Текст книги "Эта сука, серая мышь"
Автор книги: Ника Сафронова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Какое счастье! Ты не представляешь, как я переживала! Понимаешь, зайчонок, мы с ним в тот вечер…
И тут я понимаю, что не могу из себя это выдавить.
Это ведь ложь! Да такая грязная, что сюда вот-вот, справедливости ради, явится тень отца Гамлета и уличит меня в этой лжи!
Я начинаю мямлить.
– …Ну, в общем, у нас было это… ну, ты должна понять, что я имею в виду…
– Что?! – У Оксанки в этот момент такое лицо, что на нее жалко смотреть. – Ты переспала с Лихоборским?!
Да, признаю. Это был действительно удар ниже пояса.
Бедная, несчастная Оксанка! Я причинила ей ужасную боль, но я не могла поступить иначе (надеюсь, где-то на Небесах меня за это простят). На войне и в любви, как известно, все способы хороши.
И, между прочим, это сработало! Честное слово! Оксанка от ревности порвала с Лихоборским. А меня, жалеючи, снова пустила под свое благородное крылышко.
Что же до самого предмета нашего с ней разлада, то после выписки из больницы я его ни разу не видела. Поначалу он еще реагировал на мои звонки. Говорил тепло и даже по-дружески. А потом не стал подходить к телефону. Или, если я его все-таки доставала, шипел, как раскаленная сковорода: «Будь добра, не звони мне больше, пожалуйста».
Я все сносила и все ему прощала. Чуть только затянется, снова набираю треклятые цифры. Словно бес меня попутал. Но неожиданно я узнала, что никакой это не бес. Это болезнь. Редкая, как зубы во рту у младенца. Эротомания. Само название за себя говорит.
Я поняла, что у меня налицо все симптомы, когда он однажды тихо так, без надежды спросил:
– Ну чего ты хочешь от меня? Ну скажи… Я разве обещал тебе что-нибудь? Ну чего ты меня достаешь, а? Отвлекись от меня!
И это было то самое! Да не в бровь, а в глаз! Он сам произнес ключевое слово, в котором кроется корень зла. При моем заболевании отвлечься невозможно. Потому что никого другого в моем эротическом восприятии не существует!
А я и не отвлеклась, я затаилась. С самого мая сижу в засаде. Жду.
Пока от него ни слуху ни духу, но я уверена, что очень скоро это случится. Я увижу его! Почему? Да потому что Миша Талов – его лучший друг. И потому что недавно Миша вовлек его в кое-какой рекламный проект. А значит, хочет Всеволод того или нет, но он вынужден будет нанести нам визит. И уж я-то знаю, что должна буду сделать, чтобы связать его и себя неразрывными узами…
Пока же кому-то из нас нужно было решаться. Кто – я или Оксанка – позвонит Лихоборскому?
– Поля! Если ты этого делать не хочешь, тогда давай отложим нашу затею до лучших времен. Потому что я звонить ему не буду, даже если мне отпилят голову!
Что ж, так тому и быть! Мне, как говорится, и карты в руки. Ведь я всего лишь хочу спросить телефон Михаила. По-моему, все очень невинно.
– Нет, не будем откладывать! – решительно заявила я. – Я позвоню! Только, видишь ли, зайчонок, мне лучше воспользоваться твоим телефоном. Ты же помнишь, я тебе рассказывала? Он не берет трубку, если видит, что это я.
Морочить Оксанке голову долго не получилось. Очень скоро она поняла, что в наших с Лихоборским отношениях все далеко не безоблачно. Всему виной мои дурацкие набухающие глаза! Ну ничего! Так оно, пожалуй, и к лучшему. Сейчас и проверим заодно, сохнет он еще по моей сексапилке или уже и думать о ней забыл.
Оксанка, вздохнув, запустила набор и передала трубку мне.
Потянулись гудки. Телефон в моей руке шел мелкой рябью.
– Алло!
Он так рявкнул это «алло», что я даже слегка отстранилась.
Не сказать, что очень обрадованно… зло, скорее.
– Алло, Всеволод? – чуть ни теряя сознание, произнесла я. Он какое-то время соображал, а потом спросил:
– Полина, это ты, что ли? – Да.
– Ну, привет. Давненько тебя не было слышно. На ухищрения пустилась?
– Да нет, ты все не так понял, – слабеющим голосом стала оправдываться я, – мы тут с Оксаной в дороге. На нас напали…
Оксанка вырвала трубку у меня из рук.
– Лихоборский! Дай телефон Талова рабочий!.. Да, вот так!.. Не твое дело, никто не нападал!.. Чего-чего?! – У Дороховой округлились глаза, и она на несколько секунд замолчала, но потом, шумно выдохнув, произнесла: – Да! На мне семейники брата. Тебя устроит такой ответ?.. Слушай, Лихоборский, мне не до твоих острот сейчас! Дай мне, пожалуйста, телефон Талова!.. А не будет никакого обмена… Ну хорошо, на семейники брата можешь рассчитывать, я тебе их по почте вышлю… Пиши! – Это она уже мне.
Продиктовала номер и – ни тебе спасибо, ни тебе пожалуйста – отключилась.
– Что ты с ним канючишь? – сказала она мне, пока шло соединение с Таловым. – Конкретнее надо!
Дозвонившись наконец-то до Миши, Оксанка ему все подробненько изложила. Кажется, он не очень-то понял, каких действий от него ждут. Потому что потом она ему еще разжевала: он должен использовать все свои связи и покарать наглеца.
– Попробует что-то сделать, – проинформировала меня подруга о результатах данной беседы.
Дорога до Воронежа показалась мне сущим адом. К концу первого дня я была вымотана настолько, что с трудом дотянула до какой-то придорожной гостиницы, где вместо окон прорубили бойницы. А вместо кроватей накидали тощих матрацев с клопами.
Нам с Оксанкой к тому же достался еще и один на двоих. Оказалось, даже здесь с местами не все так гладко. Нас подселили к какой-то тетке, которая носила тельняшку, камуфляжные штаны и выглядела во всем этом невообразимо мужественно.
Оксанка только вернулась из душа.
– Поля! Очень советую! Ощущение такое, будто заново родилась, – расчесывая на ходу влажные волосы, сообщила она, – если, конечно, тебя не смутят представители мокричных во всем своем многообразии.
Тетка, впоследствии оказавшаяся Зухрой, вскипятила в литровой банке воду.
– Будэтэ чай, дэвочки?
– С удовольствием! Спасибо огромное! – Дорохова порылась в сумке. – А у нас есть трубочки со сгущенкой! – выложив сладости, она подсела к столу.
Мне на нее даже смотреть было больно. Оксанка сидела в коротком махровом халатике и шлепанцах на босую ногу. А батареи в этом помещении если и имелись, то служили каким-то иным целям, но никак не на обогрев.
Сама я, устроившись на матрасике, куталась в колючее верблюжье одеяло. Заставить меня сейчас выбраться из тепла было настолько же нереально, как научить Преснякова петь басом. Медленно хлопая ресницами, я пыталась уговорить себя хотя бы пойти ополоснуться с дороги. Кроме того, нужно же было как-то поучаствовать и в жизни общественности.
Дорохова с нашей соседкой спелись на раз-два-три. У них моментально образовалась тема для разговора. И они обе перестали обращать на меня внимание. Ну и бог с ними! Какое мне дело до потуг Зухры наладить в этих краях фруктовый бизнес? Заряд бодрости! Струя обжигающе горячей воды – вот что мне сейчас необходимо!.. Надо собраться с духом… Надо пересилить себя…
Силилась, силилась, да так и отъехала в мир сновидений, завалившись на бок, как чемодан.
Утром я почувствовала себя гораздо лучше. Однако перспектива опять сесть за руль сгубила на корню зарождающийся оптимизм. Оксанка дрыхла, повернувшись ко мне спиной, скрючившись в своем халатике, как зародыш, она практически раскатала меня по стене.
Зухры уже не было. Только на столе осталась кое-какая ее собственность: коробка ягодного «Пиквика», банка и кипятильник. Видимо, специально не стала убирать, чтобы мы с утра попили чайку.
Мужественная, а какая внимательная!
Стараясь не разбудить подругу, я переступила через нее. Взяла мыло, полотенце, зубную щетку. И пошла осуществлять неосуществленное.
Да-а, с мокрицами Оксанка определенно ничего не напутала. Жуть какая! А добиться не только обжигающей, но даже просто горячей воды мне так и не удалось.
Позавтракали. Колбаски, сырку, туда-сюда. Снова поехали. Я уже чую, внутри закипает волна протеста. А впереди еще – мама не горюй! – километров двести восемьдесят, не меньше. Вот я Оксанке и говорю, чтобы как-то отвлечься:
– Слушай, зайчонок, а почему ты так грубо с Лихоборским разговариваешь? – Я же «не в курсе», что у них лямур-то был, непонятно мне ничего…
Она как-то сникла разом. Даже перестала орать на всю машину «Останусь пеплом на губах… Останусь пламенем в глазах…» (это она диску помогала). Помолчала минуты две и отвечает:
– Он растоптал кое-что…
Ну, знамо дело, что он ей растоптал. Но мне-то снова «невдомек»…
– О чем ты? – говорю.
– Да! Не бери в голову! Наступил как-то на мои солнцезащитные очки. Я с тех пор его ненавижу!
Так и не добилась от нее откровенности. Что за упрямая девица! А мне так любопытно, как она его отфутболила! Аж зудит! Ну ладно…
За Ельцом обстановка опять накалилась. Повыплывали Лукашенки в париках и иже с ними. Вплоть до самого Воронежа мы только и делали, что скрывались от автомобильных маньяков. Оксанке они всюду мерещились.
– Так! Пропусти, пропусти этого… А теперь смотри!.. Ну! Что я тебе говорила?.. Ты видишь его лицо? Видишь, плоское? Это у него родовая травма – на кулак акушера нарвался… Так что ты меня слушай! Я опасность жопой чую!
Говорила так и нервно затягивалась. Как будто и впрямь едва в живых остались!
К ночи ближе выпутались из воронежских тупиков. Даже с картой еле разобрались. Тут уже с ростовской трассы свернули. Поехали проселками. Замелькали где добротные, а где и не очень, сосновые срубы. Приусадебные участки. Грязь вперемешку со снегом.
Добрались до развилки. От нее до нашей деревни рукой подать. Домов там немного. И все рассыпаны по холму. Но вспомню ли я? Все же лет десять не была здесь…
– Ну-ка, зайчонок, дай-ка мне мою сумку. Хочу с Зоей связаться. Не помню, как к дому лучше проехать.
– Держи! А моя батарейка сдохла уже.
– Ну я-то свой телефон заранее отключила. Знала, что сестре придется звонить. А ты бы поменьше с Гариком болтала! Все равно какую-то глупость обсуждаете!
– Это почему же? – возмутилась Оксанка.
– Ну, ты меня извини, но эти твои вопросы, дала ли ему кладовщица и обязан ли он теперь будет на ней жениться, меня просто шокируют! Особенно если учесть, что он – твой молодой человек!
– Хм, – пожала плечами Дорохова, – а по-моему, мило…
Зоя при звуке моего голоса аж расплакалась:
– Полина! Ну что же ты телефон выключила? Тетя Рая уже все провода оборвала! Я с ума схожу! Вдруг разбились, вдруг еще что-то! Ну кто так делает!
Я долго оправдывалась, объяснялась. Просила сообщить мамочке, что с нами все хорошо. Так сама нанервничалась, что забыла узнать то, ради чего звонила.
По окончании разговора я обратила внимание, что Оксанка сидит с видом Владимира Семеновича (того, который не Высоцкий).
– Что? – говорю.
– Ну а к дому-то все-таки как лучше проехать?
Ничего. Справились. Оказалось, моя девичья память еще крепка как гранит. Прямо сердце запрыгало, когда из-за голых берез показалась знакомая черепица.
Дороховой этого не понять. Она свое детское лето провела на курортах. Ну а я на каникулы ссылалась сюда. И до самой осени была неотлучна, как Ленин из шалаша.
Мы подъехали к забору, и я коротко посигналила. Стали ждать, пока кто-нибудь выйдет, нас впустит.
Оксанка, прилипнув к окну, заявила:
– Какая же это деревня? Это село.
– А ты видишь разницу?
– Конечно! Если в деревне есть храм, значит, это уже село. А я вон наблюдаю церковные купола.
Зоя, выглянув сначала в калитку, сразу же распахнула перед нами широкие двустворчатые ворота. Сама, чтобы не мешать, встала чуть в стороне.
Боже мой! И это моя Зоенька? Ужели та самая девочка – легкая, почти воздушная? Которая даже в свои тридцать три была похожа на солнечный зайчик, скользящий по полу? Такая же живая, такая же светлая! И что с ней сделали какие-то несчастные четыре года!
Глава 3
РОДОВОЕ ПРОКЛЯТЬЕ
Последний раз мы виделись с Зоей, когда она приезжала в Москву два года назад. Она уже и тогда из-за нарушенного обмена веществ сильно оплыла. Стала малоподвижной. Тяжело дышала. Однако тогда в ней не чувствовалось такой отрешенности, интерес к жизни еще не был потерян. Она хотя бы следила за собой, не носила старушечьей мешковатой одежды, красила волосы, а не зализывала их назад костяной гребенкой.
Болезнь Зои начала прогрессировать, когда она еще находилась, что называется, на гребне волны. У нее было все. Квартира в Москве. Причем не халупа, вроде моей, а большие четырехкомнатные хоромы, глядящие окнами на Пречистенку. Был муж Было любимое дело, в котором она слыла асом. Были коллеги по работе. Куча друзей.
В их доме никогда не бывало тихо, если там находилась Зоя. Она все делала под музыку: занималась зарядкой, готовила, мыла посуду. Все и всегда только под музыку. В ее руках любое занятие превращалось в искусство, даже если она лепила самые обыкновенные пельмени.
Зоя не жила, а горела. Всегда и для всех. Ярко. Горячо. Как маленький огонек…
Болезнь забрала все сразу. Она словно выбила почву из-под Зоиных ног, переломила стержень, может быть, недостаточно прочный. Ее костлявые пальцы не смогли дотянуться только до Зоиной чистой души. Кроме этого, пожалуй, от прошлой жизни моей сестры ничего не осталось.
Василий Ильич Сологуб, муж Зои, как только на его пути возникла новая жизнерадостная пушинка, элегантно сделал ноги, предоставив моей сестре самой расхлебывать заварившуюся кашу. С ее недутом. С их совместным произведением по имени Славик, которому сейчас шел уже девятый год.
Супружеское предательство Зоя выдержала стоически, с гордо поднятой головой. Но вскоре судьба нанесла ей еще один сокрушительный удар. Ее уволили. Сначала тактично попросили с занимаемой должности. А потом для нее и вовсе не нашлось места во всем огромном холдинге. Зою списали в тираж. Все, чего она добилась благодаря своей общительности и обаянию, лопнуло в одночасье как мыльный пузырь.
И тогда моя сестра решила покинуть Москву. Где-то за сотни километров начать жизнь с нуля. Подальше от воспоминаний, от фальшивого участия знакомых, от жалости друзей. Прочь от пустых соблазнов склеить осколки прошлого.
Продав квартиру, она вместе с сыном уехала жить сюда.
И вот теперь я обнимала и расцеловывала совершенно другого человека. Стареющую женщину с набрякшими под глазами мешками. С немытой, нечесаной головой. С теплыми колготами на толстых ногах.
Даже запах от Зои стал исходить какой-то бабский! Не могу объяснить, что это такое. Но это так страшно! Неужели и я всего через несколько лет стану такой?!
– Как вы долго добирались-то, Поль! Мы уже издергались все. Да и вы, наверное, с ног валитесь от усталости?
– Я валюсь с ног от рождения. – Оксанка тоже принялась лобызаться с Зоей.
– Да ты-то понятно. Ветром не уносит еще?
– Ой, можно подумать! – закривлялась Дорохова. – Ты вон лучше на сестрицу свою посмотри. Вот кого соплей перешибешь!
– Меня? Соплей? – возмутилась я. – Зайчонок, побойся бога!
– Может, проэкспериментируем? Я как раз чувствую в себе силы. – В доказательство Оксанка простуженно хлюпнула носом.
– Не надо экспериментов! – рассмеялась Зоя. – Идемте в дом скорее! Вам помочь перенести вещи?
– Ой, перенеси меня! Я уже практически вещь! – Дорохова попыталась вскарабкаться на руки к моей сестре.
– Идем, вещь! – Зоя легонько шлепнула шалунью по заднице. – Нет, этот человек никогда не поумнеет!
На пороге дома, слепо щурясь куда-то во тьму, словно могла там что-то рассмотреть, стояла бабуся.
– Где там моя внученька родненькая? – принимая меня в объятия, запричитала она. – Ах ты моя золотенькая! Голубка моя! Вот бабка старая – не видит ни зги! Хоть бы посмотреть, какая ты стала…
– Бабушка! Да ты же меня отродясь никогда не видела! Только по маленькому росту и отличала! – воскликнула я и троекратно расцеловала бабусю в ее мягкие щечки – все в мелкую сеточку.
– Так вот хоть бы одним глазком! Мать говорит, вылитый Володя стала, царствие ему небесное! Какой хороший был человек! Все здесь его руками ставлено. Эх, Володя, Володя… Ну, пошли в дом, – спохватилась бабуся. – Что это мы все в сенях?..
Да-а, надо сказать, при Зое здесь все изменилось до неузнаваемости.
Везде чистота, ни соринки. Большой круглый стол, ломящийся от домашней еды, – под свежей скатертью (я-то помнила еще доисторический плюш с бахромой). Шторы на окнах тоже другие. Обои. Палас. А сколько здесь стильных вещичек! Какие-то плетеные человечки, напольные вазы с цветами! Батюшки! Красота да и только! Еще бы мебель кой-какую пообновить и полный фэн-шуй! Не изба, а элитный коттедж!
– Зоенька! Неужели ты сама здесь все переделывала? – спросила я, когда мы, разобравшись с вещами и посещением всех необходимых мест, наконец уселись за стол.
– Кому же еще?
– А ты где-то работаешь? – влезла Оксанка, которая в этот момент активно обороняла свою тарелку от посягательств Зои навалить туда побольше картошки.
– Ну-ка, убери руки, дохлятина! Кому сказано!.. Вот так… Работаю, переводами занимаюсь. У меня же два языка: английский и немецкий. Ну вот. Так что работаю в основном дома, но зато сразу на три компании. Очень удобно. Еще и на сына время остается.
– Боже мой! Бедная моя! Когда же ты все успеваешь?
– Жить-то надо, Поленька!
– А где Славик? Спит уже?
– Спит. Я его рано укладываю. В девять часов, как штык.
– Небось вымахал за два года, не узнать!
– Да не знаю, в классе-то он самый маленький из мальчишек. – При упоминании о сыне Зоины глаза сделались влажными (наверное, это у нас семейное). – Ой, не представляю, как он останется! Он ведь, кроме меня, никого не признает.
– Ну, он же взрослый уже. Должен понимать.
– Да не переживай, Зоя! Будет у нас как сыр в масле кататься, – пообещала Дорохова, которая, размяв картофель вилкой, надеялась, что все будут думать, что часть его она уже съела.
– Только на тебя и надежда, – бледно улыбнулась сестра. – В школу его не забывайте отводить. И читать побольше заставляйте. А то он круглые сутки только мультики смотрит.
– Да он у меня к твоей выписке всю «Войну и мир» прочтет и к «Отверженным» приступит.
Зоя прокашлялась:
– Это ты меня на сколько же упекаешь? Как графа Монтекристо, что ли?
– Ни-ни-ни! – запротестовала Оксанка. – Ни в коем случае! Я здесь столько не выдержу! Кончу как Анна Каренина. Ну а если кроме шуток, то давай, Зоя, выпьем, чтобы у тебя все прошло благополучно. Чтобы ты как можно скорей оказалась дома. И чтобы мы не обманули твоих ожиданий.
– Давайте, девочки мои хорошие! Спасибо вам, что приехали.
Мы чокнулись бокалами с вкуснейшим вишневым вином собственноручного Зонного приготовления. Выпили все, включая бабусю, которая на Оксанкин тост одобрительно пожевала губами.
Потом разговор плавно переключился на наше дорожное происшествие. Дорохова рассказывала о нем, как о забавнейшем случае, словно ничего более смешного с ней за всю жизнь не приключалось.
Вот схлопотала бы сама по физиономии, глядишь, меньше выступала бы!
– …А эта кошелка еще сама ему окно открывает… Она, наверное, думала, он ей сейчас предложение руки и сердца делать будет. Или, по крайней мере, деньгами отдаст. Не тут-то было! Он ей как звезданет промеж глаз! У меня у самой чуть голова не отлетела рикошетом…
И тут бабуся, до сего момента не проронившая ни звука, вдруг задвигалась на своем плетеном стульчике.
– Эх, девоньки! Что ж вы у меня такие несчастливые, все горести к себе притягиваете? Нешто так и будем теперь до конца века дедовы грехи замаливать?
– Да ладно тебе! Опять ты за свое! – напустилась на нее Зоя. – Хоть Полине-то голову не забивай! И так уже вся семья повернута на этой истории.
– А я не знаю! – заступилась я за бабусю. – Мне интересно послушать, что за история!
– Ну и напрасно! – У Зои от возбуждения вспыхнули на щеках пунцовые пятнышки. – Зная тебя, я уверена, будешь потом обдумывать! Не сможешь пропустить это мимо ушей!
И что бы потом ни произошло, будешь говорить: «Ага, это проклятие виновато!»…
– Какое проклятие? – окончательно запуталась я. Бабуся вскинула к лицу сухонькие ладошки и немного помассировала лоб, как бы собираясь с мыслями.
– Давнишняя это история, внученька. Шестьдесят лет уж крест на себе носим…
– Ну все, завелась! – Зоя, скомкав, швырнула на стол льняную салфетку и принялась агрессивно собирать посуду.
Бабуся же сидела, словно перенесясь мыслями в другую эпоху. Прикрыв глаза, она пошамкала немного губами и начала:
– Шел тогда сорок пятый год. Тяжелое было время. Война как-никак прокатилась. Полсела как языком слизало. Что ни дом, то похоронка. И я одна с двумя малыми девками на руках – твоей мамой да Зоюшкиной мамой. Тонечка-то та постарше, ей к семи было. А Раечка – совсем кроха, четырех еще не исполнилось. А на селе радость великая – война закончилась! И вот я все жду не дождусь, когда муж с фронта вернется. Знала, что живой, сердце чуяло…
Бабуся рассказывала. А у меня как наяву проносились картинки.
Вот молодой лейтенант возвращается с фронта, везет с собой… жену не жену, любовницу не любовницу. Молодая, влюбленная, носит под сердцем его ребенка. На поле брани жизнь ему спасла – больше километра его, оглушенного, на себе тащила. Медсестричка. Леночка.
Эшелоны. Составы. Пересадки. Отчий дом с каждой березой все ближе, с каждым верстовым столбом, с каждой проносящейся деревушкой. А дома законная жена ждет с двумя дочерьми. Что им скажешь? Как объяснишь?
Ночью, пока Леночка спит – ее, брюхатую, пустили на полку, – лейтенант выскакивает на маленьком полустанке. Минута, не больше – и вот уж состав стучит колесами дальше. Вот уже и исчез. Бог с ней совсем! Пусть уезжает!
Леночка и уехала.
Просыпается поутру – а ее любимого уже и след простыл. Ищет, зовет. Да разве ж в этой толчее разберешь?
Сошла на перроне. Думала, может, и он догадается? Все-таки простора побольше. Прошла до конца, а назад в состав не поспела.
Кругом ни души. Какой-то угольный склад. Надо идти за составом. На следующей остановке они уже обязательно встретятся!
Идет Леночка по путям, за живот держится. Чует, сейчас рожать начнет. Уж и вода по ногам потекла. Подхватила она живот и бежать. К людям поближе.
Хорошо на ту пору мужики из лесу хворост возили. Подсадили ее к себе на телегу и галопом в город. В приемное акушерское отделение.
Только Леночка все равно умерла. Время тогда такое было. Тяжелое…
Бабуся замолчала. А мы с Оксанкой, не сговариваясь, взяли по салфетке и принялись сморкаться. Не знаю, как Дороховой – она-то, может, все эксперименты ставила, – а мне было Леночку жалко.
Наплакавшись вволю, я спросила бабусю:
– Про какое же проклятие ты говорила?
Она с удивлением шевельнула косматой бровью.
– А вы думаете, такая-то подлость да не аукнется? Э-э, девоньки вы мои милые, грех-то какой! Я, когда узнала, поехала туда. Думала, хоть чем откуплюсь. Ребеночка себе заберу. Сама воспитывать стану. Да какое там! Уже прибрал кто-то мальчонку… Мальчик у них родился. В детском доме Гришенькой Безруковым окрестили. Видно, рождался тяжело, ручку ему при рождении отняли.
– А откуда же, бабушка, ты узнала про все это?
– Так дед мне сам как-то с пьяных глаз и сознался. Царствие ему небесное, гадюке окаянной!.. Опомнился, вишь, поехал к ней. Хотел хоть проститься по-человечески. А ее уж и в живых нет, сердешной. – Бабуся помолчала. – Знала я… с самого того дня знала, что не будет нам отныне покоя. И как в воду глядела! Ровнехонько через год после того случая дед в реке утонул. А ведь всю жизнь как рыба в воде. Но то ладно, то по заслугам. А за что же он дочку-то мою Тонечку на тот свет утянул? А мне такое увечье?
Старушка достала откуда-то из-под вязаной кофты платок. Поднесла к своим потухшим глазам – пустым, как два пересохших колодца, из которых по нелепой случайности выступила вода.
Рассказ бабуси и в особенности ее глубокое убеждение в том, что на нас обрушилась божья кара, произвели на меня тягостное впечатление. Я попыталась рассуждать здраво.
– Не думаю, что поступок дедушки как-то связан с твоей слепотой, – прервала я воцарившееся молчание, – да и, если честно, со всем остальным тоже. Все это лишь стечение обстоятельств. Ведь абсолютно в любой семье существуют проблемы. Кого-то на улице грабят. У кого-то ребенок наркоманом становится. У кого-то вообще вся жизнь – сплошная полоса невезения. Просто каждому из нас предначертан свой путь, вот и все…
Бабуся упрямо поджала губы:
– Ты не знаешь, о чем говоришь, внученька. Наша родня была очень большой. У меня одних братьев пятеро было. Да две сестры. Да у деда три брата. И все с мужьями, женами, ребятишками. Мы здесь до войны все неподалеку друг от дружки жили: кто у нас на селе, а кто подальше – в Абрамовке, в Чигле. Бывало, соберемся на какой-нибудь праздник, чаще на Троицу, так на всех места в избе не хватало. Столы на улицу выносили. Песни пели, плясали. Вся округа знала, что мы гуляем. Гаврила-то – дедов брат – первым гармонистом на селе был. Первым и голову сложил, о нем похоронка раньше других пришла… Нет, я не говорю, война многих прибрала. Кузьму, Митрофана… Верочку под Курском шальная пуля успокоила. А иные уж в мирное время разъехались кто куда. О них мне ничего не известно. Но те, кто остался, все на небеса отправились, – бабуся со зловещим торжеством погрозила пальцем. – В тот год, когда дед утоп, братья мои родные Степан с Петром в лесу сгинули. Ушли по осени дрова рубить да так и не воротились. Марья – жена Степушкина – от горя умом тронулась… сама в петлю полезла. На четвертый день доискались только, как душок из амбара пошел. Там она кончилась, грешная… А Петина вся семья во время грозы сгорела… в 49-м, как сейчас помню. Тем летом часто грозы бывали. А в ту ночь настоящая буря разразилась. За окном черно, как в могиле. И ветер по трубам воет: у-у-у… у-у-у– словно зверь какой. А потом как засверкает, как загрохочет!.. Я скорее к девонькам моим. Прижала их к себе, да так до утра втроем на одной кровати и пролежали. А на утро, чуть свет, соседи прибегают. Руками машут, кричат! Крайний дом-де молния испепелила. Это аккурат Петин дом и был. Всех до единого: и Евдокию, и четверых племяшей моих пожгло… Эвон!.. А ты говоришь… Твой отец-то, покойник, тоже никогда меня не слушал, – продолжала рассказчица. – Он и Раю из-за этого сюда не пускал. Считал, это я виновата, что она над тобой, как над хрустальной, трясется. А как не трястись-то, внученька, если нам теперь на роду написано? Он и сам-то много ль прожил? Ведь не своей смертью умер. Током шарахнуло. А может, женись на другой, сейчас бы жил, горемычный…
– Так, ну ладно, хватит! – взорвалась Зоя. – Сколько можно! Ты сама своими россказнями на нас беду накликаешь!.. Время позднее. Давайте спать ложиться.
Бабуся виновато покивала.
– И то, – засуетилась она, нащупывая свою клюку и поднимаясь, – спать так спать…
Мы разбрелись по комнатам. Нам с Оксанкой Зоя выделила самую мою любимую – каморку в мезонине, «чердачок», как я ее называла.
Совсем небольшая комнатушка с двумя кроватями, зеркалом и столом. Здесь было так уютно! Так по-книжному романтично! И эта свечка, оплывшая в медном подсвечнике.
И легкие шторки. И страшная африканская маска, висящая на стене.
– Слушай, Поль, а как умерла Зоина мать? – спросила Оксанка, застывшая у окна в глубокой задумчивости.
Я подошла, встала с ней рядом. Тоже кинула взгляд на спящие вишни в саду.
– Возвращалась как-то на такси из гостей. Разбилась насмерть. И таксист тоже.
– Сколько ж ей было?
– Двадцать семь почти.
– У-у-уф, – выдохнула Оксанка. – Куда ты меня завезла, Балагура?
– Ты думаешь, все это серьезно? – спросила я, боясь услышать ответ.
На душе скребли кошки. Зоя абсолютно права, я теперь постоянно буду думать об этом.
Оксанка, закурив, распахнула оконные створки. В комнату дунуло холодом.
– Я не знаю, Поль… У вас тут все мрут как мухи! Ты извини, я даже слов других подобрать не могу.
– Ничего, – надулась я, – это как раз очень в твоем духе.
– Ладно, Польчик, не обижайся. Я думаю, мы с тобой сейчас слишком под большим впечатлением от всего увиденного и услышанного… Один вид твоей бабушки чего стоит! Эти глаза напротив чайного цвета!.. А про Зою и говорить нечего! Я ее, когда увидела, чуть дар речи не потеряла! Ты хоть и говорила, но такого я просто не ожидала! Из двадцатилетней девочки… ей ведь больше и дать нельзя было… в пятидесятилетнюю тетку!.. Поневоле начнешь думать, что кто-то порчу навел… Кстати, она же, выходит, совсем маленькая была, когда без матери осталась?
– Да вот, как Славик сейчас, наверное. Лет восемь, девять.
– А воспитывал ее кто?
– То бабушка, то мама моя. По очереди. А потом, лет в двенадцать, ее к себе отец забрал. Только он через пару лет тоже умер. От цирроза.
– Так!.. – Дорохова, резко затушив сигарету, полезла себе под свитер. – Слава богу! Оберег на месте. Есть надежда проснуться утром…
Мы спали в эту ночь как убитые, утомленные переездом и одурманенные чистым деревенским воздухом. Засыпали под щербатую улыбку луны, глядящей в окно. А пробудившись, обнаружили, что в этом самом окне ничего уже и разобрать невозможно. С неба валили такие густые хлопья, что, казалось, с той стороны кто-то тоже подвесил свою плотную шторку.
– Ого! – обрадовалась Оксанка. – Сейчас пойдем лепить снежную бабу!
– О, нет! Только не это! – взмолилась я.
– Ну а чего, дома, что ли, сидеть? Я не выдержу целый день слушать рассказы о том, как где-то в пределах земного шара мрут по-тихому ваши родственники!
– Оксанка, ну хватит уже! Имей совесть!
– Ладно, ладно, не буду!
Мы оделись, спустились вниз. Зоя уже вовсю хлопотала на кухне.
– Доброе утро, сони! – поприветствовала она нас. – Давайте! Идите умывайтесь и марш за стол! Завтрак уже остыть успел, пока вы дрыхли.
Когда я после водных процедур вошла в комнату, Дорохова приставала к Славику:
– Ну что, останешься со страшной теткой Оксанкой? Я буду тебя бить, учти это!
Славик почему-то смеялся.
– Эй, малыш, привет! – Я радостно обняла мальчика, целуя его в гладкий лобик.
– Привет. – Он смущенно заулыбался; от такого пристального внимания спрятал глаза, что-то выводя пальчиком на своих ватных штанишках.
Какой же он маленький, щупленький, взъерошенный. Как цыпленочек! Я бы ему лет шесть дала. Может, семь… Но очень похож на Сологуба. Такой же чернявенький, глазки бусинками. Не пацанчик, а загляденье!
Славик сидел в слишком большом для него кресле перед телевизором. Там мелькала то зверская физиономия Тома, то воинствующая стойка Джерри.
Мы обе устроились перед ним на корточках.
– Что, тебя тетя Оксана запугивает тут?
– Нет. – Он, смеясь, покосился на Оксанку.
– Что это я его запугиваю? Говорю просто, что драть буду как Сидорову козу… – Она потрепала его по голове. – Не переживай, малыш, мы с тобой так оттопыримся!.. На горку будем ходить. Крепость построим. Засунем туда тетю Полю и будем забрасывать ее ледяными глыбами. Да?
– Угу. – Славик, приподняв бровки, по-доброму улыбнулся.
