Текст книги "Бездомники"

Автор книги: Николай Лейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Н. А. Лейкинъ
БЕЗДОМНИКИ

I

Октябрскій сѣренькій день только еще сталъ потухать, только еще начало смеркаться, и въ мелочной лавочкѣ и въ закусочной, помѣщавшихся въ подвальномъ этажѣ, только еще зажгли лампы, а ужъ около входа въ ночлежный пріютъ началъ собираться разношерстный народъ, алчущій отдохновенія. И какихъ только одеждъ тутъ нѣтъ! Вотъ форменное пальто, потерявшее свой первоначальный синій цвѣтъ, превратившійся во что-то буро-желтое на спинѣ и на рукавахъ съ заплатами, вотъ фуражка, съ когда-то краснымъ околышкомъ, вотъ стоптанные сапожные опорки, изъ которыхъ торчитъ сѣно около обернутыхъ въ грязныя онучи ногъ, вотъ ситцевая кацавейка, подпоясанная веревкой и надѣтая на здоровомъ дѣтинѣ съ опухшимъ лицомъ, вотъ нанковый подрясникъ съ котомкой, привязанной за плечами, вотъ примитивная обувь изъ телячьей шкуры отъ чайнаго цибика и веревокъ. Сѣрый армякъ и заплатанный нагольный полушубокъ здѣсь аристократическіе костюмы, валенки – роскошная уже обувь.

Дымятъ махорочныя «цыгарки», свернутыя изъ газетной бумаги.

Кое-кто въ толпѣ жуетъ хлѣбъ, вытаскивая его маленькими кусочками изъ-за пазухи.

Кто-то въ толпѣ говоритъ:

– Пострѣлять-бы въ сумерочкахъ-то. Въ сумеркахъ подаютъ чудесно, да мѣста занятъ могутъ и останешься безъ ночлега.

– Какъ разъ заполонятъ ночлежный. Что говорить – соглашается съ нимъ другой голосъ.

– А вѣдь еще, пожалуй, часъ мѣста ждать, пока ночлежный отворятъ.

– Нѣтъ, и воѣ полтора, а то и два. Ко всенощной еще не звонили.

– И присѣсть-то негдѣ! А я сегодня гранилъ-гранилъ мостовую!

– Садись на чемъ стоишь.

– И то, присѣсть.

Ситцевая кацавейка, съ подвязанной скулой тряпицей, садится на тротуаръ, прислонясь къ дому, и обхватываетъ руками колѣна,

– Городовой сгонитъ. Не велѣно садиться-то, – замѣчаютъ ему изъ толпы.

– Гдѣ городовой-то? А пока онъ придетъ, я ужъ отдохну. Шестьдесятъ верстъ прошагалъ въ три дня, такъ костыли-то ой-ой какъ ноютъ!

– Золотой роты господинъ кадетъ? – спрашиваетъ его кто-то.

– Онъ самый.

– Когда прибыли въ Питеръ?

– Сегодня около полудня.

– Успѣли пострѣлять?

– Здѣсь плохо. По дорогѣ, за городомъ, стрѣльба была лучше.

– Тамъ всегда лучше. Тамъ у публики сердце теплѣе.

– Однако, какъ тамъ ни тепло, всѣхъ въ Питеръ тянетъ, никто тамъ по долгу не сидитъ.

– У меня здѣсь родня. Я къ роднѣ пришелъ въ Питеръ, – отвѣчаетъ ватная кацавейка.

– Къ роднѣ? Такъ что-жъ у родни не ночуешь? Что-жъ къ ночлежному дому пришелъ?

– Долго разсказывать, дѣдушка. А только у меня здѣсь родня въ Питерѣ съ каменными домами есть.

– Ну-у?!

– Съ лавками и магазинами. Все торговцы. Дядя на своихъ коняхъ разъѣзжаетъ. Кони – огонь.

– Вотъ такъ штука, коли не врешь!

– Зачѣмъ врать! Завтра къ нимъ объявлюсь. Сначала къ отцу…

– Ахъ, и родитель даже есть?

– Папаша и мачиха Прекрасная Елена. У отца магазинъ и электричество блещетъ во всю.

– Магазинъ у отца? Ну-ну-у? Какъ-же это тебя отецъ-то такъ допустилъ?

– Изъ-за него и погибаю.

– Такъ. Бываетъ…

– Бываетъ, что у дѣвушки мужъ помираетъ. Ха-ха-ха!

– Ты чего зубы-то скалишь. Я правильно говорю. Прямо изъ-за отца погибаю. Я когда-то въ бобрѣ ходилъ, а лѣтомъ въ желтыхъ полусапожкахъ. Сѣрая шляпа на бекрень. При золотыхъ часахъ съ цѣпочкой. Есть лихачи на углу Невскаго и Садовой, что и сейчасъ меня признаютъ.

– Ну, вотъ должно быть самъ себя и ухлопалъ, коли съ лихачами съ Садовой занимался.

– Нѣтъ, я не безобразилъ сначала. Конечно, эта самая «Аркадія» и «Салонъ Варьете» были мнѣ хорошо извѣстны, но я просто какъ полированный юноша порхалъ.

– Ну, вотъ и дополировался по «Аркадіямъ»-то. А то на отца клепать.

– Говорю правду. Меня отецъ сгубилъ. Къ мачихѣ приревновалъ, къ Еленѣ Прекрасной.

– Вотъ оно что… Такъ… Будемъ вѣрить.

– Разсказывай, разсказывай, милый, – сказалъ ситцевой кацавейкѣ субъектъ въ вылинявшемъ форменномъ пальто. – Долго здѣсь ждать, пока ночлежный отворятъ, всетаки послушаемъ.

– Шута тебѣ захотѣлось? Не дождешься. Я гордъ, – отвѣчала кацавейка. – Когда-то около меня самого шуты-то прихлебали.

Молчаніе.

Ударили въ колоколъ ко всенощной. Нѣкоторые перекрестились. Выцвѣтшее форменное пальто сказало:

– Вѣдь вотъ теперь на паперти во время всенощной смѣло можно-бы на сороковку настрѣлять, да боюсь, что народъ въ ночлежный нахлынетъ и безъ мѣста останешься.

– Не настрѣлять, коли ты не ихній, – возражаетъ кто-то. – Не допустятъ и встать на паперти. Своя артель нынче на каждой паперти-то изъ нищихъ, и чужихъ не больно-то принимаютъ. Забьютъ, заколотятъ. Да и церковные сторожа на ихъ сторонѣ. Съ сторожами-то вѣдь они дѣлятся.

– Кондракъ заключенъ?

– Да, на манеръ кондраку.

А съ ситцевой кацавейкой разговаривалъ ужъ сермяжный армякъ.

– А мачиха-то твоя, значить, оказалась вѣдьмой? – спрашивалъ армякъ.

– И красоты неописанной и доброты. И когда она ко мнѣ склонность почувствовала, онъ ее тиранить началъ, и меня прогналъ отъ себя. И вотъ тутъ-то я загулялъ, запилъ, потому сердце у меня чувствительное и несправедливости людской я не терплю.

– Такъ все-таки запилъ. Ну, вотъ твоя и вина.

– Запилъ. Мертвую запилъ. И все пуще и пуще. Бобры слетѣли съ плечъ, желтые полусапожки свалились. Все ниже, ниже – и пошелъ я, наконецъ, съ рукой… По лавкамъ пошелъ просить пятачки. На зло ему пошелъ просить пятачки… чтобъ срамъ ему былъ за выгнаннаго сына, руку къ чужимъ людямъ протягивающаго.

– На выпивку?

– Только на выпивку… ну, и на закуску.

– Ахъ, вино, вино! – тяжело вздохнулъ сермяжный армякъ.

– Ядъ… А заливаетъ горе. Я и теперь, если стрѣляю, то прошу на сткляночку съ килечкой, а не Христа ради на хлѣбъ.

Субъектъ въ ситцевой кацавейкѣ умолкъ.

II

Совсѣмъ стемнѣло. Какой-то темносѣрой шапкой нависло небо надъ узкой улицей. Въ воздухѣ моросило и мѣшало свѣтить городскимъ фонарямъ. Толпа около ночлежнаго пріюта все увеличивалась. У входа ночлежники стали становиться въ хвостъ. Слышались ссоры изъ-за мѣстъ, спорили, кто раньше пришелъ, кому стоять ближе ко входу въ пріютъ. Какого-то подростка отколотили. Онъ заревѣлъ и продолжалъ плакать. Появился городовой, увидалъ какого-то пьянаго и отправилъ его съ дворникомъ въ участокъ.

Въ толпѣ говоръ.

– Вотъ со своего кошта одинъ и долой. На казенные хлѣба попалъ.

– Пьяныхъ въ участкахъ не кормятъ. Я сиживалъ. Только ночлегъ. А на утро иди на всѣ четыре стороны.

– Все равно пятачокъ въ карманѣ. Вѣдь за ночлегъ-то онъ отдалъ-бы пятачокъ.

– Какъ-же, дожидайся!

Еще съ четверть часа томительнаго ожиданія.

– А который теперь, къ примѣру, часъ? – задаетъ кто-то вопросъ. – Пора-бы ужъ впускать насъ.

– Теперь скоро, – отвѣчаютъ кто-то. – Вонъ народъ отъ всенощной пошелъ.

– Отъ всенощной. А ты почемъ знаешь, что это отъ всенощной? Нешто у нихъ на лбу написано?

– Гурьбой идутъ. Сейчасъ видно. Все не было, не было никого на улицѣ и вдругъ хлынули. Отворяютъ. Видишь? – слышится радостное восклицаніе.

И дѣйствительно двери распахнулись и толпа двинулась въ корридоръ, толкая другъ друга.

Звякаютъ мѣдныя деньги о стойку. Приказчикъ выдаетъ билеты.

– Хорошо пахнетъ, – шепчетъ кто-то въ затылокъ подвигающемуся передъ нимъ впередъ. – Сегодня, стало-быть, щи на ужинъ, а не каша.

– Да каша-то, братецъ ты мой, вкуснѣе.

– Кому что. А я люблю хлебово. Только-бы горячее было, да посолонѣе.

– Здѣсь соли вволю…

Черезъ нѣсколько минутъ стучатъ ложки о чашки, за длинными столами слышно всхлебываніе, чавканье, уста жуютъ. Ночлежники кормятся передъ отправленіемъ ко сну. Здѣсь тоже очередь. Кормятъ партіями. Одни смѣняютъ другихъ. Покончившіе съ ужиномъ обтираютъ ладонью усы и бороды.

Слышится сожалѣніе:

– Хорошо и горячо, да мало. Только растравило горло.

– За пятакъ съ ночлегомъ и это благодать, – отвѣчаетъ кто-то. – Конечно, тутъ надо подкармливаться отъ себя. У меня баранки есть на закуску.

– Такъ то у тебя. Вишь ты какой запасливый. А я на-легкѣ пришелъ.

Ночлежная мало-по-малу наполняется. Нары съ койками занимаются по нумерамъ. Тускло свѣтятъ съ потолка двѣ керосиновыя лампы. Въ дополненіе къ нимъ горитъ каминъ. Около него просушиваются. Нѣкоторые ночлежники тотчасъ-же разулись и потрясаютъ передъ огнемъ онучами, обувью. Вывѣтррнное для ночлега помѣщеніе быстро начинаетъ пропахивать прѣлью, потомъ, кислымъ запахомъ овчины.

На нарахъ на двухъ койкахъ рядомъ уже залегли – ситцевая кацавейка и форменное пальто, потерявшее свой первоначальный видъ и цвѣтъ. Они раздѣваются, кладутъ свою одежду подъ голову и знакомятся.

– Такъ купеческое отродье ты, значитъ, – говоритъ форменное пальто, слышавшее еще на улицѣ разсказъ ситцевой кацавейки. – Изъ лавочниковъ. Такъ, такъ… А я, братецъ ты мой, отъ кутьи.

– У-гмъ… – издаетъ звукъ кацавейка, разсматривая пальцы на своихъ ногахъ. – Стеръ ноги-то какъ! Шестьдесятъ вѣдь верстъ отмаршировалъ, а обувь балетная…

– И кадетъ ты золотой роты, – продолжаетъ форменное пальто.

– Онъ самый.

– Спиридономъ поворотомъ называемый.

– Вотъ, вотъ.

– Ну, и я то-же самое. Молебны-бы мнѣ пѣть, по похоронамъ кутью съ изюмомъ ѣсть, а вотъ я по нѣсколько разъ въ году странствую изъ мѣста приписки въ Питеръ обратно. Ты чудовской, что-ли?

– Нѣтъ.

– Ну, такъ кронштадтскій?

– Нѣтъ.

– Лужской не можешь быть, потому я самъ лужской приписки и тебя-бы зналъ.

– Шлиссельбургскій я, шлиссельбургскій. Шлиссельбургъ-то ты и забылъ. Шлиссельбургской золотой роты я кадетъ… Спиридонъ поворотъ, – отвѣчала ситцевая кацавейка.

– Который разъ въ Питеръ пришелъ въ нынѣшнемъ году?

– Съ весны третій… Лѣтомъ у насъ ивъ Шлиссельбургѣ не очень худо. Богомольцы у Казанской, на пароходной пристани есть заработокъ.

– Ну, а я второй прибрелъ. Намъ изъ Луги далеко. Что кронштадтскимъ, что колпинскимъ, что шлиссельбургекимъ – шаль.

– Ну, не больно-то и шаль, коли изъ Шлиссельбурга. Шестьдесятъ верстъ шагать. А тянетъ сюда. Вотъ завтра объявлюсь передъ родственничками.

– Обрадуются?

– Въ ужасъ впадутъ, когда приду въ лавку вотъ въ эдакомъ нарядѣ, протяну руку и буду просить на сткляночку съ килечкой. Первый визитъ къ отцу.

– Не любитъ?

– Кто-жъ любитъ срамъ! Сейчасъ разговоръ: сынъ приходилъ во вретищѣ, руку протягивалъ, милостыню просилъ. А я во второй разъ нанесу визитъ. Разговоръ еще пуще. Потомъ покажу свой срамъ и передъ другими сродственничками. Въ рынокъ приду! въ рынкѣ по лавкамъ сродственничковъ пройдусь съ рукой и буду на сткляночку съ килечкой просить. Потомъ по знакомымъ… А разговоръ-то пуще, огласка-то шире.

– А какъ подаютъ? – поинтересовалось форменное пальто.

– Подаютъ-то при стрѣльбѣ сродственники мало, никто больше двугривеннаго не даетъ, а рубля-то я и не видалъ и не запомню. Развѣ кто велитъ зайти домой да обноски дастъ…

– А ты обноски въ оборотъ?..

– Само собой. Нельзя-же мнѣ жить безъ расходнаго капитала, – отвѣчала ситцевая кацавейка. – Но дѣло, другъ, не въ этомъ. Надо конца ждать. Конецъ вѣнчаетъ дѣло. Какъ сраму этого самаго наглотаются – сейчасъ отецъ черезъ приказчика объ отступномъ переговоры вести начнетъ: сколько возьмешь, чтобы изъ Питера исчезнуть? Сколько возьмешь, чтобы избавить насъ отъ срама? Ну, и говоришь цѣну.

– Такъ, такъ… Ловко. Ну, а сколько-же заполучить можешь?

– Да нынче лѣтомъ одинъ разъ сорокъ взялъ, въ другой разъ пятьдесятъ.

– Рублей? Тсъ… Для кадета чего-же лучше? Большой капиталъ. Ну, а нынче опять цѣну поднимешь? Надѣешься сорвать больше?

– Да отчего не взять, коли дадутъ. Буду торговаться.

Форменное пальто въ восторгѣ.

– Скажи на милость, какъ это у тебя хорошо придумано! – дивится онъ. – А вотъ кутьѣ взять негдѣ. На это наши не пойдутъ, хотя и у меня здѣсь есть дядя по матери, протопопъ. Ну, а какъ-же ты потомъ, когда получишь отступного?

– Я честенъ. Воромъ я никогда не былъ и надувательствомъ никогда не занимался. Если ужъ я разъ взялъ, то ужъ больше на глаза имъ не покажусь. Я просто несчастный человѣкъ и изъ-за вина пропадаю. Ну, попріодѣнутъ меня, денегъ дадутъ, я и начну душеньку свою потѣшать, бариномъ жить, гдѣ-нибудь въ уголкѣ въ сторонкѣ. И проживу всласть, пока капиталовъ хватитъ, – разсказывала ситцевая кацавейка.

– А какъ капиталы къ концу?

– Ну, за одежу примусь.

– А когда одежѣ конецъ?

– Тогда сызнова: «подайте на сткляночку съ килечкой». Но ужъ по рынку не прошу, не конфужу ихъ. А тамъ порядокъ извѣстный… Заберутъ за прошеніе милостыни, въ нищенскій комитетъ на казенные хлѣба. Если ты тоже кадетъ золотой роты, то порядокъ-то тебѣ ужъ извѣстный. Допросы, разспросы. Одѣнутъ въ казенное добро, и перешлютъ обратно на мѣсто приписки. На то мы и Спиридоны повороты.

Ситцевая кацавейка умолкла, почесалась и сказала:

– Спать пора. Умаялся… Глаза слипаются.

Черезъ минуту и ситцевая кацавейка, и форменное пальто спали.

III

Спали, однако, ночлежники тревожно. Ночью они то и дѣло просыпались при каждомъ шорохѣ. Они ждали такъ называемой ими самими «облавы», то-есть ревизіи паспортовъ, при чемъ неимѣющіе таковыхъ сейчасъ-же арестовываются полиціей и уводятся, но въ эту ночь облавы не было.

Ночлежники проснулись рано утромъ и тотчасъ-же начали одѣваться, сбираясь въ «походъ», какъ они выражались. При выходѣ изъ ночлежнаго пріюта, имъ давали по большой кружкѣ горячаго чаю, по куску сахару и по ломтю хлѣба. Горячую влагу они глотали жадно, то и дѣло разбавляя ее кипяткомъ, дабы увеличить число жидкости.

За чаемъ ситцевая кацавейка и потерявшее свой видъ и цвѣтъ форменное пальто опять встрѣтились.

– Стало быть у тебя скоро пиры предстоятъ, – сказало кацавейкѣ пальто, вспоминая вчерашній разсказъ о свиданіи ея съ родственниками.

– Пиры не пиры, а въ первый-то день все-же наберу по пятіалтыннымъ да двугривеннымъ рубля два, – отвѣчала кацавейка.

– Попотчуй товарища на радостяхъ-то. Я кутейницкаго отродья. Мнѣ негдѣ взять.

– Ладно. Я къ своимъ жалостливъ.

– Гдѣ встрѣтимся-то? Съ собой тебѣ меня взять невозможно?

– Боже избави! Нешто вдвоемъ стрѣлять можно? Ты самъ знаешь. И въ одиночку-то, такъ и то мимо городового проскользать да и проскользать надо. А ты, какъ стемнѣетъ, приходи сегодня сюда… Я буду здѣсь съ сороковкой. Вотъ на сонъ грядущій и разопьемъ.

– Да будто ты сюда придешь на ночлегъ, два-то рубля настрѣлявши? При двухъ-то рубляхъ ты можешь и на постояломъ дворѣ прохлаждаться при разносолахъ.

– Конечно, слѣдовало-бы отлежаться и отдохнуть. Давно ужъ я не прохлаждался въ благодушіи. Ну, да вотъ что. Приходи въ сумерки на Невскій къ Гостиному двору и жди меня тамъ на скамейкѣ.

– Со скамейки-то какъ-бы городовой не согналъ?

– Ты руки не протягивай, такъ онъ тебя и не тронетъ. Не проси около Гостинаго-то, ужъ воздержись. Ну, а сгонитъ со скамейки… такъ прохаживайся.

– Ладно. Спасибо. Я приду.

– Приходи. А куда ночевать пойдемъ – тамъ видно будетъ. Вѣдь и я тоже пока еще въ неизвѣстности, много-ли въ рынкѣ-то настрѣляю. Можетъ быть, и рубля не соберу.

Напившись чаю, сосѣди по ночлегу стали уходить изъ ночлежнаго пріюта. Вотъ они вышли на улицу и подали другъ другу руку.

– Сосѣдъ, а сосѣдъ! Да какъ тебя зовутъ? – спросило форменное пальто кацавейку.

– Имя мое тяжелое: Пудъ. Пудъ Чубыкинъ, – сказала кацавейка.

– Января четвертаго празднуешь. Знаю. А меня – Серапіономъ. Серапіонъ Скосыревъ.

Ночлежники разстались.

Было еще рано. Часы показывали въ окнѣ часового мастера еще только восемь. Въ подвальномъ этажѣ въ мелочной лавочкѣ горѣлъ еще огонь. На улицѣ было сыро. Падалъ мелкій мокрый снѣжокъ, дулъ вѣтеръ. Холодная сырость пронизывала до костей.

«Только-только еще отворять лавки начнутъ, пока я приду въ рынокъ», – разсуждалъ Пудъ Чубыкинъ, ежась, засунулъ красныя руки въ рукава кацавейки и поспѣшно зашагалъ стоптанными дырявыми сапожонками, чтобъ согрѣться.

Вотъ и рынокъ, гдѣ торговалъ его дядя суровщикъ. Бакалейныя и щепенныя лавки были уже отворены и въ нихъ торговали, но суровскія еще только отворялись, а галантерейная и суровская лавка его дяди была еще заперта. Напротивъ рынка, въ домѣ красовался своими росписными вывѣсками чайный и фруктовый магазинъ отца Пуда Чубыкина, съ изображеніемъ фруктовъ въ вазахъ, цибиковъ съ чаемъ, стеклянныхъ сосудовъ съ кофе и головъ сахару. Онъ былъ уже отворенъ. Пудъ Чубыкинъ взглянулъ на него и смахнулъ съ глаза слезу.

«Вотъ здѣсь тринадцатилѣтнимъ мальченкомъ началъ я когда-то привыкать къ торговлѣ, на первыхъ порахъ ѣлъ въ неимовѣрномъ количествѣ сахаръ, дѣлалъ кораблики изъ оберточной бумаги, ласкалъ большого сѣраго кота, всегда лежавшаго на мѣшкѣ съ сушенымъ цикоріемъ, или на обернутомъ въ дерюжный мѣшокъ мѣдномъ горячемъ чайникѣ съ чаемъ, ѣлъ, походя, апельсины, яблоки, мармеладъ не взирая на предупрежденья приказчиковъ не дѣлать этаго».

И вспомнилось Чубыкину, какъ онъ на первыхъ порахъ объѣлся продажными сластями, заболѣлъ, долго хворалъ и, наконецъ, выздоровѣлъ.

Въ лавкѣ говорили:

– Обожрался разъ такъ ужъ теперь зря ѣсть не станетъ. Отвратитъ отъ сладкаго.

И помнитъ Пудъ Чубыкинъ, что его дѣйствительно отвратило отъ сладкаго. Сахаръ, коврижка, медовые и мятные пряники и мармеладъ сдѣлались ему противными. Онъ даже чай и кофе пересталъ пить въ накладку. На яблоки, груши, апельсины и орѣхи ему даже глядѣть не хотѣлось.

Онъ стоялъ передъ лавкой своего отца, заложа руки въ рукава, переминался отъ холода, колотилъ ногу объ ногу и вспоминалъ прошлое, вспоминалъ свое дѣтство, юношество.

Онъ вспомнилъ, какъ ласково относились къ нему въ лавкѣ ихъ обычные покупатели, и въ ушахъ его звенѣли ихъ фразы:

– А, молодой хозяинъ! А ну-ка, молодой хозяинъ, отвѣсь-ка мнѣ пару фунтиковъ сахарку… Да съ корочками, голубчикъ, съ корочками, чтобъ повыгоднѣе было, потому мнѣ для прикуски.

Маленькій Пудъ ухмылялся во всю ширину своего лица, отодвигался застѣнчиво отъ прилавка и щекоталъ за ухомъ кота, а приказчикъ отвѣшивалъ требуемое.

– Ну, теперь лимонъ. Молодой хозяинъ, лимончикъ мнѣ, лимончикъ. Что-жъ ты съ покупателемъ-то, другъ, не занимаешься? Давай лимончикъ. Только кожу-то потоньше выбери. Ну? Давай сюда, лимончикъ. Угождай постоянному покупателю. Ты еще подъ столъ пѣшкомъ бѣгалъ, а я ужъ у васъ покупалъ въ вашей лавкѣ.

Покупатель глядѣлъ ласково, любовно щурился какъ-то на маленькаго Пуда.

Взглядывалъ на Пуда и приказчикъ и, подавая покупателю лимонъ, говорилъ:

– Недавно онъ у насъ въ лавкѣ. Только еще приглядывается. Гдѣ-жъ ему!

– Первенецъ? Старшій у отца? – интересовался покупатель.

Онъ, Пудъ, продолжалъ молчать и щекоталъ кота, а приказчикъ опять отвѣчалъ за него:

– Передъ нимъ дочка. Та на годъ старше его. А послѣ него двое махонькихъ есть.

– Маменькинъ сынокъ? Поди, балуетъ мать-то?

– Не приведи Богъ какъ. Не хотѣла и въ лавку отпускать, да ужъ папаша приструнилъ.

Покупатель расплачивается за сахаръ, за чай, за лимонъ и бормочетъ:

– Ну, что-жь, привыкай при отцовскомъ дѣлѣ, веди себя хорошенько… Старайся… Выростешь большой – отцу подмога будешь.

«Отцу подмога», – повторяетъ про себя Пудъ Чубыкинъ, и въ душѣ его что-то шевелится. Ему дѣлается горько, горько за себя. Какая-то болѣзненная спазма сжимаетъ ему горло. Онъ еще разъ смахиваетъ съ глаза слезу и отворачивается отъ фруктовой и колоніальной лавки своего отца, машетъ рукой и входить въ щепянную лавку, находящуюся въ рынкѣ.

IV

– Подайте отставному торговцу на сткляночку съ килечкой… – произнесъ Пудъ Чубыкинъ, скромно остановись у дверей лавки около цѣлой пирамиды, нагроможденной изъ деревянныхъ лоханки, ушатовъ, корытъ и ведеръ. – Иззябъ, погрѣться надо.

Приказчикъ съ сѣдой бородой, въ суконной чуйкѣ на овчинѣ, продававшій что-то какой-то женщинѣ, поднялъ голову и воскликнулъ:

– А, Пудъ Савельичъ! Давно-ли въ Питерѣ? Когда объявился?

Пудъ Чубыкинъ какъ-то весь передернулся – привычка, пріобрѣтенная имъ при прошеніи милостыни – и оскабился всѣмъ своимъ опухшимъ лицомъ съ синякомъ подъ глазомъ.

– Вчера около полудня по липовой чугункѣ съ курьерскимъ поѣздомъ пріѣхалъ, – отвѣчалъ онъ.

– Съ Валаама?

– Никакъ нѣтъ-съ, изъ Шлиссельбурга Спиридономъ поворотомъ.

– А говорили тутъ, что тебя твой отецъ въ монастырь на Валаамъ на покаяніе упряталъ.

– Папашенька мой не имѣетъ надо мной теперь никакой власти, съ тѣхъ поръ, какъ я посадскимъ объявился. Меня полиція приписала теперь къ шлиссельбургскимъ мѣщанамъ, и я самъ по себѣ. Я вольный казакъ. Не оставьте.

Онъ опять весь передернулся и просительно склонилъ голову на бокъ.

Приказчикъ полѣзъ въ выручку, досталъ оттуда мѣдякъ и подалъ его Чубыкину.

– Обыкновеннымъ нищимъ подаемъ по копѣйкѣ, а ты ужъ свой человѣкъ, тебѣ пятачокъ, – проговорилъ онъ.

– Благодаримъ покорно.

Чубыкинъ хотѣлъ уходить.

– Постой… – остановилъ его приказчикъ. – Все еще малодушествуешь? Все еще пьешь?

– Да ужъ это моя тропинка до могилы. Дай вамъ Богъ здоровья.

Чубыкинъ опять сдѣлалъ движеніе, чтобы выйти изъ лавки.

– Погоди… Чего бѣжишь! Передъ отцомъ-то уже объявлялся? – задалъ ему вопросъ приказчикъ.

– Въ вашу лавку – въ первую. Къ отцу потомъ. Отецъ добромъ не подастъ. Съ него надо нахрапомъ брать. Прощенья просимъ.

Черезъ минуту Чубыкинъ входилъ въ мясную лавку, находящуюся рядомъ съ щепенной.

У входа за ясневой конторкой виднѣлся хозяинъ лавки, среднихъ лѣтъ мужчина въ бѣломъ передникѣ поверхъ чуйки и въ суконномъ картузѣ. Чубыкинъ сдѣлалъ ему подъ козырекъ, приложивъ красную руку около праваго виска къ своей войлочной шапкѣ, и произнесъ:

– Михаилу Акимычу особенное… Пожертвуйте прежнему сосѣду гривенничекъ на сткляночку съ килечкой…

– Ба! Пудъ! Опять въ Петербургѣ? Да вѣдь тебя, говорятъ, только что выслали въ Шлиссельбургъ, – сказалъ онъ.

– А вы думаете, Михайло Акимычъ, тамъ нашему брату, посадскому, сладко живется? Ой-ой! Время осеннее. Богомольцы перестали ѣздить. Проѣзжихъ черезъ Шлюшинъ тоже не перевалило. Стрѣляй, не стрѣляй – ничего не очистится.

– И все еще виномъ балуешься? Вишь, ликъ-то какъ у тебя перекосило! Пора-бы это тебѣ, Пудъ, все бросить.

– Бросить. Хе-хе-хе… Михайло Акимычъ… А вдругъ кто найдетъ, если я брошу?.. На вѣкъ несчастный человѣкъ будетъ. Пожертвуйте отъ щедротъ своихъ, что не жаль…

– Изволь. Только вѣдь тебѣ на вино. Пользы отъ моей жертвы никакой не будетъ.

– И не скрываю-съ, что на вино. Не обманываю, не надуваю, не грѣшу.

– Вотъ тебѣ гривенникъ. А только ты лучше купи сайку съ печенкой, да поѣшь хорошенько.

– Солененькаго нашему брату лучше, Михайло Акимычъ. Вотъ возьму я селедочку за пятачокъ…

– Да брось ты это, наплюй… Побаловалъ и за щеку… Примирись съ отцомъ.

– Отецъ и я, Михайло Акимычъ, все равно, что небо и земля. Какъ землѣ съ небомъ не сойтись, такъ и мнѣ съ нимъ. Желаю добраго здоровья, – поклонился Чубыкинъ, пятясь къ двери.

– Поклонись ему, повинись передъ нимъ, – продолжалъ хозяинъ мясной лавки.

– Мнѣ передъ нимъ виниться нечего. Онъ передо мной виноватъ.

– А ты гордость-то смири…

– Эхъ, Михайло Акимычъ! Вѣдь вы наши дѣла знаете. Не вамъ разсказывать! Ну, благодарю покорно за ваши ласки! Не оставьте впредь, если насъ не вышлютъ.

Чубыкинъ юркнулъ за дверь.

И вотъ онъ передъ суровской лавкой своего дяди, брата покойной матери. На вывѣскѣ золотыми буквами значилось: «Продажа суровскихъ и галантерейныхъ товаровъ купца О. В. Укромина». Лавку только что отворяли. Приказчики стояли гурьбой передъ полуотворенными дверьми. Старшій приказчикъ звенѣлъ ключами. Чубыкинъ подошелъ къ нимъ и вытянулся во фрунтъ.

– Господамъ суровщикамъ поклонъ и почтеніе! Дяденька Осипъ Вавилычъ все-ли въ добромъ здоровьѣ?

– А, Пудя! Опять объявился! – весело заговорили приказчики.

– Вчера изъ богоспасаемаго града Шлютина. Богъ милости прислалъ, – отвѣчалъ Чубыкинъ. – Ну-ка, ребятки, складывайтесь дядину племяннику на бутылочку.

– Постой… погоди… Надъ нами не каплетъ. А дяденька твой Осипъ Вавилычъ только вчера вспоминалъ о тебѣ,– сказалъ старшій приказчикъ съ подстриженной бородкой. – Прочиталъ онъ въ газетахъ, что есть какая-то лечебница, гдѣ лечатъ отъ запоя… «Вотъ-бы, говоритъ, нашего Пуда»…

– Мнѣ, Василій Парамонычъ, лягушку въ водку сажали, съ лягушкой меня водкой поили – и то ничего не помогло, – былъ отвѣтъ.

– Тьфу ты пропасть! – плюнулъ приказчикъ въ барашковой скуфейкѣ. – И неужто послѣ этого не опротивѣло?

– Напротивъ, другъ… Даже слаще стала. Пожертвуй, Филимоша, гривенничекъ! – обратился къ нему Чубыкинъ. – Кажется, вѣдь тебя Филимономъ звать?

– Правильно. Но я пожертвовалъ-бы тебѣ и больше, да вѣдь попусту: ты пропьешь.

– Пропью, милый… Это правильно… Но все-таки хоть въ закусочной гдѣ-нибудь-бы всласть пообѣдать. Давно ужъ я горячаго не ѣлъ. Сейчасъ-бы это я сткляночку, а потомъ селянку на сковородкѣ съ ветчинкой. Вотъ я ужъ пятіалтынный насбиралъ. Да что пятіалтынный! Пятіалтынный мало.

Приказчики распахнули ставни и вошли въ лавку. Вошелъ вслѣдъ за ними и Чубыкинъ. Старшій приказчикъ посмотрѣлъ на него съ ногъ до головы и сказалъ:

– Накормить-то тебя, Пудя, и сейчасъ можемъ. Стоитъ только саечника позвать. У него и селянка есть, и все…

– Ярославскій Борель? Знаю я его… и онъ меня, поди, помнитъ. Ѣдаль я у него… Но безъ сороковочки-то, Василій Парамонычъ, мнѣ и кусокъ въ горло не пойдетъ. Да и зачѣмъ васъ конфузить тутъ около лавки. А вы сложитесь, кому что не жаль, и отпустите мнѣ деньгами. Отнесу я дань въ казенку, выпью за ваше здоровье общее, а затѣмъ въ закусочную. Сыпьте, господа, въ шапку Пуду Чубыкину, сыпьте…

И Пудъ Чубыкинъ снялъ свою войлочную шапченку и протянулъ ее приказчикамъ.

Приказчики медлили, и одинъ изъ нихъ произнесъ:

– Складчину мы сдѣлаемъ, не въ этомъ рѣчь. Но не лучше-ли для тебя сапоженки какіе ни на-есть купить? Вонъ у тебя что на ногахъ-то…

Третій приказчикъ махнулъ рукой.

– Не стоитъ. Все равно пропьетъ. И сапоги пропьетъ. Я его характеръ знаю, – проговорилъ онъ. – Вѣдь ужъ не въ первый разъ.

– Пропью, милый… Истинно, пропью. Я и не скрываюсь, – откликнулся Пудъ Чубыкинъ.

– Ну, такъ вотъ тебѣ пятачокъ на выпивку.

– Благодарю покорно. Господа, сыпьте хозяйскому племяннику! – потрясалъ шапкой: Чубыкинъ.

Приказчики клали кто пятачокъ, кто три копѣйки и говорили въ свое оправданіе:

– Тебѣ поменьше-то сразу давать, такъ лучше. Вѣдь еще не разъ зайдешь попросить.

– Зайду, ребятки, зайду, если фараоны не изловятъ. Да вѣдь вотъ надо еще передъ дяденькой Осипомъ Вавилычемъ предстать. Ему я ужъ завтра объявлюсь. А вамъ – мерси. Мерси и адье до другого раза, – закончилъ Чубыкинъ съ ужимками, послалъ даже летучій поцѣлуй и выскочилъ изъ лавки.