; такъ нѣтъ, выпуститъ, а послѣ и оретъ: «хорошо, извольте, пожалуйте!» Ну. извѣстно дѣло, на кого нападешь: на чиновника, – такъ тотъ ни за что не вернется. А все почему? Потому что головы не тѣмъ заняты.
Степанъ Иванычъ вздохнулъ.
– И не говори, купецъ! И у меня тоже, хоть и свои… Двое племянниковъ, а все одно – ничего, хоть ты имъ колъ на головѣ теши: такъ это никакого чувства нѣтъ. Имъ все одно, купилъ-ли покупатель, такъ ли, извини, ушелъ – все одно. Думаешь отказать – жалко: племянники; а что толку? Извѣстно, хлѣбъ за брюхомъ не ходитъ…. А все родня.
И два пріятеля приблизились съ подъѣзду съ вывѣской, на которой были изображены чайникъ, чашки, графинъ съ красной жидкостью и двѣ рюмки. Внизу гласила надпись: «въ ходъ въ завѣденіе».
Но читатель можетъ быть думаетъ, что Иванъ Григорьичъ и Степанъ Иванычъ въ самомъ дѣлѣ торгуютъ плохо? Нисколько: это время для торговли одно изъ лучшихъ въ году: а это они жалуются на нее, такъ это единственно по обыкновенію, по привычкѣ; ужъ такъ устроенъ апраксинецъ, что посади ты его хоть по уши въ золото, онъ и тогда скажетъ, что мало. Есть даже такіе люди, которые недовольны никѣмъ и ничѣмъ; вотъ вамъ для примѣра Черноносовъ.
Вотъ онъ въ хорьковой шубѣ и истасканной фуражкѣ стоитъ за прилавкомъ посреди своихъ трехъ мальчишекъ и мѣритъ для какой-то дамы тесемку. Черноносовъ изъ экономіи не держитъ приказчика; да врядъ-ли бы кто и пошелъ къ нему служить, – развѣ кто годъ безъ мѣста проболтался или только сейчасъ въ Петербургъ пріѣхалъ; да и тотъ спроситъ объ немъ у сосѣднихъ молодцовъ, а тѣ охарактеризуютъ его, подобно Собакевичу, краткой, но рѣзкой біографіей: «Кто Черноносовъ? – собака.» Послѣ этого отвѣта кого же заберетъ охота служить у такого хозяина!
Взгляните на его физіономію: мина проставившаго на карту все свое состояніе; прищуренные глаза, стиснутыя губы и синій, небритый подбородокъ и щеки. На головѣ его надѣта котиковая фуражка. Человѣкъ этотъ не безъ странностей: онъ прожилъ два года въ Ригѣ, почему-то вообразилъ, что онъ нѣмецъ, и началъ ломать русскій языкъ.
– Двадцать аршина! говоритъ онъ покупательницѣ. – Убирайте коробка и давайте бумажка немножка, – обращается онъ къ мальчикамъ.
Черноносовъ въ жизнь свою ничѣмъ не былъ доволенъ, не смотря на то, что обладаетъ хорошимъ капиталомъ и имѣлъ счастіе три раза связать себя узами гименея. Жены ему попадались красивыя и съ красивыми прилагательными. Двѣ пали жертвою его характера.
На Апраксиномъ издавна существуетъ слѣдующее обыкновеніе: за нѣсколько дней до праздниковъ пасхи и рождества молодцы ходятъ къ конторщикамъ, то-есть къ такимъ людямъ, у которыхъ хозяинъ ихъ покупаетъ товары, и сбираютъ съ нихъ контрибуцію, прося «на ложу» въ театръ. Кто даетъ. пятъ цѣлковыхъ, кто десять, а иногда и болѣе; ежели не деньгами, то молодцы берутъ вещами, какъ-то: фулярами, полотняными платками, фуфайками и пр. Обыкновенно деньги эти дѣлятся и въ праздникъ проматываются во всевозможныхъ родахъ.
Такъ и теперь: только Степанъ Иванычъ скрылся изъ виду, – одинъ изъ молодцовъ его выскочилъ изъ-за прилавка и отправился за контрибуціей.
– Смотри, у Карла Иваныча попроси побольше; что онъ всякій праздникъ только красненькой отдѣлывается! Скажи, мы-де васъ никогда не обѣгаемъ, все что понадобится изъ товару – за всѣмъ къ вамъ бѣжимъ. Поди у него нынѣшній годъ тысячь на восемь купили.
Такъ научали молодцы своего депутата.
Вотъ уже и первый часъ. По ряду пробѣжалъ, выкрикивая козлинымъ голосомъ, рыжебородый саечникъ, – кормитель молодцовъ. Кромѣ саекъ у него есть варенье, отзывающее икрой и миногами, и миноги, отзывающія вареньемъ. Наскоро закусили у него молодцы Степана Иваныча и саечникъ отправился далѣе. Его остановилъ хозяйскій сынокъ.
– Сергѣю Иванычу! – И саечникъ почтительно ему раскланялся.
– Двѣ сайки: одну съ икрой, другую съ вареньемъ! скомандовалъ хозяйскій сынокъ.
Съ быстротою оператора, отнимающаго членъ, разрѣзалъ кормитель сайки и сдѣлалъ ихъ, то-есть вложилъ въ нихъ икры и варенья.
– Чего-бы еще у тебя съѣсть? Есть маханина на тараканьемъ жиру?
Саечникъ плюетъ.
– Спросите-ка его, какъ онъ въ карманѣ рябчика сгноилъ, – замѣчаетъ молодецъ.
– Какъ ты, Иванъ, рябчика въ карманѣ сгноилъ? спрашиваетъ купчикъ и улыбается.
– А ты что, сволочь, научаешь! – И саечникъ идетъ далѣе.
– Красный, человѣкъ опасный! кричитъ ему вслѣдъ молодецъ.
Купчикъ очень доволенъ. что подразнилъ саечника, постукиваетъ ногами и кусаетъ промерзшую сайку.
Скоро четыре часа. Быстро смеркается. Хозяева уже успѣли разъ пять сходить въ трактиръ. пришли въ лавку и считаютъ выручку. Кончили. Стоятъ на порогахъ и смотрятъ, не запрется-ли кто, чтобы послѣдовать ихъ примѣру. Но вотъ брякнулъ гдѣ-то запоръ, и всѣ бросились запирать лавки. Черезъ четверть часа весь Апраксинъ запертъ и стаи торговцевъ бѣгутъ долой. Вотъ они на Чернышевомъ мосту. Навстрѣчу имъ попадается дѣвушка. Одинъ изъ молодцовъ безцеремонно хватаетъ ее за талію. «Дуракъ, мерзавецъ, оставь!» кричитъ она, отбиваясь. Молодецъ оставляетъ ее, но другой хватаетъ снова. Снова крики и отбиванье. Бѣда въ это время повстрѣчаться съ молодцами прекрасному полу!
Двадцать-четвертое декабря. Завтра рождество. По Апраксину замелькали кокарды: чиновники пускаютъ въ ходъ наградныя депозитки. Въ игрушечныхъ лавкахъ толпы; только успѣвай хозяева огребать деньги. Морозъ вѣрно рѣшился дать знать себя: двадцать пять градусовъ. Апраксинцы то и дѣло наклоняютъ головы внизъ, чтобъ не отморозить лица и не получить къ празднику приличныхъ украшеній въ видѣ красно-сизыхъ лепехъ на щекахъ. Но какъ ни нагибались молодцы, стараясь, чтобы кровь прилила къ лицу, какъ ни натирали щекъ и носовъ морозъ сдѣлалъ свое и все-таки украсилъ нѣкоторыя физіономіи.
– Братцы, смотрите-ка: Петрухато надо мной смѣялся, что я носъ отморозилъ, а у самого уши побѣлѣли. Съ обновкой поздравляю! Какъ хочешь, братъ, а завтра литки [2] съ тебя! – говоритъ толстый, съ отмороженнымъ и разбухшимъ какъ луковица носомъ молодецъ. – Ништо тебѣ – не смѣйся!
Испуганный Петруха, имѣвшій претензію нравиться прекрасной половинѣ рода человѣческаго, съ испуга начинаетъ тереть уши.
– Не три, не три! Шкура слѣзетъ! Наклонись лучше, наклонись!
Онъ такъ усердно наклоняется, что голова его почти касается ногъ. Товарищи начинаютъ тузить его въ шею.
На водогрѣйнѣ мальчики, присланные заварить чай, грѣютъ у плиты окоченѣвшія руки и ведутъ между собой разговоръ:
– Вамъ по много-ли хозяинъ на праздникъ даетъ?
– О пасхѣ по четвертаку далъ.
– А намъ такъ по полтинѣ. Да это что! Я къ дядѣ пойду, тотъ двугривенный дастъ.
– А что ты себѣ купишь?
– Зеркало, да пряниковъ.
– А мнѣ такъ куфаркѣ гривенникъ дать нужно: все ругается… Я ужъ обѣщалъ.
– Ты куда пойдешь завтра?
– Да мнѣ некуда, – у меня никого нѣтъ.
– Пойдемъ къ моему дядѣ: у него пирога поѣдимъ; онъ чаемъ, кофеемъ напоитъ. Ты приходи къ намъ на дворъ, я ужъ увижу, а послѣ на чугунку пойдемъ, посмотримъ какъ машина свиститъ.
– Ладно.
– Ну что тутъ растолковались, ступайте! И безъ васъ тѣсно! кричитъ на нихъ водогрѣйщикъ. – За уши бы васъ, канальевъ! Цѣлый часъ стоятъ.
Жмутся мальчики и выходятъ на морозъ, который послѣ тепла еще сильнѣе ихъ обхватываетъ.
Молодцы сговариваются, гдѣ имъ завтра встрѣтиться.
– Около четырехъ часовъ приходите въ Баварію: знаешь, на углу Гороховой?
– Какъ не знать!
– Михайла будетъ, Щукинъ. Петра галкинской и всѣ наши. Возьмемъ отдѣльную комнату, заложимъ тамъ, а послѣ и махнемъ…
Онъ не договариваетъ, слова его замираютъ на устахъ: изъ-за угла показался хозяинъ.
– Иванъ Харитонычъ, вы куда завтра къ заутрени? спрашиваетъ онъ сосѣда.
– Сегодня ко всенощной къ Исакію схожу, пѣвчихъ послушать; да ктому же и жена у меня къ заутрени ходить не можетъ.
– Мы такъ завсегда въ этотъ день къ себѣ къ Іоанну Предтечѣ ходимъ. Двадцать лѣтъ кряду тамъ о рождествѣ каждую заутреню стою.
– Софроновъ меня къ себѣ сегодня звалъ: у него на дому всенощная. «Приходи, говоритъ, моихъ-то послушать.» У него молодцы поютъ.
– На Сѣнной были?
– Вчера еще.
– Почемъ покупали?
– Говядину по восьми съ половиной. Молодцамъ цѣлаго борова купилъ. Гуси дешевы.
– Съ меня такъ сегодня поутру по девяти слупили. А гусей почемъ покупали?
– Рубль шесть гривенъ пара.
– Съ меня по гривеннику лишняго взяли.
Смеркается. Афанасій Панкратьичъ Лыковъ позвалъ своего сына Яшу наверхъ и дѣлаетъ ему приказанія:
– Бѣги и повѣсти всѣмъ нашимъ, чтобъ, къ утрени сбирались ровно въ часъ.
Лыковъ раскольникъ. Начальникъ своей секты. За начитанностъ его выбрали въ наставники и духовники. Въ его собственномъ донѣ устроена большая моленная, гдѣ совершается служба. Люди его секты имѣютъ туда свободный доступъ.
Быстро побѣжалъ Яша по лабиринту закоулковъ Апраксина. Забѣжалъ къ четыремъ братьямъ Опаленинымъ.
– Что у васъ подручниковъ-то [3] много? Своихъ не брать?
– Возьмите лучше: нынче всѣ соберутся, такъ и не хватитъ.
Отъ Опалениныхъ Яша побѣжалъ къ Блюдечкину, который былъ тоже въ ихъ вѣрѣ, къ Коромыслову, къ Херовымъ, оттуда сбѣгалъ на Кавказъ [4], съ Кавказа на развалъ, и уже когда совершенно смеркалось, прибѣжалъ въ лавку.
Радостно побѣжали молодцы домой: завтра одинъ изъ тѣхъ трехъ дней, когда они не пойдутъ въ лавку, не измѣрятъ своими ногами торную дорожку.
– Вы много-ли на ложу набрали? спрашиваютъ харламовскіе молодцы птицынскихъ.
– Сто двадцать.
– А мы сто пятьдесятъ.
«Мы больше набрали, думаютъ харламовскіе: – по двѣнадцати съ небольшимъ на брата придется, – разсчитываютъ они и мечтаютъ о завтрашнемъ кутежѣ».
II
Насталъ давно ожидаемый праздникъ рождества. Рано, еще до звона къ заутрени, возсталъ отъ сна Степанъ Ивановичъ Харламовъ и перебудилъ всѣхъ въ домѣ, начиная съ жены и до мальчика. Зѣвая поднимаются съ постели молодцы, одѣваются и наскоро молятся на образъ, освѣщенный лампадою. Трудно вставать въ три часа, а особенно зимою: какая-то лихорадочная дрожь обхватываетъ все тѣло, и дорого-бы далъ въ это время человѣкъ, чтобы его оставили въ покоѣ, но что дѣлать, обычай старины!
Какъ ни жалко разставаться съ теплою постелью, но вскорѣ весь домъ былъ на ногахъ. Вотъ на колокольнѣ Іоанна Предтечи раздался первый ударъ колокола; всѣ въ домѣ перекрестились и начали сбираться къ заутрени.
Вскорѣ домъ Степана Иваныча опустѣлъ: остались въ домѣ только хозяйка да кухарка. Онѣ занялись стряпней: обмазали окорокъ ржаной мукой, посадили его въ печь, замѣсили тѣсто для пироговъ и принялись ощипывать дичь.
Но вотъ и заутреня кончилась, богомольцы пришли изъ церкви; слышны разговоры о басѣ дьякона, о пропускѣ дьячкомъ такого-то псалма въ кафизмѣ, о количествѣ народу въ церкви и проч. Степанъ Иванычъ, всегда съ пасмурнымъ лицемъ ничѣмъ недовольный, сегодня въ духѣ; заложа руки за спину, ходитъ оно по залѣ, то-есть по чистой комнатѣ, и вполголоса напѣваетъ «Христосъ раждается, славите». Въ залу входятъ молодцы, группируются передъ образомъ и начинаютъ пѣть львовскую «Дѣва днесь». Окончивъ стихъ, они хоромъ поздравляютъ хозяина съ праздникомъ. Степанъ Иванычъ доволенъ, на лицѣ его сіяетъ улыбка. Онъ идетъ въ спальню и выноситъ оттуда пять синенькихъ.
– Вотъ вамъ на гулянку, говоритъ онъ:– напьетесь кофею, такъ кто хочетъ, можетъ идти со двора.
Это «кто хочетъ» было совершенно лишнее. Посудите сами, читатель, кто послѣ шестимѣсячнаго заключенія не захочетъ погулять и навѣстить своихъ знакомыхъ и родныхъ?
Изъ залы молодцы сходили въ кухню, поздравили съ праздникомъ хозяйку и отправились въ молодцовую.
Давъ на праздникъ молодцамъ, хозяинъ захотѣлъ усладить и судьбу мальчиковъ.
