Текст книги "Империя: чем современный мир обязан Британии"

Автор книги: Ниал Фергюсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Заключение

Великобритания потеряла империю и пока не нашла своей роли в мире.

Дин Ачесон (1962)

Британской империи давно нет, остались только обломки. Плоды коммерческого и финансового превосходства Англии в XVII и XVIII веках, а также промышленного преобладания, достигнутого ею в XIX веке, неизбежно погибли под бременем двух мировых войн. Преуспевающий кредитор превратился в должника. Миграционные потоки, некогда способствовавшие британской экспансии, в 50-х годах XX века изменили свое направление. Эмиграция из Англии уступила место иммиграции. Что касается миссионерского импульса, который побуждал тысячи молодых мужчин и женщин идти проповедовать по всему миру христианство и “евангелие чистоты” [209]209
  Оборот из прессы XIX века, обозначающий распространение гигиены и санитарии, сопутствующее распространению христианства. – Прим. пер.


[Закрыть], то он затух, а популярность церковных служб упала. Сейчас позиции христианства во многих бывших колониях Англии крепче, чем в самой Англии.

Сэр Ричард Тернбулл, предпоследний губернатор Адена, однажды сказал политику-лейбористу Дэннису Хили, что “когда Британская империя наконец скроется в волнах истории, она оставит после себя только два памятника: первый – футбол, второй – выражение fuck off”.На самом деле империя оказала на современный мир настолько глубокое влияние, что мы воспринимаем ее наследие почти как само собой разумеющееся.

Сложно даже вообразить, что без помощи британцев либерально-капиталистический уклад успешно прижился бы в столь различных странах по всему миру. Российская и Китайская империи, выбравшие альтернативные модели, навлекли на свои народы неисчислимые беды. Трудно вообразить, что без британского влияния институты парламентарной демократии были бы восприняты большинством современных государств. Индия, крупнейшая в мире демократическая страна, больше, чем это принято признавать, обязана британцам. Ее элитарные школы, университеты, государственная служба, армия, пресса, система представительного правления: все это построено по явно британским моделям. Наконец, сам английский язык, возможно, самая важная статья экспорта в последние триста лет. В наши дни английский язык являетсяродным примерно для 350 миллионов человек, а еще примерно для 450 миллионов английский – второй язык (то есть приблизительно для одного из семи жителей планеты).

Разумеется, нельзя сказать, что репутация Британской империи безупречна. Напротив, я попытался показать, как часто империя оказывалась не в состоянии соответствовать собственному идеалу свободы личности, особенно в эпоху порабощения коренных народов, насильственного переселения людей и этнических чисток. Тем не менее в XIX веке она проложила путь свободной торговле, свободному движению капитала и – после отмены рабства – свободному труду. Империя тратила огромные деньги на развитие глобальной сети современных коммуникаций. Она обеспечивала верховенство права на обширных территориях. Хотя империя вела множество локальных войн, она сохраняла мир в глобальном масштабе, и это была беспрецедентная ситуация. В XX веке империя совершенно оправдала свое существование, поскольку альтернативы британскому правлению, представленные Германской и Японской империями, явно оказались много хуже. Не будь у Британии своей империи, она попросту не смогла бы противостоять им.

* * *

Если бы не Британская империя, в 1840-х – 1930-х годах свободная торговля не достигла бы столь большого масштаба. Отказ британцев от колоний во второй половине XIX века привел бы к повышению таможенных пошлин и, вероятно, к торговой дискриминации в других формах. Это не просто предположение: вспомним, например, жесткую протекционистскую политику Соединенных Штатов и Индии после обретения ими независимости, а также пошлины, установленные в 70-х годах XIX века и позднее империями-конкурентами Британии: Францией, Германией и Россией. Поэтому британский военный бюджет перед Первой мировой войной можно рассматривать как удивительно низкий страховой взнос, защищавший от международного протекционизма. Согласно некоторым оценкам, экономическая выгода Соединенного Королевства от свободной торговли могла составлять 6,5% ВНП. Никто еще не пытался подсчитать, какую выгоду извлекла мировая экономика. Однако то, что это была выгода, а не потери, кажется несомненным, учитывая катастрофические последствия всемирного увлечения протекционизмом в 30-х годах XX века, после того, как британская мощь стала таять.

Без Британской империи не было бы и столь высокой мобильности рабочей силы, и, следовательно, глобальной конвергенции доходов до 1914 года. Правда, Соединенные Штаты в XIX веке были самой привлекательной целью для эмигрантов из Европы, однако не все эмигранты происходили из метрополий. И, конечно, нельзя забывать, что костяк США сложился во время британского правления, за полтора столетия до Войны за независимость, так что различия между Британской Северной Америкой и независимой Северной Америкой были по-прежнему невелики.

Следует также помнить, что привлекательность “белых” доминионов для британских эмигрантов заметно выросла после 1914 года, когда США ограничили иммиграцию (а после 1929 года испытали намного более тяжелый экономический спад, чем наблюдавшиеся когда-либо в стерлинговой зоне). Наконец, мы должны помнить о множестве азиатов, в XIX веке уехавших из Индии и Китая, чтобы стать наемными рабочими, в том числе на британских плантациях и шахтах. Конечно, большинство таких рабочих испытывало лишения и многим, по правде говоря, было бы лучше остаться на родине. Но, подчеркну, мы не можем притворяться, будто у этой мобилизации дешевого и, как правило, низкоквалифицированного труда по выращиванию каучуконосов и добыванию золота не было экономического значения.

Не забудем и о роли Британской империи в содействии экспорту капитала в менее развитые страны и регионы. Хотя некоторые данные о международной финансовой интеграции свидетельствуют о том, что в 90-х годах XX века динамика международного капитала была выше, чем в 90-х годах XIX века, большая доля зарубежных инвестиций приходится на развитые страны. В 1996 году всего 28% прямых зарубежных инвестиций приходилось на развивающиеся страны, а в 1913 году этот показатель составлял 63%. Другие, более строгие данные показывают, что в 1997 году всего около 5% основного капитала инвестировалось в страны с доходом на душу населения в 20 или менее процентов от американского. В 1913 году этот показатель составлял 25%. Вот вполне правдоподобная гипотеза: империи, особенно Британская, поощряли частные инвестиции в развивающиеся страны. Логика проста: инвестиции такого рода вообще рискованны, поскольку эти страны, как правило, лежат далеко, они сильнее подвержены экономическим, социальным и политическим кризисам. Имперская экспансия, прямо или косвенно устанавливая в этих странах европейские порядки, повлекла за собой снижение инвестиционных рисков. На деле инвестировать капитал в британскую колонию де-юре вроде Индии (или в неофициальную колонию вроде Египта) было безопаснее, чем в “колонию” де-факто наподобие Аргентины. Этот “сертификат качества” был лучше даже принятия страной золотого стандарта (который надежно защищал инвесторов от инфляции), хотя у большинства британских колоний было и то и другое.

В силу этого представление, будто британский империализм стремился разорить колонизированные страны, представляется очень спорным. Я не отрицаю, что во многих прежних английских колониях дела идут из рук вон плохо. Сегодня, например, ВВП на душу населения в Британии примерно в 28 раз выше, чем в Замбии, и, следовательно, средний замбиец живет менее чем на два доллара в день. Но предположение о вине колониализма в этом случае не очень убедительно, поскольку разница между доходами британцев и замбийцев в конце колониального периода была гораздо меньше. В 1955 году ВВП на душу населения в Британии был всего в семь раз выше, чем в Замбии. Именно начиная с обретения независимости, разрыв между бывшей метрополией и бывшей колонией превратился в пропасть. То же самое верно в отношении почти всех бывших колоний в Африке южнее Сахары (кроме Ботсваны).

Экономическое состояние страны определяется сочетанием природных ресурсов (то есть ее географией в широком смысле) и человеческой деятельности (в узком смысле – историей). Это экономическая версия спора о роли наследственности и среды. Можно привести убедительные примеры в доказательство важности для экономики таких факторов, как средняя температура, влажность, распространенность болезней, качество почв, близость к морю, географическая широта и наличие полезных ископаемых. Есть доказательства того, что и история неимоверно важна. Так, насаждение институтов британского типа улучшало экономические перспективы страны, особенно если местные культуры были относительно слабы из-за немногочисленного (или убывающего) населения. Это обеспечивало “концентрированное” воздействие британских институтов. Там, где британцы, как и испанцы, завоевывали уже развитые урбанизированные общества, колонизация имела скорее негативный эффект, поскольку колонизаторы подвергались искушению заниматься грабежом, вместо того, чтобы думать об институтах. Это, вероятно, лучшее из имеющихся объяснений “большой дивергенции”, лишившей Индию и Китай возможности стать наиболее развитыми экономически странами мира в XVI веке и к началу XX века приведшей их к относительной бедности. Это также объясняет, почему Британия оказалась в состоянии перегнать своих иберийских конкурентов: опоздав к началу имперской гонки, она вынуждена была довольствоваться неперспективными пустошами Виргинии и Новой Англии вместо соблазнительно богатых городов Мексики и Перу.

Но какие именно британские институты способствовали развитию? Во-первых, не стоит недооценить преимущества британской правовой системы и принципов управления. Недавнее исследование 49 стран показало, что “в странах общего права инвесторы [акционеры и кредиторы] пользуются наибольшей правовой защитой, а в странах романо-германского права – наименьшей”. Это имеет огромное значение для накопления капитала, без которого предприниматели могут достигнуть немногого. А то, что 18 из 49 обследованных стран относятся к странам общего права, почти наверняка обусловлено тем, что в какой-то период своей истории они находились под властью Британии.

Подобное можно сказать и о методах управления. В сравнении со многими современными режимами в Азии и Африке особенно поражают две особенности английской колониальной администрации в период ее расцвета в середине XIX века. Во-первых, британская бюрократия была удивительно дешевой и эффективной. Во-вторых, она была на диво неподкупной. Ее грехи были в целом грехами бездействия, а не действия. Это немаловажно, учитывая доказанную в наше время взаимозависимость экономической неразвитости и чрезмерных правительственных расходов, а также коррупции в бюджетной сфере.

Историк экономики Дэвид Лэндис недавно составил список мер, которые нужны для развития:

1 защита частной собственности, чтобы поощрять накопление и инвестиции;

2 гарантия личных свобод… против как злоупотреблений тирании, так и… против преступных посягательств и коррупции;

3 обеспечение свободы договора;

4 стабильное правительство… руководствующееся общеизвестными правилами;

5 ответственное правительство;

6 честное правительство… не извлекающее какой-либо выгоды из своего положения;

7 умеренное, эффективное, неалчное правительство… которое сдерживает рост налогов [и] как можно меньше претендует на чистый доход общества.

Поразительно, как много в этом перечне соответствует тому, что, по их собственному мнению, делали британские колониальные чиновники в XIX и XX веках. Очевидные исключения представляют пункты 2 и 5. Все же британский аргумент в пользу отсрочки, иногда неопределенно долгой, перехода к демократии состоял в том, что многие из колоний еще не были к ней готовы. На самом деле, неизменная и отнюдь не лицемерная политика Министерства по делам колоний в XX веке как раз указывала на такую миссию Британии.

Следует подчеркнуть, что британское правление в значительной степени привело к благоприятному результату. Согласно исследованиям таких политологов, как, например, Сеймур Мартин Липсет, у бывших британских колоний шанс достижения устойчивой демократии после обретения независимости был заметно выше, чем у стран, которыми управляли другие метрополии. Действительно, почти все государства с населением не менее миллиона человек, возникшие в результате крушения колониальной системы и не скатившиеся к диктатуре, – бывшие английские колонии. Правда и то, что многим прежним колониям не удалось сохранить институты свободного общества: приходят на ум Бангладеш, Бирма, Кения, Пакистан, Танзания и Зимбабве. Но в 1993 году из 53 государств, прежде бывших британскими колониями, 26 были демократическими. Это можно объяснить характером британского владычества, особенно косвенного: англичане поощряли формирование сотрудничающих элит. Можно упомянуть и о роли протестантских миссионеров, которые играли явную роль в поощрении стремления африканских и карибских подданных к политической свободе в западном духе.

Короче говоря, Британская империя доказала, что империя как форма правления может работать, и не только во благо метрополии. Она стремилась сделать глобальными не только экономическую, но и правовую, и, в конечном счете, политическую систему.

И последний вопрос: можем ли мы научиться чему-либо у Британской империи?

* * *

Нужно сказать, что эксперимент по управлению миром без Британской империи нельзя признать безусловно успешным. Постимперская эпоха характеризовалась двумя противоположными тенденциями: экономической глобализацией и политической фрагментацией. Первая способствовала экономическому росту, но его плоды распределялись очень неравномерно. Вторая тенденция приводила к гражданской войне и политической нестабильности, которые вели к обнищанию наиболее бедных стран мира.

В целом во второй половине XX века положение в мире улучшилось значительнее, чем когда бы то ни было. В основном этот результат достигнут, несомненно, благодаря быстрому росту в период восстановления после Второй мировой войны. Согласно оценкам, средний годовой темп роста мирового ВВП на душу населения в 1950-1973 годах составил 2,93% (в период с 1913 по 50-е годы, отмеченные экономическим упадком и войнами, этот показатель составлял всего 0,91%). Период с 1913 до 1973 года был временем экономической дезинтеграции, которой, однако, предшествовала (а также наследовала) экономическая глобализация. И эти времена отличаются замечательно схожими темпами роста ВВП на душу населения: в 1870-1913 годах – 1,3%, в 1973-1998 годах – 1,33%. Однако ранний период глобализации был связан со сближением уровня дохода различных стран, особенно атлантических, а поздний – с расхождением, особенно когда африканские страны, лежащие южнее Сахары, остались далеко позади остального мира. Вне сомнения, это произошло отчасти благодаря перекосу: тому, что капитал циркулирует главным образом в развитых странах, а торговля и движение трудовых ресурсов все еще ограничиваются различными способами. Это было менее характерно для глобализации до 1914 года, когда, отчасти под влиянием имперских структур, поощрялись инвестиции в экономику развивающихся стран.

Накануне Первой мировой войны в результате империалистической политики количество независимых государств сократилось до 59. С начала деколонизации их число постоянно росло: в 1946 году было 74 независимых государства, в 1950 году – 89. К 1995 году это число составляло 192, причем всплеск пришелся на бое (главным образом на Африку, где в 1960-1964 годах появилось 25 государств) и 90-е годы (главным образом Восточная Европа, в результате развала советской империи). Многие молодые государства очень малы. Общее население не менее 58 стран составляет около двух с половиной миллионов человек, 35 государств – менее полумиллиона. У политической фрагментации два недостатка. Малые страны нередко формируются в результате гражданской войны в прежде многонациональном государстве – наиболее распространенная форма конфликта с 1945 года. Это само по себе подрывает экономику. Кроме того, они могут быть экономически неэффективными даже в мирное время, будучи слишком малы, чтобы оплачивать все атрибуты государственности, на которую они претендуют: пограничные посты, бюрократию и прочее. Политическое размножение делением – фрагментация – и сопутствующие ему экономические затраты были среди основных источников нестабильности в послевоенном мире.

Наконец, хотя англоязычный экономический и политический либерализм остается самой привлекательной из мировых культур, со времен иранской революции он испытывает серьезную угрозу со стороны исламского фундаментализма. В отсутствие формальной империи остается открытым вопрос, насколько распространение западной “цивилизации” – то есть той смеси протестантизма, деизма, католицизма и иудаизма, которая продуцируется современной Америкой, – может быть поручено Диснею и “Макдоналдс”.

Эти тенденции дают лучшее объяснение тому, что после краха советской империи в 1989-1991 годах не наступает “конец истории”, что после холодной войны сохраняется нестабильность, самым очевидным симптомом которой стали, террористические атаки 11 сентября 2001 года.

Новый империализм?

Менее месяца спустя после атак на Всемирный торговый центр и Пентагон британский премьер-министр Тони Блэр на ежегодной конференции Лейбористской партии в Брайтоне произнес мессианскую речь. Он с жаром говорил о “политике глобализации”, о “другом измерении” международных отношений, о потребности “переупорядочить окружающий нас мир”. Предстоящая война, направленная на свержение режима Талибана в Афганистане, по его мнению, была не первым шагом – но и не последним – в этом направлении. Уже были прецеденты успешных операций против стран-изгоев – режима Милошевича в Сербии и “смертельно опасной группы гангстеров”, которая пыталась захватить власть в Сьерра-Леоне. “И, говорю вам, – объявил Блэр, – если бы сегодня в Руанде повторилось то, что произошло там в 1993 году, когда миллион человек были хладнокровно убиты, то у нас была бы моральная обязанность действовать и там”. Случаи Косова и Сьерра-Леоне явно следовало понимать как модели того, чего можно достичь благодаря интервенции, а случай Руанды – как печальный пример последствий невмешательства. Конечно, поспешил прибавить Блэр, не следует ждать, что Британия станет регулярно прибегать к таким операциям. Но “силы международного сообщества” смогут “это делать… если захотят”:

С нашей помощью можно было бы устранить пагубные последствия конфликта, продолжающегося в Демократической Республике Конго, где в прошлое десятилетие три миллиона человек погибли на войне и от голода. Если мы проявим решимость, будет учреждено партнерство во благо Африки, которое объединило бы развитые и развивающиеся страны.

Сутью этого партнерства была бы прямая “сделка”, предполагающая

с нашей стороны: предоставление помощи в большем объеме, необусловленной торговыми отношениями, списание долгов, помощь в налаживании системы управления и инфраструктуры, обучение солдат… участие в предотвращении конфликтов, поощрение инвестиций, доступ на наши рынки… С африканской стороны: настоящая демократия, никаких оправданий диктатуры и нарушений прав человека, никакой терпимости к плохому управлению… [и] коррупции, свойственной некоторым государствам… Надлежащие торговая, правовая и финансовая системы.

Это не все. После и сентября г-н Блэр выразил желание добиться “правосудия”

не только для того, чтобы наказать виновных, но и чтобы нести ценности демократии и свободы людям всего мира… Голодные, несчастные, невежественные, живущие в нужде и нищете от пустынь Северной Африки до трущоб Газы и горных цепей Афганистана, – мы должны позаботиться и о них.

Со времен Суэцкого кризиса британский премьер-министр не говорил с таким энтузиазмом о том, что Британия могла бы сделать для остального мира. Действительно, трудно припомнить премьер-министра, начиная с Гладстона, который был бы готов сделать основанием своей внешней политики чистый альтруизм. Однако поразительная вещь заключается в том, что с небольшими поправками этот проект может показаться зловещим. Рутинная интервенция против правительства, признанного “плохим”, программа экономической помощи в обмен на установление “хорошего” режима и “надлежащих торговой, правовой и финансовой систем”, мандат, позволяющий “нести ценности демократии и свободы людям всего мира”. Если поразмыслить, этот проект очень похож на экспорт викторианцами их “цивилизации”. Как мы видели, викторианцы расценивали свержение режимов-изгоев от Абиссинии до Ауда как совершенно законную часть цивилизационного процесса. Индийская гражданская служба гордилась заменой “дурного” управления “хорошим”, а викторианские миссионеры в то же время были абсолютно уверены, что их роль состоит в том, чтобы принести ценности христианства и торговли все тем же “людям всего мира”, которым г-н Блэр желает принести “демократию и свободу”.

Этим сходство не заканчивается. Когда британцы пошли на войну против махдистов в Судане в 80-х – 90~х годах XIX века, они не сомневались, что несут “справедливое возмездие” режиму-изгою. Махди во многом был ибн Ладеном викторианской эпохи, исламским фундаменталистом-ренегатом, а убийство генерала Гордона – событиями и сентября в миниатюре. Сражение при Омдурмане стало прообразом войн, которые США вели с 1990 года против Ирака, Сербии и Талибана. Так же, как ВВС США бомбили Сербию в 1999 году во имя “прав человека”, так и королевский ВМФ в рамках кампании по пресечению работорговли в 40-х годах XIX века предпринимал рейды вдоль западноафриканского побережья и даже угрожал Бразилии войной. И когда г-н Блэр оправдывает вмешательство в дела “плохих” режимов, обещая взамен помощь и инвестиции, он подсознательно повторяет либералов, сторонников Гладстона, которые почти так же оправдывали оккупацию Египта в 1881 году. Даже возмущение феминисток тем, как члены Талибана обращаются с женщинами, напоминает стремление британских администраторов искоренить в Индии сати и женский инфантицид.

В статье, опубликованной несколько месяцев спустя после речи г-на Блэра, у британского дипломата Роберта Купера хватило храбрости назвать новую политику “переупорядочения мира” ее настоящим именем. Если “досовременные” государства-изгои стали “слишком опасны, чтобы состоявшиеся государства терпели их, – писал Купер, – то можно подумать об оборонительном империализме… Самый разумный и наиболее часто используемый в прошлом способ преодолеть хаос – это колонизация”. К сожалению, замечает Купер, слова “империя и империализм” в “постсовременном” мире стали “оскорблением”:

Сегодня нет колониальных держав, согласных взяться за эту работу, хотя возможности или даже потребности в колонизации столь же велики, как в XIX веке… Есть все условия для империализма, однако и спрос, и предложение империализма исчерпаны. И все же слабые все еще нуждаются в сильном, а сильные все еще нуждаются в упорядоченном мире. Мир, в котором эффективные и хорошо управляемые экспортируют стабильность и свободу, мир, который открыт для инвестиций и роста, кажется чрезвычайно желательным.

Решение этой проблемы, предлагаемое Купером, состоит в “империализме нового типа, единственно приемлемом для мира, признающего права человека и космополитические ценности… империализме, который (как и всякий империализм) стремится нести порядок и организацию, но который опирается на принцип добровольности”. Природа этого “постмодернистского империализма”, по мнению Купера, проистекает из существующего “добровольного империализма мировой экономики”, подразумевающего власть Международного валютного фонда и Всемирного банка, и из “соседского империализма”, под которым Купер понимает постоянную практику вмешательства в дела сопредельного государства, неустойчивость которого угрожает выплеснуться за границу. Институциональным воплощением нового империализма, по Куперу, является Европейский Союз, который

предлагает видение коллективной империи, общую свободу и безопасность без этнического доминирования и централизованного абсолютизма, характерных для империй прошлого, а также без этнической исключительности, которая является признаком национального государства… Коллективная империя могла бы стать… структурой, в которой каждый участник принимает участие в управлении, в которой не доминирует какая-либо одна страна, которая управляется исходя из правовых, а не этнических принципов… “Имперская бюрократия” должна находиться под полным контролем, нести ответственность и быть слугой, а не господином содружества. Такое образование должно быть привержено свободе и демократии в той же мере, как и его части. Как и Рим, это содружество дало бы своим гражданам некоторые свои законы, денежную систему и дороги.

Возможно, и речь Блэра, и статья Купера демонстрируют, как прочно питомцы Оксфорда усвоили имперские идеи. Тем не менее в аргументации обоих есть заметный изъян.

На самом деле ни международное сообщество, на которое уповает Блэр, ни ЕС, на который надеется Купер, не в состоянии сыграть роль новой Британской империи: у них просто нет достаточных финансовых и военных ресурсов. Ежегодные эксплуатационные расходы ООН и аффилированных с ней структур составляют приблизительно восемнадцать миллиардов долларов, то есть около 1% американского федерального бюджета. А бюджет ЕС немногим превышает 1% европейского ВВП. Расходы национальных правительств составляют менее 50%. В этом отношении ООН и ЕС напоминают не столько Рим императоров, сколько Рим пап, об одном из которых Сталин как-то спросил: “А сколько у него дивизий?”

В современном мире есть только одна держава, способная играть роль империи, и это Соединенные Штаты. Фактически, в некоторой степени США уже играют эту роль.