Текст книги "Николай II без ретуши"

Автор книги: Никита Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ходынка

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

За могучей спиной отца Николай Александрович чувствовал себя в безопасности. Физические качества Александра III казались верхом человеческого достижения робкому Цесаревичу, и без сомнения было много обаяния в зрелище, как серебряный рубль сгибался в железных пальцах Императора. (…)

20 октября 1894 г. Никки и я стояли на веранде чудесного Ливадийского дворца с мешками кислорода в руках: мы присутствовали при последних минутах Александра III.

Даже соленое дыхание южного моря не могло вернуть к жизни человека, поставившего себе целью жизни предотвратить беспощадный ход революции. Кончина Александра III была подобна его жизни. Являясь убежденным врагом звучных фраз и мелодраматических эффектов, Царь при приближении последней минуты лишь пробормотал короткую молитву и простился с Императрицей.

Люди умирают ежеминутно, и мы не должны были бы придавать особого значения смерти тех, кого мы любим. Но тем не менее смерть Императора Александра III окончательно решила судьбу России. Каждый в толпе присутствовавших при кончине Aлeксандра III родственников, врачей, придворных и прислуги, собравшихся вокруг его бездыханного тела, сознавал, что наша страна потеряла в лице Государя ту опору, которая препятствовала России свалиться в пропасть. Никто не понимал этого лучше самого Никки. В эту минуту в первый и в последний раз в моей жизни я увидел слезы на его голубых глазах. Он взял меня под руку и повел вниз в свою комнату. Мы обнялись и плакали вместе. Он не мог собраться с мыслями. Он сознавал, что он сделался Императором, и это страшное бремя власти давило его.

– Сандро, что я буду делать! – патетически воскликнул он. – Что будет теперь с Россиeй? Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро!

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Конечно, я признаю много заслуг за Петром, за моим знаменитым предком, но… был бы неискренен, если бы вторил всеобщим восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечение западною культурою и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаждать чужое сразу, без переработки. Быть может, это время как переходный период и было необходимо, но оно мне не симпатично.

Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (26 октября (7 ноября) 1879, с. Яновка Елисаветградского уезда Николаевской губернии – 21 августа 1940, Койокан, Мехико) – русский революционер, деятель международного коммунистического революционного движения. Один из организаторов Октябрьской революции и Красной армии. В 1929 году выслан из СССР. Убит агентом НКВД Р. Меркадером в Мексике. Из книги «Литература и революция»:

А по-нашему наоборот. Варвар Петр был национальнее всего бородатого и разузоренного прошлого, что противостояло ему.

Из речи Николая II на собрании представителей земств 17 января 1895 года:

Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств, искони присущих каждому русскому, но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земств в делах управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель.

Из книги Сергея Анатольевича Циона:

Рассказывают, что в это время молодая царица, еще плохо понимавшая русскую речь, наклонилась к одной из великих княгинь и спросила по-французски: «Qu’est ce qu’il leur explique?»[2]2
  Что это он им объясняет? (фр.)


[Закрыть] – «Il leur explique, qu’ils sont imbeciles»[3]3
  Он объясняет им, что они идиоты (фр.).


[Закрыть].

Из «Коронационного сборника»:

14 мая 1896 года. Вслед за тем Его Величество, положив обе регалии на подушки, изволил призвать к себе государыню императрицу Александру Федоровну Ея Величество сошла с своего места и стала перед августейшим своим супругом на колени на малиновую бархатную подушку, окаймленную золотою тесьмою; монарх снял с себя корону, прикоснулся ею ко главе императрицы и снова возложил корону на себя. В это время митрополит подал государю малую корону, и он возложил ее на свою августейшую супругу. После этого Его Величеству была поднесена порфира и алмазная цепь ордена св. апостола Андрея Первозванного. Государь Император, приняв эти регалии, возложил их на Ея Величество при содействии Великих князей Сергея и Павла Александровичей, а также статс-дамы графини Строгановой.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

14 мая 1896 г. Коронование. Был в Успенском соборе. (…) Владимир Александрович оправлял так усердно порфиру на царе, что оборвал часть цепи Андрея Первозванного, которая надета была на государе. Государь прекрасно прочел «Верую», но молитву поспешно и неуверенно. (…) Оказывается, молитву все сокращали, не желая утруждать императора долго стоять на коленях.

Из дневника Александры Викторовны Богданович:

22 мая 1896 года. Корона царя была так велика, что ему приходилось поддерживать ее, чтобы она не свалилась.

Из воспоминаний Федора Александровича Головина:

Особенно смешным и жалким показался мне государь во время торжественного шествия после коронования из собора во дворец. Бледный, утомленный, с большой императорской короной, нахлобученной до ушей, придавленный тяжелой, парчовой, подбитой горностаем, неуклюжею порфирою, Николай казался не величавым императором всея Руси, не центром грандиозной процессии, состоявшей из бесчисленных представителей всевозможных учреждений, классов, сословий, народностей громадного государства, а жалким провинциальным актером в роли императора, ему не подходящей.

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны:

Как и при Александре III на Ходынском поле должна была состояться раздача населению и гостям Царских подарков. На окраине города обычно происходили учения артиллеристов и саперов. В празднестве на Ходынском поле должны были принять участие и крестьяне. Они тысячами направились на это поле, чтобы получить гостинец – украшенную Императорским гербом эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости Императора, и остальную часть дня провести в танцах и песнях. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены груды ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских… Кто-то пустил слух, что подарков всем не достанется. Люди, ближе всех стоявшие к оцеплению, двинулись к помостам. Казаки попытались было остановить их, но что может сделать горстка верховых под натиском полумиллионной толпы? В считанные минуты неуверенное движение превратилось в стремительный бег. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали и их затаптывали насмерть…

Краснов Василий, очевидец Ходынской катастрофы. Из воспоминаний:

Остаться без памяти от такого торжества мне, коренному москвичу, казалось зазорным: что я за обсевок в поле! Кружки, говорят, очень красивые и вечные (тогда эмалированная посуда была еще в диковинку). И как хорошо будет эту кружку поставить в угол под образа и пить из нее чай в большие праздники.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

18 мая 1896 г. Сегодня при раздаче кружек и угощения задавлено, говорят, до 2000 человек. Трупы возили целый день, и народ сопровождал их. Место ухабистое, с ямами. Полиция явилась только в 9 ч., а народ стал собираться в 2. Бер (председатель особого установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств, свитский генерал. – Н. Е.) публиковал несколько раз о кружках, и в Москву в эту ночь по одной Московско-Курской дороге пришло более 25 000 человек. Что это была за толпа и за ужас! Раздававшие бросали вверх гостинцы, и публика ловила. Что за день, Боже мой! Одна баба говорит: «До 2000 надавили. Я видела мальчика лет 15, в красной рубашке. Лежит, сердечный». Сзади мужик под 30: «Я бы мать высек, что она пускает таких детей. До 20 лет не надо пускать. Ишь, зарились на пустяк какой. Кружку эту через две недели можно купить за 15 коп.». – «Кто же знал, что беда такая будет?» Было много детей. Их поднимали, и они спасались по головам и плечам. «Никого порядочного не видел. Всё рабочие да подрядчики лежат», – говорит молодой человек о задавленных. Справедливо говорят, что ничего не следовало раздавать народу. Теперь не старое время, когда толпа в 100 000 была в диковинку. Нынешняя толпа полумиллионная, и это должны были предвидеть. В 20 минут 4‑го государь и государыня проехали обратно по Тверской, сопровождаемые криками. Сколько я мог заметить, враждебности в толпе не было заметно. Воронцов, министр двора, сам в 9 ч. дал знать государю, что задавлено 200 человек, по слухам, и сам поехал на место, чтобы проверить. Говорили, что царь под влиянием этого несчастья не явится на народное гулянье. Но он был там. Я только что уезжал с Ходынки, около двух часов, когда он ехал к Петровскому дворцу. (…)

Что за сволочь это полицейское начальство и это чиновничество, которые ищут только отличиться. Где проезжает высшее общество, там приготовляют все места за два часа, за три часа, расставляют городовых непрерывной цепью, казаков и т. д., а о народе никто не думает. (…)

Сегодня как раз обед старшин в Петровском дворце. Гибель тысячей едва ли прибавит им аппетита. Несколько трупов привезли в часть, расположенную на Тверской площади, против дома генерал-губернатора. В Москве, по крайней мере, все просто делается: передавят, побьют и спокойно развозят при дневном свете, по частям. Сколько слез прольется в Москве и в деревнях. 2000 человек – ведь это битва редкая столько жертв уносит. В прошлое царствование ничего подобного не было. Дни коронации стояли серенькие, и царствование было серенькое, спокойное. Дни этой коронации ясные, светлые, жаркие. И царствование будет жаркое, наверное. Кто сгорит в нем и что сгорит?

Из воспоминаний Василия Краснова:

Вся толпа как будто в воде стояла по самый подбородок, и уровень воды все повышался, грозя затопить ее совсем. Боясь захлебнуться, толпа судорожно трепетала и каждым отдельным человеком и вся вместе тянулась кверху бесчисленным множеством своих лиц. Я увидел перед собою как бы большую площадь, вымощенную человеческими головами и вытянувшимися кверху лицами, влажными от пота и блестевшими как камни плотно утрамбованной и только что политой мостовой.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

Государь дал на каждую осиротелую семью по 1000 рублей. Доложить в этом смысле государю посоветовал Воронцову-Дашкову В. С. Кривенко. (…) Многие хотели, чтобы государь не ездил на бал французского посольства. (…) Кривенко советовал это Воронцову-Дашкову. (…) Командир кавалергардов Шипов говорил: «Стоит откладывать бал из-за таких пустяков…»

Из воспоминаний Василия Краснова:

Трупы лежали головами вместе и были так смяты и обесформлены, что нижние ряды казались плоскими, как бы сплющенными, такими, как сардинки, плотно уложенные в коробки. (…) Вот совсем неописуемая группа: лежит раздавленный человек на спине, а во рту у него сжат зубами высокий каблук сапога другого человека, упавшего ничком впереди его головы… Последний наступил на первого упавшего и каблуком в рот ему попал, предсмертная же судорога сделала изо рта капкан, из которого тот не вырвался. (…) Вот лежит девушка в розовой кофте, с роскошной черной косой, а лица нет. Все оно сбито и сплющено сапогами толпы. (…) Тела лежали сцепившимися, свернувшимися в комок в страшных переплетениях рук, ног, со скрюченными пальцами, истоптанными лицами, разорванными щеками, выпяченными, необыкновенно большими языками.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

В день ходынской катастрофы, 18 мая, по церемониалу был назначен бал у французского посла графа (впоследствии – маркиза) Монтебелло. (…) Бал должен был быть весьма роскошным, и, конечно, на балу должен был присутствовать государь император с императрицей. В течение дня мы не знали, будет ли отменен по случаю происшедшей катастрофы этот бал или нет; оказалось, что бал не отменен. Тогда предполагали, что хотя бал будет, но, вероятно, их величества не приедут.

В назначенный час я приехал на этот бал, а вместе со мною приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин, главноуправляющий комиссией прошений, будущий министр внутренних дел, и великий князь Сергей Александрович, московский генерал-губернатор. Как только мы встретились, естественно, заговорили об этой катастрофе, причем великий князь нам сказал, что многие советовали государю просить посла отменить бал и во всяком случае не приезжать на этот бал, но что государь с этим мнением совершенно не согласен; по его мнению, эта катастрофа есть величайшее несчастье, но несчастье не должно омрачать праздник коронации. (…)

Через некоторое время приехали государь и императрица; открылся бал, причем первый контрданс государь танцевал с графиней Монтебелло, а государыня с графом Монтебелло. Впрочем, государь вскоре с этого бала удалился.

Государь был скучен, и, видимо, катастрофа произвела на него впечатление. Если бы он был предоставлен самому себе, т. е. если бы он слушал свое сердце, то в отношении этой катастрофы и всех этих празднеств, я уверен, он поступил бы иначе.

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

Камергеру Дурасову я сегодня напел резких речей, когда он сказал, что напрасно доложили государю о погибших. Их – 1138. Завтра на Ваганьковском кладбище будет устроен морг и там будут разложены трупы для определения фамилий и проч.

Из воспоминаний Василия Краснова:

Царь явился днем на народное гуляние, когда оно еще не было убрано от тел. Начальство наскоро собирало и запихивало трупы под лавки балаганов и театров гуляния. На них сидел народ. Проходя на места, наступали на торчавшие из-под лавок руки и ноги…

Из дневника Алексея Сергеевича Суворина:

19 мая 1896. Сегодня был на Ходынском поле. Всюду настроили прекрасных павильонов, иллюминовали все, что было возможно, выписали моряков, чтобы приделать электрические лампочки на орле Спасской башни, наделали павильонов для депутаций на пути выезда царя – и даже не закрыли колодезей, не разровняли рва, около которого построены бараки, из которых выдавались царские подарки. Я был там сегодня и наслушался рассказов. Бараки построены друг около друга, выступая ко рву острым углом, и между ними проход для двух человек. (…) От угла бараков до рва, шириною в 70–80 шагов, 25–26 шагов. Ров песчаный, весь изрыт глубокими ямами. Есть два колодца, заделанные полусгнившими досками. (…) Из одного колодца глубиною, кажется, до 10 сажен, вырытого во время выставки 1882 г., вынуто 28 трупов. Сегодня утром вынуто 8; говорят, есть еще. Велено было через газеты собираться со стороны Тверской. «Если б нам сказали от Ваганьковского, мы оттуда бы пошли, нам все равно, там этих ям нет, и там во время раздачи было просторно». Вся вина в том, что начали раздавать раньше 10‑ти, как было объявлено, часа в 3–4. Многие спали, и все знали час. Но когда распространился слух, что раздают, толпа бросилась, попадала в ямы, в колодцы, падали и мертвыми телами делали мост. Подъем изо рва к баракам крутой, точно крепость, и бараки, находясь в 25 шагах ото рва, представляли собою именно крепость, которую надо было брать. Те, которые благополучно перешли через ров, столпились около бараков, представлявших для толпы воронку. (…) Другие перелезли через ограду, которая на расстоянии сажен 50 отделяла одну часть бараков от другой. Образовалась толпа и с той стороны бараков. И в этих воронках легли целыми кучами мертвые. (…) К 8 ч. многие ушли, а тела лежали. В 9‑м ч. пришла полиция. Стали убирать мертвых. Побрызгают водой, не оживает, – тащат и кладут в три ряда, «как дрова в сажень», – выразился один. Государь встретил один из возов на Тверской, вылез из экипажа, подошел, что-то сказал и, понурив голову, сел в коляску; императрица не выходила. (…) Государю следовало бы поехать посмотреть эти ямы и брустверы. Он увидел бы, как его подданные брали штурмом крепость его подарков. Эти ущелья г. Бера должны остаться историческими. Беровские ущелья! Ничего не сообразили. Но Бер сообразил заказать кружки за границей и брал командировку за границу, чтобы посмотреть, как заготовляют кружки. Если сообразить, что кружек заказано 400 000, что каждая из них стоит 10 коп. И еще на 5 коп. гостинцев, с тощей брошюркой «Народный праздник», то всего-навсего эти подарки составляют 60 000 рублей. Но стоимость комиссии гораздо дороже обошлась. (…)

Если когда-то можно было сказать: «Цезарь, мертвые приветствуют тебя», это именно вчера, когда государь явился на народное гулянье. На площади кричали ему «ура», пели «Боже, царя храни», а в нескольких ста саженях лежали сотнями еще не убранные мертвецы.

Cерафим Саровский и Кишиневский погром. 1903

Фирсов Сергей Львович (р. 1959) – историк церкви. Из книги «Русская церковь накануне перемен. (Конец 1890‑х – 1918 г.)»:

…за четыре царствования XIX столетия было прославлено 7 святых. (…) А в эпоху правления Николая II прославлены Феодосий Углицкий (1896); Иов, игумен Почаевский (1902); Серафим, Саровский чудотворец (1903); Иоасаф Белгородский (1911); Ермоген, Патриарх Московский (1913); Питирим Тамбовский (1914); Иоанн Тобольский (1916). Кроме того, в 1897 г. в Рижской епархии было установлено празднование священномученика Исидора и пострадавших с ним 72 православных мучеников (как местночтимых святых), а в 1909 г. восстановлено празднование памяти св. Анны Кашинской.

Соловьев Владимир Сергеевич (16 (28) января 1853, Москва – 1 (13) июля 1900, имение Узкое, Московский уезд, Московская губерния) – русский философ, поэт, литературный критик. Сын историка С. М. Соловьева. Стоял у истоков «религиозного возрождения» в среде русской интеллигенции начала XX века. Оказал решающее влияние на формирование русского символизма. Из письма Николаю II от 23 апреля 1896:

Ваше Императорское Величество!

Всемилостивейший Государь!

Дело, о котором чувствую обязанность говорить Вашему Величеству, важно для России и для всего мира, и только от Вашего Величества после Бога зависит истинное его решение. (…) Чтобы оправдать свои давние предчувствия и смутные ожидания народов, чтобы восполнить свое всемирное назначение, Россия должна обнаружить духовную силу и сущность своей жизни. (…) Духовная сущность России есть православие, то есть чистейший и совершеннейший вид христианства. (…) Но может ли чистая и совершенная истина утверждаться насилием, владеть через принуждение совестью людей? Христос сказал: Я есмь дверь. Позволительно ли христианам силой толкать в эту дверь одних и силою же не выпускать из нее других? Православие в России есть церковь господствующая, но прежде всего она есть церковь христианская и, следовательно, господствовать может только силою убеждения и внутреннего духовного притяжения; притом естественные и никому не обидные преимущества принадлежат православию уже в силу того, что оно исповедуется Государем и большею частью народа. Зачем же тут еще принуждение, к чему эта внешняя искусственная ограда, это тройное кольцо из уголовных законов, административных притеснительных мер и цензурных запрещений? Но как ни тяжелы и обидны эти оковы для стороны терпящей – для раскольников и сектантов, для иноверных и инакомыслящих, – без сравнения тяжелее и обиднее такое положение для самой господствующей церкви: для нее оно прямо пагубно. Крепостное право, порабощая крестьян, развращало помещиков. Закрепощение людей к православию лишает русскую церковь нравственной силы, подрывает ее внутреннюю жизненность. (…) С каким успехом можно заблуждающихся убеждать в истине, во имя которой они уже посажены в тюрьму или сосланы в ссылку? Оружие церкви есть слово, но можно ли достойно обличать словом тех, кому уже зажали рот силою? (…) Ибо хотя не все гонимые страдают за правду, но все гонители заставляют страдать высшую правду в самих себе. (…) Сторонники религиозного принуждения утверждают, что оно необходимо для единства и крепости государства. Об основательности такого взгляда Ваше Императорское Величество легко может судить по ярким историческим примерам. Во Франции Людовик XIV, отменив закон веротерпимости, систематическими преследованиями принудил протестантов к выселению. Цель была достигнута, вероисповедное единство французского народа восстановлено вполне. Но скоро «великая» революция показала, как пригодились бы нравственные и умеренные протестанты против неистовых якобинцев. Гнали «еретиков», а получили безбожников. Гнали заблуждающихся верноподданных, а получили цареубийц. (…) Перед Богом, говорящим в Вашей совести, мы все равны, Государь! Только сознание моей нравственной обязанности дает мне смелость напомнить Вашему Императорскому Величеству то, в чем я по совести вижу единое ныне на потребу России, к чему все прочее приложится. (…)

Имею счастье пребывать Вашего Императорского Величества Верноподданным Владимир Соловьев. 23 апреля 1896 г.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Стройный юноша, ростом в пять футов и семь дюймов, Николай II провел первые десять лет своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принимались дядьями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому последний Царь Всея Руси глубоко вздыхал, когда во время утреннего приема высших сановников Империи ему возвещали о приходе с докладом одного из его дядей. Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем. Алексей Александрович повелевал морями. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств. Все они имели, каждый, своих любимцев среди генералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали бы устроить «русский сезон» в Париже, своих удивительных миссионеров, жаждущих спасти душу Императора, своих чудодейственных медиков, просящих аудиенции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше…

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

…шарлатан доктор Филипп видится с их величествами, почитается ими чуть ли не за святого и имеет существенное влияние на их психику. (…) Филипп нигде оконченного образования не получил, проживал он в окрестностях Лиона. (…) Когда Филипп начал практику лечения различными чудодейственными средствами, то, как обыкновенно в этих случаях бывает, имел некоторые успехи лечения и также предсказания. Лица, его знавшие, говорили, что он вообще человек умный и имеет какую-то мистическую силу над слабовольными и нервнобольными. Он имел также полицейские процессы вследствие жалоб некоторых лиц на его шарлатанство. Правительство ему запретило лечить и потому иногда преследовало. Тем не менее он составил себе небольшую кучку поклонников, преимущественно в числе националистов. (…) К этой кучке поклонников принадлежал также наш военный агент в Париже полковник Генштаба граф Муравьев-Амурский. (…) С этим Филиппом познакомилась за границею жена великого князя Петра Николаевича. (…) Так Филипп влез к великим князьям, а затем и к их величествам. (…) Филипп несколько раз проживал секретно по месяцам в Петербурге и преимущественно в летних резиденциях, он постоянно занимался беседами и мистическими сеансами с их величествами. (…) На даче великого князя Петра Николаевича с Филиппом виделся и Иоанн Кронштадтский. По-видимому, там и родилась мысль о провозглашении старца Серафима Саровского (1760–1833) святым. Об этом эпизоде мне рассказывал обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев так:

Неожиданно он получил приглашение на завтрак к их величествам. Это было неожиданно потому, что К. П. в последнее время пользовался очень холодными отношениями их величеств, хотя он был один из преподавателей государя и его августейшего батюшки. К. П. завтракал один с их величествами, и после завтрака государь в присутствии императрицы заявил, что он просил бы К. П. представить ему ко дню празднования Серафима, что должно было последовать через несколько недель, указ о провозглашении Серафима Саровского святым. К. П. доложил, что святыми провозглашает Святейший Синод и после ряда исследований, главным образом основанных на изучении лица, который обратил на себя внимание святой жизнью, и на основании мнений по сему предмету населения, основанному на преданиях. На это императрица соизволила заметить, что «государь все может».

Из воспоминаний великой княгини Ольги Александровны:

И все же люди не вполне справедливы к Победоносцеву. У него была внешность аскета, и иногда глаза его приобретали холодное, как сталь, выражение. Я знаю, что он был ревностным сторонником самодержавия, панславизма и антисемитом. Но в нем было и много хорошего. Я часто наблюдала, как он был добр с детьми. И он мог быть забавным. Но при его внешней неуязвимости у него был один изъян: он страшился призраков. Они с женой занимали квартиру на Литейном в Петербурге. В доме, где они жили, водилось привидение. Победоносцев приглашал священников, чтобы они изгнали духа. Несмотря на это, невидимое чудовище то и дело своими когтями срывало с Победоносцева одеяла. Победоносцев его до смерти боялся, но продолжал пребывать в этом доме до тех пор, пока его жена не переехала в другое здание, куда последовал и Победоносцев. Он сам рассказывал эту историю. Мне часто приходит в голову мысль, что если бы публика знала, что Победоносцев может чего-то бояться, то она бы изменила свое мнение о нем.

Данилов Юрий Никифорович (13 (25) августа 1866, Киев – 3 февраля 1937, Париж) – российский военный деятель, генерал. Имел в российской армии прозвище Данилов-черный, чтобы отличать от сослуживцев, Данилова-рыжего и Данилова-белого. Играл ключевую роль в планировании военных операций 1914–1915 годов. В начале 1918 года служил в Красной армии. Перешел к белым в расположение Добровольческой армии. Эмигрировал в 1920. Из воспоминаний:

Вера государя несомненно поддерживалась и укреплялась привитым с детства его наставником К. П. Победоносцевым понятием, что русский царь – помазанник Божий. Ослабление религиозного чувства было бы равносильно развенчанию собственного положения.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Государь соизволил принять в резон доводы К. П., и последний при таком положении вопроса покинул Петергоф и вернулся в Царское Село, но уже вечером того же дня получил от государя любезную записку, в которой он соглашался с доводами К. П., что этого сразу сделать нельзя, но одновременно повелевал, чтобы к празднованию Серафима в будущем 1903 году саровский старец был сделан святым. Так и было исполнено.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Уже давно в Петербурге ходили слухи, что в Святейшем Синоде возникли пререкания о причислении Серафима к лику святых, что все Величества очень интересуются этим вопросом и что государь лично следит за дебатами архиереев. (…) Наконец Синод признал старца достойным сопричисления к лику святых, не без некоторого, впрочем, давления со стороны государя. Это решение было принято с большим сочувствием в народе, несмотря на скорее скептическое отношение со стороны общества.

Из воспоминаний Сергея Юльевича Витте:

Государь и императрица изволили ездить на открытие мощей. Во время этого торжества было несколько случаев чудесного исцеления. Императрица ночью купалась в источнике целительной воды. Говорят, что были уверены, что саровский святой даст России после четырех великих княжон наследника. Это сбылось и окончательно безусловно укрепило веру их величеств в святость действительно чистого старца Серафима. В кабинете его величества появился большой портрет – образ святого Серафима.

Из воспоминаний Александра Александровича Мосолова:

Из Петергофа Их Величества со свитою выехали в царском поезде 15 июля 1903 года и прибыли к 17‑му утром на особо для них устроенную платформу близ города Арзамаса Нижегородской губернии. Там ждали их экипажи, запряженные четверками, в которых бесконечно длинною вереницею мы и тронулись по почтовой дороге. Этот способ передвижения показался императрице и фрейлинам особо занимательным. (…) По всей дороге (…) на десятки верст тянулись огромные вереницы народа. Говорили, что помимо окрестных жителей со всех концов России прибыло в Саров до 150 тысяч человек. (…) Сам обряд прославления тянулся четыре с половиной часа. Удивительно, что никто не жаловался на усталость: даже императрица почти всю службу простояла, лишь изредка садясь. Обносили раку с мощами уже канонизированного Серафима три раза вокруг собора. Государь не сменялся, остальные несли по очереди. (…) В день нашего отъезда Их Величества посетили скит святого и находящуюся близ него купальню, расположенные в полутора верстах от монастыря. Государь и вся свита шли пешком, только царица ехала в небольшой коляске. (…) Были вызваны войска, сдерживавшие толпу в 150 тысяч человек, заполнившую весь спуск от обители до дороги. Солдаты держали друг друга за руки, чтобы оставить свободный проход для государя и духовной процессии. В купальне был отслужен молебен, после которого царь со свитою, но без духовенства отправился обратно в монастырь. Из монастыря был устроен дощатый спуск, местами на довольно высоких козлах, ведущий напрямик до шоссе. (…) Губернатор высказал опасение, что толпа, желающая видеть царя, прорвет тонкую цепь и наводнит шоссе. В это время, не предупредив никого, государь свернул круто направо, прошел через цепь солдат и направился в гору. Очевидно, он хотел вернуться по дощатой дорожке и дать таким образом большему количеству народа видеть себя. Я крикнул губернатору: «За мной!», и мы с великими усилиями пробились непосредственно до императора, от которого уже была оттерта вся прочая свита. Его Величество двигался медленно, повторяя толпе: «Посторонитесь, братцы». Государя пропускали вперед, но толпа немедленно сгущалась за ним, только губернатор Лауниц да я удержались за царем. Пришлось идти медленнее, всем хотелось видеть и если можно, то коснуться монарха. Все более теснили нашу малую группу из трех человек, и наконец мы совсем остановились. (…) Толпа навалилась спереди, и царь невольно сел на наши скрещенные руки. Затем мы подняли его на плечи. Народ увидел царя, и раздалось громовое «ура!». Мы крикнули двум дюжим мужикам проталкиваться впереди нас по направлению к дощатой дорожке. Когда наконец мы достигли ее, там толпа была реже. Государь пошел по сходням, но, несмотря на все мои просьбы спешить, продолжал идти размеренным шагом. В этом месте доски были постланы на высоких деревянных козлах, и помост за нами вдруг с грохотом провалился, увлекая всех, сзади шедших. Тогда царь стал увеличивать шаги. (…) Лишь тогда государь заметил отсутствие свиты. На его вопрос по этому поводу, я пояснил, что нас в самом начале оттерли и что я видел только, как граф Фредерикс упал. (…) Царь взволновался, но возвращаться через толпу было невозможно. (…) Он послал меня отыскивать графа. Тем временем вернулись императрица и вся свита, и я узнал, что Фредерикс, с окровавленным лицом, отправился в келью монастыря. Я нашел его там. Фельдшер главной квартиры накладывал большие куски английского пластыря на его лицо. Оказалось, что когда он упал, кто-то из толпы наступил ему на щеки. К счастью, повреждения были легкие. Граф, узнав о беспокойстве государя, наспех переоделся – весь мундир его был в крови и разорван – и пошел со мною к Его Величеству.