Текст книги "Апраксинцы"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Прислушаемтесь къ ихъ разговору.
– Что ты третьяго дня не былъ въ маскарадѣ? Я былъ.
– Полно врать-то! Неужто отче отпустилъ?
– Ха-ха-ха! Да, дожидайся, держи карманъ!.. Я, братъ, нынче и безъ спросу куда хочу, туда лечу: у меня такая механика подведена. Онъ часовъ въ одиннадцать завалился на боковую, а я по грязной лѣстницѣ, далъ тягу; молодца у дверей спать положилъ: какъ постучусь, такъ чтобы скорѣй отворилъ. Въ пять часовъ воротился, да чуть на него не наткнулся. Минутъ пять – и пропалъ-бы я: онъ ужъ былъ вставши и къ заутрени собирался.
– Расначилъ-бы [10] онъ тебя, ежели-бы увидалъ!
– Еще-бы!.. Ты съ кѣмъ первую кадриль танцуешь?
– Съ Черноносовой.
– Развѣ они здѣсь?
– Здѣсь, братъ… Муженекъ-то Михайло Иванычъ непремѣнно хотѣлъ сѣсть съ нею рядомъ; это, знаешь, изъ ревности, чтобъ никто съ ней не разговаривалъ, да ужъ шаферъ ему сказалъ: «Потрудитесь, говоритъ, Михайло Иванычъ, къ мужчинамъ сѣсть: здѣсь дамы сядутъ.» Весь обѣдъ на нее смотрѣлъ. Ужъ будетъ-же ей завтра гонка!
– А что?
– Да вѣдь онъ такой аспидъ, что хуже цѣпной собаки: двухъ женъ загрызъ, это третья.
– А вотъ и бабошникъ. Смотри, ужъ клюкнулъ; при отцѣ за столомъ ничего не пилъ….
– Какой бабошникъ?
– Павля Блюдечкинъ. Его бабошникомъ зовутъ у насъ въ рынкѣ. Отецъ думаетъ, что онъ еще ребенокъ, а у него одна штучка на вздержкѣ [11] есть. Мнѣ Сомилкова молодецъ сказывалъ: шляпку для ней къ рождеству у него купилъ. Вотъ теперь и гляди. А монахомъ прикидывается!
– Ну, господа, кто хочетъ прохладиться, пожалуйте! вскричалъ вбѣжавшій въ комнату шаферъ.
Въ рукахъ его были двѣ бутылки мадеры. Офиціантъ несъ сзади рюмки.
– Ну, начинайте, за мое здоровье!
Слова эти не были гласомъ вопіющаго въ пустынѣ: его такъ и осадили со всѣхъ сторонъ.
– Что-жъ, братъ Ваня, выпьемъ! обратился одинъ изъ шикарей къ своему товарищу.
– Да неловко: сейчасъ танцовать будемъ; я ужъ и то за обѣдомъ пилъ. Лучше подъ конецъ вечера кернемъ.
– Да ну, не разговаривай, – за компанію! За компанію жидъ удавился и монахъ женился!
Противъ такихъ доводовъ товарищъ уже не противорѣчилъ.
– Ну давай! проговорилъ онъ и выпилъ рюмку.
Въ залѣ грянула музыка и танцоры принялись надѣвать перчатки. Балъ открылся польскимъ. Въ первой парѣ шли новобрачные, сзади шли Харламовъ и Бирюковъ съ женами; они такъ развеселились, что захотѣли пройтись подъ музыку. Сожительница Харламова долго было не соглашалась на это; не хотѣла на старости лѣтъ брать грѣхъ на душу, да мужъ стащилъ съ мѣста. Кончился польскій и раздался ритурнель кадрили. Звуки барабана и тромбона такъ и наводняли залу. Кавалеры пригласили дамъ и начали разстанавливаться. Фертикъ, съ которымъ мы познакомились еще до обѣда, подбѣжалъ къ дѣвицѣ, ангажированной имъ, какъ мы видѣли, на починѣ и повелъ ее на другой конецъ залы. Маменька ея, какъ утка, переваливаясь съ ноги на ногу, поплелась за нею и сѣла сзади. Дѣвицѣ очень непріятно, что тутъ сидитъ мать.
– Маменька, не сидите тутъ, уйдите! шепнула она ей.
– Полно, Пашенька, что я тебѣ дѣлаю! Я вѣдь не мѣшаю.
– Уйдите, маменька, прошу васъ; вы меня при кавалерѣ просто съ ногъ срѣжете; у васъ завсегда поетъ въ животѣ, а теперь вы пообѣдали, такъ будетъ пѣть еще больше.
– Полно! что ты, дура, говоришь, безстыдница эдакая! обидѣлась мать и не ушла съ мѣста.
– Намъ начинать-съ, обратился къ дѣвицѣ кавалеръ и подалъ ей руку.
Первая фигура кончилась.
– Вы съ жениховой или съ невѣстиной стороны? спросилъ кавалеръ послѣ нѣкотораго молчанія.
– Съ жениховой.
– А я такъ съ невѣстиной. Вы жениху сродни приходитесь?
– Нѣтъ-съ… мой папенька съ ихнимъ тятенькой дѣла имѣютъ.
– Хм!… Теперь еще прохладно, а ужо будетъ очень жарко. Намъ начинать-съ.
– Вы гдѣ изволите на квартерѣ стоять? обратился онъ къ ней послѣ третьей фигуры,
– Подъ Невскимъ.
– Вѣрно вашъ папенька хлѣбомъ торгуютъ?
– Да-съ.
– Вы куда въ церковь ходите?
– А вамъ на что знать?
– Такъ-съ…
– Въ Смольный.
– Въ слѣдующее воскресенье я буду тамъ у обѣдни; вы гдѣ стоите?
– Я бываю съ папенькой и маменькой.
– А какъ васъ зовутъ-съ?
– Не знаю… я позабыла.
– Что-же, скажите!
– Да право не знаю! – н дѣвица улыбнулась первый разъ во все время разговора.
– Намъ начинать-съ.
Антрактъ между третьей и четвертой фигурой прошелъ въ молчаніи. Кавалеръ снова спросилъ, какъ ее зовутъ, но получивъ отвѣтъ «не знаю», замолчалъ и началъ глядѣть на люстру, какъ-бы ища тамъ вдохновенія для бальнаго разговора. Вдругъ дама его покраснѣла: ея чуткое ухо услыхало, что въ животѣ у маменьки начался концертъ. Какое-то подобіе флейты такъ и выдѣлывало трель, но вдругъ оборвалось и разразилось контробаснымъ воемъ. Къ счастію въ это время загремѣлъ барабанъ и кавалеръ былъ лишенъ возможности слышать окончаніе симфоніи.
Въ пятой фигурѣ извѣстный уже намъ шикарь во фракѣ на пунцовой подкладкѣ, танцовавшій съ Черноносовой, сдѣлалъ какое-то особенное соло, понравившееся многимъ. Двое офицеровъ, танцовавшіе vis-à-vis, захотѣли отличиться и въ концѣ кадрили усложнили шенъ и ввели въ него самыя разнообразныя фигуры. Дѣвицы, танцовавшія съ ними, были на верху блаженства.
И на апраксинскихъ женъ и дочерей, какъ и на прочихъ смертныхъ прекрасной половины рода человѣческаго, шпоры и эполеты наводятъ самое пріятное впечатлѣніе и играютъ не послѣднюю роль.
Балъ былъ въ самомъ разгарѣ. Незнакомые мужчины познакомились и уже пили другъ съ другомъ за компанію; брудершафтъ еще неизвѣстенъ апраксинцамъ. Двухъ упившихся до зѣла гостей харламовскіе молодцы повезли домой. Хотѣли было танцовать мазурку, да только нашлись три умѣющія пары, и ограничились полькой-трамблянъ. Офицеры отличились въ легкихъ танцахъ; двое ихъ отплясывало за десятерыхъ; только-что посадятъ дамъ на мѣсто, бѣгутъ къ другимъ. Одинъ изъ нихъ подошелъ къ Аннѣ Максимовнѣ и помчался съ нею по залу. Та такъ и млѣетъ; она чувствуетъ его руку на своей таліи и слышитъ на своей щекѣ его сладостное дыханіе, пропитанное винными парами и кріоновскимъ табакомъ. «Славно танцуетъ!» подумалъ онъ и попросилъ ее на четвертую кадриль. Бирюковъ подошелъ къ офицерамъ, благодарилъ ихъ за неутомимость въ танцахъ и предложилъ роспить бутылочку «холодненькаго». За бутылкой щампанскаго офицеры вывели заключеніе, что почти всѣ дѣвицы очень хорошенькія и большинство изъ нихъ танцуетъ отлично.
И въ самомъ дѣлѣ, читатель, дочери апраксинцевъ въ хореографическомъ искусствѣ довольно сильны, и это немудрено: прогрессъ проникъ и къ нимъ, и большинство изъ нихъ играютъ на фортепьяно. Почти въ каждомъ семействѣ, разумѣется не въ раскольничьемъ, есть фортепьяно; подруги сбираются вмѣстѣ, играютъ и танцуютъ. До чувствительныхъ романовъ и стихотвореній онѣ также охотницы; у нѣкоторыхъ даже есть альбомы, куда ихъ подруги и знакомые моншеры вклеиваютъ стишки. Многіе думаютъ, что мода эта уже отжила, но напротивъ, она и понынѣ существуетъ у апраксинскихъ барышень. Въ альбомахъ этихъ вы встрѣтите все что слѣдуетъ: и сердце, пронзенное стрѣлою, и символъ вѣры, надежды и любви – крестъ, якорь и сердце; въ самой серединѣ книжки извѣстное четверостишіе:
«На послѣднимъ я листочки
Напишу четыри строчки
Взнакъ почтенія маво
Ахъ не вырвите ево.»
и даже списанное съ билетиковъ паточныхъ леденцовъ:
«Мила ты мнѣ мила
И будешь и была.»
Офицеръ танцовалъ съ Анною Максимовною четвертую кадриль и объявилъ ей, что она царица бала. Отъ этихъ словъ у ней, какъ у вороны отъ похвалъ лисицы, «въ груди дыханіе сперло» и она ничего на это ему не отвѣтила. Онъ такъ трещалъ, такъ разсыпался передъ ней, что рѣшительно обворожилъ ее, и когда спросилъ на память бантикъ отъ платья, то тотчасъ-же и получилъ его, съ просьбою только взять такъ, чтобы маменька не замѣтила.
– Можетъ-быть я съ вами гдѣ-нибудь увижусь? спросилъ онъ ее. – Вы куда ходите въ церковь?
– Къ Іоанну Предтечѣ.
– Я приду туда въ воскресенье.
– Приходите лучше въ субботу ко всенощной, сказала она и сама испугалась своихъ словъ. «Я приду тогда съ горничной», подумала она.
Нѣкоторые подпившіе патріоты, еще не промѣнявшіе сибирки на фракъ, потребовали, чтобъ музыканты играли «русскую» и принялись плясать. Это бываетъ почти на каждой свадьбѣ.
Вотъ и балъ приближается къ концу. Проигравшійся Черноносовъ вышелъ въ залу, подошелъ къ женѣ и велѣлъ ей сбираться ѣхать домой. Какъ ни увѣряла та, что дала слово кавалеру и должна танцовать еще кадриль, – ничего не помогло, и они отправились. Горка возросла до почтенныхъ размѣровъ; теперь уже жены не подходи къ мужьямъ: обругаютъ такъ, что и своихъ не узнаешь.
Часовая стрѣлка показывала четыре, когда новобрачные отправились домой. Ихъ примѣру послѣдовала большая часть гостей. Одинъ гость былъ такъ доволенъ угощеніемъ, что, отправляясь домой, отъ полноты чувствъ обнялъ офиціанта, принявъ его за хозяина, облобызалъ и поблагодарилъ за угощеніе. Послѣ четырехъ часовъ остались только самые отчаянные игроки да пьяненькіе.
V
Въ квартирѣ Ивана Михѣича Кузявина, купца, торгующаго на Апраксиномъ суровскимъ товаромъ, еще часовъ съ семи утра запахло жаренымъ. Онъ сегодня имянинникъ. Поутру, возставъ отъ сна, онъ надѣлъ халатъ съ прорваннымъ задомъ и засаленнымъ брюхомъ и вышелъ въ чистую комнату, носящую названіе залы. Молодцы, заслыша шлепанье его туфлей и покрякиванье, начали собираться поздравлять его съ ангеломъ.
Они стоятъ у дверей, и никто изъ нихъ не рѣшается идти первый.
– Ну пойдемте, братцы, поздравимъ его!
– Погоди, дай ему уходиться.
– Чего годить-то? въ лавку пора идти.
– Ну, а какъ онъ осерчаетъ? вся сволочь, скажетъ, спозаранку въ горницу прилѣзла.
– Не осерчаетъ!
– Да, поди-ка, сунься ты, такъ онъ тебя и облаетъ!
– Чего лаять-то? ужъ кажинный годъ поздравлять ходимъ.
– Нешто ужъ такіе порядки?
– Еще-бы, не первый годъ живу!
– Эхъ Микифоръ, что зря лясы-то точишь; ступай, да и дѣлу конецъ. Еще по рюмкѣ водки поднесетъ.
– Экаго жида, водки-то я его не видалъ что-ли! проговорилъ Никифоръ, а у самаго любо по губамъ такъ и забѣгало.
– Еще пожалуй цѣловаться придется. Гараська, утри рыло-то!
– Чего утирать-то, можетъ у него поганѣе моего.
– Тсъ! сама идетъ, прошепталъ старшій молодецъ, и толкунулъ подъ бокъ Гараську.
– Чего вы толкаетесь, Спиридонъ Иванычъ!
– Молчи!
Въ молодцовую вошла сама, жена Ивана Михѣича.
– Съ имянинникомъ, Аграфена Ивановна! проговорили одинъ за другимъ молодцы.
– Спасибо, спасибо! благодарила та, кивая головою на всѣ стороны. – Ступайте самого-то поздравлять, онъ ужъ встамши.
– Сбираемся, Аграфена Ивановна, отвѣчалъ Спиридонъ.
– Ну, ступай ребята!
– Да идите вы впередъ!
– Да чего ты-то боишься? – носъ что-ли онъ тебѣ отъѣстъ.
– Съ ангеломъ, Иванъ Михѣичъ! говорили молодцы, кланяясь въ поясъ.
– Спасибо! съ олимпійскимъ величіемъ отвѣчалъ хозяинъ, не удостоивая плебеевъ даже и наклоненіемъ головы. – Погодите!
Онъ сходилъ въ спальню и принесъ четвертную бутыль и рюмку.
– Выпейте вотъ по рюмкѣ водки.
Молодцы подходили и пили.
– Ты что-жъ не пилъ? обратился хозяинъ къ одному молодцу, который не подходилъ къ рюмкѣ.
– Я не пью-съ, Иванъ Михѣичъ….
– Не пьешь? знаемъ мы, какъ вы не пьете-то!… Пей за столомъ, а не пей за столбомъ.
Другіе начали его подталкивать. Молодецъ подошелъ къ столу, выпилъ рюмку и закашлялся.
– Вишь, нѣженка!… Ну, теперь ступайте въ кухню, закусите тамъ, да и въ лавку пора.
«Много вамъ благодарны, благодаримъ покорно!» заговорили молодцы и головы ихъ закланялись.
Зала была комната о трехъ окнахъ, старая мебель почернѣлаго краснаго дерева съ мѣдными украшеніями въ видѣ полосокъ и розетокъ; кресла съ лирами вмѣсто спинокъ, пузатый комодъ на львиныхъ лапахъ и горка съ стариннымъ серебромъ и аппетитными чашками съ изображеніемъ птицъ, генераловъ и криворотыхъ барышень. На стѣнѣ портреты Ивана Михѣича и Аграфены Ивановны, снятые въ молодыхъ лѣтахъ, да картины: Фаустъ играетъ въ шахматы съ Мефистофелемъ и неизбѣжный Петръ Великій на Ладожскомъ озерѣ: на темно-зеленыхъ волнахъ лодка съ переломленною мачтою, которую придерживаютъ два гребца съ вылупленными глазами, что даетъ поводъ думать, что они сейчасъ только подавились рыбными костями; небо, цвѣта сѣро-нѣмецкаго сукна, исполосовано молніями, изъ коихъ одна уперлась прямо въ носъ гребцу. Немного подалѣе висятъ часы, на циферблатѣ которыхъ фламандскій крестьянинъ съ крестьянкой отхватываютъ русскаго трепака.
Иванъ Михѣичъ, преобразовавшійся изъ халата въ длиннополый сюртукъ, переливаетъ водку изъ полуведерной бугыли въ графины. Аграфена Ивановна съ лицемъ краснымъ, какъ вареный ракъ, сейчасъ только прибѣжавшая изъ кухни отъ печки, накрываетъ скатертью столъ. Изъ кухни пахнетъ жаренымъ.
– Вишь какъ нагадили! замѣчаетъ супругъ. – Что это ты дѣлаешь, кто тебя просилъ тамъ ставить столъ?
– Да гдѣ-же, Иванъ Михѣичъ? тутъ на виду, хорошо таково, да и въ сторонкѣ.
– Туда къ печкѣ поставь.
– Для чего-же, Иванъ Михѣичъ? тутъ хорошо, осмѣливается возражать сожительница.
– Говорятъ, не ставь близко къ дверямъ; ужо молодцы изъ молодцовой будутъ выбѣгать и не углядишь, какъ накераются.
– Гдѣ же?…
– Молчи, дура-баба! голова – ничего не понимаешь. Принеси, тамъ въ спальной вишневка стоитъ и разбавь водку!
Изъ кухни слышна ругань кухарки съ водовозомъ.
– Креста на тебѣ нѣтъ, Антипычъ! о сю пору только воду несешь! Знаешь, что у насъ стряпня нонѣ,– самъ имянинникъ. Всѣ ноги обломала, съ ведромъ по лѣстницѣ бѣгамши.
– Эко важное кушанье, – не барыня!
– Дьяволъ, прости Господи!
– Что разлаялась-то, печонка лопнетъ!
Девятый часъ вечера. У Ивана Михѣйча гости.
Водка въ графинахъ, поставленная на столъ у печки, уже значительно убыла. Мужчины играютъ въ горку, въ три листа и, такъ называемую, трынку. Женщины въ комнатѣ, смежной съ этой, сидятъ на диванѣ и на стульяхъ, и пьютъ чай. Однѣ разговариваютъ, другія такъ созерцаютъ цвѣты и птицъ нарисованныхъ на потолкѣ. Передъ ними столъ, уставленный тарелками съ пряниками, яблоками, вареньемъ и постилою въ палочкахъ.
– Иванъ Кузьмичъ, твоя темная! ставь гривенникъ, слышится у играющихъ.
– Мнѣ двѣ….
– Мимо!
– Одну.
– Двѣ дорогихъ.
– Ходи!
– Прошлись!
– Цѣлкачикъ….
– Выше-съ.
– Эй, Иванъ Кузьмичъ, поддержись!
– Зелененькая!…
– Замирилъ. Сорокъ четыре! четыре туза! – на эфти карты вся Москва идетъ. Хоть на весь Апраксинъ, такъ можно идти.
– Ну, сдай-ка мнѣ хорошенькихъ; а то все яманъ-сортъ сдаешь.
– Держи, Макаръ Спиридонычъ! Фалька съ бардадымомъ.
– Это какъ мнѣ ономеднясь, замѣчаетъ гость съ клинистой бородкой, плюя на руки и принимая карты: все вини шли, ну хоть ты тресни! Я и стулъ вертѣлъ, и жену выругалъ, думалъ она тутъ причинна, – ничего не помогло. Опосля Иванъ Меркулычъ подошелъ, далъ полтинникъ, такъ съ его руки восемь рублевъ выигралъ.
– Андрей Ѳедорычъ, размѣняй, братъ, мнѣ синенькую.
– Съ выигрышу низа что не дамъ, ужъ какъ хошь; отцу родному не дамъ.
– …. И совсѣмъ ужъ, матушка, у нихъ дѣло слажено было, да изъ-за атласнаго одѣяла разошлось, разсказываетъ гостья въ красной шали зелеными разводами другой гостьѣ: и невѣста-то ему нравилась, и ходилъ къ нимъ женихомъ, почитай, съ мѣсяцъ, да вдругъ узналъ, что за ней нѣтъ атласнаго одѣяла. «Сшейте, говоритъ, такъ женюсь.» Самъ-то у нихъ нравный такой, «не сошью, говоритъ, пусть ситцевымъ покрывается,» ну и разошлось дѣло.
– Ахъ, мать моя! отвѣтила другая гостья, и прихлебнула чай изъ чашки съ надписью;;въ знакъ удовлетворенія.
– Не выпить-ли намъ? слышится изъ среды играющихъ въ горку.
– И-то дѣло! авось послѣ этого и карта лучше пойдетъ.
Встаютъ и подходятъ къ столу.
– Афанасій Никифоровичъ, ты что-жъ не пьешь? Выкушай хоть вишневочки, обратился хозяинъ къ суровому на видъ гостю въ длиннополой сибиркѣ и съ длинною черною съ просѣдью бородой, половину которой тотъ ради приличія пряталъ за галстукъ.
– Выпью…. отвѣчалъ гость, подходя къ столу.
Афанасій Никифоровичъ былъ самый закоснѣлый раскольникъ: не подстригалъ бороды, не молился чужимъ образамъ и былъ несміршившимся, т. е. не пилъ и не ѣлъ изъ той посуды, которая была въ употребленіи у людей не его секты. Онъ полѣзъ въ задній карманъ сибирки, вынулъ серебряный стаканчикъ и поставилъ на столъ. Иванъ Михѣичъ налилъ ему водки; тотъ молча, выпилъ. Вы простой или вишневки? слышится у пьющихъ.
– И той, и другой.
– Желаемъ здравствовать хозяину и хозяюшкѣ.
– Съ ангеломъ!…
– Кушайте на здоровье. Затравкинъ хересу не хочешь-ли?
– Ни, ни, никогда не пивалъ, и пить не буду этой дряни; я лучше еще рюмочку дамскаго выпью, простечка. Одно слово, – россейское.
– Шутникъ! А что нешто смутитъ, какъ хересу выпьешь?
– Смутитъ.
– А меня, такъ никогда; я вотъ сейчасъ хересу выпью, водки, пива, коньяку, ликеры какого хошь и ничего!
– Нѣтъ, ты эфто слей все въ одинъ стаканъ и выпей.
– Вишь, что городитъ, нешто я помойная яма.
– А нешто не пьютъ? – пьютъ. Со мною была оказія, повѣствовалъ Затравкинъ. Были мы тутъ послѣ описи товара Халдина въ трактирѣ; цѣновщикомъ я былъ; такъ самъ-то, знаешь, просилъ «оцѣни, говоритъ, подороже, угощу». Ну, пошли въ трактиръ, напились эфто, и ну въ пыряло [12] играть. Весело таково было. Маркеръ подходитъ къ намъ, да и говоритъ: «не хотите-ли, господа купцы, позабавиться?» – «А что?» – «Такъ-съ, есть, говоритъ, тутъ у насъ чиновникъ одинъ прогорѣлый, дайте цѣлковый, такъ всякую смѣсь пьетъ, и какъ выпьетъ, такъ больно чудитъ – всѣ животики надорвешь». Въ головахъ у насъ ужъ солдатики ходили. Зови, говоримъ. Пришелъ. Чудной такой, плѣшивый, виц-мундиришко – заплата-на-заплатѣ, рожа плюгавая; пришелъ эфто, да и говоритъ: «позвольте, перво-на-перво выпить». Выпилъ онъ, и ну чудить: артикулы разные выкидывалъ, взялъ эфто кій въ руки, полоскательную чашку на голову надѣлъ и началъ кіатръ играть. Мы всѣ, что тутъ были, просто чуть не умерли со смѣху. Цѣлковыхъ два ему надавали. А Андронинъ, старьемъ что торгуетъ, подходитъ къ нему, да и говоритъ: «выпьешь, говоритъ, смѣси?» – «Выпью» говоритъ. Вотъ спросили мы рюмку водки, пива, рому, хересу, вылили все въ полоскательную чашку и дали ему. Выпилъ, – ничего; еще пуще прежняго чудить сталъ. Андронинъ опять къ нему: «выпьешь, говоритъ, пива съ масломъ?» и выкинулъ ему два рубля. Выпить-то выпилъ, только не выдержало нутро, смутило его и ну рвать…. Рвало, рвало, что смѣху-то было!
Разсказу Затравкина послѣдовалъ дружный хохотъ. Въ награду за разсказъ онъ налилъ себѣ рюмку водки, перекрестился большимъ крестомъ и выпилъ.
Въ прихожей раздалось кряканье и громкій плевокъ. Аграфена Ивановна выбѣжала встрѣчать гостей. «Съ имянинникомъ, кумушка!» проговорилъ кто-то басомъ и послышалось чмоканье со щеки на щеку. Это былъ приходскій дьячекъ, ожидающій вакансіи на дьякона. Когда онъ вошелъ въ комнату, Иванъ Михѣичъ всталъ изъ-за стола.
– Продолжайте играть, продолжайте!
– Что-жъ такъ поздно, Андрей Иванычъ?
– Невозможно было раньше; у насъ сегодня всенощная, и то домой не заходилъ. Жена за мной въ церковь зашла, отвѣчалъ дьячекъ, и звонко понюхалъ табаку, при чемъ обсыпалъ плечо раскольника.
Тотъ покосился на него, стряхнулъ съ плеча табакъ и проговорилъ: «мерзость!»
– Ну, выпей водки съ дороги, обратился къ дьячку, хозяинъ.
– Можно-съ, и дьячокъ подошелъ къ столу.
– Ваня, что вы въ той горницѣ дѣлали? спросилъ Иванъ Михѣичъ вошедшаго въ комнату сына.
– Да мы, тятенька, въ молодцовой въ горку играли; сперва на шереметевскій счетъ, а потомъ копѣйка темная.
– Смотри, въ той комнатѣ водка стоитъ, такъ чтобъ молодцы не отлили, да не накерались.
– Хорошо-съ.
Въ другой комнатѣ у женщинъ шелъ разговоръ о томъ, что въ Вихляндіи антихристъ народился.
– Это точно-съ, вмѣшивается въ разговоръ гость, не играющій въ карты. – Портретъ даже евонный продаютъ; въ вѣдомостяхъ было написано.
– Убить-бы его, Агафонъ Иванычъ!
– Нельзя-съ, потому что онъ все одно что змѣй, его ничѣмъ не проймешь.
– Такъ войной-бы пошли.
– Вѣрно ужъ невозможно-съ.
– Что же онъ, батюшка, пьетъ и ѣстъ, какъ и мы?
– Ничего не ѣстъ, окромѣ христіанскихъ душъ: четыре кажинный день съѣдаетъ.
– Анна Ивановна! Наталья Дмитренна! вареньица-то, постилки-то? Кушайте пожалуста! – угощаетъ Аграфена Ивановна.
Гостьи съѣдаютъ по ложкѣ варенья.
– Теперь мадеркой запейте!
– Не могу, мать моя, и то двѣ выпила.
– Да понатужьтесь маленько, и выпьете.
– Право, я ужъ пила.
– Какая-же вы пила, Наталья Дмитревна? На пилу вовсе не похожи, съострилъ гость, повѣствовавшій онъ антихристѣ.
У стола съ закуской сидѣли Ваня, его пріятель, Шаня, завитой фертикъ, съ буклями на вискахъ въ видѣ сосисокъ и Ларя, юноша въ сертукѣ ниже колѣнъ и въ черномъ бархатномъ жилетѣ малиновыми червячками. Они говорили въ полголоса.
– Я тебѣ скажу, Шаня, Машка мнѣ во всемъ потрафляетъ, разсказывалъ, размахивая руками, Ваня: просила она меня привесть ей на платье, – третьяго днясь тятенька ушелъ въ баню, я взялъ изъ лавки цѣлую штуку матеріи и къ ней. Привезъ. Она мнѣ: «зачѣмъ это ты, говоритъ, Ваня, на два платья одной матеріи привезъ? – лучше бы разной.» – «Ничего, говорю, другой привезу, а эту бери, коли даютъ.»
Шаня былъ уже выпивши.
– Все-таки. Катька не въ примѣръ лучше ея.
– Тише, тятенька слышитъ.
Замѣтивъ, что отецъ смотритъ на него, Ваня тотчасъ-же перемѣнилъ разговоръ.
– Ларя! съѣшь кусочикъ сладенькаго пирожка.
– Можетъ это скоромный, а нынче пятница.
– И – что ты? я вѣдь самъ не ѣмъ скоромнаго. Да и тятенька у насъ, ежели что въ посту скоромное, все въ форточку побросаетъ. А я тебѣ скажу, она мнѣ все-таки во всемъ потрафляетъ, продолжалъ онъ, увидавъ, что отецъ не обращаетъ болѣе на него вниманія. – Я у ней разъ какую-то чернильную выжигу голоштанникомъ обозвалъ; тотъ было на дыбы, къ тятинькѣ жаловаться хотѣлъ идти, такъ она уговорила его. помирились; только значитъ я ему за безчестье двадцать пять рублевъ заплатилъ.
– Все-таки Катька краля передъ ней?
– А я тебѣ скажу, что для Катьки я ничего не пожалѣю. Пойдемте братцы, выпьемте шампанеи; у меня въ молодцовой есть бутылочка.
– Голубчики! говорила одна гостья, кивая на уходящихъ Ваню, Шаню и Ларю – и не думаютъ о судьбѣ [13], а можетъ-быть она и близка. Что, вы еще Ваничку-то не порѣшили? обратилась она къ Аграфенѣ Ивановнѣ.
– Нѣтъ еще, Матрена Ивановна….
– Пора, пора! долго-ли до грѣха, – избалуется, молодо-зелено.
– И – что вы! онъ у насъ такой скромный, никуда одинъ не ходитъ, развѣ по дѣламъ. Признаться сказать, у насъ есть одна на примѣтѣ, и хорошая бы дѣвушка, да денегъ мало за ней – восемь тысячъ; а Иванъ Михѣичъ меньше десяти не хочетъ взять. «Пусть, говоритъ, лучше до тридцати лѣтъ оболтусомъ болтается, а меньше десяти тысячъ не возьму».
Въ молодцовой молодцы, ободренные той водкой, которую имъ прислалъ отъ щедротъ своихъ хозяинъ, собрались въ уголъ и поютъ въ полголоса.
«Крестъ начертавъ
Моисей, прямо жезломъ….»
– Стой ребята! не такъ! чего ты, Ѳедоровъ, горланишь? спускай октаву, чтобъ глуше выходило, будто бомбу по полу катаешь.
Въ другомъ углу Ваня, Шаня и Ларя пьютъ шампанское.
– Ты что-жъ Ларя, дерзай!
– Я не пью, отвѣчаетъ Ларя: – тятенька не велитъ.
– Мало-ли чего онъ не велитъ. Пей! Нешто онъ видитъ.
Баба!
«Что-жъ, неужели я и въ самомъ дѣлѣ баба?» подумалъ Ларя и выпилъ.
– Сладко?
– Еще-бы не сладко. Вино его отуманиваетъ.
– Дивлюсь я братцы, на васъ, откуда вы деньги на кутежъ берете?
– Знамо откуда, – изъ выручки.
– Я такъ и рубля взять не могу; у насъ за выручкой старшій приказчикъ стоитъ.
– А нешто онъ не хапаетъ?
– Извѣстно хапаетъ. Молодцы сказываютъ, что у него четыре тысячи въ нагрудникѣ зашито.
– Ахъ ты дура-голова, а ты заставь его, чтобъ онъ съ тобой дѣлился; а нѣтъ, я-де тятенькѣ скажу.
– Знаете что, братцы? – дернемте-ка сейчасъ къ Машкѣ, подалъ совѣтъ Ваня.
– Валяй!
– А тятенька…. заикнулся Ларя.
– Тятеньки наши не замѣтятъ: они въ горку играютъ, и страхъ какъ разъярившись. У меня тутъ на углу лихачъ знакомый стоитъ, – живымъ манеромъ доставитъ. Надѣвай, чьи попадутся, шубы, шапки и валяй!
Они вошли въ залу. Тятенька Лари проигрывалъ; онъ пыхтѣлъ и потиралъ рукою животъ. Потъ съ него лилъ градомъ. Ларя подошелъ къ столу. Въ эту минуту тятенька его проигралъ. Оборотивишсь, онъ увидѣлъ сына.
– Ты что стоишь подъ рукой! какъ подошелъ, такъ я и проигралъ, закричалъ онъ на него.
– Я ничего-съ.
– Пошелъ прочь!
Дьячокъ сидѣлъ съ гостемъ, повѣствовавшимъ объ антихристѣ.
– Доложу вамъ, разсказывалъ дьячокъ: у насъ въ семинаріи октава была, Нерукотворенный фамилія ему, такъ въ трезвомъ видѣ и пѣть не могъ; а водки выпьетъ, такъ хоть три часа къ ряду будетъ пѣть. Приступимъ и приложимся къ благодати (показываетъ на графинъ).
– Ну, теперь попремте, братцы. Ларя у тебя въ сюртукѣ-то незамѣтно, спрячь бутылочку хересу. Съ собой возьмемъ.
Двѣнадцатый часъ. Графины долили водкой. Лица мужчинъ дѣлались все краснѣе, и краснѣе; на нихъ выступалъ обильный потъ. Платки то и дѣло подносились ко лбу. Ваня, Шаня и Ларя еще не возвращались. Молодцы мало-по-малу начали выглядывать изъ молодцовой въ комнаты, гдѣ были гости, а старшій приказчикъ Спиридонъ Иванычъ стоялъ у стола и смотрѣлъ на играющихъ въ карты.
– Что, братіе, стоите? отдернемте-ка «моря чернаго пучину», говоритъ молодцамъ дьячокъ. Иванъ Михѣичъ! позволь, по благодати, спѣть съ твоими молодцами?
– Пой, пой!
– Ну, становись, басы къ стѣнѣ, тенора впередъ. Валяй!
Молодцы рѣшились не вдругъ. Басы взялись за подбородки, тенора покосились глазами и начали. Окончивъ ирмосъ, они пошептались между-собою и гаркнули въ честь хозяина.
Мы тебя любимъ сердечно,
Будь намъ начальникомъ вѣчно,
Наши зажегъ ты сердца,
Мы въ тебѣ видимъ отца.
Рады въ огонь мы и въ воду.
Во всякую не погоду;
Каждый съ тобою намъ край
Кажется рай, рай, рай!
Иванъ Михѣичъ былъ очень доволенъ; онъ даже всталъ изъ-за картъ. Въ довершеніе всего, дьячокъ началъ басомъ: «достопочтеннѣйшему хозяину Ивану Михѣичу, многая лѣта!» «Многая, многая лѣта», запѣли молодцы; они кричали такъ громко, что даже серебро звенѣло въ горкѣ.
Гость раскольникъ только отплевывался. Затравкинъ въ десятый разъ пьетъ за здоровье хозяина.
– Будь здоровъ! просто, братъ, разодолжилъ! важный балъ задалъ намъ сегодня, – ну, поцѣлуемся. Только однако нѣтъ музыки; а то я бы поплясалъ, выкинулъ бы колѣно.
– Мызыки нѣтъ? – будетъ. Зачѣмъ дѣло стало? Спиридонъ, поди позови сюда Никифора; пусть беретъ гитару и идетъ сюда. У насъ, братъ, свой бандуристъ.
– Микифоръ, Иванъ Михѣичъ, не можетъ играть.
– Это что, коли я приказываю….
– Да спитъ; хмѣлемъ маленько зашибшись.
– Ахъ онъ мерзавецъ, ужо я его!
– Да все одно-съ, не извольте безпокоиться; Степанъ на этомъ струментѣ маракуетъ.
– Тащи его сюда.
Явился Степанъ и началъ настраивать гитару. Приготовляясь плясать, Затравкинъ снялъ съ себя сюртукъ и кинулъ въ сторону, только такъ неловко, что онъ попалъ прямо на голову одной изъ гостьевъ. Раздались звуки «барыныни», и онъ началъ отхватывать трепака.
– Лихо, айда Затравкинъ, вотъ такъ разодолжилъ! кричали гости.
Затравкинъ по истинѣ отличился: онъ вошелъ въ такой экстазъ, что снялъ съ себя сапоги и, надѣвъ ихъ на руки, началъ ими трясти и прихлопывать, какъ то дѣлаютъ ложками полковые плясуны. Когда онъ кончилъ, его подняли на руки и начали качать. Во время пляски одинъ изъ молодцовъ успѣлъ стянуть со стола початую бутылку хересу.
– На рукахъ возьмутъ тя! воскликнулъ дьячокъ, смотря надъ подбрасываемаго кверху Затравкина и отъ удовольствія потирая желудокъ.
– «Мерзость!» проговорилъ раскольникъ и плюнулъ чуть-ли не въ десятый разъ.
– Чѣмъ-же? спросилъ дьячокъ.
– Тѣмъ-же, что плясаніемъ бѣса тѣшатъ.
– На пиру да воспляшутъ! даже самъ псалмопѣвецъ, Давидъ, скакаше, играя.
Дьячокъ понюхалъ табаку, раскольникъ снова плюнулъ и отвернулся.
– Табашники, любодѣи и плясаніемъ бѣса тѣшущіе, всѣ будутъ горѣть въ огнѣ неугасимомъ.
– Табашники-то за что же?
– Табакъ есть грѣшное быліе, возросшее на могилѣ великой блудницы: хмѣль въ головахъ, горчица въ ногахъ, а табакъ на чревѣ ея, а эту мерзость въ снѣдь употребляете, отвѣчалъ разсерженный раскольникъ.
– Это по-вашему, а по-нашему и священнослужители нюханіемъ занимаются.
– Что ваши священнослужители!
– А вашъ-то попъ – бѣглый солдатъ, еврей.
– Еврей, да вотъ позналъ вѣру истинную, старую; всѣ вѣры произошолъ, во всѣхъ былъ. лучше нашей найти не могъ. Вашъ-то попъ пріѣзжалъ, была у нихъ пря, а что взялъ? пять часовъ бились, нашъ ему доказалъ. Вашъ плюнулъ, да и возвратился вспять: съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и уѣхалъ!
– Ну, ну, оставьте, господа, вмѣшивается хозяинъ и прекращаетъ споръ.
У женщинъ изсякъ уже всякой разговоръ: отъ нечего дѣлать онѣ щупали другъ на дружкѣ платья и справлялись о цѣнѣ матери, стараясь, между прочимъ, хвастнуть своими нарядами, и тѣмъ уязвить другихъ.
Гостьи были чрезвычайно рады, когда послышался звонъ тарелокъ, и молодцы начали накрывать столъ для ужина.
Ваня съ пріятелями воротился. Иванъ Михѣичъ увидалъ, какъ они въ передней вѣшали шубы.
– Гдѣ это вы были!
– На дворѣ въ снѣжки играли, отвѣчалъ коснѣющимъ языкомъ сынъ.
– По ночамъ-то?… Шельма эдакая! и онъ далъ ему подзатыльника.
Пріятели ожидали себѣ той-же участи, и скрылись въ молодцовую.
Пробило два часа. На столѣ стоитъ четвертая бутыль съ остатками водки. Уже давно отъужинали. Половина гостей отправилась по домамъ. Гость, повѣствовавшій объ антихристѣ, напился до безчувствія и молодецъ Ивана Михѣича повезъ его домой. Макара Спиридоныча повели жена и сынъ Шаня; онъ долго не хотѣлъ уходить и все ругался. Самые рьяные игроки все еще продолжаютъ играть въ карты. Затравкинъ все еще прикладывается къ четвертной бутыли, лѣзетъ въ споръ съ гостями и икаетъ самымъ выразительнымъ образомъ. Подъ утро, нѣкоторыхъ гостей выталкиваютъ въ шею.
– Важно угостились! замѣчаетъ нетвердымъ языкомъ Иванъ Михѣичъ; ложась на постель и подваливаясь къ супругѣ. – Груша, поцѣлуемся!
– Отстань, вишь какъ нализался! сердито отвѣчаетъ Аграфена Ивановна и отворачивается отъ мужа.
VI
Много переженилось апраксинцевъ во время большаго мясоѣда. Довольно поплясали хозяйскіе сынки на свадьбахъ и вечерахъ различныхъ канканныхъ заведеній; кажись-бы и отдохнуть, анъ-нѣтъ, какъ-разъ подкатила масляная. На Руси масляная – великое дѣло, а на Апраксиномъ она имѣетъ огромное значеніе. Издавна русскій человѣкъ считаетъ обязанностію кутнуть въ это гулевое время, заговѣться на цѣлыхъ семь недѣль, такъ какъ-же апраксинцамъ-то отстать отъ этого, освященнаго вѣками, обычая предковъ. Молодцы и въ лавку не пойдутъ, пока не проглотятъ дома по десятку блиновъ, а придутъ въ лавку и начнется отрыжка; какъ-же тутъ не полечиться, не сбѣгать подъ вывѣску виноградной кисти; а она рукой подать, здѣсь-же на дворѣ. Хозяинъ и придраться не можетъ, что молодецъ часто бѣгаетъ изъ лавки, потому что надо-же было такъ случиться, что погребокъ помѣщаетcя совершенно рядомъ съ ретираднымъ мѣстомъ. – «Куда, ходилъ?» Ну, молодецъ и скажетъ куда. Хозяинъ только бороду защиплетъ, да нечего дѣлать.
