Текст книги "Летим на разведку"

Автор книги: Николай Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Баглай, передай: на аэродроме Инстенбург восемьдесят пять разнотипных самолетов. На станции двенадцать железнодорожных составов, – дает команду стрелку-радисту штурман.

– Понял, передаю. Саша, с бетонированной полосы пошла на взлет пара истребителей. Смотри за ней.

– Вижу. Командир, возьми курс сто восемьдесят градусов, – говорит спокойно Воинов.

Мог ли я тогда знать, что после перебазирования на следующий аэродром погибнет Воинов, погибнет Баглай. И Пети с Сашей не будет... Конец августа. Перебазируемся в Литву, на аэродром Мокштово. Мы уже привыкли к частой смене аэродромов. Это хорошо. Это говорит о том, что немцы драпают слишком быстро.

Аэродром Мокштово особенно запомнился. Возможно потому, что во время базирования на этом аэродроме я потерял много боевых товарищей. Из Мокштова уехал на службу в Москву командир полка Валентик.

Литовская земля очень гостеприимна. Летный состав, так же как и в Чеховцах, живет в большом деревянном здании. В трех его комнатах двухэтажные нары. Мы так привыкли к нарам, что кажется, ничего лучшего на фронтовом аэродроме и не придумаешь. Да нам лучшего и не надо! Плохо только то, что часто пустеют на них места. Нет-нет и посмотришь на матрац, покрытый байковым одеялом, на подушку, наволочка которой слегка потемнела, увидишь небогатые личные вещи: мыльницу, зубную щетку, бритву с чашечкой и помазком, чемодан, в котором хранятся фотографии, книги, письма... И крепче сжимаются кулаки от ненависти к фашистам.

Вот так как-то сразу опустели в Мокштове места летчиков Василия Коваля и Николая Угарова, штурманов Александра Воинова, Василия Дегтяря и Михаила Васильева, стрелков-радистов Евстафия Маркова и Петра Баглая...

Как это непостижимо! Ведь кажется, совсем недавно мы с Угаровым стояли и говорили. Он рассказывал мне, как падал горящий самолет Коваля. А потом мы вместе летим на задание – Угаров идет моим левым ведомым. И это случайное попадание зенитки! Я видел, как его самолет подпрыгнул вверх и после сбрасывания по цели бомб ушел вправо, на свою территорию. Он не горел, и я успокоился. Но экипаж Угарова в этот день не вернулся. Гвардии капитан Топорков, обзвонив прифронтовые аэродромы, сообщил нам: место посадки самолета Угарова не известно.

Прошло четверо томительных суток. Наконец прибыл стрелок-радист Николай Васюшкин, и мы узнали, как все это было.

Угаров принял решение посадить подбитую машину в поле и спасти ее, но на высоте триста метров она загорелась. Васюшкин смог выпрыгнуть, а Угаров и Воинов не успели. Вот и стою я у воиновского чемоданчика и, раскрыв сборник стихов Иосифа Уткина, читаю отмеченное фигурной скобкой любимое Сашино четверостишие:

Если я не вернусь, дорогая,

Нежным письмам твоим не внемля,

Не подумай, что это другая

Это значит... сырая земля.

Да, на фронте нам нужны и такие стихи...

Тяжело на войне. Но живой думает о жизни. Мы бомбим фашистов, летаем на разведку и не унываем. Не забываем и погибших друзей – они всегда незримо находятся рядом с нами.

– Ребята, помните Кольку Угарова? – вдруг спросит кто-нибудь в землянке.

– Разве можно не помнить его! – скажет кто-то в ответ.

– Парень, братцы, был что надо... Помните, как он рассказывал, что его девушка говорила: "Шинок, дай я тебя пачалую".

– А Васька Коваль? Васька Дегтярь? Какие это были ребята!..

– Адамович, – обращается ко мне по одному отчеству Заплавнов, – скажи, когда твой Шопен приедет из госпиталя?

– Шут его знает! Раньше хоть с Сашей Воиновым на разведку летал. А теперь его нет...

– Бери своего Гуревича и дуй на пару!..

– А вы, товарищ Болдырев, без подковырочек, пожалуйста, – отзывается Семен.

– Эс Эм Гуревич! Это правда, что вы узнавали в штабе дивизии, в какой эскадрилье больше награждают? Ну и ас же ты! Такого аса впервые на фронте встречаю!

– После Покрышкина второе место занимает, – смеется Монаев.

– Неужели вы это всерьез?! Это же глупость! Понятно вам? – парирует с достоинством Гуревич.

– Хлопцы, перестаньте, – вступает в разговор Ермолаев. – Человек недавно прибыл в наш полк, еще как следует не разобрал, как бьет зенитка! А вы уж набрасываетесь. Он еще свое покажет!

– Николай! – снова зовет меня Заплавнов.

– Что, Андрюша?

– Было или нет? Внеси, пожалуйста, обществу ясность. Шопен как-то сказал: с таким летчиком, как Бондаренко, хуже нет терять ориентировку. Говорит, принесли колхозники ведро самогону, а ты и понюхать не дал.

– Было такое... Пусть Шопен не теряет ориентировку!

– А приедет твой композитор – повеселит... Он ведь веселый парень, смеется Заплавнов.

Сегодня при выполнении боевого задания чуть не погиб опытный штурман-разведчик Пеший.

Стоит хорошая, ясная погода. Заплавнову, стрелком-радистом у которого летит Иванченко, а штурманом – Пеший, ставится задача: сфотографировать аэродром Кенигсбергского аэроузла, порт Пиллау, железнодорожные станции Кенигсберг и Тапиау. Это уже Пруссия... У противника там сильнейшая противовоздушная оборона. Выполнить это задание нелегко.

После набора высоты четыре с половиной тысячи метров за самолетом Заплавнова потянулся нежелательный в разведке инверсионный след. Попытка Андрея уйти от него не привела к успеху. В прусском небе росписи самолета Заплавнова скрестились со следами от вражеских истребителей. Удачно маневрируя, Заплавнов ушел от истребителей и выполнил задание, за исключением фотографирования станции Тапиау. Температура наружного воздуха минус пятьдесят градусов. У Андрея, летающего редко на высоту, на лице кислородная и меховая маски. Они от сильного мороза заиндевели и смерзлись.

Заплавнов выполнил заход на фотографирование Тапиау, но почему-то Пеший вдруг приумолк. Андрей забеспокоился, а затем увидел, что Пеший сидит на полу кабины со склоненной головой. Заплавнов схватил его за воротник куртки и, потянув к себе, крикнул:

– Володя! Что с тобой?

– Ничего, ничего... – будто сквозь сон, ответил ему Пеший.

Андрей понял, что со штурманом что-то неладное и он вот-вот потеряет сознание.

Заплавнов убрал газ и, чтобы самолет быстро потерял высоту, энергично отдал штурвал от себя. Тут он заметил, что трубка кислородной маски Пешего, к которой присоединяется шланг, от сильного мороза лопнула и лежит вместе со шлангом на полу кабины. Андрей быстро сорвал со своего лица маску, снял с одной застежки маску Пешего и дал ему кислород. Пеший сделал несколько вдохов. Андрей, чувствуя, что сам теряет сознание, снова приложился к маске, а затем опять передал ее Пешему.

– Володя, твой шланг на полу! Бери его и дыши! – закричал он штурману.

– Вот, оказывается, что!.. А я даже и не заметил, как потерял сознание...

Пеший поднял с пола шланг и направил его в рот. И в ту же секунду он рванул руку вниз, сорвав на губах примерзшую к металлическому наконечнику кожу. На подбородок и меховой воротник куртки потекла кровь.

– Володя, зажми шланг в рукавице и дыши с кулака!

– Хорошо, Андрюха, дышу, теперь назад!

– Почему назад? – спросил удивленно Заплавнов.

– А потому, что у нас с тобой Тапиау еще не сфотографирована. Задание еще не полностью выполнено.

– Я за тебя беспокоился, дружище... Думал, что... – Он тут же положил самолет в крутой левый разворот. Повернулся назад и еще раз посмотрел на Пешего.

От Тапиау отлетели недалеко. Курсовая черта подошла и легла на центр станции. Пеший включил работу фотоаппаратов на "бесконечность". Лампочка-глазок щитка управления часто замигала, указав, что выполнено несколько снимков. Пеший выключил фотоаппараты, нагнулся к нижнему остеклению и произнес:

– Шесть эшелонов. Разворачивайся, Андрюха, домой.

– Разворачиваюсь, – ответил Заплавнов с ноткой удовлетворения.

Треснуло в наушниках – включился в разговор с экипажем стрелок-радист Иванченко. Он быстро и взволнованно сообщил:

– Командир, справа сзади, на расстоянии двух километров, идут на сближение два "фоккера"!

– Пеший, Иванченко! Приготовиться к отражению атаки! Приготовиться к пикированию! – командует Заплавнов.

Высота "Таганрогского пионера", на котором летит экипаж, пять тысяч метров. Ведущий "фоккер" зашел справа сзади и начал прицеливаться. Иванченко подал команду:

– Командир, маневр – вправо вниз!

– На развороте введу в пикирование! – крикнул Заплавнов и резко бросил машину вправо вниз.

Он продолжал крутой (даже потемнело в глазах) разворот, энергично отдав штурвал от себя, ввел машину в крутое пикирование.

– Пусть фрицы ловят нас! – крикнул Заплавнов.

Без выпуска тормозных решеток очень быстро нарастает скорость. Четыреста восемьдесят... Пятьсот сорок... Шестьсот... Семьсот километров в час!..

– Вывожу! – крикнул Заплавнов и плавно начал выводить машину из пикирования.

Когда нос кабины подошел к линии горизонта, Андрей из-под отяжелевших век посмотрел на прибор указателя скорости. Его стрелка подрагивала у цифры "800".

– Иванченко, с рулей и элеронов не слетела перкаль?

– Нет, командир!

– Умеем пикировать? – спросил Заплавнов Пешего, повернувшись к нему.

– Если ведомый Пронина не умеет, то кто же тогда умеет... А знаешь, Андрюха, мне такой фокус уже показывал Мося: мы над Гумбинненом "сто десятого" увидели, пикнули и больше его не побачили!..

Высота две тысячи метров. "Фоккеров" не видно. Стал ненужным кислород, и Пеший бросил на пол кислородную трубку...

На проявленной после вылета пленке зафиксированы ценные сведения об авиации, морских и железнодорожных перевозках противника. Лишь только после доклада о выполнении задания, оформления боевого донесения Пеший неуклюже зашагал в своих рыжих унтах к врачу полка Осиповой. Ужинать Володя не смог очень сильно распухли губы...

Войска 3-го Белорусского фронта уже у ворот Восточной Пруссии. Фашисты ожесточенно сопротивляются. Полки 6-й гвардейской дивизии Чучева бомбардируют вражеские цели днем и ночью.

* * *

...12 декабря 1944 года. У нас наступила небольшая передышка в боевой работе. Сегодня летчики полка будут тренироваться в полетах на пикирование.

Морозное раннее утро. Летный состав прибыл на аэродром. Объявлена плановая таблица полетов. Я, Шопен и дежуривший ночью в казарме Баглай запланированы летать. Баглай подошел ко мне и говорит:

– Я ночью дежурил, а меня запланировали летать на пикирование с четырьмя летчиками. Летать не отказываюсь, но ты же сам понимаешь, я не спал.

– Понимаю, Петя. Пойду к командиру, доложу об этом, и тебя освободят. Ведь есть же в полку и другие стрелки-радисты!

Подхожу к Балабанову и объясняю суть дела.

– Дежурил, говоришь... Не спал... Так-так... Ну, тогда, если он дежурил и не спал, пусть с тобой отлетает и идет отдыхать. На его место я назначу другого, – распоряжается Балабанов.

– Пусть идет отдыхать сейчас.

– Бондаренко, всегда ты возражаешь, – говорит раздраженно Балабанов.

– Виноват! Разрешите идти?

– Иди. Готовься к полету.

– Есть!

Я летаю с Баглаем уже два года. И чертовски привык к нему. Полюбил, как брата. На боевые задания мы летали с ним сто двадцать восемь раз. На фронте это очень много. Петя награжден двумя орденами Красной Звезды. Я уверен, что давно уже должен красоваться на его груди и третий орден, но командование полка не торопится послать представления к наградам, особенно на стрелков-радистов и техников.

Готовимся к полету. Вишу, как Петро, набросив на себя с размаху парашют, застегивает карабин грудной перемычки и ножных обхватов, пригибается под фюзеляж и входит в свою кабину. Мы с Шопеном занимаем свои места. Механик самолета гвардии старшина Янин закрыл входной люк, отошел вперед и, глядя мне в глаза, приложил руку к головному убору. Все в порядке. Даю команду: "От винтов!" – и запускаю моторы.

– Командир, связь со стартом установлена, можно выруливать, докладывает Баглай.

– Понял, Петя. Выруливаю.

Не дорулив до старта, слышу голос Баглая:

– Командир, взлет разрешен!

– Хорошо, Петя.

Остановив машину на взлетно-посадочной полосе, громко говорю экипажу: "Взлетаем!" – и даю газ на взлет. Все нормально. Сегодняшнее задание не сложное, но и не совсем простое. Все-таки это пикирование! У машины все на пределе, и мало ли что может быть...

После набора высоты три тысячи метров выхожу на боевой курс к учебной цели. Готовлюсь к атаке. Рассматриваю опушку леса.

– Петя, мы на боевом курсе. Скоро пойдем в пикирование. Три захода, предупреждает Баглая Шопен.

– Понял! – отзывается Петро.

– Приготовиться! Переход! – подает мне команду на ввод Шопен.

Ввожу машину в пикирование с расчетным углом семьдесят градусов. Ловлю в прицел ПБП-1 опушку леса. Стремительно нарастает скорость, быстро теряется высота.

– Вывод! – кричит Шопен на высоте тысяча пятьсот метров.

Нажимаю на кнопку. Срабатывает автомат и помогает мне выводить. Тяну штурвал двумя руками на себя. Машина проседает и на высоте тысяча двести метров заканчивает выход. Все шло хорошо, но при подходе носа самолета к линии горизонта происходит сильный удар. У меня раньше такого не случалось. Не слышал, чтобы говорили о таких ударах и товарищи. Что же случилось? Самолет так сильно качнуло, что я боюсь посмотреть на его крылья. В голове пролетело: "Разваливается!" Но нет. Самолет цел. Высота растет. Значит, все нормально. Внимательным взглядом смотрю направо. Затем налево. Моторы работают отлично. Крылья не имеют деформации.

– Дима, что случилось с машиной? – спрашиваю Шопена.

Он смотрит назад и видит то, чего не могу увидеть я. Но он молчит. Я осторожно и легко, а затем энергично и резко пробую управление. Машина хорошо слушается рулей.

– Дима, отчего произошел такой удар? Я никак не пойму.

– Ты, летчик, не поймешь, а откуда мне, штурману, понять? – отвечает он, стараясь быть спокойным. Но я чувствую по его голосу, что он что-то недоговаривает.

"Ладно, пойду на посадку, потом разберемся", – решаю я.

Быстро снижаюсь для входа в круг и делаю посадку. После отруливания с посадочной полосы направляю машину к старту. Вижу: около посадочного "Т" собралось много летчиков и техников; все они смотрят на мой самолет, а некоторые идут нам навстречу. Я, затормозив, останавливаю самолет перед ними. Перебивая друг друга, они что-то кричат. Но моторы, работая на малом газу, забивают все, да и шлемофон на голове, и я ничего не слышу.

– Дима, что случилось? – в недоумении еще раз спрашиваю Шопена. Он молчит. Он знает, но молчит. Сережа Стрелков первым забежал за правое крыло, заглянул в кабину стрелка-радиста и закричал:

– Петьку вырвало!

– Ты слышишь, Дима, Петьку вырвало!.. Петьку нашего вырвало из кабины!.. – закричал я, потрясенный страшной догадкой.

– Я знал об этом еще в воздухе... Но не было сил тебе доложить, сказал Шопен поникшим голосом.

Не дорулив до старта, выключаю моторы. Не помню уже, как вывалился из кабины.

– Эх ты!.. Как же его у тебя вырвало?! – кричит мне командир звена Пименов.

– Был сильный удар, Володя... Очень сильный... Машина вздрогнула... Это было на выводе из пикирования. Эх, да что теперь говорить!..

– А мы стояли, смотрели за твоим полетом и думали, что у твоей машины капот с мотора сорвало, – говорит Панфилов.

– Что ты, Паша, дурака валяешь? Слепому видно... Я вам сразу сказал: падает человек, – сердится Стрелков. – Так и скажите, что хотелось бы, чтобы падал капот, а не Петя Баглай!

– И он не раскрывал... Парашют он не раскрывал?.. – спрашиваю сдавленным голосом.

– А как ему раскрывать? Вмятина вон какая на стабилизаторе! Падал он у тебя, брат, мертвым. Убил радиста!.. – отвечает перешедший на.левую сторону машины стрелок Алексей Кузнецов.

– Так говорить нельзя, – заступается за меня Монаев. – Пока створки верхнего люка нашей кабины будут валяться в чехлах на стоянке, нас всех по одному будет вырывать. Вырывает на вводе в пикирование, сам знаешь как. Отрицательная, будь она неладна, перегрузка! Но теперь говори не говори, а Баглая нет...

– А вообще-то странно... Я ночью на улицу выходил и дневальным его видел. Как он попал на полеты?.. – спрашивает у меня стрелок-радист Умнов.

Я молчу. Я просто ни о чем сейчас не могу говорить.

– Видите ли, на Баглае свет клином сошелся! Спать нужно было в это время человеку, а его на полеты... Когда нарушается написанное кровью "Наставление по производству полетов", получается гроб с музыкой! Но что теперь после драки кулаками махать – поздно! – с возмущением выпаливает Монаев.

– Поздно... – говорит Саша Пронин. – Но все же отчего это случилось: не удержался Баглай или так устал на дежурстве, что он уснул в полете?

– Кто теперь узнает, Саша! Теперь у него не спросишь, – говорит Ермолаев.

14 декабря – похороны Баглая. Мы не знаем, где и кто хоронит наших однополчан, погибающих в боевой обстановке. А многие даже и не имеют могил, но память о них живет в наших сердцах. Сегодня летчики, штурманы, стрелки-радисты, техники, весь 135-й гвардейский полк с болью в душе хоронит разведчика-радиста Петра Васильевича Баглая.

Родился Петр в Барнауле. Там живут его старенькая мать и старшая сестра. Они еще не знают, что сегодня на литовской земле будет похоронен их сын и брат...

"Почему так больно мне? Почему так получилось? Я старался, чтобы со мной вы оба прошли войну... А вы оба погибли..." Я хожу сам не свой по аэродрому, вижу, как живых, Петьку и Симку и думаю, думаю...

– Вы, ребята, идите и хороните его. Я не пойду. Не могу... Я не видел своего умершего отца – он вечно живой для меня. Не видел Симку. И Петьку не буду смотреть. Пусть и он остается для меня живым...

Я стою у КП, подняв воротник куртки, прислонившись к сосне. Не могу удержаться – плачу. Смотрю на опушку леса, подступившую к краю аэродрома Мокштово. Там похоронены авиаторы... Сегодня в последний путь ушел туда наш Баглай...

Слышу короткие речи Кантора, Топоркова, Мальцева. Сухо треснули залпы из винтовок. Опускают...

Так совпало: сегодня, в день гибели Баглая, я пишу об этом. Так совпало. Петя, боевой мой товарищ! Как нелепо это получилось! Я пишу и не могу сдержать слезы...

Эх, как было бы хорошо, если бы ты жил сейчас в Барнауле! Эх, Петя, Петя... Ты как живой стоишь передо мной. На твоих армейских брюках нашиты пятиугольные латы, ты подпоясан солдатским ремнем... Большие кирзовые сапоги... На груди ордена и значок гвардейца... Застенчивый. Сероглазый... Русая голова... А вот мы с тобой в самолете Пе-2...

– Командир, связь установлена, можно выруливать!

– Хорошо, Петя, выруливаю.

– Командир, бьют зенитки!

– Вижу, Петя, пусть бьют.

– Командир, с правого мотора пошло хлопьями масло!

– Понял, Петя, смотри за ним. Сашок, спроси у Петра, хорошо ли у него кислород подается?

– Кислород подается нормально!

Нет, фронтовики не умирают!..

Над Восточной Пруссией

18 декабря – боевая работа. Чуть начало сереть небо, а летчики уже позавтракали и прибыли на аэродром. Сегодня тридцать пять градусов мороза. Всё вокруг сотрясает мощный гул. Это техники прогревают моторы. В землянку летного состава вошел Топорков и громко распорядился:

– Экипаж Бондаренко – на КП!

Мы с Шопеном идем на вызов. На КП Топорков пристально смотрит мне в глаза и сообщает:

– Ставлю твоему экипажу задание сразу на пять дней.

– Стрелка-радиста у меня нет, – спешу сообщить я.

– Ах да, Баглай... – вздохнул Топорков. – Дадим стрелка-радиста, не волнуйся.

Я привык к тому, что всегда с нами на КП приходил Баглай. Обычно мы со штурманом получаем задание, а его зовет к себе начальник связи полка Мальцев и дает новые позывные или уточняет старые. Но теперь мы пришли без Баглая...

– Товарищи разведчики, – обращается Топорков ко мне и Шопену, – вам поручается контролировать в течение пяти дней Кенигсбергский аэроузел, который включает десять аэродромов. Это приказ командующего армией Хрюкина. Командованию необходимо точно знать численность вражеской авиации перед фронтом. Только не лезьте на рожон...

– А какой тут еще рожон может быть? Большего, чем десять аэродромов, и не придумаешь, – отвечаю я и еще раз напоминаю, что стрелка-радиста у меня нет...

– Дадим тебе стрелка-радиста. Рассчитывайте пока маршрут. И учтите непременное условие: аэродромы сфотографировать обязательно.

– Понял, товарищ гвардии капитан.

Топорков показывает маршрут. Он начинается от Каунаса, идет через линию фронта к Кенигсбергу, далее на Виттенберг, а от него снова к линии фронта и Каунасу. Шопен развернул карту и, примостившись на нешироком столе, выполняет свою работу. Мне же маршрут и так хорошо понятен.

Взошло солнце. По всему видно, что сегодня будет ясная погода. Поеживаясь от холода, идем на стоянку самолетов. Запыхавшись, нас догоняет стрелок-радист. (Первые три дня полетов на Кенигсбергский аэроузел у меня были разные стрелки-радисты, и я, к сожалению, не помню их фамилий.)

– Приказано лететь с вами, – докладывает он.

– Ну, что ж, значит, полетим, – говорю я и обращаюсь к Шопену: – Да, Дима, десять аэродромов – это не шутка. Попробуй-ка "нарисовать" все!..

– Сегодня очень далеко лететь за линию фронта...

– Знаешь что, по маршруту, который дал нам Топорков, мы не пойдем. Я придумал лучший вариант. Но возвращаться и говорить об этом Топоркову не стоит – пути не будет.

– А что ты придумал? – спрашивает удивленный Шопен.

– Вот слушай: после Каунаса пойдем тридцатью километрами севернее Немана, то есть по своей территории. Войдем в Балтийское море, обогнем Земландский полуостров и с тыла, начав с Виттенбергского аэродрома, начнем выполнять задание. Благодаря этому мы сократим время пребывания над вражеской территорией. Понял?

– Понял. Но ведь это же очень длинный путь. Да еще море...

– Ничего, все будет хорошо.

– А горючего у нас хватит?

– Горючего хватит. Пойми, Дима, одно: если пойдем по маршруту, который дал Топорков, то нас могут сбить. Ты слышал, что разведчика 10-го гвардейского полка перехватила шестерка "фоккеров" в районе Кенигсберга? Как он только от них ушел? Весь "бостон" оказался в пробоинах, стрелок-радист погиб...

– Знаю об этом. Приказ Чучева был...

– Ты не бойся! – говорю новому стрелку-радисту. – В конце концов, связь в выполнении задания – не главное. Главное – хорошо смотреть за воздухом. Предупредишь вовремя – можешь быть спокоен. Я сумею выкрутиться. Только держись хорошо на пикировании...

– Я не боюсь, чего мне бояться? А держаться, конечно, буду, – отвечает стрелок. По его уверенному голосу я чувствую, что он не подведет.

Сегодня мы полетим на "Таганрогском пионере". На правой и левой сторонах его фюзеляжа, рядом с кабиной стрелка-радиста, белой краской выведены два слова – "Таганрогский пионер". Представляю, с каким трудом дети, сами страдая от голода, собирали средства для постройки самолета, чтобы подарить его фронту! Не потому ли так оберегал и осторожно, грамотно летал на нем Моисеев!

Недавно наш Мося заболел. Последнее время больно было видеть, как расстояние в четыреста метров от КП до самолета он проходил с тремя остановками. Он то и дело присаживался, растирал правую ногу руками, а Пеший и Монаев, опустив голову, стояли рядом.

И вот сегодня мы полетим на его самолете.

– Командир, куда полетите? – спрашивает после доклада о готовности машины техник гвардии старшина Янин.

– Летим на разведку. На Кенигсберг. Десять аэродромов будем фотографировать. Пять дней будем летать.

Техник задумчиво посмотрел на нас и не вдруг спросил:

– В самое логово, значит?..

– В самое логово!.. Скоро уже им будет "капут". Замерзли, ребята?

– Техмоща, командир, мороза не боится! – говорит бодро Янин, расстегивая снизу застежки ватного чехла мотора.

– А ты почему без рукавиц работаешь?

– До минус сорока привык без рукавиц. Закален...

– Молодец!

Надеваем парашюты.

– Ну, мы пошли, – говорю, повернувшись к Янину и Макарову.

– Давай, командир, давай. Высокого вам неба, – отвечает Янин.

– Не вернемся – не поминайте лихом, – произносит Шопен.

– Дима, свои эмоции береги при себе, – вежливо обрываю штурмана.

– А по-моему, ты и сам не дурак, видишь какое задание предстоит... говорит Шопен, усевшись на сиденье.

– Ладно, хватит на эту тему. Запускаю мотор.

– Давай, так будет лучше...

Выруливаем на старт и взлетаем. "Таганрогский пионер", у которого ресурс моторов выработан наполовину, очень хорошо набирает высоту. К линии фронта мы подошли на восьми тысячах шестистах метрах. Температура воздуха за бортом, а следовательно, и в нашей неотапливаемой кабине – минус пятьдесят восемь градусов.

С такой низкой температурой я сталкиваюсь впервые.

Чертовски холодно. Не согревает даже меховое обмундирование. Для меньшего расхода энергии и лучшего самочувствия на высоте физические движения нежелательны. Но сегодня я нарушаю это правило – двигаю туловищем, ногами, бью в краги.

Выполняю задание по намеченному маршруту: своя территория, Балтийское море и обратный путь, на котором фотографируем все десять аэродромов. Внизу, в морозной дымке, виден темный, как огромный паук, город-логово Кенигсберг. Аэродромы Гутенфельд, Девау и Повунден расположены рядом с ним. У меня не получается так, чтобы схватить их одним заходом, поэтому приходится немного повертеться над объектами. Немецкие посты воздушного наблюдения, расположенные у линии фронта, мы обошли, и они не передали своим зенитчикам и истребителям перехвата, что летит "рус Иван". На аэродромах Виттенберг, Гутенфельд и Нойтиф выложены посадочные "Т" и проводятся учебно-тренировочные полеты истребителей. Для нас все складывается благополучно.

От Тапиау веду машину на Лабиау, а от него под прямым углом на максимальной скорости иду к линии фронта.

– Вот так нужно вас, фрицы, обводить вокруг пальца! – говорит возбужденно Шопен, повернувшись ко мне.

– Обожди, Дима, радоваться. Порадуемся, когда слетаем в пятый раз.

– Товарищ командир, я обморозил лицо! – сообщает стрелок-радист.

– Три к носу – все пройдет! И за воздухом посматривай!

– Шерстяной перчаткой тру.

– Правильно.

Летим над своей территорией. Справа от нас почти вся Восточная Пруссия. Довернув тридцать градусов вправо, летим к Каунасу и Мокштово.

Полет занял два часа двадцать шесть минут. Из них только тридцать четыре минуты мы находились над территорией врага.

После посадки в хорошем настроении заруливаю самолет на стоянку. На ней уже ждет нас гвардии старший техник-лейтенант Алексеев. У него за спиной черный мешок. Мы, разведчики, в шутку зовем Алексеева кудесником. Сейчас он заберет в мешок кассеты фотоаппаратов, чтобы отнести их в фотолабораторию. Там из пленки "отчеканят" фотопланшеты десяти аэродромов, железнодорожного узла Кенигсберг, порта Пиллау и железнодорожных станций Тапиау и Лабиау. Они пойдут в вышестоящие штабы и к командующему армией Хрюкину; командование будет точно знать, сколько на аэродромах Кенигсбергского узла самолетов.

Второй и третий вылеты на аэроузел выполняю так же. По нашему самолету по-прежнему не бьют зенитки, и нас не преследуют истребители противника. Плохо только то, что у меня все время разные стрелки-радисты, а с новым человеком не всегда сразу сработаешься.

В четвертый раз со мной летит гвардии старший сержант Николай Помелуйко. До службы в армии Николай Аверьянович работал на Алтае директором Саракташской неполной средней школы. Стрелки-радисты так и зовут его директор. А за отличную работу на рации – гроссмейстером связи. Помелуйко на это нисколько не обижается. Он молод, прост с товарищами. С ним я и летал до конца войны.

Но сегодня, 21 декабря, когда мы прилетели с задания, я узнал, что в следующий полет со мной пойдет опять новый стрелок-радист.

Мне это надоело.

– В чем дело? – подошел я к начальнику связи полка Мальцеву. – Почему пять вылетов – пять стрелков-радистов? Будет у меня постоянный стрелок-радист или не будет?

– Будет, будет. А пока слетай завтра на аэроузел в последний раз с Усачевым. Потом обязательно закрепим за тобой постоянного стрелка-радиста, ласково говорит Мальцев и крепко жмет мне руку.

– Ну, ладно... Только не забудьте сдержать свое слово...

Александр Усачев – отличный стрелок-радист. Чувствуется в нем хорошая боевая закалка. С ним я и выполняю свой пятый вылет.

Мне чертовски уже надоели и это море, и эта даль. Сегодня я иду с Лабиау на Тапиау, а затем на Виттенберг и остальные семь аэродромов. С курсом двести тридцать градусов мы с Шопеном в пятый раз фотографируем Виттенбергский бетонированный аэродром – он в дальней точке маршрута.

Мое состояние таково, что я уже и километра не могу лететь на запад. Отбросив правило разведчика: "меняю курс, еще раз меняю...", с большим креном разворачиваю машину и веду ее назад прямо через центр Виттенбергского аэродрома. Шопен еще раз его фотографирует.

Фрицы во время предыдущих вылетов не обращали внимания на наш самолет, думали, очевидно, что раз с линии фронта ничего не сообщают, то и не стоит беспокоиться. Но сегодня они наконец опомнились. Над Пиллау и Кенигсбергом нас встретили зенитки плотным огнем, а с Гутенфельда поднялись на преследование две пары истребителей. Но задание было уже выполнено. Самым коротким путем на максимальной скорости мы быстро улетели домой.

Сегодня после вылета я в последний раз вижу командира полка Валентика. Я не раз летал с ним в одном строю на боевое задание, встречался почти ежедневно на аэродроме. Всего лишь год и девять месяцев я прослужил под его командованием, но мне кажется, что я давно знаю этого ставшего близким мне человека.

Валентик зашел в фотолабораторию за своими фотографиями.

– Что, привез что-то хорошее?.. – спросил он, когда я встал для приветствия.

– Кенигсбергский аэроузел, товарищ командир. Сегодня летал в пятый раз...

– Я уже не командир, – с какой-то скрытой грустью произнес Валентик, взял фотографии и вышел.

* * *

...Когда попадается "летучая" машина, на которой можно набрать высоту более восьми тысяч метров, я очень доволен. Кажется, что на такой высоте ты неуязвим, поэтому, забравшись на такой "чердак", я не смотрю вверх. Да и кому из летчиков противника захочется летать в таком холоде! Ведь в неотапливаемой кабине промерзаешь на высоте до костей. И все-таки, если есть возможность, "лезешь" вверх – там безопаснее.

Сегодня стрелком-радистом летит со мной Монаев. Раньше летать с ним мне не приходилось. В полете Монаев очень серьезен, он четко работает на рации и зорко следит за воздухом. И мне вспоминается один боевой эпизод, который благодаря мужеству и находчивости Монаева закончился благополучно.

Было это в июне 1941 года. Самолеты СБ 121-го полка, которым командовал полковник Дояр, бомбили аэродром Бобруйск. Зенитный обстрел был очень сильным, и у одного из летчиков сдали нервы: спасаясь, он рванул штурвал на себя и взлетел над строем. Когда летчик в таком положении сбросил свой груз, то две стокилограммовые бомбы попали в самолет командира звена старшего лейтенанта Чибисова, где штурманом летел старший лейтенант Фирсов и стрелком-радистом сержант Монаев.