Текст книги "Бездомники"
Автор книги: Николай Лейкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
VIII
Бутылка водки была прямо изъ горлышка братски распита на улицѣ, около винной лавки, гдѣ тротуаръ былъ усѣянъ пробками отъ стеклянной посуды, и черезъ нѣсколько минутъ Чубыкинъ и Скосыревъ сидѣли въ закусочной лавкѣ и жадно ѣли большую астраханскую селедку, нарѣзанную на куски и политую уксусомъ.
– Важно солененькаго-то… – говорилъ Скосыревъ, прожевывая кусокъ.
– Лучше закуски и на томъ свѣтѣ не надо! – откликнулся Чубыкинъ, шамкая губами – И какъ она, проклятая, въ охоту послѣ вина съѣдается, такъ это просто удивительно! – похвалилъ онъ селедку.
– Голандцы, говорятъ, ее выдумали. Имъ честь и слава!
– Да не эту. Что ты, отче Варсанофій! Та голандская, та особая статья.
– Серапіонъ, а не Варсанофій, – поправилъ Чубыкина Скосыревъ.
– Одинъ чортъ! – махнулъ рукой Чубыкинъ, взялъ сельдяную голову и началъ ее высасывать. – Та голандская, бываетъ еще шотландская. Я знаю, я вѣдь торговалъ у отца этимъ товаромъ. А это наша русская, матушка-астраханка.
– Правильно. Да астраханку-то наши русскіе у голандца съобезьянничали – вотъ я объ чемъ… – стоялъ на своемъ Скосыревъ. – А что вотъ давеча ты меня назвалъ: отче… То знаешь, что я тебѣ скажу, товарищъ милый? Можетъ быть, я и настоящимъ отче былъ-бы, но сткляница меня сгубила, зелено вино. Вѣдь я тоже изъ-за любви погибъ.
– Ну-у… ужъ ты наскажешь!
– Золоторотческое тебѣ слово мое, – воскликнуль Скосыревъ и продолжалъ: – Провозглашалъ я-бы теперь «Благослови, владыко», если-бы не любовь моя треклятая. Въ семинаріи я учился не важно, но голосъ былъ у меня обширный, и пѣлъ я въ хору пѣвчимъ. Басъ былъ на удивленіе… Но ужъ отъ ногтей юности моей я рюмочки придерживался. Начальство и прощало меня ради голоса, но наконецъ и прощать было нельзя. Убѣжалъ я, нахлестался и среди буянства и шатанья по карпернаумамъ попался въ часть. Привели и водворили. Составился синедріонъ и меня, раба божьяго, вонъ.
– Порядокъ извѣстный, – кивнулъ ему Чубыкинъ, придвигая къ себѣ миску щей и взявшись за ложку.
Скосыревъ уже хлебалъ свои щи, дуя на ложку. Хлебнувъ нѣсколько разъ, онъ началъ опять:
– А я сирота. Куда дѣться? Одинъ дядя по матери. Пришелъ къ нему. А у него своихъ дѣтей куча и малъ-мала-меньше. «Иди, говоритъ, на всѣ четыре стороны, а я тебѣ не кормилецъ». Пріютился я въ уголкѣ и сталъ по церквамъ пѣть, пѣвчимъ. Заработокъ плохенькій… жизнь впроголодь… А вижу я, что одинъ товарищъ мой тенорокъ… и тенорокъ-то плохенькій… живетъ припѣваючи, каждый день и сытъ, и пьянъ, а оттого, что днемъ-то у него заработка по церквамъ, а по ночамъ онъ въ другомъ хору въ красной рубахѣ шелковой и плисовыхъ шароварахъ въ увеселительномъ заведеніи распѣваетъ. Я къ нему: «другъ, нельзя-ли устроить и меня тоже?» «Съ удовольствіемъ». И помѣстилъ онъ меня… Сталъ я уже малороссомъ. Въ бѣлой малороссійской рубахѣ и въ сѣрой бараньей шапкѣ сталъ пѣть.
Скосыревъ остановился и сталъ опять хлебать, а затѣмъ возобновилъ прерванный разсказъ:
– Поемъ. Хоръ изъ мужчинъ и женщинъ. Бабеночки у насъ прелесть. Голосковъ нѣтъ, но на подборъ съ смазливенькими рожицами. А одна была, Наташей звали, такъ ужъ-совсѣмъ кралечка писаная. Брюнеточка, братецъ ты мой, такая, что на удивленіе. Изъ бѣлошвеекъ. Держали ее въ хорѣ за красоту. Голосокъ такой, что только за другими тявкала, но бойкость необычайная. Молоденькая. По кабинетамъ такъ работала, что на удивленіе. Изъ-за нея мы, бывало, чайныхъ денегъ сколько получали! Знаешь ты эту жизнь?
– Еще-бы не знать! Самъ когда-то хористокъ угощалъ и на перчатки имъ давалъ, – откликнулся мрачно Чубыкинъ. – Помню я и хористовъ самоглотовъ. Пивали ужасно.
Скосыревъ сталъ дохлебывать остатки щей, кончилъ и отерся ладонью.
– Пили и мы изрядно. Жилось хорошо, сытно, пьяно, – разсказывалъ онъ. – Но тутъ я влюбись въ эту Наташу. Ревную ее къ каждому гостю, который только за щеку ее слегка ущипнетъ, обниметъ или поцѣлуетъ. А въ хорѣ безъ этого нельзя.
– Да знаю я, – опять буркнулъ Чубыкинъ.
– И она ко мнѣ склонна. Вышила мнѣ малороссійскую рубаху красной и синей бумагой въ свободное время, когда у насъ пѣнія нѣтъ. Глазками стрѣляетъ, руку мнѣ жметъ. А наши бабенки всѣ въ одно слово: женись да женись на ней.
– И ты женился на ней?
– Женился, братецъ ты мой, и съ той поры сталъ за ней ужъ въ оба глядѣть, чтобъ она съ гостями не того… не очень-то амуры разводила. А она мнѣ такія слова: «наша, говоритъ, жизнь такая, безъ этого невозможно». И вотъ, когда она на колѣнкахъ у какого-то пьяненькаго офицера сидѣла, я ее стащилъ да и побилъ. Да и съ офицеромъ-то въ драку полѣзъ. Ну, содержатель хора сейчасъ мнѣ отказъ. Ну, отказъ, такъ отказъ. Свѣтъ не клиномъ сошелся. Хоровъ всякихъ много. «Пойдемъ, говорю, Наташа». «Нѣтъ, говорить, я здѣсь въ хорѣ останусь». Ахъ, чтобъ тебѣ!.. Опять побилъ… Наконецъ, плачу, рыдаю, упрашиваю: «уѣдемъ отсюда». Въ Нижній намъ мѣсто выходило. Никакого толку. Паспорта я ей не даю, а она живетъ на квартирѣ съ подругами-пѣвицами и поетъ. Меня ни въ хоръ, ни въ заведеніе не впускаютъ. Пью я, хожу пьяный, скандалы дѣлаю, полиція протоколы составляетъ. Ну, попалъ я къ мировому, судили меня и за скандалы на шесть недѣль въ кутузку. Наташѣ на прожитіе видъ выдали. Сижу я на казенныхъ хлѣбахъ, отсиживаю. Денегъ нѣтъ. Пишу ей: «пришли мнѣ, Наташенька, хоть на табакъ и на булку». Никакого отвѣта Отсидѣлъ я, вышелъ на волю – и вдругъ узнаю, что Наташенька моя изъ хора сбѣжала, при купцѣ хлѣбникѣ живетъ и уже на парѣ рысаковъ въ нашъ увеселительный садъ пріѣзжаетъ. Иду къ ней – такіе, братецъ ты мой, караулы, что и сказать невозможно. Съ параднаго крыльца швейцаръ не пускаетъ. Я съ задняго хода въ кухню, бунтую: «предоставьте мнѣ Наталью Васильевну, я мужъ ея». Сейчасъ это дворники явились, драка, повели меня въ участокъ, протоколъ, опять я у мирового и опять меня на высидку. Сижу опять… Вдругъ пріѣзжаетъ ко мнѣ какой-то съ черной бородой, въ брилліантовомъ перстнѣ и на видъ изъ іудина племени. Я говоритъ, отъ жены вашей Натальи Васильевны. Не желаете-ли вы ей выдать отъ себя постоянный отдѣльный видъ на жительство? А за этотъ видъ и за то, чтобъ вы ее больше не тревожили, купецъ Малмыжинъ предлагаетъ вамъ пятьсотъ рублей. Купца Малмыжина знаешь? – спросилъ Скосыревъ Чубыкина.
– Нѣтъ, не знаю… – отвѣчалъ тотъ, зѣвая. – Да говори скорѣй. Спать пора. А то въ ночлежномъ мѣста прозѣваемъ. Надо торопиться. Лучше зайдемъ въ портерную и выпьемъ по бутылкѣ пива.
– Пивка важно выпить! – потеръ руки Скосыревъ. – Тоже потчуешь?
– Сказалъ, такъ не отопрусь, – проговорилъ Чубыкинъ, поднимаясь изъ-за стола, и спросилъ:– И ты ей выдалъ паспортъ?
– Выдалъ. За шестьсотъ рублей выдалъ. Что-жъ, насильно милъ не будешь. И какъ-же я гулялъ тогда, получивши деньги! Гулялъ прямо съ горя. Такъ гулялъ, что очутился въ больницѣ. Вышелъ – и ни гроша…
Чубыкинъ выходилъ изъ закусочной и бормоталъ:
– Ну, я-то прогулялъ въ моей жизни куда больше!
Скосыревъ шелъ сзади его и обидчиво говорилъ:
– Да вѣдь не объ этомъ рѣчь. А только что-жъ ты не спросить: жива-ли Наташа-то?
– Да ужъ навѣрное жива. Что бабамъ дѣлается! Онѣ живучи, какъ кошки.
– Жива. И теперь актриса. Въ провинціи въ опереткахъ поетъ. Но я еще не все тебѣ разсказалъ. Не все… Надо тебѣ знать конецъ… отчего я въ отчаяніе пришелъ и золоторотцемъ сталъ.
– Ну, въ ночлежномъ разскажешь. Я люблю кто мнѣ подъ ухомъ шепчетъ, когда я засыпаю, – закончилъ Чубыкинъ и зашагалъ по тротуару.
IX
Опять вышли вмѣстѣ изъ ночлежнаго пріюта Пудъ Чубыкинъ и Серапіонъ Скосыревъ, хотя ночью и были разъединены. Явясь вчера въ пріютъ поздно, они двухъ коекъ рядомъ уже не нашли. Было еще темно, когда они вышли на улицу вмѣстѣ съ другими ночлежниками. Товарищи ихъ торопились искать заработка. Ночью выпалъ обильный снѣгъ, была метель, занесло полотно конножелѣзныхъ дорогъ, и они торопились въ управленіе парка, наняться въ метельщики для расчистки пути. Они звали съ собой и Чубыкина съ Скосыревымъ, но тѣ отказались.
– Непривычны мы къ этому. Не того воспитанія, – объявилъ Чубыкинъ.
– Козырь! А ты-то что-жъ? Ты вѣдь когда-то хаживалъ снѣгъ разметать. Я помню… – сказалъ ему ночлежникъ въ сермяжномъ армякѣ.
– Хаживалъ, когда брюхо подводило, а теперь денежки въ карманѣ звенятъ – отвѣчалъ Скосыревъ.
– Вишь ты, богачъ какой сталъ! А если такъ много настрѣлялъ, то что-бы своего брата лужскаго кадета попотчивать.
– Какой ты лужскій кадетъ! Ну, что ты мелешь! Ты въ Лугѣ только живалъ на работѣ, а не подневольный, стало быть и кадетомъ называться не можешь, – замѣтилъ сермяжному армяку Скосыревъ.
– Отчего онъ тебя Козыремъ называетъ! – поинтересовался Чубыкинъ, обратясь къ Скосыреву.
– Прозвище мнѣ такое дали въ Лугѣ. Я – Скосыревъ. Сначала Скосыремъ звали, а потомъ передѣлали на Козыря. Такъ и пошло.
– А все-таки ты работаешь иногда?
– Разгребалъ снѣгъ раза три-четыре въ прошломъ году – вотъ онъ и помнитъ.
– Ну, стало быть, ты не пропадешь еще безъ милостыни. А я вотъ ни на какую такую работу пойти не могу. Не привыченъ. Пробовалъ я, но что-же? – на какіе-нибудь полчаса, а тамъ руки заломить, колѣнки затрясутся, спина, какъ чужая, а съ самого потъ градомъ – ну, и бросай дѣло, – сознался Чубыкинъ. – Человѣкъ изъ-за прилавка ни на какое такое дѣло не годенъ.
Чубыкинъ и Скосыревъ шли но тротуару тихо, нога за ногу, безцѣльно. На улицѣ только еще показывался народъ, такъ что и просить милостыню было не у кого. Магазины и лавки, кромѣ мелочныхъ и булочныхъ, были еще заперты. На углахъ дремали въ санкахъ ночные извозчики, а утренніе еще не выѣзжали. Дворники счищали съ тротуаровъ скребками выпавшій за ночь и притоптанный снѣгъ. Скосыревъ спохватился.
– Однако, куда-же мы идемъ?
– Я пробираюсь въ свой рынокъ, гдѣ дядя торгуетъ. Вчера я тамъ не всѣхъ еще обошелъ, да и дядю не видалъ, – отвѣчалъ Чубыкинъ. – Сегодня надо передъ дяденькой объявиться и заполучить съ него что-нибудь, но онъ раньше десяти часовъ въ лавку не выходитъ. Вотъ я и думаю зайти въ чайную и чайку попить.
– Ахъ, ты купеческая натура-самоварникъ! Вѣдь ужъ выпили въ ночлежномъ по кружкѣ. Вотъ тебя по чайной травѣ сейчасъ и замѣтишь, изъ какого ты сорта, – сказалъ ему Скосыревъ. – А по мнѣ что зря теплую-то сырость въ животѣ разводить! Лучше-же благословиться мерзавчикомъ.
– Это я само собой сдѣлаю какъ только винныя лавки отворять, а надо-же намъ гдѣ-нибудь промаячить время, пока стрѣлять будетъ можно. Ну, а за чаемъ въ теплѣ и все этакое…
– А къ заутрени? Теперь утреня идетъ.
– Да вѣдь на ногахъ стоять. А въ чайной тебѣ стулъ и столь. Покурить можно.
– И то въ чайную зайдемъ, – согласился Скосыревъ. – Тамъ газетку можно спросить, посмотрѣть, какіе сегодня покойники на кладбищахъ хоронятся. Гдѣ купцовъ побольше, туда и пойду пострѣлятъ. За упокой души хорошо подаютъ.
– Кутейника на кутью и тянетъ, – улыбнулся Чубыкинъ.
– А что-жъ изъ этого? Ты въ рынокъ къ своимъ, а я на кладбище. Вѣдь ты меня съ собой въ рынокъ не возьмешь.
– Самъ знаешь, что стрѣлять надо въ одиночку. Ты не слѣпой, чтобъ тебя водили. Только слѣпые попарно.
Они зашли въ попавшую по дорогѣ чайную.
Въ чайной сидѣли извозчики въ нагольныхъ полушубкахъ и валенкахъ, сидѣли разносчики съ жестянками у пояса, два-три слесаря или кузнеца съ руками и лицами, вымазанными сажей, баба въ красномъ платкѣ съ груднымъ ребенкомъ за пазухой армяка, трубочистъ, два дворника, около которыхъ на столѣ лежали два картуза съ мѣдными знаками.
Чубыкинъ и Скосыревъ сѣли за столикъ около окна… Скосыревъ сейчасъ-же взялъ обтрепанную вчерашнюю газету и сталъ разсматривать публикаціи о покойникахъ.
– По кладбищамъ чѣмъ хорошо просить? – сказалъ онъ. – Безопасно. Не ловятъ. Туда полицейскіе почти не заглядываютъ.
– Нѣтъ, ужъ ты такого племени. Тебя тянетъ туда. Покойникъ тебѣ милъ, – опять сказалъ ему Чубыкинъ.
– А что-жъ, можетъ быть и такъ, – согласился съ нимъ Скосыревъ. – Да мнѣ и быть-бы при деревенскомъ кладбищѣ, жить-бы на погостѣ, еслибы я съ моей Натальей Васильевной повѣнчавшись не былъ. Вѣдь дядя-то мой протопопъ все-таки схлопоталъ мнѣ мѣсто дьякона въ деревню на причетническій окладъ. И куда схлопоталъ-то? Въ тотъ-же самый Лужскій уѣздъ, куда я теперь высылаюсь. Схлопоталъ, – разсказывалъ Скосыревъ, – но поздно вышло. Женатъ ужъ я былъ, хоть и продалъ свою жену,
– Да вѣдь духовные-то и должны быть женатые, – возразилъ Чубыкинъ.
– Правильно. Но для полученія мѣста-то тутъ долженъ быть непремѣнно холостой, взять за себя сироту, дочь умершаго дьякона и кормить и старуху тещу и сестренокъ невѣсты. По-нашему, по-кутейнически, это называется «со взятіемъ». Даютъ при невѣстѣ мѣсто въ приданое – ну, ты и кормись на этомъ мѣстѣ, да и семью невѣсты корми. Ну, дядя розыскалъ меня, принялъ, ругательски изругалъ меня за жизнь мою безпутную и говоритъ: «хотя ты и великій, грѣшникъ, а все-таки Богъ тебѣ счастье посылаетъ. Сходи ты въ баню, отпейся чаемъ и квасомъ, почистись, постригись, принарядись и поѣзжай на показъ къ невѣстѣ и ея матери. Денегъ я дамъ на дорогу». Слушалъ я это слушалъ, да какъ разрыдаюсь передъ дядей. «Что ты, – говорить дядя, – что ты, безпутный? Чего ты? Или это слезы раскаянія?» Тутъ я ему и объявился: «дяденька, я ужъ давно женатъ, но только съ женой разошелся». «Когда? Гдѣ? Какъ? Отчего-же ты къ дядѣ за благословеніемъ не явился?» Ну, тутъ я ему всю подноготную… Услыхалъ и выгналъ вонъ… И ужъ съ той поры къ себѣ не принимаетъ. Такъ вотъ… Дьякономъ-бы мнѣ быть и назывался-бы я «отче», какъ ты меня вчера называлъ, если-бы не любовь моя проклятая къ Наташѣ,– закончилъ Скосыревъ. – Глупъ былъ, неопытенъ.
Свѣтало. Сидя за столомъ у окна, Скосыревъ замѣтилъ бѣгущихъ по улицѣ школьниковъ – мальчиковъ и дѣвочекъ съ сумками и сказалъ Чубыкину, поднимаясь изъ-за стола:
– Ребятишки въ училище побѣжали. Тебѣ рано еще въ рынокъ, ты посидишь, а мнѣ на кладбище пора. Далеко вѣдь. Когда-то еще туда дошагаешь! Если вздумаешь со мной вечеромъ встрѣтиться, то я буду въ томъ-же ночлежномъ. Прощай.
Онъ протянулъ руку Чубыкину и вышелъ изъ чайной.
X
Около одиннадцати часовъ утра Пудъ Чубыкинъ былъ у своего дяди въ лавкѣ. Чубыкинъ былъ уже навеселѣ. Войдя въ лавку, онъ отдалъ приказчикамъ честь по-солдатски и затѣмъ уже снялъ шапку.
– Отецъ игуменъ въ монастырѣ? – спросилъ онъ.
Приказчики переглянулись.
– Я про дяденьку Осипа Вавилыча, – пояснилъ Чубыкинъ.
– За перегородкой чай пьетъ, – отвѣчалъ одинъ изъ приказчиковъ.
Чубыкинъ сдѣлалъ движеніе, чтобы направиться за перегородку.
– Постой, постой… Куда лѣзешь!.. Надо прежде доложитъ.
Приказчикъ отправился за перегородку, вышелъ оттуда и поманилъ Чубыкина.
Черезъ минуту Чубыкинъ предсталъ передъ дядей. Длдя, пожилой человѣкъ съ просѣдью въ бородѣ и въ волосахъ, въ барашковой скуфейкѣ на головѣ, сидѣлъ за высокой ясневой конторкой, на которой лежала книга. Завидя Чубыкина, онъ покачалъ головой, сморщился и крикнулъ ему:
– Въ ноги, несчастный!
Чубыкинъ рухнулся передъ нимъ на колѣни и стукнулъ лбомъ въ полъ.
– Встань… – скомандовалъ ему дядя – Зачѣмъ ты пришелъ къ намъ, горькій? Зачѣмъ? Чтобы опять срамить насъ? – задалъ онъ ему вопросъ.
– На родину тянетъ, дяденька. Я вѣдь здѣсь родился. Каждый уголокъ мнѣ знакомъ, каждая физіономія личности въ рынкѣ. А вѣдь у насъ въ Шлиссельбургѣ житье каторжное.
– Зато пьяное.
– Ахъ-съ… Бросьте… Который денекъ на вино двугривенный очистится, такъ уже считаешь себя счастливымъ. А то и на хлѣбъ-то не хватаетъ.
– А ты ужъ вино считаешь важнѣе хлѣба.
– Болѣзнь… Сосетъ… Да и единственная услада въ нашей собачьей жизни, дяденька.
– Хочешь, я въ больницу тебя положу и лечить буду? – предложилъ дядя. – Теперь отъ вина лечатъ, настоящіе доктора лечатъ, а не какіе-нибудь знахари.
– Безполезно. Меня не вылечатъ. Да если и вылечили-бы, что я трезвый дѣлать буду, куда я пойду?
– Тогда можно попріодѣть тебя и мѣсто тебѣ какое-нибудь найти.
– Помогите ужъ такъ, дяденька. Дайте денекъ, другой пожить всласть…
– Это вѣдь значить на вино тебѣ дать. На вино ты просишь.
– Не скрываюсь. Погуляю на свободѣ и опять въ нищенскій комитетъ попаду. Перешлютъ.
Дядя покачалъ головой и прищелкнулъ языкомъ.
– И это ты прямо мнѣ въ лицо, безъ зазрѣнія совѣсти говоришь, – сказалъ онъ. – Безстыдникъ!
– Что-же дѣлать-то, дяденька! Зато не вру… – отвѣчалъ Чубыкинъ – Несчастный я человѣкъ.
– А если-бы тебя въ монастырь послать, на покаяніе, грѣхи замаливать? Тутъ даже говорили у насъ въ рынкѣ, что мы тебя на Валаамъ въ монастырь послали.
Чубыкинъ отрицательно отмахнулся головой.
– Думаю, что безполезно. Выгонятъ. Какъ только напьюсь – и протурятъ.
– Тамъ вѣдь вина достать негдѣ. Тамъ слѣдятъ.
– Вино во всякомъ мѣстѣ достать можно, дяденька. Да и не чувствую я призванія, не такой я человѣкъ. Погибшій я человѣкъ, – отвѣчалъ Чубыкинъ.
Дядя задумался и черезъ минуту произнесъ:
– Ну, что намъ съ тобой дѣлатьѣ
– Помогите, не мудрствуя лукаво, несчастному человѣку, – поклонился въ поясъ Чубыкинъ.
– Да вѣдь на вино просишь ты, на вино. А на вино я дать не могу.
Чубыкинъ тяжело вздохнулъ.
– На вино-съ…
– Одѣть тебя благопристойно – пропьешь.
– Пропью, дяденька. Да и зачѣмъ вамъ одѣвать меня? Дорого стоить. А лучше выдайте такъ три-два рублика и пары двѣ бѣлья на передѣвку. Въ баню надо сходить, а перемѣниться нечѣмъ.
– Бѣлье тебѣ сейчасъ дадутъ. А денегъ не дамъ, не дамъ нынче. И не ходи ты ко мнѣ домой. И дома я скажу, чтобъ тебѣ не давали. Да и не срами меня дома, пожалѣй.
– Домой къ вамъ не пойду. Хорошо, извольте. За бѣлье спасибо… Дай вамъ Богъ здоровья. Но ужъ зато и вы пожалѣйте меня несчастнаго – дайте денежной милости рубликъ. Пить, ѣсть надо.
– Если хочешь, тебя здѣсь на дворѣ приказчики накормятъ.
– А вѣдь вамъ это все-таки непріятно будете все-таки мараль на васъ. Такъ дайте рубликъ-то, и я въ закусочную пойду.
Чубыкинъ опять поклонился. Дядя размышлялъ.
– Положимъ, ты ужъ и такъ насъ вконецъ здѣсь осрамилъ, – произнесъ онъ. – Ты который день по рынку-то ходишь?
– Второй. Только второй-съ.
– И всѣхъ обошелъ?
– Нѣтъ, дяденька, не всѣхъ еще.
– Хорошо, я дамъ тебѣ бѣлье и два рубля денегъ, но и ты мнѣ дай слово, что больше у насъ въ рынкѣ не покажешься. Даешь слово?
– Могу, дяденька. Позвольте только папашѣ въ сумеречкахъ объявиться. Надо будетъ съ него заполучить малую толику за нынѣшнее прибытіе изъ богоспасаемаго града…
– Ты шутовства-то передо мной не выкидывай! – строго перебилъ его дядя, нахмуривъ брови.
– Я въ серьезъ, дяденька. Вѣдь папаша мой маменькинымъ-то капиталомъ послѣ ихней смерти овладѣлъ, а онъ по закону мнѣ принадлежитъ, такъ долженъ-же онъ хоть чѣмъ-нибудь со мной подѣлиться.
– Ну, къ отцу я допускаю, – согласился дядя… – А по чужимъ торговцамъ въ нашемъ рынкѣ больше ходить не будешь?
– Извольте, дяденька, обѣщаюсь.
– Бери два рубля, бери! Хоть и совѣстно мнѣ давать тебѣ завѣдомо на вино.
– Ахъ, дяденька…
– Уходи! Довольно! – махнулъ рукой дядя. – Кондратьевъ! Дать Пуду двѣ перемѣны бѣлья изъ лавки, да и пусть уходитъ съ Богомъ! – крикнулъ онъ приказчику въ лавку, а Чубыкину сунулъ въ руку не два, а ужъ три рубля.
– Благодарю покорно, дяденька.
– Уходи, уходи! И ужъ больше ни ногой… За это даже три рубля даю.
Чубыкинъ вышелъ изъ-за перегородки. Приказчики дяди тотчасъ-же вручили ему двѣ пары бѣлья. Онъ запихалъ бѣлье подъ пиджакъ и кацавейку и затянулся ремнемъ.
– Такъ цѣлѣе будетъ. Мы люди походные… – пробормоталъ онъ, выпросилъ еще у приказчиковъ двугривенный и удалился, расшаркавшись передъ ними валенками.
XI
Чубыкинъ сдержалъ данное дядѣ слово и ужъ въ этотъ день въ рынкѣ и около рынка больше не появлялся. Онъ даже вообще не просилъ сегодня больше милостыни, чувствуя, что въ карманѣ его звенятъ четыре съ чѣмъ-то рубля, и отдался бражничанью въ закусочныхъ и чайныхъ той мѣстности, гдѣ помѣщался ночлежный домъ, въ которомъ онъ провелъ двѣ ночи, разумѣется, не забывая и винныхъ лавокъ. Въ закусочныхъ ѣлъ онъ только селянки, кильки, сосиски, сырую кислую капусту. Онъ ждалъ Скосырева, съ которымъ, по условію, долженъ былъ встрѣтиться около ночлежнаго пріюта, когда Скосыревъ вернется съ кладбища. Визитъ свой къ отцу Чубыкинъ отложилъ до завтра или послѣзавтра, приберегая ту срывку, которую онъ сдѣлаетъ съ отца, къ такому времени, когда отъ имѣющихся въ карманѣ четырехъ рублей останется очень немного.
Со Скосыревымъ Чубыкинъ встрѣтился только въ сумеркахъ въ винной лавкѣ, близъ ночлежнаго дома. Чубыкинъ купилъ себѣ мерзавчика и выходилъ изъ винной лавки, а Скосыревъ входилъ въ винную лавку за мерзавчикомъ. Чубыкинъ былъ уже пьянъ, а Скосыревъ еще пьянѣе его.
– Не попался? – спросилъ его Чубыкинъ.
– Какъ видишь, на свободѣ, хотя на Васильевскомъ островѣ и удиралъ отъ фараона, – отвѣчалъ Скосыревъ. – Даже свистки тотъ давать началъ, но я подъ ворота, на дворъ и сѣлъ за полѣнницами дровъ. Спасибо, что не надулъ и пришелъ къ товарищу, – прибавилъ онъ. – Сегодня я тебя, Пудя, самъ попотчивать могу… Невѣсткѣ на отместку… На кладбищѣ стрѣлялось важно.
– Ну?! А я, какъ обѣщалъ, для бани тебѣ переодѣвку бѣлья принесъ.
По мерзавчику Чубыкинъ и Скосыревъ выпили тутъ-же на тротуарѣ, около винной лавки и закусили баранкой, которую Скосыревъ имѣлъ при себѣ.
– Такъ пойдемъ въ баню-то? – предложилъ Скосыревъ. – У меня грѣшное тѣло давно бани просить.
– Завтра. Завтра утречкомъ мы въ баню пойдемъ, а сегодня я гулять хочу, кутья поповна, – отвѣчалъ Чубыкинъ. – У! Загуляла ты, ежова голова! – воскликнулъ онъ, какъ-то заржалъ отъ восторга, крутя головой, и стукнулъ ногой въ тротуаръ. – Потчуй меня, товарищъ, сегодня, пои виномъ, корми селянкой!
– Дурья голова, да одно другому не мѣшаетъ. Баня баней, а угощенье угощеньемъ. Сначала попаримся, а потомъ и угощаться будемъ.
– Брось. Завтра утромъ будемъ въ банѣ хмель выпаривать, а сегодня гуляю!
И Чубыкинъ уже сталъ выбивать ногами дробь на тротуарѣ, такъ что стоявшій невдалекѣ отъ него на посту городовой подошелъ къ нему и погрозилъ пальцемъ, сказавъ:
– Проходи, проходи! Около казенки безобразничать нельзя
Чубыкинъ и Скосыревъ пошли по тротуару.
– Право, пойдемъ въ баню, товарищъ….– уговаривалъ Чубыкина Скосыревъ. – У меня живого мѣста нѣтъ, гдѣ-бы не чесалось. Съ бани будетъ легче.
– Доктора говорятъ, что пьяному въ баню ходить вредно.
– Ну?! Смотри, о чемъ заговорилъ! Да когда-жъ ты трезвый-то будешь? Вѣдь завтра, какъ выйдешь изъ ночлежки, такъ сейчасъ-же опохмелишься.
– Изъ ночлежнаго? Нѣтъ, поднимай выше! Сегодня я въ ночлежный-то и не загляну. Ночлежный – это монастырь. Туда хмельного и не впустятъ. А я гулять хочу. Пойдем, кутья, торбанъ слушать! Я знаю одинъ постоялый дворъ, гдѣ на торбанѣ играютъ. Музыку, музыку хочу! Пить будемъ.
Чубыкинъ снова началъ приплясывать.
– Ну, и здорово-же ты, должно быть, настрѣлялъ сегодня! – крикнулъ Скосыревъ.
– Есть… Есть въ карманѣ! Звенитъ. Дядя отъ меня сегодня тремя рублями откупился. Вѣдь у него-то я бѣльишко и вымаклачилъ для бани. Угощай, кутья!
– И не отрекаюсь. Веди на постоялый. Бутылка моя. Больше я не въ состояніи, а бутылку – изволь.
– Съ селянкой обязанъ! – крикнулъ Чубыкинъ. – Я тебѣ рубаху съ портами припасъ, чортъ паршивый!
– И съ селянкой могу. На постояломъ будемъ пить за упокой рабовъ божіихъ Герасима и Анны. Такъ сегодня на кладбищѣ приказывали.
– Плясать хочу!
Чубыкинъ продолжалъ приплясывать. На него напалъ какой-то хмельной восторгъ.
– Тише ты, тише. Не попади вмѣсто постоялаго-то въ часть… – предостерегалъ его Скосыревъ. – Гляди, вонъ городовой смотритъ.
– Ты меня виномъ и селянкой, кутья, потчуй, а я тебя пивомъ, – говорилъ Чубыкинъ, утихнувъ и косясь на городового, но какъ только прошли мимо него, сейчасъ-же воскликнулъ:– Охъ, много я сегодня прогулять могу! И плясать буду. Танцы танцовать. Я знаю такое мѣсто, гдѣ плясать буду. Пѣсни пѣть стану.
– Ну, веди, веди, – спокойно говорилъ ему тоже ужъ заплетающимся языкомъ Скосыревъ. – Я самъ тебѣ пѣсню спою. Нашу семинарскую пѣсню: «Настоечка двойная, настоечка тройная»…
– Знаю! Сами пѣвали! – перебилъ его Чубыкинъ. – «Сквозь уголь пропускная – удивительная»…
– Тише! Не ори! Видишь, повсюду городовые…
– Ну, и что-жъ изъ этого? Что ты меня все городовымъ пугаешь! Что мнѣ городовой? Я милостыню не стрѣляю, а только веселюсь. Душа чиста – ну и веселюсь.
– Да вѣдь и за пѣсни сграбастать могутъ. Нарушеніе общественной тишины и безопасн…
Скосыревъ запнулся.
– Ищи, Спиридонъ, винную лавку и покупай еще по мерзавчику, – сказалъ ему Чубыкинъ.
– А дойдемъ-ли тогда до постоялаго-то? Какъ-бы не расхлябаться.
– На извозчикѣ поѣдемъ, Спиридонъ. Ужъ кутить, такъ кутить! Гуляй, золоторотцы!
– Вотъ оно куда пошло! А только что-жъ ты меня все Спиридономъ… Не Спиридонъ я, а Серапіонъ.
– Ну, Серапіонъ, чортъ тебя задави. А все-таки, ты Спиридонъ-поворотъ. И я Спиридонъ-поворотъ. Насъ вышлютъ изъ Питера, а мы поворотъ назадъ, – бормоталъ Чубыкинъ.
Винная лавка была найдена. Скосыревъ зашелъ въ нее, купилъ два мерзавчика, и они были выпиты. Чубыкинъ сдѣлался еще пьянѣе и сталъ рядить извозчика.
– На Лиговку… Къ Новому мосту… – говорилъ онъ. – Двугривенный.
Извозчикъ смотрѣлъ на золоторотцевъ подозрительно.
– Съ собой-ли деньги-то захватили? – спросилъ онъ.
– Не вѣришь? – закричалъ ему Чубыкинъ. – Бери впередъ двугривенный! Бери!
– А поѣдемъ, и по дорогѣ сороковку купимъ, такъ и тебя роспить пригласимъ, – прибавилъ Скосыревъ.
Извозчикъ согласился везти. Они сѣли и поѣхали. Чубыкинъ, наклонясь къ уху Скосырева, бормоталъ:
– А ты, кутья, такія мнѣ пѣсни спой, какія ты въ хору по садамъ пѣлъ. Эти пѣсни я больше обожаю. Ахъ, товарищъ! Что я по садамъ денегъ просадилъ – страсть!
– Могу и эти пѣсни спѣть, могу… – отвѣчалъ Скосыревъ.
