Текст книги "Голая Джульетта"

Автор книги: Ник Хорнби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Иные воспоминания полезли в голову. Письмо (теперь оно стало письмом в традиционном смысле слова, листком бумаги с буквами, хотя и не рукописными), очки, кресло… Сколько раз она наблюдала, как ее мать и бабка поудобнее устраивались в кресле, чтобы ознакомиться с содержимым конвертов, доставленных почтой Ее Величества… Кто отправлял эти конверты? Память услужливо подсказала имена, которые она, казалось, прочно забыла. Бетти из Канады… Что за Бетти? Почему из Канады, как она туда попала? Где бабушка с ней познакомилась? Тетя Ви из Манчестера, которая ей вовсе не тетя… Подростком, когда в ребенке проявляется уверенность в себе и желание судить других, Энни однозначно осуждала проявления радости при получении писем. Что за радость в том, что племянница Бетти забеременела, что внук тетки Ви учится на ветеринара? Просто мать и бабка жили замкнуто, скучали, потому и радовались каждому пустяку.

И вот она сама радуется возможности перечитать сообщение от едва знакомого человека с другого континента, от человека, с которым она никогда не встречалась.

Глава 10

В последнем отправленном Такеру письме Энни спрашивала, как бы он поступил, если бы обнаружил, что бесцельно растратил пятнадцать лет жизни.

Ответа на вопрос она еще не получила, возможно, потому, что Такеру помешали домашние передряги, на которые он намекал в последнем послании. Поэтому ей пришлось самой заняться этим вопросом. Жила она в последние годы, оставаясь в убеждении, что время есть деньги. Что она сделала бы, потеряв 15 тысяч фунтов? Похоже, напрашивались два варианта: смириться с потерей или попытаться вернуть деньги. Второй вариант допускал разные возможности: получить деньги оттого, кто их отнял, или же из других источников. К примеру, что-нибудь продать, поставить на скачках, взять сверхурочную работу.

Аналогия «время – деньги», однако, была верна лишь отчасти. Время вовсе не равняется деньгам. Точнее, время, которое она имела в виду, не трансформируется в звонкую монету, как время, скажем, проститутки или адвоката. Точнее (и хватит «точнее», не то она до-уточняется до того, что придется искать новый способ представления времени), теоретически могло бы и превратиться, но пойди еще найти того, кто заплатит за ее время. Можно, конечно, толкнуться в дверь Дункана – то есть Джины! – и потребовать компенсации за растраченные впустую годы, но сторговаться вряд ли удастся, да и взять с этого голодранца нечего. К тому же Энни желала не денег. Ей хотелось вернуть время и потратить его на что-нибудь другое. Она хотела снова стать двадцатипятилетней.

Еще одно негативное следствие этих растраченных впустую долгих лет с Дунканом: она не могла толком определиться, куда она попала и как отсюда выбираться. Математическими способностями она никогда особо не блистала, но теперь ей почему-то казалось, что именно математика поможет сориентироватья. Еще одной ловушки нематематического свойства ей не удалось избежать, хотя она и сознавала ее наличие. Время с Дунканом она отождествляла с временем вообще. Она полагала В = Д, где В – время, а Д – Дункан. На деле же В складывалось из работы (Р), сна (С), семьи и друзей (СиД), культуры (К) и так далее, то есть, В = Д + Р + С + СиД + К + … Иными словами, на Дункана она угробила лишь свое личное, интимное время, а жизнь этим вовсе не ограничивается. В свою защиту она могла привести довод, что Дункан не занимал один элемент, а вторгался в другие слагаемые. К примеру, СиД – что, у него нет родственников? Хотя, конечно, куда меньше, чем у нее. А работа (Р) разве не отличалась бы от теперешней, если бы он жил в другом месте, как все порядочные люди? Еще как отличилась бы. Они торчали тут, в глуши, приклеенные к работе, которая ни его, ни ее не удовлетворяла, потому что найти подходящую работу одновременно в одном и том же месте практически невозможно… очень сложно, во всяком случае. А культура? Чья она, К, если он покупал все аудио и видео и он же не любил ходить в театр, а тем более ездить на спектакль в другой город. Слово «уравнение» она уже, естественно, забыла, а если бы помнила, то скомпоновала бы что-нибудь вроде

Справедливости ради стоило бы вести в математическое выражение еще один член: ее собственную глупость и тупость (СГТ). Да еще с коэффициентом. Роль этого элемента можно было бы, пожалуй, считать определяющей, но Энни почему-то не хотелось размышлять в этом направлении. Этот СГТ можно попросту взять в качестве коэффициента и умножить на него все остальное. И если бы оказалось, что потратила она вовсе не пятнадцать, а двадцать, пятьдесят, а то и сто лет своей жизни, то кого в этом винить?

Пятнадцать лет коту под хвост, ладно. Что улетучилось вместе с ними? Дети – почти наверняка. Если бы Дункана можно было притянуть к судебной ответственности, это первое, в чем она его обвинила бы. Что еще? Что еще миновало ее из-за потерянных с этим постылым упертым ублюдком пятнадцати лет, как она могла бы их прожить, если бы вдруг чудесным образом проснулась двадцатипятилетней? Она могла бы снова заниматься сексом. Пусть даже сугубо функциональным и скучным, но бесспорно одно: Дункан не давал ей заниматься сексом не только с другими людьми, но частенько и с ним самим. Правду сказать, они оба отнюдь не могли похвастаться гиперсексуальностью, но объективный наблюдатель, если бы таковой имелся, констатировал бы, что Дункан чаще увиливал от постельного спорта, чем Энни. Как компенсировать накопившуюся за пятнадцать лет недостачу, если тебе уже тридцать девять? И какова, скажем так, норма? Положим, она встречает кого-то, страстно любимого пятнадцать лет назад, и этот бывший возлюбленный до нее снисходит. Что тогда? Считаем? Пятнадцать лет с этим бывшим возлюбленным (БВ) минус пятнадцать лет секса с Дунканом. И не забыть включить коэффициент качества Q! Здесь, однако, математические сложности сломили энтузиазм Энни, и формула так и осталась незавершенной, не говоря уж о подстановке значений и вычислении.

Короче и иначе говоря, на самом деле она хотела проверить, каковы ее шансы найти сексуального партнера. Надо попробовать. Где, в Гулнессе?

Энни сразу же обратилась к Роз. Роз моложе ее, а более молодые ближе к сексу, чем… ну, чем она.

– Могу свести с телками в Лондоне, – отреагировала Роз.

– Э-э… Спасибо. Мне бы, пожалуй, сперва попробовать с нормально ориентированными мужиками здесь, на месте. Если не получится, тогда, пожалуй, можно и вернуться к твоему предложению.

– Тебя, собственно, что интересует? Одноразовый перетрах?

– Не исключено. Но если присовокупится второй раз, не обижусь. Если, конечно, первый окажется не слишком кошмарным. У тебя есть свободные мужчины на примете?

– М-м-м… Нет. Тут таких нет. Во всяком случае, таких, какие тебя интересуют.

– А какие меня интересуют?

– Ну… В Гулнессе есть клубы, есть мужики и парни, но…

– Сейчас скажешь «Извини-подвинься».

Роз рассмеялась:

– Что-то вроде. Давай прошвырнемся, если хочешь.

– Но ты ведь…

– Что – я? Розовая? Замужняя?

– И то, и другое.

– Значит, сделаем так: я для себя никого не ищу, лишь помогаю искать тебе. Просто прошвырнемся. Клюнет рыбка – я сделаю ручкой и распрощаюсь. Если не понадоблюсь тебе для дальнейшего.

– Не говори гадостей.

– А ты не будь синим чулком. Почему, собственно, «гадостей»? Времена изменились с тех пор, как ты в последний раз трахалась с кем-то впервые. Если у тебя, конечно, не приключилась какая-нибудь ходка на сторону, мне неизвестная.

– Нет. С девяносто третьего – только Дункан.

– Класс. Тебя ждут сюрпризы.

– Вот это меня и пугает. А какого рода сюрпризы?

– Дорогая, мы живем в эпоху порнографии и секс-шопов. Как мне представляется, любая пара состоит минимум из троих.

– Бог мой…

– И едва ваша тройственная пара расцепится, пройдет пять минут – и на мобильниках знакомых появится твоя тридцатидевятилетняя фотозадница. Ну, и во всем Интернете, естественно, как же иначе.

– Ага. Отлично. Значит, вот чем ты собираешься заняться.

– Тебе надо найти такого же человека, как ты сама, так? Я не хочу сказать, что тебе непременно нужна баба-хранительница музейных фондов. Оптимальный вариант – какой-нибудь мужик, только что лишившийся партнерши и тоже несколько ошеломленный сексуальным прогрессом нашего родного человечества.

– Пожалуй.

– Давай подумаем. Что ты делаешь в пятницу после работы?

Энни глянула на Роз с оттенком укоризны.

– Да. Ладно. Извини. Значит, встретимся в «Розе и короне» в семь, а я к тому времени разработаю генеральный план.

– Сексуальный?

– Генитальный.

«Роза и корона», средней руки паб в центре городка, на полпути между музеем и колледжем, служил их обычным местом встречи. Обычно здесь мельтешил персонал магазинов и штат контор, избегающий береговых баров, где диджеи обрушивались на посетителей даже в воскресное утро. Энни казалось, что если кому-то в Англии и приходится искать работу, то только не диск-жокеям. Едва ли не каждое питейное заведение этой страны считало своим долгом обзавестись одним-двумя. При таком спросе на трудящихся данной специальности можно было предположить, что каждый молодой человек должен пройти трудовую школу диджея, хочет он того или нет, что-то вроде всеобщей воинской повинности. В «Розе и короне», однако, обходились музыкальным автоматом, который чаще всего крутил «Эдельвейсы» Винса Хилла – другие варианты на памяти Энни не обсуждались. Это заведение не походило на кузницу сексуальных связей. Если здесь и воплощались в жизнь какие-то сексуальные планы, то непременно планы безопасного секса со множеством преамбул, примечаний и приложений, составленные без излишней спешки.

Роз прихватила две полупинты горького, и они уселись подальше от стойки и от тихой компании ярких дамочек, которые, похоже, проводили производственное совещание, стараясь вникнуть в причины неурожайного дня в соседнем магазине «Боди шоп». Энни почувствовала, что нервничает, и постаралась скрыть свое возбужденное состояние. Нервничала она не потому, что верила в наличие какого-нибудь плана; ей просто было вновинку, что кто-то проявляет интерес к ее жизни – вернее, к оставшейся части ее жизни. Долго уже не давала она кому бы то ни было пищи для обсуждения своей особы. Она стала чьим-то проектом и не могла припомнить, когда она сама пыталась составить проект своего будущего.

– Есть тут один книжный кружок, – начала Роз.

– В Гулнессе?

– Нет, не в Гулнессе, но совсем рядом, в соседней деревне. Можешь на моей машине туда сгонять.

– И много там мужчин?

– Пока ни одного. Но у меня там знакомая. Она уверена, что если в округе появится какой-нибудь бакалавр искусств, он непременно туда забредет. Один уже даже забредал. Года три назад это было или около того. Короче, это вариант. И еще одни вариант – смотаться куда-нибудь на уик-энд. В Барселону, например. Или в Рейкьявик, если Исландию еще не смыло в море.

– Значит, можно подвести итог. Лучший способ переспать с мужчиной в Гулнессе – записаться в книжный кружок в соседней деревне, в котором ни одного мужчины, или уехать в другую страну.

– Ну, это ведь только для начала. Потом посыплются другие идеи, как из рога изобилия. И не надо забывать сайты знакомств в Интернете. Во, глянь! Как по заказу.

В паб вошли двое мужчин, оба слегка за сорок. Один направился к стойке и заказал две пинты лагера, другой задержался у музыкального автомата. Энни всмотрелась в него, стараясь представить себя раздевающейся для него или вместе с ним. Только вот захочет ли он ее? Энни не имела ни малейшего представления, привлекательна ли она хоть в какой-то мере. Ей даже показалось, что она сто лет не глядела на себя в зеркало. Она как раз собиралась спросить Роз (интересно, подруга-лесбиянка в таких случаях действительно помогает или наоборот?), когда тот, у музыкального автомата, вдруг заорал своему другу:

– Гэв! Эй, Гэв!

Зазвучала и выбранная им музыка: яркая, быстрая, металлическая мелодия соул, слегка смахивающая на вещи «Тамла-Мотаун».

– Не гавкай, Барнси, мать твою… Разминайся сам.

– Да тут ковер мешает.

Малорослый, сухой, но мускулистый Барнси терялся в мешковатых штанах и свободной спортивной рубашке «Фред Перри». Было б ему шестнадцать, Энни по своему учительскому опыту ожидала бы от такого непременной драки с самым сильным одноклассником, затеянной только того ради, чтобы доказать, что он никого не боится.

Барнси бухнул свою спортивную сумку на столь мешавшее ему ковровое покрытие. Всем своим видом он показывал, что упрашивать его долго не придется, хотя еще не выяснилось, чего следует ожидать далее.

– Не тяни кота за хвост, – увещевал Гэв. – Дамы жаждут узнать, на что ты способен. Жаждете, милые леди?

– Иные из нас, – отозвалась Роз почти без задержки.

Этой легкости включения в беседу Энни следовало еще поучиться, если она собирается искать партнеров в пабах. Скорость вхождения в контакт ей показалась головокружительной. Реплика Роз – простенькое «иные из нас» – прозвучала весомо, как уайльдовский афоризм, и вызвала оживленную реакцию обоих мужчин, выразившуюся в оглушительном хохоте. Энни тем временем все еще мучительно, по капле, как из тугого тюбика, выдавливала на физиономию вежливую улыбку, которая таким темпом созрела бы минут через пять. Словесной реакции от нее пришлось бы ждать до следующего утра. Гэв и Барнси уже исчезли бы.

«Разминка» Барнси, как выяснилось, представляла собой набор спортивно-танцевальных движений. Упражнялся он, пока не закончилась песня, продемонстрировав, как могла судить не вполне компетентная Энни, смесь движений брейк-данса, выпадов из восточных единоборств и казацкой пляски. Прыжки и повороты, руки мельницей и ноги ножницами, и все это столь уверенно и естественно, что взгляды еще полудюжины присутствующих не отрывались от него на протяжении всего танца.

– Бог ты мой, – уважительно произнесла Роз, когда Барнси остановился. – Что это такое было?

– А вы как думаете?

– Я никогда ничего подобного не видела.

– Значит, вы нездешние?

– Да нет, почему же, я в Гулнессе живу. Мы обе здешние.

– И вы никогда не видели северного соул-данса?

– Я точно не видела. А ты, Энни?

Энни едва заметно повела головой куда-то вкось и покраснела. С чего она покраснела? Почему не могла ясно и спокойно произнести, что северный соул-данс для нее штука более экзотичная, чем ритуальная пляска центральноафриканских племен? Хоть лупи себя по предательски пылающим щекам.

– Дык это вот и есть Гулнесс, – категорическим тоном отрезал Барнси, в подтверждение своих слов рубанув ребром ладони воздух. – Ночной Гулнесс. Мы сюда с восемьдесят первого катаемся. Скажи, Гэв!

– Откуда?

– Из Скани. Сканторпа.

– Значит, ради северного соул-данса вы ездите из Сканторпа в Гулнесс?

– Ей-богу. А че тут ехать-то, жалких полста миль.

Подошел Гэв с пивом и поставил его на столик, за которым сидели Энни и Роз:

– Какие планы на вечер?

Энни вдруг запаниковала. Ей показалось, что Роз сейчас во всеуслышание объявит о целях их прихода и гости из Сканторпа предложат себя в качестве средства решения ее половой проблемы. Она же не считала для себя возможным лечь в постель ни с одним из них, ни, тем более, с обоими сразу.

– Никаких, – тут же вырвалось у Энни. Скорострельность ответа и его эмоциональная окрашенность прямо-таки призывали к тому, что Энни собиралась затушевать. Выскочив вперед, чтобы заткнуть рот Роз с ее «генитальным планом», она будто предлагала себя в качестве сексуальной партнерши.

– Ну, тогда мы идеально подходим друг другу, а? – сказал Гэв, с виду для северного соул-данса чрезмерно крупногабаритный. Если, конечно, манера исполнения, предложенная Барнси, единственно возможная. – Веселье без границ. Два симпатичных молодых человека, две милые дамы – прекрасное исходное соотношение.

– Роз у нас гомо, – поспешила внести ясность Энни и тут же добавила: – В смысле, лесби.

Как будто без этого не было ясно, какого рода гомосексуальной наклонностью могла похвастаться ее подруга. Если б Энни выполнила ранее свое похвальное намерение вмазать себе по щекам, может, и не болтала бы более глупостей. Надо отдать должное Роз, она всего лишь мученически закатила глаза и не слишком громко простонала. Энни не удивилась бы, если бы ее подруга вышла из паба и более с ней никогда не общалась.

– Энни, я тебя умоляю…

– Лесби? – изумился Гэв. – Настоящая? Здесь, в Гулнессе?

– Никакая она не лесби, – уверенно заявил Барнси.

– Тебе откуда знать? – повернулся к нему Гэв.

– Так милые пташки отговариваются, когда ты им не приглянулся. Вспомни тех двух чувих в Блэкпуле. Нам наврали, что они милая парочка, а потом я видел, как одну диджей чуть не целиком засосал, только каблуки изо рта торчали.

Роз улыбнулась:

– Извините, ребята, если это выглядит отговоркой, но я стала лесбиянкой задолго до того, как вы вошли.

– Вот бля, – вырвалось у Барнси. – Гомики гуляют по городу только так.

– Да-да, – нежно улыбалась Роз.

– Скажу я вам… – возбужденно начал Гэв.

– Не надо, – предупредила Роз. – Я и так знаю, что вы хотите сказать.

– Мысли читаете?

– Это несложно. Вы скажете, что от гомиков-мужиков вас тошнит, а лесбиянок вы находите необычайно привлекательными.

– Ну да, вам это небось уже не раз говорено.

– А как у вас получается, если одна лесби, а вторая нет? – заинтересовался Барнси.

– Как получается? – Роз не сразу поняла. – А, вот вы о чем… Но мы с Энни не пара. Мы просто подруги.

– Подружки-лесбушки, – ухмыльнулся Гэв и почесал затылок. – Врубился?

Барнси хлопнул его по плечу:

– Поздравляю, уже второй перл на сегодня выдаешь. Если присчитать первый, который ты не выдал, потому что она, – он кивнул на Роз, – заткнула тебе пасть. А сколько вам, кстати, лет, девушки? Ох, я сам дубина буева – извините за выражение, леди. Да собственно, какая разница?

– Для чего? – спросила Роз.

– Для того чтобы пойти с нами, если пожелаете. Честно говоря, в моем преклонном возрасте меня уже не слишком тянет к сексу после ночи бдения. Так что гомо, гетеро – какая разница?

– Приятно слышать, – снова улыбнулась Роз.

– Я даже понятия не имела, что есть такой северный соул, – добавила Энни, предварительно поразмыслив и придя к выводу, что в этой реплике не содержится ничего предосудительного, и постаравшись по этому случаю более не краснеть.

– Вы понятия не имели, – сурово изрек Барнси. – Как это вообще возможно? Вы не любите музыку?

– Я люблю музыку. Но…

– Тогда какую?

– Ну… Разную.

– Например?

Сколько можно! Неужели этот вопрос все еще имеет значение! Похоже, имеет, и, похоже, с годами на него отвечать все сложнее. В «додункановскую» эпоху было куда проще: она была молодой и ей нравилась в точности та же музыка, что и пристающему к ней с такими вопросами молокососу, который, как и она, собирался поступать в университет или только что его закончил. Она автоматически выстреливала, что обожает «Смитс», Дилана, Джони Митчелл, – и молодой человек с энтузиазмом подпел бы ей, добавив к ее перечню «Фолл». Сказать парню со смежного потока, что ты балдеешь от Джони Митчелл, равносильно фразе: «Если ты меня обрюхатишь и бросишь, я не умру». Теперь же ей предстояло открыть свои музыкальные предпочтения людям, от нее отличающимся, явно не бакалаврам гуманитарных наук (возможно, она слишком предубеждена, но Барнси вряд ли заканчивал университет), так что не факт, что ее здесь поймут. Как с ними вообще разговаривать, если нельзя упоминать краеугольные камни ее словаря – Этвуд, Остин и Эйкборна [12]12
  В английском языке все три фамилии начинаются на «А».


[Закрыть], и это только на первую букву алфавита! Энни не представляла себе культурного общения без использования такого рода подпорок. Беседовать без ширм из книжных обложек – значит выставлять напоказ нечто слишком личное. А если тебе не хочется… или если нечего?

– Н-ну… Я… Мне много приходилось слушать Такера Кроу.

Зачем она это сказала? Потому что слишком уж давил Такер Кроу на ее сознание, занимал в нем слишком много места? Может, это равносильно признанию: «Меня пленяет мужчина, которого я в жизни не видела, который живет бог весть где, в другой стране, в другой части света»?

– Кто такой? Кантри-хренов-вестерн и тому подобное? Мне эта тягомотина не по нутру.

– Нет-нет. Скорее… Ну, типа Боба Дилана, Брюса Спрингстина, Леонарда Коэна.

– Босс [13]13
  Прозвище Брюса Спрингстина.


[Закрыть]иной раз звучит по шерсти. Эта его херовина, «Рожденный в США», иной раз, когда под газом домой рулишь, мозги массирует. Дилан ваш – херня, колыбельные песенки для сопляков-школяров, а этого, Леонгарда или как его там, никогда не слыхал.

– Соул мне тоже нравится. Арета Франклин, Марвин Гей.

– Марвин и Арета ничего так. Но все ж не Доби Грей, верно?

– Верно, – согласилась Энни, не представляя себе, кто такой Доби Грей, но почти уверенная, что он (это ведь мужчина?) явно не Марвин и Арета. – А что он… делает, ваш Доби Грей?

– Так вот это же и был Доби Грей, под что я жарил.

– Он вам, похоже, нравится.

– Нравится?! Ну знаешь, это, типа, гимн северного соула. Тут так вопрос не ставится, нравится или не нравится. Это классика, святое дело.

– А-а…

– О, Доби!.. А еще есть Мейджор Лэнс, Барбара Мейсон и…

– Да-да. Но о них я не слыхала.

Барнси молча пожал плечами. Возможно, это телодвижение можно было истолковать как сожаление. Мол, ей ничем не поможешь, безнадега и все такое. На мгновение в Энни взыграло педагогическое начало, вопреки тому обстоятельству, что в данном случае она оказалась в роли ученицы, а не учительницы. «Ты неправильно делаешь, постарайся еще раз, – хотелось ей сказать. – Не надо популярных лекций, но можно попытаться описать музыку таким образом, чтобы собеседник смог ее вообразить». В голове сам собой зазвучал голос Дункана, серьезный, убежденный. Он стремился оживить музыку Такера, старался переселить в нее собеседника. Может быть, и она могла бы сказать больше о Такере, вспомнить «Джульетту», ссылки на Ветхий Завет… Только к чему? И стал ли Дункан ей интереснее после подобных излияний?

В конце концов Энни и Роз с грехом пополам выяснили, что северный соул получил такое название, потому что нравился жителям севера Англии, в особенности такого очага культуры, как Уиган. Это обеим показалось странным, ибо они не поняли, почему население Уигана и Блэкпула оказалось столь компетентным в искусстве чернокожей Америки. Музыка, о которой шла речь, в основном относилась к шестидесятым годам, и звучала она, насколько можно было понять, как продукция «Тамла-Мотаун».

– Вот только чуть не все вещи «Тамла» чересчур уж знамениты, – покачал головой Гэв.

– Чересчур?

– Недостаточно редкие. Надо бы им в тенечек.

Таким образом, как ни странно, у Гэва и Барнси нашлась и точка соприкосновения с Дунканом. Это была та же потребность в непопулярности, то же подозрение, что если вещь доступна пониманию слишком широкой аудитории, то она тем самым обыдлена, захватана, обесценена.

– Короче, вы с нами или как?

Энни глянула на Роз, Роз глянула на Энни, обе пожали плечами, рассмеялись и осушили свои стаканы.

Местом предстоящего ночного бдения оказался местный рабочий клуб, мимо которого Энни проходила многие сотни раз, не обращая на него никакого внимания. Она попыталась прикрыться дежурным доводом типичной феминистки о неравноправии женщин – клуб был явно рассчитан на мужской вкус, но на самом же деле, конечно, неэлитарное определение «рабочий» ее отпугивало не меньше.

Поджидая вместе с Роз, пока их новые друзья оплатят вход (билеты для дам сегодня стоили вдвое дешевле мужских, так что они могли бы пройти и без «буксира»), Энни ощущала предвкушение маленького личного триумфа. Вот-вот перед нею откроется настоящий, неведомый Гулнесс, прятавшийся от нее долгие годы. Барнси пообещал, что покажет им все лучшее в городке, а если они наберутся смелости и захотят поплясать, то сами станут участницами действа. Сходя по лестнице в зал, Энни ожидала, что сейчас она свернет за угол и у нее зарябит в глазах от множества прыгающих, мечущихся, извивающихся фигур, что ее оглушит музыка, топот, гул голосов. Кого-то она, возможно, узнает, кто-то узнает ее: бывшие ученики, продавцы местных лавок, посетители ее музея… Их подбадривающие взгляды как бы спросят: «Где ж ты была до сих пор? Почему не появлялась?» Она предвкушала принадлежность к этому месту, к этому миру.

Но вот они завернули за этот вожделенный угол, и триумф сморщился, стянулся в узелок разочарования. В просторном помещении рассеялись три-четыре десятка посетителей; топтались, изображая танец, лишь с десяток из них или чуть больше. Между танцорами пролегали гектары пустырей; танцевали почти сплошь мужчины, причем поодиночке. Ни среди танцующих, ни среди пьющих или праздно восседающих за столиками не было ни одного человека хотя бы младшего предпенсионного возраста, какой-то дом престарелых. Она мигом поняла, что чудес на свете не бывает, что она в Гулнессе, лучшие дни которого давно прошли, в местечке, живущем прошлым, тем, что осталось от восьмидесятых, семидесятых, а то и от тридцатых годов двадцатого века или еще каких-нибудь десятилетий века девятнадцатого. Гэв и Барнси тоже восторгов не проявляли.

– Посмотрели бы вы на это место, когда мы впервые здесь появились, – несколько меланхолично протянул Гэв. – Душевное было местечко. – Он вздохнул. – Почему все в этой гребаной жизни должно завянуть и умереть? Добудь пива, Барнси.

Что же их гонит сюда, если в голову здесь лезут мысли об увядании и смерти? – подумала Энни.

Дамы сообразили, что им следует заплатить за выпивку самим, поэтому Роз направилась к бару. Энни тем временем обратила внимание на пожилого господина с пышным седым чубом. Господина этого занимал важный вопрос: передислоцироваться на танцпол или ограничиться притопыванием да прищелкиванием пальцами. Терри Джексон, член городского совета и обладатель бесценной коллекции использованных автобусных билетов, тоже заметил Энни. Притопывание туфлею и пощелкивание перстами прекратилось.

– Разрази меня гром, – пробормотал он. – Энни, первая леди последнего музея. Не думал, что вы разделяете подобные вкусы.

– Но это же старая музыка, верно? – ответила Энни вопросом. Собственная реакция ее удовлетворила. Не то чтобы гомерически смешная реплика, но вполне, причем достаточно быстро и непосредственно.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, музейная тематика.

– А, понял-понял. Да, действительно. Кто вас сюда затащил?

Энни взбрыкнула. Внутренне, во всяком случае. Что значит «затащил»? Почему она не могла зайти по своей воле, почему не могла даже и других «затащить», то есть уговорить пойти с нею? Впрочем, она прекрасно понимала почему. Чего ж тут брыкаться-то…

– Два джентльмена, с которыми мы познакомились в пабе. – Она чуть не рассмеялась столь банальному объяснению. Только вот она не из тех, кто встречается в баре с «джентльменами».

– Похоже, я их знаю. Они откуда?

– Из Сканторпа.

– Гэв и Барнси. Местная легенда.

– Да ну?

– Уже потому, что за двадцать последних лет они ни разу не пропустили вечеринку. Барнси к тому же и танцор, знаете?

– Видели в пабе.

– Серьезный танцор. Всегда при упаковке талька.

– Талька? Зачем?

– Пол посыпает для увеличения скольжения. Так все серьезные танцоры делают. Тальк и полотенце. Всегда при нем в спортивной сумке.

– Шутите, Терри.

– Мне уж так не сплясать, как прежде. Однако… Здесь мы, можно сказать, доживаем. Последнее место, прощание с днями минувшими. Мотоциклы, катера… Драки и задержания… Прежние забияки пришли к северному соулу. Теперь уж ненадолго. Сама видишь.

Внезапно Энни действительно увидела все как на ладони. Увидела еще яснее, чем прежде. Голова пошла кругом. Да, да, все кончено, все всосала жадная жопа времени. Гулнесс, Дункан, ее нерожденные дети, карьера Такера, северный соул, экспонаты ее музея, идиотская дохлая акула, ее идиотский дохлый глаз, 1960-е, рабочий клуб, да даже сам рабочий класс… Сегодня она заставила себя выйти в люди, воображая, что настоящее время осталось не только в грамматике, что его можно найти и в жизни; она поперлась за Гэвом и Барнси в надежде, что они знают, где его искать… где оно было… где оно есть!Но в результате оказалась в очередном доме с привидениями. Так где же оно, это настоящее? В гребаной Америке? (Кроме, разумеется, той дыры, где замариновался гребаный Такер.) В гребаном Токио? Одно ясно: только не здесь. Как только люди, живущие нев гребаной Америке и не в гребаном Токио, терпят это бесконечное барахтанье в совершенно-несовершенном прошло-прошедшем?

Они обзавелись детьми, эти люди. Вот почему они терпят. Это ниспосланное невесть откуда откровение медленно просочилось сквозь джин, который Энни как раз пила, чуть быстрее миновало последовавший за джином лагер, а потом и горькое, залитое поверх лагера и ускорившее процесс усвоения «божественного откровения», очевидно благодаря множеству пенных пузырьков. Вот почему она хочет детей. Считается, что дети – наше будущее. Но на самом деле дети – активное настоящее. У детей нет ностальгии, потому что ее просто не может быть, и они замедляют метастазы ностальгии в родителях. Даже если дети хронически больны или над ними издеваются одноклассники, даже если они беременеют или садятся на иглу – все равно они суть данного момента, и Энни жаждала пройти через все это со своими детьми.

Откровение, стало быть. Больше всего это было похоже именно на откровение. Хотя присутствовал в нем и привкус новогодних обещаний: о таком быстро забываешь, особенно если снизошло оно на тебя в ночь северного соула после пары-тройки стопариков. За всю жизнь Энни озаряло таким образом раза три-четыре, и каждый раз либо на нетрезвую голову, либо в моменты крайнего напряжения. Что проку в таких откровениях? Другое дело, если откровение снизойдет в тот момент, когда ты, поднявшись на горную вершину, размышляешь о судьбоносном решении, каковое необходимо принять в ближайшие часы. Но такого рода приключениями жизнь Энни отнюдь не изобиловала, а если вдуматься, то и ни одного на ее долю не выпало. Да и какой прок от откровения, открывшего тебе, что все твои поступки и помыслы концентрируются на умирании и смерти? Что прикажете предпринять на базе такого рода информации?

Откровение пришлось проигнорировать, залить еще стаканом-другим, затем затоптать танцем с неуклюжим толстяком Гэвом – Барнси по большей части солировал, блистая стойками на руках и всякими фокусами из кунг-фу на посыпанном тальком танцполе. Роз с разрешения Энни распрощалась сразу после полуночи, а Терри Джексон мрачно напивался у стойки бара, горюя о добрых старых временах, когда, получив по морде, пострадавший не бежал к медикам и не вопил, призывая службу безопасности. Когда в два часа ночи Энни собралась уходить, Барнси проводил ее до дверей, потом до дома, а потом и в дом, и внезапно Энни обнаружила, что пригласила едва знакомого мужчину переночевать у нее, а теперь сидит на диване и наблюдает, как Барнси пытается сесть на шпагат, одновременно признаваясь ей в любви.