Текст книги "Огненная дуга
Повести и рассказы"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– А можно вооружить ваше суденышко?

– После прошлой встречи с немцами я уже подумал об этом. Можно поставить на корму крупнокалиберный пулемет «Бофорс» Дымовые шашки я уже заготовил.

– Пойдут ли на это Свенссоны?

– Они приличные люди, я уже сказал. А это значит, что они храбрые люди. Да и не обязательно попадаться всяким ищейкам.

– Когда?

– Сегодня наш радист испросит рандеву и сообщит, что это очень срочно! Завтра не отлучайтесь никуда из вашей конторы, возможно, кто-нибудь позвонит вам.

Они выпили химическое зелье, и Ранссон ушел. Толубеев посидел еще, попробовал английский, по всей видимости контрабандный, чай и отправился к дядюшке Андреену. Вот еще неожиданная задача: как исчезнуть, не обидев мастера? Он решил написать ему письмо, спрятать в чемодан. Дядюшка Андреен не пойдет в полицию искать своего исчезнувшего жильца, он сначала посмотрит, нет ли записки. И ему будет достаточно нескольких теплых слов.

Распорядившись так всем своим имуществом, Толубеев почувствовал себя спокойнее.

А на следующий день утром знакомый грубый голос произнес:

– Испытание лодки назначено на субботу. Капитан будет ждать вас в Черном фиорде в восемь часов вечера. Свенссоны доставят вас на судно и проводят до места.

Если бы Толубеев увидел этого грубоголосого человека, то, наверно, обнял его и поцеловал.

Но голос исчез, и все эмоции пришлось оставить при себе.

Значит, подводная лодка вышла сразу по получении сигнала. Сейчас она где-то под водой, а ночью опять всплывет и двинется дальше, мимо берегов Норвегии, мимо радаров, мимо сторожевиков и противолодочных кораблей. А ночью в субботу она вынырнет в условной точке пролива Скагеррак и примет на борт советского офицера Толубеева. Так Толубеев снова покинет эту милую страну, и теперь уже надолго…

И чувство жалости и горечи охватило его. При чем здесь Вита? Почему она, едва найдя его, снова должна мучиться разлукой? И, может быть, навсегда!

Тогда, в тридцать восьмом, это налетело на них как пожар, как смерч, как чудо. Они оба пытались честно сопротивляться, но все было против их рассудка и все было за их любовь…

Вита только что окончила русский факультет университета: отец давно понял, что будущее норвежских промышленников – в торговле с Россией и заранее подготовил себе переводчика, который будет защищать его интересы.

Когда молодой советский инженер Толубеев появился в акционерном обществе, Арвид Масон – один из директоров концерна – принял его не только любезно, но и крайне заинтересованно. Толубеев был приглашен на курорт в Телемарке, в виллу господина Масона. Хотя Толубеев и говорил по-норвежски, но запас слов у него поначалу был действительно не больше, чем у лапландца. Масон представил гостю свою дочь и предложил ей взять на себя роль переводчицы при советском инженере. Ожидалось много деловых переговоров, выезды в Нарвик, в Киркенес, затем в Швецию, в Кируну, где находились самые богатые рудники «Трафика», встречи с акционерами, директорами рудников, заводов, владельцами торговых судов…

Девушка смотрела на советского человека так изумленно, как будто он прилетел с Марса. Потом, уже позднее, она говорила, что ожидала увидеть дикаря. А он оказался сильным, мужественным, проницательным человеком, каких в обществе, окружавшем ее, найти было трудно. Все эти молодые люди были детьми или внуками и правнуками миллионеров, как и сама она была дочерью и внучкой самых богатых людей в Норвегии. Но она нашла себе интересную профессию, вдумчивую и умную литературу великих русских писателей, у нее было дело, а у окружавших ее сверстников – безделье, возведенное в принцип…

Впрочем, все эти ее мысли Толубеев узнал значительно позже, когда вел, как выражалась Вита, «подрывную пропаганду», то есть когда они стали подлинными друзьями и могли часами разговаривать со все возрастающей нежностью и откровенностью.

В апреле сорокового года положение в стране внезапно резко изменилось. Гитлер, одним ударом заканчивая «странную войну», обрушился на малые страны. Дания и Норвегия подверглись оккупации. В эти тревожные дни Вита пришла к Толубееву.

Она тщательно охраняла свое счастье от посторонних глаз. Но Арвид Масон, никогда и ни в чем не ограничивавший свою единственную дочь, наблюдал за нею, как выяснилось позже, с пристальной тревогой. Прошлой осенью у него произошел первый разговор с Витой.

Отец настаивал, чтобы Вита уехала в Германию продолжать образование. Вита отказалась. Тогда он прямо спросил:

– Из-за русского инженера?

И Вита так же прямо ответила:

– Да.

Он не решился применить к ней суровые меры: это могло привести к полному разрыву с дочерью. И всю зиму Вита и Толубеев встречались более свободно. Но в апреле началось то самое «дело», о котором Толубеев напомнил Кристиансу, когда ему предложили снова поехать в Норвегию. Тогда он пытался скрыть от Виты, что именно из-за нее ему приказано немедленно покинуть эту страну и вернуться домой. Но любящего человека обмануть невозможно. Она поняла все. И только внезапно нагрянувшая война помогла им пережить то оскорбительное недоверие, с каким отнеслись к их чувствам те, от кого зависело сделать их по-настоящему счастливыми.

Так почему же он опять должен нанести ей этот страшный удар?

Он несколько раз порывался позвонить Вите, но, набрав номер телефона до предпоследней цифры, одумывался и бросал трубку. В один из перерывов между этими несостоявшимися звонками телефон резко и гулко позвонил, и послышался испуганный голос Виты:

– Свенссоны мне только что сказали… – и сдерживаемые слезы перехватили голос.

– Вита, если можешь, поедем в усадьбу. Все равно я больше ничего ее могу делать…

– Я тоже, – призналась она, – Выходи к воротам парка, я сейчас подъеду…

Она и на этот раз оказалась мужественной, эта хрупкая голубоглазая девушка. Только щеки побледнели, только в уголках губ прорезались морщинки, только молчаливее стала она. Упрямо склонившись к рулю, она гнала машину вперед, как будто там, за крутолобыми горами, за редкоствольными березовыми рощицами еще надеялась догнать свое счастье.

Прислуга была снова отпущена, только невидимый истопник где-то внизу, в подвале, гремел железной кочергой, разбивая шлак в паровом котле отопления. Опять обедали вдвоем, только этот обед был еще грустнее того, прощального, три года назад, когда она все спрашивала– почему он должен уехать?

Вечером внезапно нагрянули Свенссоны. А может быть, Вита заранее сговорилась с ними? И профессор, и сын его, магистр изящной словесности, были встревожены: они уже поняли, что Толубеев совсем не тот, за кого себя выдавал, а задать главный вопрос они стеснялись или, может быть, просто боялись.

Только после ужина, уже за кофе, Севед Свенссон спросил:

– Куда вы хотите исчезнуть?

И Толубеев коротко ответил:

– Домой. Мне еще долго воевать…

Севед Свенссон сказал:

– Мне всегда казалось, что пленный человек выбывает из игры.

– Эта война совсем не похожа на игру!

Старший Свенссон хмуро сообщил:

– Я слушал сегодня немецкое радио: ваши войска оставили Белгород. Немцы хвастают, что это крупный город в центре России, в одной из самых плодородных областей страны.

– Да, это большой город…

– Немцы говорят, что военное счастье снова на их стороне. По их подсчетам получается, что советские войска потеряли в этих операциях под Харьковом и Белгородом за восемь недель сто шестьдесят дивизий и бригад…

– Бумага все стерпит!

– Как? Как? – не понял Севед Свенссон.

– Русская идиома, – объяснила Вита. – Господин Вольёдя говорит, что написать или напечатать можно все, что угодно. Он не верит немецким сводкам…

Свенссоны уехали сразу после ужина. Уже на пороге, прощаясь, старший Свенссон спросил:

– Итак, в субботу вечером?

– Да.

– Хорошо, мы с сыном выполним поручение, хотя я так и не уяснил, что вам было нужно в нашей стране?

– Только немецкий экспорт!

– О, наши промышленники продали немцам всю страну! – с горечью признал Свенссон.

– Но людей продать они не смогли! – ответил Толубеев. – И чем скорее мы разгромим немецкие армии, тем быстрее вы освободитесь от этой рабской зависимости…

– Боюсь, что эта война превратится в Тридцатилетнюю! – вымолвил Свенссон.

– Ее конец уже предрешен, и напрасно немцы похваляются своими мнимыми победами!

– Да будет так! – торжественно подхватил старший Свенссон, и Севед молча склонил голову, присоединяясь к нему.

3

«Датские патриоты за последнее время усилили борьбу против немецких оккупантов. В первой половине марта в Копенгагене взорвано три цеха на одном крупном заводе. 26 марта произошел взрыв на другом машиностроительном заводе, выпускающем продукцию для немецкой армии. На днях группа патриотов ночью подожгла казарму, в которой находились немецкие солдаты».

Совинформбюро. 31 марта 1043 г.

В пятницу они ненадолго съездили в город. Толубеев позвонил мастеру Андреену на завод, сказал, что отправится на неделю в Киркенес по делам концерна, заехал в его домик и взял из чемодана самое необходимое, оставив в нем прощальную записку, в которой обещал встретиться «в шесть часов вечера после войны». Вита поехала за письмами отца.

Когда он сел в машину возле ворот парка, ему бросились в глаза крупные свертки в упаковке с магазинным клеймом. Дома Вита торжественно преподнесла ему один из свертков:

– Пожалуйста, надень это, я хочу посмотреть, как ты будешь выглядеть?

У него не хватило духу обижать ее отказом. Поднявшись к себе, он распаковал сверток. В нем оказался рыбацкий костюм из какой-то плотной материи, подбитый гагачьим пухом: и куртка, и брюки, и высокие сапоги с ремнями под коленом и на щиколотке, «скифские», – как называли эту обувь заядлые яхтсмены, – шерстяные толстые чулки. Когда он надел все это обмундирование и подошел к зеркалу, он и сам себе показался настоящим «морским волком».

Выйдя в этом наряде в столовую, он остановился пораженный. На Вите был точно такой же наряд, правда, более изящный, но на Вите все выглядело изящно.

– Тебе-то это зачем? – изумленно спросил он и вдруг ощутил холодок в груди. Она, кажется, решила идти в море вместе с Свенссонами!

– Я буду с тобой до последнего мгновения! – твердо сказала она.

Возражать он не мог.

Полюбовавшись на себя в зеркало, она ушла к себе и сменила этот маскарадный костюм на обычное платье. Он тоже переоделся, но легче от этого не стало. Все думалось: долгие проводы – лишние слезы.

Весь этот вечер и весь субботний день она была необычно тиха, послушна, ухаживала за ним, как за больным. Из дома они не выходили, да и Толубеев остерегался: теперь, когда все было готово для возвращения, надо было притаиться, замереть. И Вита как будто поняла это его желание…

Он сидел в верхнем холле, перелистывал газеты, прислушивался к движениям Виты, собиравшей на стол внизу: сегодня она не пела, лишь звенела столовыми приборами. Но когда она пригласила его к столу, удивился: обед был необычайно пышный, праздничный. Заметив его удивление, грустно пошутила:

– У нас же не было ни помолвки, ни свадьбы! Пусть будет хоть прощанье!

Долго сидели за столом, выпили бутылку белого мозельского вина, но он не почувствовал ни вкуса, ни запаха. Все его чувства и ощущения как будто перегорели, осталась зола. Во всяком случае, весь мир казался серым, как зола.

В шесть часов вечера приехали Свенссоны. Оба были в грубой рыбацкой робе. Костюм Толубеева, в который он переоделся к вечеру, похвалили, Виту попытались отговорить от поездки, но безуспешно… В туристско-рыбацком своем костюме она была холодна, как настоящий викинг. Свенссон-старший сказал наконец:

– Я еще не знавал ни одного мужчину, начиная со времен Адама, который мог бы уговорить женщину не делать глупостей, но мир как будто не пострадал от этого. Оставьте ее, молодые люди!

В машине она сидела рядом с Толубеевым, такая же тихая, грустная. Он все время чувствовал ее плечо и руку, и это было похоже на прощальное объятие.

В полной темноте они спрятали машину за стеной старого хутора, где она стояла и в прошлый раз. Опять появились два человека, один – рослый и плотный, похожий на Свенссона-старшего, другой – худой, длинный. Их лодка стояла на мостках, над морем. Ее скатили на воду, рыбаки, стоя в воде, держали ее за борта, Свенссон-старший сгреб Толубеева и перенес по воде в лодку, Севед Свенссон взял на руки Виту и усадил рядом с Толубеевым. Потом они влезли сами, за ними – рыбаки, и лодка тихо поползла по черной воде фиорда.

Оглянувшись, Толубеев снова увидел тонкий лучик света, пробивавшийся откуда-то, как из зашторенного окна. А взглянув по направлению луча вперед, заметил лежавший в дрейфе катерок. Это было судно Ранссона «Сигрид».

Пересаживались тихо, здоровались шепотом. Виту сразу провели в каютку на носу, доставившая их лодка беззвучно исчезла, Ранссон поднял косой парус, и весенний, хотя и холодный ветер с берега толкнул суденышко. Сразу исчез направляющий луч, каменные громады фиорда словно раздвинулись, и суденышко вышло в залив. Ранссон включил мотор.

Рокот мотора тревожил, возбуждал. Казалось, что его слышно на обоих берегах залива. Поэтому Ранссон прижимал суденышко ближе к скалам.

Но едва появлялись огоньки прибрежных городков, как Ранссон уводил суденышко мористее, по-видимому, опасался нечаянной встречи. Около десяти часов вечера миновали Арендаль, распластавшийся глубоко по берегу. В это время Вита выглянула из каюты, увидела этот тающий и расплывающийся свет и что-то сказала в сторону города. Толубеев изумленно посмотрел на нее, ему показалось, что она произнесла что-то похожее на «Прощай!».

Они были на выходе в пролив Скагеррак, когда из берегового укрытия наперерез им ринулся длинный, похожий на хищную рыбу катер береговой охраны. Он был освещен топовыми огнями и сильным прожектором, установленным на носу. Катер несся, казалось, бесшумно, потому что Ранссон попытался форсировать свой мотор, едва завидел это светящееся привидение. Но скорости были несравнимы. «Сигрид» как будто стояла на месте, а таможенный катер резал темноту и пространство, как брошенный сильной рукой стальной нож.

С катера прострочила предупреждающая очередь пулемета. Ранссон крикнул:

– Дымовые шашки!

Отец и сын Свенссоны бросились на корму, где на борту были разложены дымовые шашки. Отец зажигал запальные шнуры, а сын швырял эти дымящиеся гранаты одну за другой, С катера дали вторую очередь, теперь там целились по носу «Сигрид». Толубеев заставил Виту лечь между сложенными сетями, а сам кинулся к Ранссону:

– Где пулемет?

– На корме под брезентом! – буркнул тот, измеряя взглядом расстояние между «Сигрид» и таможенным катером. Оно все сокращалось.

Толубеев выдернул из ножен рыбацкий нож и бросился на корму.

Он полоснул по веревкам и брезенту и открыл тело пулемета.

Это был «Бофорс», неизвестный ему пулемет, с колесиками и рукоятками для прицеливания. Но разглядывать устройство было некогда. Толубеев развернул пулемет руками, целясь в прожектор, и дал резкую сильную очередь. Прожектор погас, и в тот же момент Ранссон выключил мотор. Катер вошел в облако дыма.

В следующий миг, под брань и крики таможенников, их катер тоже скрылся в дыму. И тогда с их палубы дал очередь спаренный пулемет. Толубеева ударило в плечо и отбросило к борту. Он еще вскочил сгоряча и тут же рухнул навзничь.

Вита вскрикнула, но Ранссон так властно прошипел: – «Тихо!» – что она замолчала. Катера разошлись в дыму, брань таможенников стала еле слышна. Тогда Ранссон шепотом приказал:

– Фрекен, перевяжите русского! Бинты в аптечном ящике в каюте.

Севед Свенссон приподнял раненого, пытаясь остановить кровотечение. Подоспела Вита. Она сняла куртку с Толубеева, разорвала шерстяное белье и принялась бинтовать вялое непослушное тело. Катер таможенников исчез где-то в темноте, и Ранссон снова включил мотор.

Как видно, Ранссон не напрасно выводил свой катер в море по ночам. Никто так и не понял, каким образом ему удалось выйти в точку рандеву. Но перед ними выплыл из темноты борт подводной лодки, послышался осторожный оклик.

– Помогите поднять раненого русского! – властно приказала Вита.

С лодки сбросили в катер штормтрап, молодой моряк спрыгнул на борт катера и помог Севеду Свенссону поднять обмякшее тело. Вслед за Толубеевым на подводную лодку поднялась Вита.

– Я ухожу с вами! – резко, отвергая все возражения, сказала она. – Все данные у меня! А жизнь вашего офицера в опасности, и я должна быть при нем. Я его жена!

Команда «Сигрид», не понимающая русского языка, с удивлением слушала страстную речь девушки. Но вот она обернулась к ним, сказала:

– Я остаюсь с господином Толубеевым. Передайте отцу, мы вернемся, когда наступит мир.

Матросы вносили раненого в лодку. За ними решительно спустилась девушка. И человек, отвечавший за рандеву, молча пожал плечами.

Часть втораяГлава первая. Хороший разведчик стоит армии…

1

«31 марта с. г. Красная Армия завершила зимнюю кампанию против немецко-фашистских войск.

За время зимней кампании советские войска нанесли вражеским армиям тяжелые военные поражения. Красная Армия нанесла немецко-фашистским войскам крупнейшее в истории войн поражение под Сталинградом, разгромила немецкие войска на Северном Кавказе и Кубани, нанесла ряд тяжелых поражений врагу в районе Среднего Дона и Воронежа, ликвидировала вражеские плацдармы на Центральном фронте (Ржев – Гжатск – Вязьма) и в районе Демянска, прорвала блокаду Ленинграда».

Совинформбюро. 2 апреля 1943 г.

Он ничего этого не слышал. Подводная лодка шла и ночь и день в крейсерском положении, потому что принятый на борт раненый был очень плох. Военфельдшер, оказавший ему первую помощь, доложил командиру, что пуля прошла рядом с сердцем и застряла в левой лопатке, но операцию делать он не рискует. Иностранная женщина, – сказал он, – и сама находится в шоковом состоянии, но не желает покинуть раненого…

Ответ на радиограмму поступил через тридцать минут. Командиру предписывалось доставить раненого как можно быстрее, «пренебрегая опасностями пути…». И лодка шла, не отстаиваясь, шла в наводном положении, потому что раненому и его спутнице был необходим свежий воздух. Дежурили пулеметчики у крупнокалиберных зенитных установок, дежурили офицеры и впередсмотрящие, дежурили акустики, а лодка прорывалась мимо берегов Норвегии, «пренебрегая опасностями…».

Подводники и сами не могли понять, почему им так повезло. Может быть, норвежская морская полиция потеряла следы маленького суденышка, обстрелявшего их катер из пулеметов, и решила, что беглецы или контрабандисты прорывались в Исландию или в Ирландию, и не сообщила сотрудничающим с ними немцам об этой случайной встрече в море. А может быть, немецкие военно-морские силы были отвлечены преследованием какого-нибудь морского каравана, идущего из Англии или Америки к берегам Советского Союза. Но Вита знала, что это ее молитвы, ее любовь укрыли подводную лодку от врагов…

Лодка вошла в порт утром, и на пирсе ждала санитарная машина с двумя врачами и сопровождающим их офицером. После короткого разговора врачи сделали раненому поддерживающие уколы и согласились сопровождать его до Москвы. Тихая женщина, не проронившая ни слова, ни слезинки, только все время державшая то руку раненого, то край его носилок, села рядом с ним в санитарную машину на неудобный откидной стульчик и поехала на аэродром, стискивая зубы каждый раз, как машину встряхивало на обледеневшей дороге и раненый коротко стонал.

И в самолете, который, к счастью, оказался теплым, она сидела рядом с подвешенными носилками и только раз удивленно взглянула в иллюминатор, увидев, что их самолет сопровождают еще несколько других – остроносых, с короткими крыльями, летящих то спереди, то по сторонам. И тут она вспомнила, что самолет еще должен лететь долго-долго, а в воздухе каждую минуту могут показаться самолеты врага… Вспомнила и тут же забыла.

И Москву она не видела, сидя за окрашенными в белый цвет окнами санитарной машины. Она все ждала, – когда же будет больница, когда будет операция, когда ей скажут, – выживет ли он, что лежит рядом с нею, безгласный, бесчувственный.

Она удивилась еще раз, что привезли их не в больницу, а в какой-то жилой дом, но тут раненого снова понесли куда-то на носилках, и она опять держалась за край этих носилок, как будто боялась, – отпусти, – и он исчезнет!

Но все-таки там, куда наконец вошли: санитары с носилками, она, держащаяся за носилки, сопровождающие врачи, офицер, – там была наконец больница: операционный стол, профессора в белом, сестры милосердия, ясный свет бестеневых ламп. Ей никто не мешал, только сестра милосердия вывела на минуту в соседнюю комнату, где в гардеробе висели платья, ящики были полны свежим бельем, – сказала, чтобы фрекен переоделась, ведь на фрекен все тот же рыбацкий костюм, пропахший соляром и бензином, помогла ей, подала такой же белый халат, и снова проводила туда, где уже на столе, под простыней, лежал раненый, и профессора, врачи, сестры что-то делали с ним, а в углу лежали остатки его изрезанной одежды.

Это продолжалось час-полтора-два. Вита смотрела порою на часы, но все равно не запоминала времени, а окна были закрыты глухими черными шторами, и трудно было понять, день ли за окном или ночь. Но вот самый старый из профессоров подошел к Вите, спросил, понимает ли она по-русски, и на ее кивок сказал:

– Ваш муж, милая, счастливец! Он будет жить!

И тут она впервые зарыдала, но это были уже облегчающие слезы, а профессор кивнул сестре, и та, ловко отвернув рукав ее халата и платья, сделала какой-то укол, и Вита вдруг ушла из этой комнаты. Но так как она была опять с Вольёдей, – они шли по снежному Треунгену на лыжах, – то ей все казалось прекрасным, счастливым. И она, уже не чувствовала, как сестра раздевала ее, поворачивала на большой кровати, укладывая поудобнее, она все шла рядом с Вольёдей, и он был здоров, был не такой, каким она увидела его так недавно в Треунгенской усадьбе, а еще таким, каким увидела его впервые и полюбила сразу и на всю жизнь…

Проснулась она от чужих голосов, но все равно пробуждение было прекрасным, так как вокруг было светло, большие окна излучали в комнату синеватый свет, и она сразу поняла, что ночью выпал снег и это, наверно, самый последний снег этой долгой и трудной зимы. Дверь была приоткрыта, и в ней стояла сестра милосердия, та самая, что вчера помогала ей переодеться, и в комнате пахло кофе, свежим хлебом, и когда сестра увидела ее открытые глаза, она подошла и сказала, что барышня должна сначала позавтракать, что ванна уже готова, что товарищ Толубеев чувствует себя хорошо, хотя разговаривать с ним еще нельзя.

– Но увидеть? Увидеть? – вскричала Вита.

– Что вы говорите? – спросила сестра.

И тут Вита поняла, что всю ночь говорила с Толубеевым по-норвежски и с сестрой заговорила на родном языке, хотя и поняла, что с ней говорили по-русски. С трудом вспомнила она нужное слово и снова вскричала.

– Увидеть его!

– Только после завтрака и ванны! – строго сказала сестра и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

За дверью снова послышались чужие голоса, но они были тихи и мирны, и Вита успокоилась. Она только застеснялась немного, что одета в непривычную необыкновенно длинную сорочку, а не в пижаму, но запах кофе уже возбуждал, и она вспомнила, что не ела двое, а может, и трое суток, что она в холодной России, но что Вольёдя чувствует себя лучше, значит, и она должна чувствовать себя лучше, и торопливо принялась за кофе, понимая, что от нее самой зависит, когда ей разрешат свидание с ним.

Больничных кнопок со звонками ни над кроватью, ни на столике не было, но стоял телефонный аппарат, и Вита подняла трубку. Далекая женщина спросила: «Кого?»– и Вита робко попросила: «Сестру милосердия!» – и сестра тут же появилась в комнате. Вита поднялась было с постели, но у нее закружилась голова, и сестра сама принялась выбирать для нее белье, чулки, платье, туфли… Если это приготовили ей как приданое, то тут было довольно много всего. Потом сестра помогла ей пройти в ванну и помогла там, потому что Виту все покачивало из стороны в сторону, но сестра успокоила ее, сказав, что все это пройдет через десять-пятнадцать минут.

И верно, время, текущее то быстро, то медленно, какими-то странными прыжками, начало успокаиваться, и Виту провели в ту самую комнату, где профессора что-то делали с Вольёдей в день их приезда сюда, только непонятно было, вчера или несколько дней назад. Комната была та же, но ни операционного стола, ни бестеневых ламп уже не было: просто такая же светлая комната с диванами, цветами, и в углу на широкой кровати лежал Вольёдя и глядел на нее изумленно-радостно, так что она опять не выдержала и заплакала. Но сестра уже закрыла дверь, провела ее в другую комнату, где сидели и пили кофе двое русских.

Русские встали, здороваясь, назвали свои имена, но она была еще так возбуждена, что не запомнила их. Однако она снова почувствовала себя хозяйкой – ведь это теперь был дом ее и Вольёди, и «товаричи» пришли навестить ее. Она опустилась на стул, приглашая и их присесть. Вошла та самая сестра милосердия, но теперь уже без халата, принесла кипящий на спиртовке кофейник и чашку для Виты, молочник со сливками и вышла. Вита предложила гостям еще по чашечке свежего кофе, налила себе.

Один из гостей, высокий, костлявый, узколицый, вежливо заговорил на плохом норвежском:

– Фрекен говорит по-русски?

– О, я, я! – ответила она.

Тот с облегчением перешел на русский:

– Фрекен, вы сказали командиру принявшей вас подводной лодки, что все данные у вас… Что вы имели в виду?

– То, что мы с Вольёдей получили там, – она неопределенно махнула рукой куда-то в сторону. Ей не хотелось называть ни свою страну, ни Германию.

– Владимир Александрович Толубеев еще долго не сможет побеседовать с нами, а нам хотелось бы рассмотреть ваши… данные…

Он как будто не очень верил в эти данные. Второй гость, грузный, с усталым и обеспокоенным лицом, тоже попросил:

– Да, мы хотели бы видеть.

Ее вдруг взволновало это невысказанное недоверие. Неужели они уходили под градом пуль из пустой похвальбы? Неужели Вольёдю чуть не убили из-за какого-то пустяка? Она гордо выпрямилась и сухо спросила:

– А почему я должна передать эти данные вам? Кто есть вы?

Гости переглянулись. Грузный, с озабоченным лицом, вынул из кармана пиджака бумажника небольшое удостоверение в красной коже и подал его Вите. Вита открыла книжечку, там была фотография грузного мужчины и несколько строк: «Заместитель народного комиссара тяжелой промышленности», заверенных печатью и подписью. Она с уважением взглянула на грузного, переводя на свой лад: заместитель министра! В Норвегии для нее и министры были просто друзьями отца. Но Россия, наверно, в пятьдесят раз больше Норвегии. Здесь и министр, наверно, в пятьдесят раз важнее. Но на его спутника тоже взглянула требовательно.

Тогда и узколицый подал свое удостоверение, не такое роскошное, но тоже в кожаной обложке, и там она прочитала еще более короткую запись: «Полковник Кристианс М. А.». И вспомнив, что полковник обратился к ней по-норвежски, подумала: «Возможно, он начальник Вольёди, только не имеет права сказать об этом…». Взглянув еще раз с любопытством на этого хмурого человека, она вышла из комнаты и прошла к себе.

Вся ее одежда висела в гардеробе. Она вскрыла потайной карман и достала небольшой каучуковый мешочек. Ощупав его, она решительно вернулась к гостям и положила его на стол.

Полковник Кристианс стал вскрывать его, и Вита заметила, как у него дрожали руки. «Боже, неужели это действительно так важно? – подумала она и тут же остановила себя: – А Вольёдя? Разве он пошел бы на все эти испытания, если бы не особая важность всего того, что он делал?» Меж тем полковник Кристианс вынул и положил на столе записи Вольёди, черный пакетик с памятной фотографией из Германии и черное маленькое кольцо…

– А это что? – спросил он, взвешивая кольцо в руке.

– О, это мое обручальное кольцо! – лукаво ответила она.

Но он не заметил ее усмешки, отложил кольцо и вскрыл конверт с фотографией.

Он вдруг застыл, став похожим на сильную остроклювую птицу, так близко поднес к лицу снимок, затем длинно вздохнул, сказал: «Вот это да! Это действительно подвиг!» – и передал фотографию заместителю наркома. Тот тоже внимательно взглянул на фотографию и затем – удивленно – на Виту.

– Тот самый танк? – спросил он, глядя на нее восхищенно.

– Да! – кратко ответила она.

Затем Кристианс вскрыл пакет с записями Вольёди.

Они были сделаны на четвертушках бумаги бисерным почерком, без шифровки, Вита сама помогала писать их, и он читал страничку за страничкой, передавая листочки заместителю наркома, а тот, прочитывая, бережно укладывал их снова в пакет. Но вот они рассмотрели все, и полковник Кристианс спросил:

– У вас есть какие-нибудь устные дополнения?

– У меня есть вещественные дополнения! – смело сказала она.

– Какие же? – удивленно спросил Кристианс.

– Образец новой бронетанковой стали, достаточный для анализа. Так сказал мой муж – господин Толубеев.

– Где же образец?

– А это? – она подвинула к нему кольцо.

Боже, как они оба изменились в лице! Они склонились над кольцом голова к голове, передавали кольцо из рук в руки. Потом Кристианс бросился к телефону, позвонил кому-то, воскликнул: «Госпожа Толубеева привезла образец стали для анализа!» – потом потребовал машину с охраной, – и из всего этого Вита поняла самое главное: ее признали достойной помощницей Вольёди и признали его женой.

За окном взревела машина, и гости поспешно откланялись. Вита была безмерно удивлена: оба мужчины поцеловали ее руку, – а ведь она думала, что русские здороваются и прощаются друг с другом ударами по плечу. Во всяком случае, так делали русские моряки, так показывали русских в тех немногих кинофильмах, которые ей удалось посмотреть на родине. Она подошла к окну и увидела, как оба гостя усаживаются в машину, а рядом стоит другая, с вооруженными солдатами. И только тут она наконец поняла, что все сделанное ею совсем не игра, пусть и захватывающая, но что-то такое большое, отчего, может быть, изменятся судьбы народов.

Взволнованная, чувствуя, как подкашиваются ноги, она присела на широкий подоконник, глядя со второго этажа вниз, на чужой город, который она выбрала как вторую родину. Город был тих, заснежен, и снег был белый, как на даче, и редко проходили под окнами прохожие, почти все они были одеты в солдатские шинели – и мужчины, и женщины, и шли они быстро, как будто в этом городе, во всей стране был совсем иной ритм жизни, – и она с еще большей силой поняла: она находится на войне, пусть и не на передовой, но в воюющем городе.