Текст книги "Летим на разведку"

Автор книги: Николай Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Одна бомба пробила правое крыло у кромки обтекания за мотогондолой, другая разрушила правый борт фюзеляжа у кабины стрелка-радиста. Почему бомбы не взорвались, никто не знает.

От удара бомб о борт Монаев был контужен, на короткое время потерял сознание и повалился на турель пулемета. Придя в себя, он увидел, что тяга руля высоты (в СБ она проходит у правого борта) повреждена и еле держится на одной "жилке" металла. Вскоре и эта "жилка" порвалась. Чувствуя, чем это грозит экипажу, Монаев схватил концы тяги руками и стал их крепко держать.

Чибисов работает штурвалом; тяга двигается взад-вперед; Монаев не препятствует этому. Порой нагрузка на разрыв была очень большой, и приходилось держать эту перебитую дюралевую трубу так крепко, что немели руки, а с разрезанных о металл пальцев текла кровь.

В этот момент, когда Монаев бросился к поврежденной тяге, рассоединился шнур шлемофона; связь с ним прекратилась, а стрелок-радист самолета, сбросившего бомбы, передал, что Монаев убит: он видел, как тот упал на пол кабины. Чибисов сразу же решил садиться.

И вот к приземлившемуся самолету спешит "санитарка". А Монаев, присоединив в это время вилку шнура шлемофона, докладывает:

– Товарищ старший лейтенант, все в порядке!

– Володя, ты жив!..

– Жив, не волнуйтесь...

Вспомнив сейчас все это, я спрашиваю:

– Слушай, Володя, сколько у тебя боевых вылетов?

– Сто пятьдесят три, командир! Одиннадцать на СБ и сто сорок два на Пе-2.

– Молодец! Работать в воздухе умеешь!

– Стараемся, командир... – отвечает он серьезно.

Над Инстенбургом наш самолет взяла в клещи крупнокалиберная зенитка. Разрывы снарядов ложатся все ближе и ближе. Расстояние между аэродромом и станцией, которые нам нужно сфотографировать, небольшое. И чтобы захватить их вместе, мне нельзя маневрировать. Зажав управление самолетом, я смотрю вперед и, не изменяя курса, продолжаю лететь. Шопен, не выдержан нервного напряжения, треплет рукой по плечу и кричит:

– Сворачивай! Куда в огонь лезешь? Сворачивай!

– Куда сворачивать? Нельзя! Включай фотоаппараты!

Сфотографировав аэродром и станцию, резким разворотом влево ухожу из зоны зенитного огня. Все обошлось благополучно. Я молчу. Молчит и Шопен. Да, второй раз случается такое в моем экипаже. Первый раз подобное было над Джанкоем с Зиновьевым. И я думаю: "Мать честная! Нервы стали ни к черту!.."

В декабре 1944 года командиром нашего полка стал гвардии майор Палий, который до этого командовал эскадрильей в братском 134-м полку. Палий требовательный и дисциплинированный командир. 143 раза он ходил на врага с бомбовыми ударами. В апреле 1945 года ему будет присвоено звание Героя Советского Союза. Под командованием Палия мы закончим войну. За боевую работу в Прусской операции наш полк будет награжден третьим орденом.

В конце января 1945 года мы перелетаем на новую точку базирования аэродром Гиже. На этом аэродроме кто-то из летчиков-штурмовиков разбил Ил-2. Трактором выволокли его за границу аэродрома. Однажды наши ребята увидели в этом разбитом "горбатом" – так называли Ил-2 фронтовики – Шопена.

– Что ты, Димка, тут делаешь? – спрашивает его Болдырев.

– Примеряюсь. Смотрю, каким для меня будет полет хвостом вперед, шутит Шопен.

Его слова оказались пророческими. Вскоре при выполнении задания он погибает, и я остаюсь без штурмана и стрелка-радиста. Командование назначает ко мне стрелком-радистом Помелуйко, а штурманом Пешего.

...Люблю я рассматривать полетную карту. Эту уменьшенную во много раз, расстилающуюся под крылом самолета местность. Реки и озера, лесные массивы и береговая черта моря, нити железных, проселочных и шоссейных дорог по конфигурации такие же, как на земле, только краски другие.

А вот прочерченная красным карандашом линия фронта. Как приятно видеть, что она отодвигается все дальше и дальше на запад. Теперь она проходит уже по вражеской земле. Смотрю на нее и как-то не верится, что скоро уже конец войне, что позади у меня более сотни вылетов, множество освобожденных городов и сел и десятки могил боевых друзей.

В свободное от полетов время я все чаще думаю, придется ли и мне увидеть День Победы. Придется ли его увидеть моим товарищам, с кем завтра я полечу на задание. Думаю о ветеранах полка, о тех, кого уже давно нет с нами, и о тех, кто почти четыре года изо дня в день живет опасной фронтовой жизнью. Вспоминается капитан Самсонов. Первый командир нашей первой эскадрильи. Его последний, 130-й вылет на разведку.

Произошло это 9 сентября 1942 года под Сталинградом. Ранним утром командиру полка майору Валентику позвонил командующий 8-й воздушной армией генерал Т. Т. Хрюкин и приказал разведать вражеский аэродром Сысойкино. Капитан Самсонов, который учился с Хрюкиным в Луганской летной школе в одной группе, находился в это время на КП. Он попросил командира полка разрешить ему поговорить с командующим. Тот разрешил.

– Тимофей Тимофеевич, – сказал Самсонов, – есть разговор по службе...

– Что, на разведку Сысойкино лететь собрался? – спросил Хрюкин.

– Так точно!

– Но ведь тебя же третьего сентября сбили!

– Ну и что? Подумаешь... Экипаж у меня есть, – не унимался Самсонов, а самолет даст командир полка.

– Ну хорошо, лети! – немного подумав, сказал Хрюкин.

Валентик тут же распорядился:

– Зовите быстренько сюда своих штурмана и стрелка-радиста. Полетите на полную дальность – полетите на моем самолете. Он новый, надежный!..

– Есть, товарищ майор, – ответил Самсонов и направился к выходу.

Штурман и стрелок-радист находились недалеко.

– Дюндик! Хабаров! – позвал Самсонов. – На КП! Летим на разведку!

Так начинался этот вылет, в котором Самсонов, Дюндик и Хабаров проявили исключительное мужество...

С подвешенными в бомболюках и мотогондолах шестью ФАБ-100 машина набрала высоту шесть тысяч четыреста метров.

После сбрасывания бомб на немецкие эшелоны на железнодорожной станции Обливская Самсонов продолжал набирать высоту и к моменту появления над аэродромом противника набрал еще две тысячи двести метров.

– Восемь шестьсот. Нормально, – сказал одобрительно Дюндик.

– Можно набрать и больше, но надо жалеть моторчики, – ответил Самсонов штурману и внимательно посмотрел вниз.

– Командир, в воздухе спокойно! – деловито доложил стрелок-радист.

– Хорошо, Хабаров. Верти головой на все триста шестьдесят градусов! Смотри во все глаза! – шутливо сказал Самсонов.

– Есть, командир!

Аэродром Сысойкино они увидели издалека. На нем крыло к крылу, как в мирное время, стояли около 350 разнотипных немецких самолетов. Надеясь на стремительное наступление, быстрое форсирование Волги, фашисты даже не маскировали свои самолеты.

Сфотографировав благополучно аэродром, передав зашифрованную радиограмму на свой КП, Самсонов, Дюндик и Хабаров полетели домой. Правда, с Сысойкино в это время взлетели две пары "мессершмиттов", но Самсонов воевал в Испании, много раз уже летал на разведку, повадки врага знал и, изменив три раза курс, ушел от преследования.

На высоте шесть тысяч восемьсот метров экипаж прошел линию фронта и оказался над своей территорией. Под самолетом была мощная кучевая облачность три-четыре балла. Вершины облаков доходили до высоты шесть тысяч пятьсот метров. Зная, что вражеские истребители обычно маскируются солнцем и облаками, Самсонов приказал экипажу:

– Внимательно наблюдать за воздухом!

А вскоре Хабаров доложил:

– Товарищ капитан, к нам из-за облака идут два "мессершмитта"! Снизу сзади подходят!

– Дистанция? – спросил Самсонов.

– Две тысячи метров. Ниже нас на тысячу.

– Подойдут ближе – стрелять! – приказывает Самсонов и направляет машину к облаку.

– Есть стрелять! – ответили Дюндик и Хабаров.

Самсонов снизился до четырех тысяч восьмисот метров, но до облака было еще далеко. В это время "мессершмитты" настигли Пе-2 и сверху сзади зашли для атаки.

Дюндик открыл огонь из "Березина". Вытащив из бокового гнезда ШКАС и положив его на борт верхнего люка, открыл огонь по вражеским истребителям и Хабаров.

Атака была отбита. Однако через некоторое время "мессершмитты" выскочили снова, но правее Пе-2.

– Командир, красные звезды на бортах! – закричал вдруг Дюндик.

– Маскируются, фашистские сволочи!

– Слушайте, а может быть, это трофейные истребители, и на них наши летчики? – спросил с тревогой Хабаров.

– Командир, дай им на всякий случай сигнал "Я – свой", – посоветовал Дюндик.

Самсонов сделал два покачивания с крыла на крыло. Но "мессершмитты" шли напролом.

Дюндик открыл огонь. Не обращая внимания на разбитое о край борта запястье левой руки и кровь, которая текла в рукав комбинезона, стреляет по "мессершмиттам" и Хабаров.

Вдруг ведущий "мессершмитт" задымил, прекратил стрельбу, и оба они повернули на запад.

– Да, атаковали напористо! – сказал Хабаров, тяжело дыша, и в это время услышал странные слова командира:

– Самолет, Дюндик, бросать нельзя. Их и так мало в полку.

"К чему бы это?" – подумал Хабаров, перевязывая руку. Он еще не знал, что в их машине девяносто шесть пробоин, что приборная доска кабины летчика разбита и что у капитана Самсонова выбит правый глаз, а левый ранен...

Кровь заливает лицо Самсонова. Дюндик, приложив ладонь к его правой глазнице, кое-как останавливает кровотечение. Раненым глазом Самсонов может видеть только небольшое пространство внизу. Оттягивая пальцами нижнее веко и поднимая вверх голову, чтобы видеть, что делается впереди, он продолжает вести самолет на свой аэродром. И приводит его!

Как только самолет останавливается, Дюндик быстро расстегивает замок подвесной системы парашюта и помогает Самсонову выйти из кабины. К самолету подбегает механик Блинов, Валентик, Кантор, начштаба Богданов и врач полка Кравчук.

Вскоре у самолета собралось много однополчан. Дюндик и Хабаров, доложив Валентику о выполнении задания, пошли вместе с Богдановым писать боевое донесение. С забинтованными глазами Самсонова кое-как довели до КП, и он садится на лежащее рядом бревно.

– Товарищ командир, передайте командующему, что его задание я выполнил, – подняв голову, говорит Самсонов Валентику.

– Скажу, Самсонов, скажу...

– Вам больно? – спрашивает Кравчук.

– Да не в этом дело. Как вот я смогу расписаться под боевым донесением? – возбужденно поднимается Самсонов и теряет сознание.

После излечения Самсонов получил назначение служить в 43-м ЗАП. Вскоре он был послан на учебу в военно-воздушную академию.

...Я думаю в Иургайтшене о ветеране полка Самсонове и еще не знаю, что увижу его через 27 лет – в далеком послевоенном 1971 году, что через десятки лет буду обнимать Самсонова и говорить: "Дорогой Павел Петрович! Мы всегда помнили вас. Потому что ваше мужество – мужество сталинградца – осталось на вооружении у однополчан. Оно помогало нам, молодым, воевать и побеждать врага!"

Да, каких мужественных защитников ты вырастила себе, Родина!..

* * *

Аэродром Инстенбург – наш последний фронтовой аэродром, наш последний этап в Великой Отечественной войне.

В Инстенбурге полк напряженно работает. Продолжаем бомбардировать с горизонтального полета и пикирования вражеские артиллерийские позиции, скопления живой силы и техники, аэродромы, опорные пункты, порты.

Особое место в обороне немцев занимает город-крепость Кенигсберг, укрепленный многочисленными фортами. Но, несмотря на свою неприступность, 10 апреля 1945 года Кенигсберг взят войсками нашего фронта.

Стационарный Инстенбургский аэродром имеет бетонированные взлетно-посадочную полосу, рулежные дорожки и стоянки самолетов. Если учесть, что сейчас кругом грязь, то нам здесь не так уж плохо. Плохо только то, что очень сильно горит Кенигсберг. Стодвадцатикилометровый шлейф дыма от его пожаров повернул на Инстенбург, и мы из-за отсутствия видимости не летаем на задания – ходим по аэродрому и трем глаза.

А погода... Коварна она в Прибалтике!

Даже когда безоблачно, когда небо, кажется, не предвещает ничего плохого, аэродром и цели может внезапно закрыть туман.

Мой экипаж часто посылают на разведку погоды в районы вероятных целей, а также далеко в Балтийское море. Ведь низкие облака и туманы приходят обычно с моря.

Однажды утром Помелуйко из-за линии фронта передал погоду, но почему-то получилась неувязка: наши показания расходились с предсказаниями, сделанными в дивизии начальником метеослужбы гвардии старшим лейтенантом Костюченко. Мы передали, чтобы командиры не соблазнялись ясной инстенбургской погодой и не принимали решения взлетать. Но Костюченко с этим не согласился.

– Да не может этого быть, товарищ гвардии генерал! Даю голову на отсечение. У меня свежие данные... Вот посмотрите, – говорит он Чучеву и разворачивает карту метеообстановки.

А там!.. Что там делается!.. Вы видели, читатель, когда-нибудь метеокарту? Там и холодный, и теплый фронты, и не совсем нам, смертным, понятный фронт окклюзии. Изотермы, изобары, и каких тут только линий и крючков нет... Попробуй разберись во всем этом. Ведь бедняги метеобоги всю ночь не спят, чертят черной тушью, красным, синим, зеленым карандашами словом, колдуют... Трудятся они много, но погоду, к сожалению, предсказывают не всегда верно.

– Бондаренко докладывает о тумане! – не соглашается с Костюченко генерал Чучев.

– Товарищ гвардии генерал, мало ли что можно доложить?

– Зачем же они тогда летают?

– Нет-нет, товарищ гвардии генерал, Бондаренко и Пеший что-то напутали. Или же их Помелуйко в коде связи запутался.

– Вот что. Бондаренко уже приземлился. И я даю вам пять минут, чтобы вы были у его самолета. Повторно слетайте с ним. Посмотрите хорошенько метеообстановку у линии фронта.

После заруливания самолета на стоянку мы с Пешим отошли за хвост и увидели, как по грязи бежит к нашей "пешке" Костюченко. Он еще издалека машет рукой и, тяжело дыша, кричит:

– Земляк, запускай моторы, полетим!..

– Чего-чего? Только же прилетели! – громко говорит ему Пеший.

– Здорово, Леша! Как жизнь? – вступаю я в разговор.

– Какая там жизнь – одно мучение, земляк! Сживает он меня со свету! Давайте, хлопцы, запускайте моторы, полетели!

– Обожди. Кто сживает со свету?

– Да Григорий Григорьевич Чучев!

– У тебя, Леша, наверное, жар. Чучев-то Григорий Алексеевич. Что случилось? – спрашивает Пеший.

– Алексеевич, Алексеевич! Григорий Алексеевич! Признайтесь, хлопцы, вы что-то напутали, – хитро смеется и качает головой Костюченко.

– А чего нам путать? Туман! – говорю я.

– Нет тумана! У меня по карте... Давай, запускай моторы. Быстрее!..

– Ну, Костюченко! Хотя ты мне и земляком приходишься, но пойди-ка ты покомандуй лучше своими ветродуями. У меня своих командиров хватает.

– Не шути, земляк, полетели. Чучев приказал. Он и с тебя голову снимет.

В это время с КП полка вышел Топорков и пальнул из ракетницы. Затем сунул ее за пояс, сложил ладони рупором и громко крикнул:

– Гвардии старший лейтенант Бондаренко! Вылетайте на разведку погоды в тот же район! Приказание генерала Чучева!

– Ну что ж, поехали! – говорю я.

Через восемнадцать минут мы, четыре гвардейца, летим над линией фронта. Туман здесь еще более усилился. От земли и до высоты тысяча двести метров он стоит плотной непроницаемой стеной. А в нашей восточной стороне ясно. Только в низинах, у реки Прегель, чего не было в предыдущем полете, легли у самой земли тонкие белые островки.

– Как погодка, товарищ метеобог шестой гвардейской? – спрашивает Пеший. – Учти: буду ее передавать за твоей подписью.

– Вот черт, – ругается Костюченко, – действительно туман. Настоящий туман. Но ты понимаешь, Володя, у меня по всем данным нет этого...

– Леша, ты умный, подумай: может ли человек высосать из пальца хорошую погоду? Приходи по утрам на аэродром, и будем вместе летать. Скажи Чучеву об этом, ты же с ним там рядом... – смеется Пеший.

– "Рядом", "рядом". Ну, он меня сегодня...

Летим домой бреющим.

– Володя, сейчас я Костюченко попугаю немножко, – говорю я Пешему.

– Давай, чтобы он нам другой раз верил!

Держу самолет над ровной местностью, где нет деревьев, столбов, строений, и "вгоняю" его в туманный островок.

Потемнело. Впереди самолета еле-еле проглядывается земля. Передние стекла фонаря кабины покрылись, как при полете в облаках, каплями воды. Я готов в любую минуту рвануть штурвал на себя и быстро взмыть вверх.

– Володя, что там мой земляк делает? – обеспокоенно спрашивает Костюченко.

– Туман тебе показывает!

– Да ну вас, ребята, к лешему! Верю же я вам. Скажи ему – пусть не балуется.

– Ладно, поднимаюсь, – говорю я и иду горкой к ослепительно сияющему солнцу.

Костюченко "пешка" понравилась. Теперь, прежде чем наносить теплый и холодный фронты, он нет-нет да и скажет: "Пойду-ка я на аэродром..."

За хорошее обеспечение боевой работы полков дивизии Костюченко был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной войны II степени.

...А вот в двадцатилетие Победы сидим мы рядом: Моисеев, Пеший, Костюченко и я.

Вспомнили всех живых и погибших, это грозное время. Вдруг Пеший усмехнулся и спросил Костюченко:

– Леша, ты не забыл еще, как в Инстенбурге кросс по бегу Чучеву сдавал?

Если бы рядом с ним сидели не мы, то заместитель начальника метеослужбы авиации дальнего действия гвардии полковник Костюченко наверняка бы спросил: – А вы почему это со мной так фамильярно?

Но нам-то можно. Мы старые друзья...

* * *

Сегодня я лечу у Палия правым ведомым на бомбометание по аэродрому Грос-Диршкайм. Первым выруливает на старт Палий, вторым – я. За нами идут двадцать пять "пешек".

Стоит на старте и "молотит" пятьюдесятью четырьмя винтами 135-й полк. Здесь нас восемьдесят один человек. Впереди всех на взлетной – Мазуров. В одной руке у него белый, в другой красный флажки.

Не терпится, хочется скорее взлететь.

Мазуров смотрит на часы, улыбается, показывает вначале два пальца, затем палец и половину его – две минуты, минута и полминуты до взлета, – а потом разрешает командиру старт.

Палий дает газ и ведет машину на взлет. Взлетаем но одному. Я задался целью пристроиться к Палию до первого разворота. Надо мне это потому, что подстраивание к ведущему до первого разворота считается у летчиков шиком. Держу машину на тормозах. Даю моторам средний газ и наступаю на Мазурова, который вначале погрозил мне красным флажком, а затем раньше обычного дал белым разрешение на взлет.

Я всегда жалею моторы. Никогда без особой надобности не даю им повышенный режим. Но сегодня, под конец войны, я сдаю Палию экзамены на боевую зрелость. Я даю полный газ и не снижу его до тех пор, пока не пристроюсь к ведущему. Сегодня и я посмотрю, как Палий ведет полк. Мы, рядовые летчики, разбираемся в этом деле. Плохой опыт ведущего обычно испытываем на себе. Если Палий плохо поведет полк, он будет гнать вперед свою машину, рано и резко начнет выполнять первый разворот. А если он в этом деле мастак, то будет делать все в меру, памятуя о том, что за ним летят и стараются пристроиться двадцать шесть экипажей.

Пристраиваюсь до первого разворота.

Видно с первых минут полета, что Палий – настоящий мастер вождения групп. Он помнит о нас. Ведь последний, двадцать седьмой самолет взлетит после взлета Палия через двенадцать минут. Палий сбавил газ, идет так, что не шелохнется машина. Вот он плавно, без шараханий из стороны в сторону, выполнил левый разворот на девяносто градусов. Я лечу с Палием крыло в крыло и, как у летчиков принято говорить, "отдыхаю".

– Володя! – зову Пешего.

– Слушаю, командир.

– Здорово же ведет Палий! Так водил наш Вишняков...

– Да, я уже слышал об этом. Был бы Палий отличным командиром, если бы... Не знаю даже, как и выразиться.

– Если бы не был таким официальным?

– Именно! Ты попал в точку! – согласился Пеший.

– Володя, если хорошенько разобраться, то с нашими орлами нужно быть очень строгим. Командир должен держать подчиненных не на руках, а в руках. В этом отношении Палия с Валентиком не сравнить.

– Это правильно. Помелуйко! – зовет стрелка-радиста Пеший.

– Слушаю!

– Смотри за воздухом!

– Смотрю! Группа расчистки вступила над Грос-Диршкаймом в бой с взлетевшими "фоккерами".

– Вот хорошо. Пока подлетим к цели, от этих "фокков" одни перья останутся! – сказал громко Пеший. И, обратившись ко мне, спросил: – Хочешь, пока летим до цели, расскажу тебе любопытный случай?

– Лучше за воздухом смотри, Володя!

– Смотрю.

– Какова над Грос-Диршкаймом обстановка?

– Беляков передал, что наши "яки" сбили два "фоккера".

– Хорошо чистят! Смотрите за воздухом! – говорю я, любуясь "яками" непосредственного прикрытия. Они идут парами слева, справа, выше, ниже и впереди.

Вдруг я увидел, как слева сверху, со стороны солнца, к нашей девятке стала прорываться пара "фоккеров", но тут же она попала под предупредительный огонь идущей слева четверки "яков". Завертелась небольшая карусель. Объятый пламенем ведущий "фоккер" круто пошел к земле. Я даже улыбнулся, когда увидел, как его ведомый начал во все лопатки удирать. Да, теперь такие случаи не редки, когда вражеские истребители удирают, не принимая боя.

Впереди цель. Беру дистанцию и интервал два на два. Могу идти ближе, но это никому не нужно. Да и Палий потом упрекнет: "Я вам говорил держать два на два, а вы?.."

Ударили зенитки. Палий очень спокойно, как, бывало, наш Вишняков, без маневра, чтобы дать возможность штурману хорошо прицелиться, ведет свою машину. Так же спокойно иду рядом и я.

Ведущий сбросил бомбы; восемь "пешек" нашей девятки "разгрузились" одновременно. Палий не разворачивается, помня, что сзади идут две эскадрильи. Вот он ввел свой самолет в правый разворот.

– Володя, все наши в строю?

– Я не вижу во второй девятке одного ведомого из звена, – отвечает мне Пеший.

– Командир, над целью сбит зенитным огнем самолет Самойлова! докладывает Помелуйко.

– Выпрыгнули?

– Выпрыгнул только кто-то один.

Прошли линию фронта в обратном направлении. С небольшим снижением идем домой. После посадки подхожу к командиру полка.

– Товарищ гвардии подполковник, разрешите получить замечания по полету!

– Нет замечаний. Вы свободны, – говорит коротко Палий.

– Есть.

* * *

Вот и наступил заключительный этап войны. Уже пришла, стала у порога долгожданная паша Победа.

На дворе весна: вовсю щебечут птицы... Кроны распустившихся деревьев похожи на зеленые облачка. А воздух, воздух какой! Такой он чистый, прозрачный, вымытый дождем! Эх, как хочется жить!

Мы идем в это майское утро на аэродром.

– Ребята, интересно, какой вчера кусок косы отрубил маршал Василевский? – спрашивает, ни к кому не обращаясь, Андрей Заплавнов.

– Придем на аэродром, Топорков даст линию фронта – узнаем! – сказал весело Ермолаев.

– Какая там линия фронта? Одна сопля осталась! Фриш-Нерунг, Фриш-Гаф, Фриш, Фриш... В этом болоте, ребята, нас и застанет, наверное, День Победы, – говорит штурман звена Сенкевич.

– Володя, запевай! – обращается к своему лучшему другу Монаеву стрелок-радист Иванченко.

– Это можно, – отвечает Монаев. – Мы песни петь и тарелки чистить горазды. Сейчас, Митя, только воротничок расстегну.

По дорожке по ровной, по тракту ли

Все равно нам с тобой по пути.

Прокати меня, Митька, на тракторе...

– Володя, это старая песня. Давай нашу, фронтовую!

– Можно и фронтовую!..

– Монаев! Перестань паясничать! – говорю я.

– Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела, – добродушно протянул Юрий Прастота.

– Ничего, товарищ Прастота, фашиста переживем! – отвечает Монаев.

– Эх жаль, ребята, Кольку Прозвонченкова!.. Я видел, как он на форт пикировал, так и угодил в него. Взорвался... и мы еще свои бомбы туда положили, – говорит Василий Герасимов.

– Повторил подвиг Гастелло наш Колька!

– А кто с ним в экипаже был? – спросил Николай Беляев.

– Адик Ткаченко и стрелок-радист Маринушкин.

– Адик, Адик... Хороший парень. До Дня Победы почти дошел...

– Были у нас два друга: радисты Маринушкин и Данилушкин. Фамилии интересные... И с обоими война проклятая расправилась: один погиб, другой искалечен, – замечает Сережа Стрелков.

Наш полк под вечер 8 мая при сильном зенитном обстреле бомбардировал тремя девятками укрепления и живую силу немцев на косе Фриш-Нерунг. Мы еще не знали, что это последний боевой вылет полка. А в двадцать два часа стало известно: закончилась война.

Из автоматов, пистолетов, винтовок, из ракетниц и зенитных установок мы стреляем в воздух.

– Мир!..

– Победа!..

– Ура-а!.. Ура-а!..

Объятия и поздравления...

9 мая салют Победы! 9, 10 и 11 мая мы на аэродроме в готовности номер один. Но как тихо вокруг! Не верится, что пришла она, долгожданная...

* * *

Мы сидим с Андрюшей Заплавновым на траве и – чего там скрывать! вытираем слезы...

– Андрюшка, не сон ли это? Мне кажется, что я вижу просто сон... говорю Заплавнову.

– Да, Коля, повоевали мы... Более четырех тысяч самолето-вылетов совершил наш полк. И мы остались живы... Живы! Понимаешь, Колька!..

– Как хочется, чтобы никогда больше не было войны.

– Не будет, Коля, не будет! Ведь миллионы людей отдали свои жизни за это...

* * *

12 мая 1945 года полки 6-й гвардейской дивизии генерала Чучева полетели на Дальний Восток.

Встреча с однополчанами

Люблю Минское шоссе. Я еду по нему в отпуск и не отрываю взгляда от его широкой асфальтовой ленты, которая напоминает мне взлетную полосу. Шуршат монотонно шины "Москвича", мелькают по сторонам телеграфные столбы, с грохотом проносятся встречные грузовики, нагруженные строительными арматурами, кирпичом, щебенкой...

Сколько времени я сижу за рулем, а конца пути все не видно. Да, велика ты, Родина!

– Подумать только, почти из конца в конец по этой дороге, – говорит жена, – прошли фашисты. Ужас! У меня даже мурашки бегут по рукам...

– И французы в восемьсот двенадцатом, – замечает старшая дочь студентка исторического факультета МГУ.

– Да, напасть на такую страну, как наша!.. На такое способны или слепцы, или сумасброды...

– А они и есть сумасброды: Наполеон... Гитлер...

Наконец на следующий день проезжаем Гомель, а затем направляемся к Речице. Останавливаюсь на высоком днепровском мосту.

– Эх, как бы я здесь, над Днепром, прошел на своей "пешечке" бреющим! не удержавшись, восклицаю я и добавляю: – А вы, между прочим, знаете, что в Речице наш Валентик живет?

– А адрес у тебя есть? – интересуется жена.

– Есть. Красина, двадцать восемь. Буду сестру в Речице встречать обязательно заеду к Валентику! Очень хочу повидать командира.

...Раннее апрельское утро. Собираюсь в Речицу к поезду, выезжаю с большим запасом времени, чтобы заглянуть на улицу Красина.

Мой "Москвич" катит по Советской улице. Любуюсь ровным асфальтом, новыми многоэтажными домами.

– Речица теперь – под стать областному городу. Сворачиваю направо, в тихую улочку... Так вот где живет мой любимый командир!..

"Второй... восьмой... шестнадцатый..." – считаю номера домов. Догадываюсь, что его дом там, где стоит "Победа".

Подъезжаю ближе. Это действительно тот дом, который мне нужен.

"Кажется, командир в машине!.. Да, это он..."

Объезжаю "Победу" и сзади нее резко торможу. Выскакиваю из кабины и быстро иду к сидящему за рулем Валентику. Левая передняя дверь его машины открыта. Подхожу еще ближе и не могу сдержаться – бросаюсь к нему. Мы крепко обнимаемся и целуемся.

– Здравствуйте, командир!.. Так давно я вас не видел!.. – говорю я срывающимся голосом.

– Болдырев! – восклицает Валентик.

– Бондаренко!

– Бондаренко, Бондаренко... Товарищ Бондаренко, я вижу, что это вы, но почему-то назвал вас Болдыревым. Ах да, ведь вы же с ним всегда были рядом... И в списках были рядом. Наверно, поэтому...

Мы еще раз крепко обнимаемся и целуемся. И оба плачем.

– Вы знаете, товарищ Бондаренко, сегодня у меня праздник.

– Какой?

– Как какой? Разве ваш приезд – не праздник? Так радостно видеть человека из нашего полка!

– И мне радостно видеть нашего командира... – искренне говорю я.

– Нина Михайловна, выходи сюда! – зовет Валентик супругу.

Она выбегает из кухни на крыльцо, вытирает о передник руки.

– Посмотри! Посмотри, Нина, кто к нам сегодня приехал!

– Бондаренко? Разведчик? – произносит Нина Михайловна.

– Да! Он! Всю войну мы с ним прошли!

– Когда я с Валеркой приезжала в Мокштово, всех вас видела. Помню Таюрского, Ермолаева, Харина!..

– И я вас помню. Дмитрий Данилович, дорогой мой, я помню, когда последний раз вас видел. Это было тоже в Мокштово. В фотолаборатории. Забирали вы свои фотографии... Сколько лет прошло!..

– Николай Адамович, когда Нина приезжала с сынишкой на фронт, он был маленький. Помню, ему очень понравилась фамилия Чучева. Он все прыгал и, как бы стараясь запомнить, выкрикивал: "Чучев! Чучев!"

– А Чучев наш служит в Москве, генерал-полковник авиации.

– Знаю. Николай Адамович, все хочу спросить вас: как получилось, что вы здесь? – переводит Валентик разговор на другое.

– Я же хойникский! В деревне Карчевое живут моя мама и старшая сестра.

– Что вы говорите?.. Так близко от меня?..

– К ним я и прибыл в отпуск. Сегодня должна приехать с детьми из Пинска младшая сестра. Каждое лето мы вместе гостим у мамы, и каждый раз я ее встречаю в Речице.

– Скажите, вам не стыдно ездить мимо и не заехать ко мне? Вокзал же рядом! Ай-я-яй, товарищ Бондаревко!

– Дмитрий Данилович, я адреса вашего не знал! Сегодня был у Тудакова. И вот только... А так-то я знаю давно, что вы живете в Речице.

– Тогда ладно, прощаю. Пойдемте, я вам сад свой и дом покажу.

– Декабрь сорок четвертого – апрель шестьдесят пятого. Без нескольких месяцев двадцать один год, – говорю я.

– Время летит! И не угонишься...

– Что да, то да, командир.

– Эх, жаль что в саду еще ничего нет! Яблоки у нас такие!.. Угостить бы речицкими...

– Ничего, Дмитрий Данилович, спасибо. А ведь Болдырев наш погиб. Вы знаете об этом? Не могу понять, как мог погибнуть такой опытный летчик?

– Знаю, мне сказала жена Криворучко. Криворучко же здесь живет!

– Да? Не знал.

– Скажите, вы летаете или тоже демобилизовались? Почему вы в штатском? – меняет разговор Валентик.

– О, я, как и Курочкин, отсеялся еще в пятьдесят третьем году! Знаете такого героя из кинофильма "Свадьба с приданым"?

– Нервы, нервы нас подвели... – вздохнул Валентик.

– Когда меня жена привезла последний раз из ЦНИАГ... Вы знаете, как это расшифровывается?

– Да, бывал там! Что за летчик, который не полежит в его "палате лордов", не "глотнет шпагу" да на "телескопе" не побывает раз пять?..

– Ну вот, в этой самой "палате лордов" я, как говорится, дошел до ручки. Приехал домой, увидел у дочкиной куклы разбитую голову и заплакал.

– Вот как? Довоевался!..

– Заехал ко мне Таюрский – восемь лет не виделись, – мне, знаете, от радости плохо стало.

– Ну ясно... А сейчас как вы себя чувствуете?

– Неплохо. Правда, когда резко меняется погода, то заметно сказывается...

– Что поделаешь... А какие у вас еще новости?