Текст книги "Николай II без ретуши"

Автор книги: Никита Елисеев

Жанр:

Биографии и мемуары

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Назад к карточке книги

Николай II без ретуши
сост. Н. Л. Елисеев

Расстрелянный император

Греми, моя лира!
Я гимны слагаю
Апостолу мира,
Царю Николаю!

Демьян Бедный

Здесь кедр топором перетроган,
Зарубки у самой коры.
У самого корня дорога,
И в ней император зарыт.

Владимир Маяковский

Была эпоха возобновленных исторических дискуссий, а Нина Берберова не могла жить без политики, и разговор, не в первый раз, зашел у нас с ней о расстрелянном императоре. «Ходынка, Цусима, девятое января, 14‑й год, и все-таки никто не заслужил той смерти, которой умер он, с сыном на руках!» – сказал я. «Он заслужил! Он заслужил свою смерть! Десять таких смертей!»

Омри Ронен «Берберова (1901–2001)»

А после – хлопцы-косари
С таким усердьем размахнулись,
Что все кровавые цари
В своих гробах перевернулись.

Николай Тряпкин

Он был непостижим. Всякий человек непостижим. Он мечтал вернуться в XVII век. Его любимым царем был «тишайший» царь, Алексей Михайлович, не любимым – европеизатор, «революционер на троне» Петр I. И именно при нем, при Николае II, Россия стала более европейской страной, чем при каком бы то ни было другом русском царе. Именно при нем, при Николае II, в стране разразились революции.

Он исповедовал принцип самодержавия: царь ответственен за страну перед Богом и только. Между царем и народом не может быть никакого средостения в виде парламента, прессы, общественного мнения, партий. Царь и народ. Царь и Бог. Непосредственным, мистическим чудом царь так же связан с народом, как связан с Богом. Никто из русских императоров не исповедовал этот принцип с такой неистовой последовательностью, как император Николай II. И именно при нем в России возникли первый настоящий парламент, первые настоящие партии, настоящие общественно-политические журналы. При нем Россия глотнула настоящей европейской свободы. При нем был взорван последний остаток традиционного общества в России, крестьянская община в деревне. Он все делал, чтобы оставаться самодержавным властителем, ответственным перед Богом, а обстоятельства раз за разом заставляли его двигаться в сторону конституционной монархии, Запада, вестернизации и модернизации.

Во время коронационных торжеств он объяснил представителям местного российского самоуправления, земства, что все их расчеты на серьезное участие в управлении страной – не более чем бессмысленные или беспочвенные мечтания. Их дело – школы, больницы, дороги, а управлять бесконтрольно и безгранично будет он и только он. Спустя десять лет он подпишет указ о созыве первого российского парламента, Государственной думы. В опросном листе Первой всеобщей переписи населения в графе «профессия» он с гордостью напишет: «Хозяин земли Русской», чуть позже будет с той же гордостью рассуждать о том, что от его слова и настроения будет зависеть – пошлет дядя Вили (Вильгельм II) войска в Китай или не пошлет: «Как приятно чувствовать себя человеком, от слова которого зависят судьбы мира», – и кончит свои дни бесправным пленником, зависимым от конвоиров, не способным спасти не то что страну – свою семью.

Он был православным, истово верующим, соблюдающим все обряды. В его царствование было канонизировано больше святых, чем за все послепетровские царствования. И именно при нем православная церковь чаще всего ссорилась с царствующим императором. Начиная с трудной канонизации самого любимого, самого дорогого для него святого – Серафима Саровского и кончая распутинскими скандалами, Николай II постоянно конфликтовал с той церковью, которой хотел быть верен.

Он был инициатором созыва мирных конференций в Гааге и Женеве. Он и в самом деле хотел быть «апостолом мира». И именно он втянул Россию в две кровопролитнейшие войны.

Он хотел, чтобы народ полюбил его. Не буржуазия, не дворянство, не образованное сословие, парламентарии и журналисты, но простой народ, землепашцы и мелкие чиновники. Для этого он дружил и переписывался со служащим железнодорожного ведомства, Анатолием Клоповым, для этого советовался с сибирским мужиком, Григорием Распутиным (Новых). И именно при нем в центре столицы стреляли в народную демонстрацию. Именно о нем говорили в народе так, что журналист Василий Розанов вздрагивал, но старательно, впрочем, записывал: «…старик лет 60‑ти, „и такой серьезный“, Новгородской губернии, выразился: „из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть“. Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи, ленточка за ленточкой».

Его прокляли как Кровавого и канонизировали как святого. О нем говорили, что хорошо бы ему быть частным лицом, гвардейским полковником, а не руководителем великой страны, но сам-то он вовсе не хотел быть частным лицом. Сам-то он гордился тем, что Провидение вручило ему власть над Российской империей. Он был фантастический неудачник. Он проиграл все, что только можно проиграть. В конце жизни он увидел, как его страна ввергается в любимое им время, в тот самый, чаемый им XVII век, с бунтами, бесконтрольной верховной властью, неистовой, фанатичной властью, ненавистью к Европе, к Западу. Только ввергают страну в этот самый, оказывается, очень страшный, куда уж как неуютный век его враги, крайние западники, марксисты, революционеры, экстремисты, мечтающие о свободе для всех и справедливости для всех. Великая тщета всех человеческих усилий – вот что должно было поразить Николая Александровича Романова, перед тем как пули расстрельной команды изрешетили его и его семью в подвале ипатьевского дома.

Он был вовсе не одинок в своей судьбе. Его проблема – проблема традиционного монарха в модернизирующейся стране, проблема, широко распространенная – от Китая до Германии. В сущности, монархи всех модернизирующихся стран каждый по-своему решили эту проблему или были решены ею. Легче всех отделался австро-венгерский император Франц Иосиф. Он умер незадолго до социального взрыва, разнесшего на национальные клочки его империю. Он не увидел, как погибла та империя, которую он сохранил в 1848–1849-х.

Удивительнее всех история обошлась с японским императором Хирохито, военным преступником, инициировавшим опыты по производству бактериологического оружия на военнопленных. Он сдался на милость американских победителей, был пощажен, оставлен, пусть и совсем номинально, на троне, а после смерти удостоился уважительного фильма от русского гениального режиссера. Китайский император не избежал суда революционеров-победителей, но был не расстрелян, а «перевоспитан», сделался садовником, написал мемуары, каковые экранизировал знаменитый итальянский режиссер.

Больше всех повезло Вильгельму II, «дяде Вили» дневника Николая II. «Дядя Вили» не стал тянуть с эмиграцией. Эмигрировал сразу же после своего отречения. Жил в Голландии. Приумножил свои капиталы, вкладывал деньги в растущую германскую промышленность. С 1923 года стал получать пенсию от республиканского германского правительства как государственный служащий высокого ранга. Это было одно из немногих распоряжений Веймарской республики, которое не отменили нацисты. «Дядя Вили» дожил до 1941 года и успел увидеть немецкие танки в Голландии.

Таковы сценарии судеб монархов, не сумевших модернизировать свои страны, не сумевших приспособить себя и свои страны к новым временам. Невозможно приложить ни один из этих сценариев к Николаю II. По прошествии многих лет его обреченность становится все очевиднее. В самый разгар «перестройки», когда пошли речи о канонизации Николая II, скандально известный телеведущий пошутил: «Святой… с папироской…» Далась ведь всем эта папироска, запечатленная на уничтоженном во время захвата Зимнего дворца полотне Серова. Матросы вырезали в углу рта нарисованного Николая дырку и вставили зажженную папиросу.

Чем-то она раздражает, цепляет. И то: святой не должен быть с папиросой, самодержавный монарх не должен быть с папиросой – разные жанры. Но Николай II только то и делал, что смешивал жанры. Не по постмодернистскому кокетству (да тогда и не было постмодернизма), а просто по слабохарактерности.

Телеведущий был талантлив и, как всякий талантливый человек, даже оскорбляя, обозначил что-то очень важное в характере и ситуации оскорбляемого человека. Святой с папироской – именно так. Святой с папироской – неуместен. Прежде всего неуместен. Вот это было самое важное в Николае II. Его неуместность. Он постоянно попадал в ситуацию неуместности, неловкости, неправильности… Конокрада держал за святого и прислушивался к его советам. Через неделю после смерти отца устраивал свадьбу. В день гибели сотен людей неподалеку от места катастрофы устраивал бал. В самый разгар войны отрекался от престола и отходил в сторону от управления страной. Самых талантливых министров отодвигал в сторону. Не сворачивая, прямою дорогой шел к гибели, святой с папироской. Самый неуместный монарх из всех когда-либо бывших на русском троне.

Только тогда становится понятна основная, главная сложность для всех его биографов. Он был закрыт. Зарешечен. «Помянет потомство еще не раз византийское вероломство Ваших ясных глаз», – писала о нем Марина Цветаева в том же стихотворении, в котором призывала: «За Русь против Советов! За Софью на Петра!» Вероломство – сильно сказано. Здесь было другое. Фантастическая воспитанность. Невероятная сдержанность. Немыслимая воля в том, что касается проявления каких бы то ни было сильных чувств. Он не любил интеллигенцию, именно потому, что сам был интеллигентом. Не принято, неприлично, не этикетно – самые важные для него слова. Это был человек, для которого подошли бы писатели вроде Хемингуэя или Чехова.

Абсолютное, ледяное спокойствие. Вежливая улыбка. Смех в ответ на удачно рассказанный анекдот. Согласный кивок в ответ на неглупое предложение. Никто и догадаться не сможет, что только что этот монарх получил известие о гибели своего любимого детища, военно-морского флота. НЕ ПОЛОЖЕНО об этом кому бы то ни было догадываться. Такая же закрытость в самом открытом жанре – в его дневнике. Маяковский по схожему поводу писал: «И там, где кому-нибудь пришлось бы самоубийством оправдать чье-нибудь фланирование по сцене, Чехов дает драму обыкновенными, будничными словами: „Астров: А должно быть, в этой Африке жарища сейчас – страшное дело!“»

Это характеристика не только чеховской драмы, но и стиля дневника Николая II – что ни говори, главного источника его человеческого понимания. «Убил двух ворон. Получил известие о волнениях в Москве. Гулял по парку. День был солнечный». Все. Это не цитата, скорее пародия, но она мало чем отличается от оригинала. Стиль этот получил признание у одного из самых интересных поэтов и писателей XX века, у Бродского. Его спросили, ведет ли он дневник. Бродский ответил: нет, и тут же объяснил, что если бы вел, то так, как вел дневник последний русский царь. Сухо, фактографично, с минимумом психологии, с максимумом мелких и крупных житейских фактов.

Николай был человеком ритуала, человеком приличий. Именно поэтому он оказывался нарушителем ритуала, вляпывался в неприличные ситуации. Именно поэтому он любил Московскую Русь Алексея Тишайшего, когда ритуальность была отлажена и отшлифована до блеска, до без сучка и задоринки, чтобы с тем большей легкостью быть сломанной Петром. Да он и сам ломал эту ритуальность. Он хотел быть самодержавным монархом, а жить как светский, воспитанный человек начала XX века. Наступал слом, раздавался хруст. Если посол Великобритании сэр Джордж Бьюкенен видел, как ты лихо гоняешь в теннис, этого посла уже не загонишь в рамки жесткого и грозного обычая. Если ты один раз предложил этому послу сесть и протянул портсигар, мол, угощайтесь, Джордж, Вы какие предпочитаете? – то в следующий раз этого посла уже не напугаешь официальным и грозным видом: Я – самодержец всея… Если премьер-министр видит, как ты выскакиваешь с заплаканным лицом от мамы, то никакими коронами, порфирами, даже виселицами и ссылками, ты этому премьеру не докажешь, до чего же ты – самодержавен. Если председатель парламента, Думы, слышит от тебя сетования, мол, как хорошо в лесу, сегодня вот на глухарей ходил, такая благодать, а здесь – тяжело, Михал-Владимирович, очень тяжело, то какой самодержавной политики ему от тебя ждать? Все это прекрасные, человечные замашки конституционного монарха, но вовсе не самодержавного владыки. Здесь удивительная противоположность его отцу, Александру III. Он мог взять за грудки, тряхнуть министра и в ответ на его просьбу об отставке прорычать: «Да надо будет, я тебя сам вышвырну, пока работай!» А Николай выслушивал этого министра, принимал во внимание его возражения.

Штука в том, что Николай II был любимой игрушкой своей матери, датской неглупой девочки, заброшенной в Россию. У Александра III были свои проблемы. Сыном занималась мама. Вот он и вырос странно-женственным, физически сильным, душевно слабым. Ей-ей, в этом нет ничего плохого. Только хорошо и обаятельно, когда сильный мужчина, охотник, байдарочник, силач, любящий крепкую мужскую работу, пилку и колку дров, нежен и робок, неуверен, нерешителен, а если он еще и голубоглаз, и красив, и верен своей жене – да сколько женских сердец он этим покорит! Популярность Николая II связана с тем, что всякий, кто хоть немножко прикоснется к его биографии, не сможет не почувствовать, что главная тема этой судьбы – слабость сильного мужчины. А это сочетание куда как популярно, куда как распространено. Чудовищно, когда подобным сочетанием душевных и телесных качеств судьба награждает самодержца. Не просто самодержца, а того, кто хочет оставаться самодержцем несмотря ни на что. Каким бы он ни был нежным со своими, с чужими он был безжалостен. Ни одно из прошений о помиловании он не подписал. Ни разу не проявил монаршей милости. Конечно-конечно, все это были убежденные враги, террористы, социалисты, но все-таки любопытно, с каким удовольствием он сообщает о погромах своей маме, мол, попало жидам, инженерам и прочим нехорошим людям…

Во всей его биографии вычитывается мораль. Житейская, очень циничная, неприятная, но верная. Вот две сильные женщины и один слабый мужчина. Одна из женщин любит танцевать. Другая любит молиться. Одна записывает в дневник, как на балу у НН свалились панталончики и как их генерал З. – шпорой и за кушетку; другая описывает впечатления от святого старца. Одна советует: зубами вцепись в удельные земли – никому ни за что! НАШЕ… Другая советует плату снизить в трамвае до трех копеек, бедный народ так страдает… от дороговизны трамвайных билетов. И святой старец тоже так говорит. (Любопытно, с какого бодуна занесло Григория Ефимовича в трамвай? Можно себе представить, как он шарил по карманам, нащупывая мелочь…) Вопрос, раз уж ты не можешь в жизни и политике без поводыря, какой женской руке лучше довериться? Ответ понятен: той, что принадлежит плясунье, а не богомолке.

Впрочем, так же верно и другое утверждение: никакой морали невозможно вычитать из его биографии. Уж больно странны его поступки. Едва ли человечны. Они внечеловечны. Во время торжеств, посвященных возведению памятника его дедушке, Александру II, на его глазах в театре стреляют в его премьера. Премьера отвозят в больницу. Пять дней председатель его правительства умирает. Он не просто не приезжает «навестить больного товарища и смертельно раненного подчиненного», он не прерывает программу торжеств, отправляется в другой город, празднует. Прибывает только на похороны. Абсолютное бесчувствие? Но дочка премьера вспоминает, как царь плакал, стоя на коленях, перед телом погибшего, молился и твердил: «Прости, прости…»

Скорее уж абсолютный эгоцентризм. Воспитанное с детства одиночество, попытки это одиночество прорвать – и раз за разом неудачи, срывы, разломы. Есть символическая история в этом ряду. Во время торжеств по поводу обретения мощей Серафима Саровского царь пошел с народом. Густой толпой народ двинулся вслед за царем в монастырь по мосткам, проложенным над оврагом. Мостки провалились. Люди попадали. Царь даже не обернулся. В толпе был министр двора Его Величества, престарелый граф Фредерикс. Старичок рухнул вместе со всеми. Ему порвали мундир и пару раз заехали сапогом по щекам. Дошедши до монастыря, царь заинтересовался, а где же граф? Ему объяснили, что граф – там. Ну… где куча мала. По графу-де ходят. «Ну так найдите графа», – сказал молодой человек и вошел в монастырь. Графа нашли, перебинтовали, заклеили пластырем, переменили мундир и представили Его Величеству.

И таким он был во всем. Шел, не оборачиваясь, и очень удивлялся, когда выяснялось, что где-то провалились мостки или произошло еще что-то столь же неприятно-неопрятное. В нем была тайна. Его дядя, Николай Николаевич, мистик и полководец, задумчиво спрашивал: «Человек ли наш Государь или дух?» И сам себе отвечал: «Наверное, все же дух…» И то… Его поступки порою являются совершенно необъяснимыми. Председатель Госдумы Родзянко настаивает: министром внутренних дел не может быть Протопопов. Царь внимательно выслушивает председателя парламента, не говорит ни да ни нет. Родзянко просит прощения у царя за то, что во дворце во время прошлого приема оскорбил Протопопова. Царь соглашается: «Да это нехорошо – во дворце…» То есть вне дворца председатель парламента может оскорблять министра внутренних дел – рабочий момент, что здесь такого? Но дальше и вовсе удивительно. Родзянко обещает в следующий раз избить министра внутренних дел палкой, и царь, назначивший этого министра и не желающий его смещать, – смеется. Что в этом смехе? Над чем он смеется? Над подравшимися холопами? Тогда этот смех и вовсе нехорош…

Надо учитывать вот что – у Николая II был министр внутренних дел, который отвечал на оскорбления вызовом на дуэль, и про него никто не осмелился бы сказать, мол, в следующий раз поколочу палкой… Столыпин. Но с этим-то министром Николай Александрович как раз и не сработался. Застрелили Петра Аркадьевича накануне отставки. Может, еще и потому засмеялся Николай, что представил себе, как кто-нибудь говорит про Столыпина: «А в следующий раз побью палкой…» Смешно.

Как раз сравнивая консервативнейшего политика, Петра Столыпина, и его монарха, Николая II, понимаешь поразительно тонкое и точное замечание Томаса Манна насчет того, что политика всегда связана с демократией. Аполитичность всегда недемократична и всегда по-настоящему консервативна. Томас Манн писал: «Любой политик в той степени политик, в какой он демократ». Это удивительно, но это так. Столыпин, работающий с Думой, спорящий с ней, находящий странное удовольствие в том, чтобы подниматься на трибуну первого российского парламента и спорить с парламентариями, – политик и демократ в той степени, в какой он политик. Николай, которого в Думу калачом не заманишь – ему бы в лес… на охоту… на теннисный корт… – никакой не политик. Он аполитичен до мозга костей.

Всю жизнь он рвался к тому, кто мог бы ему посоветовать, помочь; всю жизнь он старался стать ближе к народу, над которым был поставлен главой по праву рождения, – отсюда его дружбы с Клоповым, коллежским асессором, Распутиным, сибирским варнаком. Казалось бы, ну и будь конституционным монархом, прислушивайся к тем, кого избрал народ. Но это же адвокаты, интеллигенты или левое радикальное хулиганье. Какой-то удивительный надлом прошел через всю жизнь этого монарха. Он хотел исполнить свой долг – быть самодержцем. И не мог им быть. Не мог им быть не потому, что ему мешали революционеры или радикальные интеллигенты, а по своим же психофизическим свойствам не мог. Столыпин жалуется на Дурново и Трепова, двух крайне правых депутатов Государственной думы и членов Государственного совета. Они провернули скверную интригу за его спиной. Столыпин настаивает: их до́лжно наказать. Николай II молчит, думает, а потом спрашивает: «А что бы вы хотели, чтобы я с ними сделал?» Совершенно не важно, что отвечает Столыпин. Он, конечно, отвечает, но по человечеству (как писали в русских романах, любимых Николаем II) он должен был бы остолбенеть. Да он людей казнил по приговорам военно-полевых судов, боровшихся против того, чтобы Николай Романов делал бы то, что он (Николай Романов) хотел, а Николай Романов у него спрашивает: «А что бы вы хотели, чтобы я сделал?»

Как уже говорилось выше, Николай II терпеть не мог интеллигентов, но сам был именно что интеллигентом. Военным интеллигентом, вскинутым на трон. Помещиком Левиным из «Анны Карениной», которому досталось по праву рождения не поместье, а вся Россия. Помещиком Гаевым из «Вишневого сада», с усердием тупицы иль спартанца шагающим навстречу гибели.